Текст книги "Александр Первый: император, христианин, человек"

8

С мастерством гипнотизёра подводя Бонапарта к роковому для того решению вторгнуться в пределы Российской империи, Александр, разумеется, исходил из своих очевидных преимуществ: бескрайних просторов родной страны, где растворится любая вражеская армада. Тот же Вандаль (в трудах которого, при всём их галльском патриотизме, явно заметны симпатии к России) объявил: «…Александр, озарённый пророческим ясновидением, видел спасение России именно в её обособленности, в то время, как он прекрасно распознал своих истинных и всесильных союзников – время, климат, природу и бесконечные степи…» [12, т.4, 288]. Сказано как-то даже слишком уж восторженно – вероятно, сказался эффект «обратного взора»; но в сущности-то, Вандаль прав. Хотя, где именно, когда и как родилась идея «скифской войны» – призрачной, заманивающей противника в никуда, в азиатский космос уходящих в бесконечность горизонтов?.. Скорее всего, это вовсе не редкий случай, когда идея носится в воздухе: когда одновременно или почти одновременно множество людей думают на одну и ту же тему, подбираются мыслью к одному и тому же решению – тогда идея постепенно обретает плоть, становится действиями, фактами, вещами… Конечно, бывает по-разному. В данном случае приоритет достался Александру – и это, очевидно, справедливо. Кто бы ни прикоснулся к идее первым, император есть император: он ответствен за всё, с него и спрос. А ответить на этот спрос он сумел.

Но разумеется, данная идея нуждалась в детальной, кропотливой аналитической проработке. Необходимо выбирать маршруты отхода войск, создавать базы и укрепрайоны, высчитывать количество пушек, ружей, пороха, обмундирования, провианта, фуража… Нудная, повседневная, тяжёлая работа, содержащая сотни вопросов и ещё большее количество ответов, порождающих всё новые и новые вопросы… несть числа заботам, сколько людей, столько и мнений, а уж в генералах-то вокруг Александра недостатка не было. И потому путей реализации «скифского» плана наметилось несколько.

По некоторым свидетельствам, сама идея – размазать, распылить Наполеона по необъятному русскому пространству – высказывалась Барклаем ещё в 1807 году, задолго до того, как он стал военным министром; а когда стал, то предоставил царю уже вполне подробно проработанную схему реализации этой идеи, и получил высочайшее одобрение [5, 166].

К этому времени император уже вовсю разыгрывал Наполеона политически – Барклаева идея явилась закономерным продолжением такой политики… Но тут вдруг возник близ Александра ещё один военный теоретик, предложил свой план. Это был некий генерал Фуль [в некоторых источниках Пфуль; исходно, по-немецки – Phull, а в отечественных источниках равно встречаются оба варианта написания – В.Г.]. Сей профессор стратегии отличился во времена Четвёртой коалиции: тогда он служил своей родной Пруссии и уже тогда ходил в теоретиках. Он и был составителем генерального плана боевых действий против Наполеона. Чем эти действия закончились, мы знаем: страшным разгромом в Иена-Ауэрштадтском сражении; однако Фуль не смутился даже ни на йоту. Он заявил во всеуслышание, что план замечательный, но его не выполнили, так как прусские генералы руководили из рук вон скверно, а боевой дух войск упал ниже некуда… Ну, что правда, то правда – так оно и было.

Вообще, странный, какой-то трагикомический персонаж был этот Фуль – одна фамилия чего стоит! Если уж Барклая-де-Толли наши изобретательные солдаты ухитрились прозвать «Болтай, да и только», то каким псевдонимом они бы покрыли Фуля?.. – каждый волен догадываться сам.

Тильзитский мир лишил «академика» возможности применять свои таланты на родине, и он перебрался в русскую службу, вскоре оказавшись в свите императора. Александр почему-то счёл Фуля гигантом военно-научной мысли, и тот приобрёл немалое влияние на царя. Тогда и возник пресловутый план.

Если вкратце – предполагалось создание мощного укрепрайона («лагеря») близ местечка Дрисса на одноимённой реке – ныне это территория Белоруссии, а тогда не то, чтобы граница, но и не глубь империи, такое послепограничье. Подразумевалось, что Наполеон, вторгшись в пределы России и имея дальнейшую дирекцию либо на Москву, либо на Петербург, никак не минует Дрисского лагеря, где будут сосредоточены основные силы русских войск. Они-то и задержат неприятеля; а множество отрядов помельче будут в это время наносить застрявшей армии Наполеона с разных сторон небольшие, но чувствительные удары – пока не изнурят её вконец.

Хорош или плох был этот план? – вопрос из разряда тех, что в формальной логике называются нетривиально некорректными: то есть, какие-то более или менее здравые предпосылки у них есть, но ответить всё равно не представляется возможным. Советские исследователи не оставляли от бедолаги Фуля и от его стратагем камня на камне, ссылаясь на утверждения некоторых генералов из ставки Александра: «Дрисский лагерь мог придумать или сумасшедший или изменник» [63, 93]. Возможно, они и были правы, а Фуль на самом деле круглый дурак; однако все подобные дебаты аннулированы историей. Она распорядилась самовластно, и благодаря ей Фуль остался строителем воздушных замков, нелепым мрачным курьёзом – он и в самом деле был субъект угрюмый, малосимпатичный, во время войны Александр к его стратегическому гению охладел… на чём, собственно, и наш интерес к нему исчерпан.

В целом, военная реальность оказалась гораздо серьёзнее, чем это думалось государю, заводившему Бонапарта в бездну – причём диалектически: в «неправильной» войне открылись Александру как позитивные, так и негативные флюиды, которых он не ожидал…

9

Политика – грязное дело; избитая фраза, многие люди частенько повторяют её как клише, не очень-то вдумываясь. Почему грязное? Что, все политики без исключения – морально нечистоплотные люди?.. Да вроде бы нет. Ну а почему всё-таки?..

Потому, что политик живёт и действует в атмосфере колоссальной нравственной ответственности. Каждый его шаг, жест, слово, движение – судьбы людей. А эти жесты и слова – итог сложения множества сил, разнонаправленных, меняющихся, непредсказуемых, тех, которые уловить и учесть не удалось… Отсюда неизбежные ошибки, промахи, вынужденные решения, которые совсем не хочется принимать, а принимать приходится. И то, что запросто прощается обывателю – на облик министра, президента, короля, императора ложится тенью, пятном, чернотой. У кого-то это, спору нет, не вызывает никаких моральных преживаний; но что на душе у людей совестливых, коих в политике совсем не мало? У них ведь пятен и теней тоже хватает – наверное, не столько, сколько у бесстыжих, но и они слышат про себя всякое, с неизбежным рефреном «политика – дело грязное»…

Если у «дотильзитского» Александра что-то да получалось в делах внутренних и хуже некуда вышло с международными, то Александр 1810-12 годов сделался в этом смысле зеркальным отображением себя раннего. Он гроссмейстерски разыграл свою партию во внешней политике – и провалил реформы, с такими надеждами и амбициями развиваемые в 1808-10-м… Глагол «провалил» употреблён здесь в единственном числе потому только, что глава государства есть глава государства, и любой провал – его провал. Реально же Александр работал с исключительно сложным набором обстоятельств – правда, во многом сам себя в эту обитель проблем и загнал; однако же и сам из неё сумел выпутаться, не опустил руки, не сломался. Победил! Но… куда же без этих «но»! Но выйти из крутого полит-пике без потерь, конечно, не дано.

Если вочередной раз сделать аналогию с шахматами, то придётся сказать, что ради победы в партии Александр пожертвовал ферзя. В шахматах, наверное, так не бывает – пожертвовать ферзя и после победить – но жизнь сложнее и щедрее, что ли: даже с такой потерей император сумел выбраться из очень сложной ситуации. И сумел пережить эту потерю, хотя, скажем истину, времени на душевный самоанализ у него просто не было.

По мере того, как Наполеон подминал под себя Европу, в покорённых или намертво обузданных им государствах образовывался слой людей из элиты, которым в новой, Бонапартовой реальности места не находилось – тот же Фуль, к слову. Куда податься?.. Вне французского протектората оставались только Швеция, Англия, Россия, в очень слабой степени Дания, да ещё дралась вроде бы завоёванная, но непокорная Испания – и о нормальных жизни и карьере для человека, наделённого здоровым честолюбием, в тогдашней Европе говорить было весьма сложно (обе Америки, и Северная, и тем более Южная в те годы были всё же для большинства жителей Старого Света экзотикой…). Швеция, Англия, а уж Дания и подавно – страны небольшие, там давным-давно всё занято, не протолкнёшься. А вот Россия – другое дело. Там размах, простор, возможности!.. И многие европейцы, не видя перспектив под Наполеоном, подались на службу к русскому императору. Это немало сердило Бонапарта, ибо у Александра таким образом оказывались люди, которых он считал своими врагами: например, бывший прусский министр Генрих Штейн (его Наполеон особенно терпеть не мог). Были в свите царя и «новые французы» – не роялисты, а те, кто успел разругаться уже с имперским режимом; среди таковых оказался соотечественник, а потому и крайне непримиримый враг Наполеона, корсиканец Поццо-ди-Борго… Много, словом, всякого рода личностей.

Среди таковых явился и шведский барон Густав Армфельт, уроженец Финляндии, человек лихой судьбы, с юных лет воевавший, интриговавший, флиртовавший… При всём своём лихом авантюризме головы, однако, он не терял, и «чашу жизни» зря не расплескал, как многие другие. Хотя потрепало его то бурное время изрядно: было дело, пришлось ему спасаться, убегая из Швеции от гнева известного нам герцога Зюдерманландского, регента при малолетнем короле. Неприкаянные пути-дороги завели барона в Россию, где он прожил несколько лет – ещё при императоре Павле, так что наша страна для Армфельта давно не была чужой. Вероятно, мысль самому возглавить родную Финляндию зрела у него постепенно… зрела, зрела и созрела – когда страна Тысячи озёр стала вотчиной российского императора, он решил, что самое время начать действовать в Петербурге, за что и взялся.

Финскими делами занимался тогда Сперанский – и уж, разумеется, безвозмездно делиться властью не собирался. Но Армфельт был не из тех, кто отступает перед трудностями. Он сумел войти в доверие к государю, стал вхож в ближний круг, а уж с этой позиции, понятно, «вести боевые действия» ему стало куда удобнее, учитывая едва ли не поголовную неприязнь большого света к госсекретарю.

Придворные – особенно в деле интриг – простофилями никогда не были. Они ловко сообразили, в какую игру им сыграть, вернее, какую сторону выбрать в уже ведущейся игре. Франкофильские настроения Сперанского очевидны, император же затеял хитроумную комбинационную борьбу с Наполеоном; следовательно – не представить ли «поповича» как французского «агента влияния»?.. Такие попытки наверняка делались, но сомнительно, чтобы они имели какой-либо успех: Александр был всё же слишком умён для того, чтобы в это поверить. Но это не остудило энтузиастов, и тем более не значило, что в позиции Сперанского не было никаких слабых мест, ни субъективных, ни объективных. Были. И вот их-то умные интриганы – Армфельт и другие, которые, бывало, действовали сообща, бывало, что порознь – нащупали и использовали успешно.

Субъективные обстоятельства: отчасти Сперанский «подставился» сам. Попросту говоря, зарвался, утратил реальный, осторожный взгляд на вещи – дело для фаворитов обычное. Власть изменяет людей, изменился и Михаил Михайлович, свыкся с положением первого лица при государе, привык к знакам внимания, почтительности и даже подобострастия… Часто случается так, что заместители, помощники, секретари считают себя умнее своего начальства – и что ж, это вправду бывает так. А по-настоящему умные ещё и умело скрывают это; во всяком случае, знают грань, до которой можно блистать интеллектом, а после которой – не рекомендуется.

Считал ли Михаил Михайлович, что он умнее Александра?.. Совершенно не исключено. Было ли так действительно? Если понимать под «умом» развитую способность рационально мыслить – вероятно, да, с этим можно согласиться. Правда, такая способность не составляет всего духовного мира человека, не составляет даже главного в этом мире. И Александр, уступая своему приближённому в таланте и ремесле строить умозаключения, наверняка превосходил его в чём-то другом: интуиции, проницательности, широте взглядов… Впрочем, это разговор отвлечённый. Вернёмся к существу дела.

Итак, если Сперанский и считал себя умнее царя, то до поры виду такого не подавал. Может, и не подал бы, но… всё проходит, всё забывается, от всего устаёшь. Власть меняет людей, а они не замечают этого. То, чего никогда бы не позволил себе выходящий на придворную орбиту чиновник, заматеревшему вельможе стало казаться пустяком. Вполне возможно, что он ничего дурного и не имел в виду – просто угол его социального зрения в самом деле стал другим. Сперанский в частных письмах позволил себе иронически и язвительно отозваться об императоре – и, конечно, тому это очень скоро стало известным, поскольку свет не без добрых людей, они мигом и донесли. По страницам многих исследований ходит предание о бурной реакции Александра на ядовитые слова Сперанского: о гневе, слезах и жутких угрозах, вплоть до расстрела [12, т.4, 366]. Разбираться в том, насколько это правда – занятие бесполезное; это и похоже на правду, и с равной вероятностью может быть вымыслом… Как бы там ни было, госсекретарь незаметно для самого себя потерял придворную бдительность. И поплатился за это.

С максимально объективной точки зрения следует признать: проводя свою затяжную антинаполеоновскую комбинацию, государь добился той ситуации, которую и провоцировал: агрессия Бонапарта против России сделалась неизбежностью. Но это же и требовало предельной, строжайшей ответственности: внутреннее единство страны, а точнее, элиты, поскольку под «страной» Александр разумел, конечно же, элиту – это единство стало нужно как воздух. Возможно, Александру достижение этого казалось менее сложным, чем это было на самом деле… На самом деле единства-то и не было.

По существу, элита раскололась на две неравные части: Сперанский и все остальные. Правда, за Сперанским стоял сам император, и это как бы выравнивало силы; было также несколько высокопоставленных сочувствующих, но, как выяснилось, в сложившемся положении дел этого оказалось не достаточно.

Занятное обстоятельство: почему-то такими защитниками или «полузащитниками» Сперанского оказались бывшие моряки, два адмирала и даже оба Семёновичи! – вот ещё небольшая причуда судьбы… Всё тот же Николай Семёнович Мордвинов и Александр Семёнович Шишков, который также известен в нашей истории не столько подвигами в мореплавании, сколько культуртрегерством, несколько спорным – над адмиралом, а также над его идейными соратниками, князьями Сергеем Ширинским-Шахматовым и Александром Шаховским, весело зубоскалили Пушкин и компания…

Разумеется, не один Армфельт был в окружении царя такой смекалистый. Нашлись и другие, а следом сообразили и почти все, какой им выпал шанс свалить невыносимого для всех выскочку. Если все вдруг выставят напоказ свою неприязнь: тонко, под каким-то благовидным предлогом, но так, что умный государь прекрасно поймёт придворные эвфемизмы – то, оказавшись в ловушке закона исключённого третьего: «или – или, а третьего не дано», император не будет иметь иного выхода, кроме как «сдать» Сперанского, ибо не вступать же в контры со всей страной.

И эта стратегия себя оправдала. Так и вышло. Александр явственно увидел, что, действуя на двух фронтах, внешнем и внутреннем, он приближается к победе на первом и увяз в неудачах по втором. Программа «500 дней» фактически сорвана. Государственный Совет действует, но не так, как это рисовалось в проектах… Кроме того, Сперанский, будучи превосходным менеджером, оказался, по-видимому, не самым сильным экономистом; так, он долго конфликтовал с министром финансов Фёдором Голубцовым, не дававшим госсекретарю подмять под себя это министерство. Лишь после долгой борьбы, в 1810 году Сперанскому, наконец, удалось Голубцова сместить и пролоббировать его заместителя, графа Дмитрия Гурьева [80, т.18, 919]. Однако, взявшись наводить свой порядок в финансах, и новый министр и сам госсекретарь не сумели придумать ничего нового, кроме повышения налогов – это малооригинальное деяние, нетрудно понять, радости что в элите, что среди широких масс не вызвало… Ситуация в верхах стала весьма напряжённой, все ополчились против этих проектов, против реформ, против самого реформатора – и что в такой обстановке оставалось делать делать государю?

Опасался ли он разделить судьбу отца?.. В это не очень верится. Времена изменились – Александр добился повиновения не только властностью, хотя и этим тоже; но он умел быть справедливым и внимательным. И как бы ни ворчали, как бы ни брюзжали аристократы на Александра и его нововведения, они, бесспорно, чувствовали и понимали, что от добра искать добра – дело сомнительное. В целом ясно, что император человек осторожный, здравомыслящий, старающийся раздать всем сестрам по серьгам; правда, наломал он дров немало, но на его месте всякий бы наломал. Как-никак десять лет на троне – это срок, за это время вполне ясным делается, кто есть кто… Александр вёл свою линию, стремясь устраивать всех, что не всегда получалось, но в сумме, бесспорно, грех жаловаться – наоборот, жить бы да жить при таком царе!.. Но никто и не собирался упустить возможность ухватить своё – то есть устранить Сперанского в тот момент, когда Александр, сложно маневрируя внешнеполитически, загнал себя в уязвимую позицию. В марте 1812 года, когда предстоящая война была для него совершенно очевидна, обвинения против госсекретаря, выдвинутые аккуратнейшим образом именно в это время:

а) стремился расстроить государственные финансы;

б) нарочно повышал налоги, желая вызвать неприязнь народа к правительству;

в) презрительно отзывался о правительстве (читай: императоре) —

Александр расценил как завуалированный ультиматум себе.

Обвинения слишком серьёзны для того, чтобы их с ходу объявить вздором и отмахнуться. А разбираться всерьёз, конечно, некогда. Так что ход был беспроигрышный: более почтительно и твёрдо намекнуть государю на то, какое решение он должен принять – наверное, нельзя…

Александр намёк понял.

Существующие апокрифы говорят о том, что разлука со своей «правой рукой» [5, 156] императора ударила тяжко. Да так оно, верно, и должно быть: двух этих людей связывало большое, настоящее, мужское дело. И Александр сам, по своей воле – не сказать, что доброй, но всё-таки, что ни говори, по своей, поскольку по чьей же ещё?.. – это дело прервал. Можно объяснять всё государственной необходимостью, сложностью политической обстановки – в чём никакого лукавства нет, что совершенно справедливо… но это ведь не избавляет человека от себя самого, от того, что бывает наедине с собой – а уж наедине-то Александру – если на то у него хватало мужества – было что сказать себе горького и честного.

Из лиц высшего круга демонстративное недовольство падением фаворита выразили всё те же Мордвинов и Шишков, однако, именно последний занял освободившуюся должность, то есть секретаря Государственного Совета. Бумаги Сперанского император поручил разбирать князю Александру Голицыну, своему давнему товарищу; он, правда, прежде был в придворном мире заслонён другими персонами, но в недалёком будущем ему суждено будет выйти на первый, действительно на первый план… Армфельт, как того и хотел, занялся родной Финляндией. Сперанский – которого, кстати, формально ни в чём не обвинили, не разжаловали, тем более не арестовали, его лишь отстранили от должности на время разбирательства – неофициально сопровождаемый полицейскими чинами, едет в Нижний Новгород, а оттуда в Пермь, изображая собой непостижимый для иностранцев, чисто наш, родной юридический казус.

10

Итак, с весны 1812 года российско-французские отношения стремительно покатились к войне. Александр продолжал слегка подталкивать пылкого коллегу, но много усилий на это не требовалось. Бонапарт уже неостановимо лез в приготовленную ему западню. Он и сам спешил – разделаться с Россией (как он полагал!) необходимо было побыстрее: оставалась неприступной Англия, горела войной Испания, нарастали проблемы дома, трещал по швам бюджет, экономическое положение страны и граждан делалось всё хуже и хуже… В таких условиях любой пустяк подхлёстывал Наполеона, и без того не отличавшегося кротким характером, он срывался, бурей налетал на подчинённых, требовал, подгонял, грозил – а его армии, повинуясь грандиозному плану, двигались и двигались на восток – Пруссия и Варшавское герцогство всё более заполонялись войсками.

Это заметно противоречило действующим тильзитско-эрфуртским договорённостям, и Александр счёл себя вправе выступить с нотой протеста, почти ультиматумом (24 апреля по Григорианскому календарю), где с убийственной дипломатической вежливостью предлагал Наполеону удалиться из Прусского королевства. Ясно, что на это последовал столь же невыносимо-вежливый ответ, в сухом остатке отправлявший Императора Всероссийского по самому популярному простонародному адресу…

Обменявшись такими вычурными любезностями, государи тем не менее решили вести переговоры – в Петербург на помощь сменившему Коленкура послу Лористону отправился специальный представитель Бонапарта граф Нарбонн; впрочем, эта затея, как и следовало ожидать, кончилась ничем [12, т.4, 456]. В конце апреля Александр выехал в Вильно (Вильнюс) – к теперь уже очевидному будущему театру военных действий.

А в Париже у русского посла Куракина голова шла кругом – он чувствовал, как стремительно нарастает напряжение вокруг, а что делать, не знал: Александр вдруг умолк и не присылал никаких инструкций. Делал он так сознательно, или же просто посол не очень был ему нужен, и он предпочитал действовать через Нессельроде и Чернышёва?.. – о том историки гадают, хотя значение имеет не мотив, а результат, поскольку оба государевых мотива вели к одному и тому же результату, который и имел место быть: изнервничавшийся, издёрганный, растерявшийся от неизвестности старик [к тому же два года назад переживший сильный шок – едва не погиб на пожаре, случившемся во время бала у австрийского посла – В.Г.] пошёл на крайний демарш – заявился на приём к французскому министру Бассано и потребовал паспорта для отъезда домой – на языке дипломатической практики действие крайне жёсткое.

Наполеон, узнав о демарше Куракина, обрадовался: это практически решало стоявшую перед ним пикантную задачу – как напасть на Россию и при этом не выглядеть агрессором. Теперь же русский посол сам давал в руки нужный козырь! Последнее препятствие было устранено.

Итак – Александр в Вильно, Бонапарт по ту сторону границы. «Великая армия» готова начать последний бросок на восток, ещё не ведая, что он последний. Наполеон – в своей стихии! Он с войсками, он готовится к боям, вокруг него все его старые друзья, прошедшие с ним огни и воды и пришедшие к победам, каких ещё не знала история. Но что это в сравнении с будущим! Им всем, захваченным, упоённым масштабами происходящего, хотелось уверить себя в том, что им предстоит свершить нечто невероятно грандиозное, самый необычайный, самый великий поход – эта грядущая победа будет несравнимой с прежними, она затмит их, вспыхнет огромной сверхновой звездой!..

И тут всё испортил заяц.

Наполеон, как всегда, хотел увидеть местность предстоящих боёв своими глазами, лично изучить её. Привычный к седлу, он верхом объезжал расположения войск, вникая, уточняя, давая указания… И вот в одну из таких рекогносцировок, а именно 11 июня, когда император скорой рысью нёсся по просёлочной дороге, из кустов вдруг выскочил заяц, кинулся прямо под ноги лошади, та испугалась, шарахнулась – и покоритель мира от неожиданности как куль плюхнулся наземь [12, т.4, 474].

Ничего страшного: ушиб ногу, только и всего. Но настроение было сломано. Наполеон, подобно всем гневно-самолюбивым людям, больше всего на свете страшился выглядеть смешным (хотя частенько, сам того не замечая, потешал окружающих) – а тут такая нелепость!..

Конечно же, никто не смеялся. Наоборот, вся свита, подскакав, наперебой стала спрашивать, не помочь ли чем, не расшибся ли, упаси Бог, их драгоценный повелитель?.. Нет, он не расшибся. Но встал мрачнее тучи.

Символ – хуже некуда. Уж кто-кто, а он, Наполеон Бонапарт, бывший с судьбой на «ты», знал её повадки. Невесело переглянулись и в свите, особенно содрогнулся Коленкур, который как был, так и остался противником войны с Россией, но не смог переубедить патрона… Да и тормозить что-либо было уже поздно. Гигантская махина, приведённая в движение волей императора, набрала ход, разогналась, и теперь даже если бы сам автор всего этого захотел остановить такую прорву – неизвестно, что бы тогда вышло.

А вот хотел ли? – вопрос не праздный. Исторический заяц, конечно, лишь сомкнул воедино подозрения и нехорошие предчувствия, постепенно копившиеся у Наполеона по мере движения на восток. Неизвестно, продолжал ли он считать, что в этом подлунном мире ему подвластно всё – после Тильзита он был в этом уверен, а дальнейшие события эту уверенность подтверждали… так вот, неведомо, пошатнулась ли Бонапартова несусветная гордость, но то, что до него только в походе дошло, какой он груз на себя взвалил – это, несомненно, так.

Полный состав «Великой армии», движимой на Россию, общепринято исчислять в 600 тысяч человек – при тогдашнем техническом оснащении попытка организовать в единую машину такое количество людей обращала это количество в неповоротливую, плохо управляемую ораву, которую очень трудно было обеспечивать провиантом, боеприпасами, обмундированием, фуражом. Обозы постоянно отставали, снабжение запаздывало, поэтому по пути войска мародёрствовали, разбойничали, случались и убийства… Явилась и ещё одна беда: Наполеон собрал в свою армаду разноплемённое воинство из покорённых и зависимых стран, в основном германских; этим солдатам вовсе не хотелось идти невесть куда и сражаться неизвестно за что – а оказываясь в Пруссии, они встречали сочувствие и распростёртые объятия местных жителей, отчего и разбегались сотнями, если не тысячами. Население охотно привечало дезертиров, и германская часть армии стала таять как снег на весеннем солнышке – командованию пришлось вводить самые суровые кары, вплоть до расстрелов.

Всё это Наполеон, конечно, знал. Но сомнения и горькие справедливые прозрения – если они и были – он старался подавить. Сильные люди часто думают: чем труднее препятствия, тем большая победа ждёт после – это судьба так испытывает, проверяет человека, достоин ли он, дескать, той самой большой цели… Действительно, в подобных рассуждениях смысл есть, но ими не исчерпываются взаимоотношения человека и мира; то есть, говоря языком теорем, вышесказанное является условием необходимым, но не достаточным. Нужно ещё что-то, нечто почти эфемерное, тончайшее – вот оно-то от Наполеона так и ускользнуло, не далось ему, осталось неразгаданным…

Двенадцатого июня огромная армия начала переправу через границу – тот же самый Неман, на котором пять лет назад началась «дружба» правителей Восточной и Западной империй. Здесь же она и закончилась.

Но заяц, этот чёртов заяц!.. Что же он всё-таки значил?!