Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том II"

– Что это? – спросила Нина.

– Компромат.

– На Колю?

В другие подробности, изложенные в отчете, подписанном каким-то Петровым-Сидоровым, об инвентаризации банковских счетов, которые Николай держал чуть ли не в пяти московских банках, в США и на Багамских островах, Нина даже не могла как следует вникнуть: слишком всё это казалось новым и слишком не укладывалось в голове. Имя и фамилия мужа фигурировали еще в одной бумаге, судя по всему, это было решение пятилетней давности, вынесенное судом Центрального округа Москвы по иску незнакомых, опять же, людей, которые обвиняли Николая в подкупе чиновника. Об этом Нина тоже слышала впервые. Она вчитывалась в написанное вновь и вновь, но не могла уяснить главного.

– Там полно всяких бумаг… полно! – шептала Адель. – Не только на Николая. Фотографии, какие-то счета. Вот смотри…

Не замечая побледневшего лица подруги, Адель выложила из пачки еще несколько листков. Судя по всему, это были ежемесячные выписки из личных счетов клиентов, выданные американским банком с адресом в Нью-Йорке. На двух последних бумагах стояли реквизиты банка в Монако. Cчета, все до одного, были оформлены на русские фамилии. И ни одна из них, кроме собственной, Лопухов, Нине ни о чем не говорила.

– Всё это компромат, вот что это такое, – повторила Адель. – Даже письма тут есть какие-то… Как ты думаешь, это очень серьезно?

Нина не знала, что ей ответить.

– Чем он точно занимается, этот Змей Горыныч?

– Никто точно не знает… Да чем они все занимаются, эти скоты?.. Нина, я не знаю, что мне делать.

– Пропажу он уже обнаружил?

– Нет, наверное. А то бы уже примчался… Я хотела иметь под рукой что-то такое… чтобы отвязаться от него, понимаешь? – полушепотом объясняла Адель. – Когда до меня дошло, что он так просто не отпустит меня.

Еще раз быстро пробежав глазами первую бумагу, в которой речь шла о муже, Нина решительно сложила листки в папку. Открыв портфель, она попыталась запихнуть ее внутрь, но что-то на дне мешало.

Она сунула в портфель руку и извлекла увесистый предмет, завернутый в большой носовой платок.

– Пистолет, – прошептала Адель. – Настоящий!

Брезгливо морщась, кончиками пальцев Нина развернула платок и, взглянув на темное, аккуратной формы оружие с коричневой рукоятью, упрятала и его, и папку обратно в портфель.

– Всё это нужно вернуть, немедленно! – зашептала она. – За этим что угодно может быть. Тот, кто звонил тебе, чего он добивался?

– Встречи.

– Для чего?

– Он сказал, что роль Змея Горыныча… так и сказал, роль… будет теперь играть он.

Нина растерянно молчала.

– Сестра в курсе? – спросила она.

– Что ты?!

Силуэт Полины, как по волшебству, возник на пороге кухни.

– Привет вам ото всех, – виновато сказала она, по лицам Нины и Адели догадавшись, что появилась не вовремя.

– Как они там? – потеплевшим тоном спросила Адель.

– Дождь полощет. А в остальном всё в порядке.

– Чай, наверное, тоже можно приготовить? – Адель пыталась отвлечь внимание сестры, пока убирала портфель в целлофановый пакет.

– Я уже заварила. Вон, под салфеткой… – Полина мельком взглянула на пакет в руках сестры и ничему, вроде бы, не удивилась.

– Она варенье привезла… Малиновое, со своего огорода. Вкусное убийственно… – постаралась Адель совсем сменить тему.

Когда сестра вновь оставила их вдвоем, Нина судорожно перевела дух:

– Какая он всё же сволочь…

Пообещав приехать в Старомонетный переулок в понедельник к семи вечера и сильно опаздывая, Нина понапрасну пыталась предупредить Адель, что попала в пробку на Ленинградском шоссе. Домашний телефон Ады был занят, а сотовый выдавал унылую фразу: «Абонент не отвечает или временно не доступен». Шел уже девятый час, когда Глеб Тимофеич высадил ее из «вольво» на Полянке.

Не дожидаясь лифта, Нина взбежала на третий этаж и позвонила в дверь. Адель долго не открывала. Нина вдавила кнопку звонка еще пару раз, а затем достала свои ключи. Пересиливая внезапное волнение, от ощущения которого слабость сразу стала растекаться по рукам и ногам, Нина открыла дверь и шагнула в переднюю. В квартире свет не горел. Стоял странноватый запах. Пахло чем-то едким, незнакомым, наподобие грубого обувного крема.

– Адель, ты дома? – произнесла она в темноту.

Ответа не последовало. Но из комнаты доносились какие-то звуки. Нина хотела тотчас выйти на лестничную площадку, но, пересилив себя, всё же прошла в направлении комнаты и увидела Аделаиду.

Полуобнаженная, в разодранной малиновой блузке та сидела в кресле перед окном в необычной позе. Руки плетьми свисали между колен; со странным безжизненным выражением Ада смотрела в пол, никак не реагируя на Нинино появление. В ногах Ады валялась юбка и еще что-то. А затем от еще большей неожиданности Нина пошатнулась, в полумраке комнаты увидев фигуру мужчины. Тот полулежал на диване – и тоже в неестественной позе.

– Что здесь… что происходит? – с трудом выговорила она.

Пошевелившись, Адель закрыла лицо руками и немо вздрагивала, издавая звуки, похожие на икоту. Нина приблизилась к ней и отвела ее руки от лица. Адель вскинула на нее невидящий взгляд. Лицо было всё в черных разводах от растекшейся туши. Губы с размазавшейся помадой шептали:

– Я ничего не хотела… Ничего… я не хотела…

Нина почему-то сразу всё поняла. Обняв Адель за голову, она тихо произнесла:

– Успокойся… Это он?

Нина развернулась к туше на диване. Сидевший придерживал руками живот, квашней вываливавшийся из-за ремня. Галстук петлей болтался на шее. Задранные до колен штанины и вывернутые полы пиджака придавали туше жертвенный несчастный вид. Крохотные стопы при этом нервически подрагивали. Глаза Вереницына были прищурены. Нина хотела что-то сказать ему, но не смогла произнести ни слова. Она присмотрелась к лицу внимательней и с облегчением перевела дыхание: жив!

– Он ворвался… Хотел бумаги свои… Я думала, убьет меня… Он так орал, угрожал, ударил меня, – захлебываясь, лепетала Адель. – А я, дура… Я даже не знала, что он заряжен… Эта штуковина… в портфеле. Он угрожал… Ёжиком…

Вдруг успокоившись, Адель посмотрела на подругу вполне ясными глазами и хотела еще что-то добавить, но тут она перевела взгляд на диван. Каким-то бабьим жестом прикрыв ладонями рот, она издала пронзительный долгий визг.

Нина прижала ее голову к своему животу и не двигалась.

– Не страшно… Он живой, – сказала она. – Живой, слышишь?! Это самое главное… не страшно, – твердила Нина, чувствуя, что у нее вот-вот отнимутся ноги.

С холодной расчетливостью глаза ее обшаривали скудно освещенную комнату. Взгляд наткнулся на брошенный пистолет с коричневой рукоятью и еще что-то мелкое, блестящее, рассыпанное по полу на паркете возле батареи.

Туша на диване пришла в движение.

– Ада, сиди тихо! – приказала Нина подруге и, переборов мучительное оцепенение, заставила себя приблизиться к дивану.

Глаза Вереницына приоткрылись. Исподлобья и как будто с удивлением глядя на нее, он зашевелил пальцами на животе и судорожно, по-рыбьи раскрыл и закрыл рот. На его губах появилась розовая пена. Нижняя часть рубашки и пола пиджака лоснились от крови. По полу растекалась темная жижа.

Нина протянула руку и тронула Вереницына за плечо:

– Аристарх Иваныч?.. Вы слышите меня? Аристарх Иваныч!

Тот едва пошевелил губами. В углу рта вздулся и лопнул очередной кровавый пузырек, а из правой руки вывалился черный аппаратик – сотовый телефон со светящимся дисплеем; он хотел, судя по всему, им воспользоваться, но не смог.

Нина подобрала телефон с пола. Но тут же бросила его на пол: корпус был весь покрыт какой-то слизью. Она повернулась к подруге, судорожно соображая, что им делать. В руках у Аделаиды тоже появился телефон. Она набирала какой-то номер.

Нина подлетела к ней и вырвала трубку из рук.

– Сначала объясни толком, что у вас произошло! – потребовала она.

– Надо позвонить… Пока не поздно, в «скорую», – с запинкой выговорила Адель.

– Нет, сперва расскажи мне всё… Всё!

– Он пришел… Набросился на меня прямо в дверях, повалил, ударил… Он хотел… Стал требовать портфель свой, – скороговоркой шептала Адель. – Сел на меня сверху. Этот урод! – Адель дрожала всем телом. – Я не смогла. Вырвалась – и… в комнату. Он за мной погнался… Пистолет… Я достала и… Нет, я не знала, что он заряжен, я только хотела напугать, остановить…

Нина бросилась к своей сумке, достала телефон и исчезла на кухне…

Не прошло и двадцати минут, как Николай – без пальто, в одном костюме – появился на пороге квартиры. Нина бросилась к мужу. Не произнося ни слова, он испытующе уставился ей в глаза. За его спиной маячил Филиппов. Бесцеремонно отстранив обоих, Филиппов проник в квартиру, быстро обошел ее всю, после чего приблизился к фигуре на диване и без малейших эмоций, словно ежедневно сталкивался с подобными ситуациями, приложил пальцы к горлу раненого, прощупывая пульс, наклонился, оглядел пропитанную кровью рубашку и похлопал Вереницына по плечу.

Белее простыни, Николай то изумленно глазел на полураздетую хозяйку квартиры, которая сидела в кресле и безразлично смотрела в стену, то на жену. Но Нина словно не замечала его.

– «Скорая помощь»… Надо вызвать «скорую», я же просила! – спохватилась она.

– Вызвали. Уже едут, – сухо сказал Филиппов.

Продолжая внимательно осматривать комнату, он подобрал с пола складной зонт, валявшуюся под ногами книгу…

– Вы когда сюда приехали? – спросил он.

– Во сколько?

– Да. Точное время назовите.

– Не знаю. Тридцать—сорок минут прошло.

– Видели, что произошло?

– Я Коле сказала… Он ворвался, этот человек. Она… она выстрелила случайно. Не знаю, как это было. Меня еще не было. Я пришла, всё уже было так. Она сидела… как сейчас сидит, а он…

– Вы что-нибудь трогали, перемещали?

– Где?

– В квартире.

– Нет. Я взяла только его телефон, но сразу же бросила.

– К оружию прикасались? – Филиппов показал в угол.

– Нет-нет… – Нина испуганно замотала головой.

Что-то быстро обдумывая, Филиппов обходил шагами комнату, разглядывал каждый угол.

– Откуда пистолет, вам известно? – спросил он.

– Это его… – Нина кивнула на раненого Вереницына. – Она жила у него и, когда переезжала, с вещами, кажется, пистолет попал к ней.

– Николай Андреич, можно вас… – Филиппов глазами указал на дверь в кухню, увлек туда ошарашенного Николая, прикрыл за собой дверь и что-то вполголоса объяснял ему.

Вернувшись в комнату, Филиппов произнес:

– Ну вот что, Нина Сергеевна… Вы здесь вообще ни при чем. А подруга ваша защищалась. Да и не помнит она ничего. Всё очень быстро произошло… Барышня, можно вас попросить! – обратился Филиппов к Аделаиде.

Та встала и, словно в помешательстве, медленно приблизилась к нему. Филиппов схватил ее за руку и, не церемонясь, втащил в кухню. Перегородив спиной вход, он резко спросил:

– Кто стрелял и зачем? Говорите начистоту! Кто и зачем?

Адель что-то испуганно зашептала. Потом из груди у нее опять вырвался визг. Развернувшись, Филиппов вдруг размахнулся и с силой ударил ее ладонью по лицу.

Удар был такой силы, что Адель отлетела в сторону. Послышался звон посуды.

Нина влетела в проем двери:

– Вы что… что вы делаете?! – закричала она.

– Николай Андреич! Ради бога, уведите ее… Пусть не кричит, – холодно потребовал Филиппов и, схватил Адель за запястья, выворачивая ей руки.

Вырвавшись от него, Адель вновь закрыла лицо руками. Из носа у нее текла кровь, левая сторона лица на глазах стала опухать. Но она вдруг успокоилась.

– И, чтобы всё было ясно… Сожитель ваш рукоприкладствовал, угрожал вам и вашему сыну, пытался изнасиловать, разорвал на вас одежду. Вы не знали, как спастись, – продолжал Филиппов. – И, главное, никакой отсебятины. Излагайте всё, как есть, – обращался он уже к обеим. – Оружием огнестрельным пользовались когда-нибудь? – спросил он Аду. – Отвечайте, нет времени ждать! Нюни потом будет распускать…

– В школе, – произнесла Адель.

– Что в школе?

– Из винтовки стреляла на НВП.

Лицо Филиппова перекосилось от отвращения. Казалось, еще слово, и он бросится на Аделаиду с кулаками.

– Как вы смогли выстрелить, если не знаете, как пользоваться пистолетом?

– Я не знала, что он заряжен… Схватила, держала в руке… А он полез.

– Вы воспользовались оружием в целях самообороны. Так это и есть, я уверен. Вам всё ясно?

– Я должна еще что-то сказать, – произнесла Нина и замолчала.

– Говорите! – подстегнул Филиппов.

– Ада, когда переезжала от него, забрала одну его папку. Он угрожал ей, шантажировал. Она думала, что так сможет защититься.

– Какую папку?

– С бумагами.

– Что-то важное?

– Кажется да.

– Украла, что ли?

– Просто взяла, с вещами.

– Он пришел за этими бумагами, так?

Нина ответила молчанием.

– Где они?

– Ада, где папка?

– В морозилке, – насилу выговорила Аделаида.

Филиппов исчез на кухне и тут же вернулся в комнату с покрытым инеем целлофановым пакетом. Выпотрошив из пакета содержимое, он уточнил:

– Это?

Адель закивала головой.

Филиппов сел и стал сосредоточенно просматривать бумаги, поднося листки к настенному бра. После чего, спрятав отобранные бумаги за пояс брюк сзади, он повторил только что сказанное:

– Он приехал и требовал своего. Полез с кулаками, ясно? Так и скажите… Что всё это даст, не знаю, – добавил он, встретив взгляд на Николая. – Но это единственный выход. Я хочу, чтобы все это зарубили себе на носу.

Николай и Адель согласно кивнули. И словно спохватившись, Николай презрительно отвернулся в сторону.

– Нина Сергеевна, она приехала позднее. Она здесь ни при чем, – инструктировал Филиппов Аделаиду. – Пистолет Вереницын хранил в ваших вещах, когда вы еще жили у него. Зачем, вы не знаете. Сказал, пусть лежит… Давно он у вас, пистолет? Здесь, в квартире?

– Несколько дней, – ответила Адель.

– Скажите, что даже не помните, как он попал в ваши вещи. При переезде, наверное, случайно… А потом вы неожиданно обнаружили. Всё ясно?

С лестничной площадки донесся топот и голоса. Филиппов шагнул в прихожую, чтобы открыть дверь. Квартира заполнилась людьми в штатском и в форме. Двое врачей занялись раненым. Тем временем молодой оперативник в джинсах и в кроссовках, нисколько не стесненный обстановкой, да и возней над полуживым пострадавшим, щелкал фотоаппаратом со вспышкой – снимал саму тушу, валяющиеся на полу гильзы, расположение мебели.

Нина сидела рядом с Аделью, держала ее за руки и твердила:

– Ты только не волнуйся… Я не оставлю тебя. Не оставлю…

Немигающими глазами взирая на происходящее вокруг, Николай крутил в руках необрезанную сигару и с идиотским видом улыбался. Поэтому его поначалу и приняли за главного виновника происшедшего…

Произошедшее всплывало в голове капитана Рябцева какими-то кусками, и их никак не удавалось собрать во что-то целое…

Он хорошо помнил, как после застолья у ингуша Вахида все вместе шли по улице вдоль безжизненных развалин брошенных дворов. Помнил, как, не дойдя сотни метров до КП, они с Бурбезой, как по команде, развернулись на вздох за спиной и увидели двоих незнакомцев в нелепых скрюченных позах. В руке у одного блестел нож, а на гололеде бился в агонии старший лейтенант Белощеков. Капитан помнил, что вместе с Бурбезой попытался рвануть в сторону, но в этот миг мир вдруг перевернулся…

А затем всё в памяти превратилось в сплошное месиво. То он вдруг слышал отдаленный, едва уловимый гул, который сливался с журчанием и ровным потоком несся откуда-то сверху, время от времени нарастая и опять уплывая в невидимую даль. Тогда как из пустоты, которая распахивалась подобно ящику фокусника, поочередно с разных сторон начинал доноситься мерный, едва уловимый шумок, похожий на шелест тополиной листвы, когда она оживает под порывами ветра. Именно звуки память удерживала почему-то с особой ясностью.

Откуда листва зимой? Почему перед глазами кромешный мрак? И почему голову сдавливает какой-то железный обруч? Что произошло? И сколько всё это уже длится?..

Только позднее Рябцев стал припоминать и другие подробности: ослепительно-яркий, заостренный серп в ночном небе и еще что-то вязкое, тяжелое, нагнетавшее ощущение мучительной скованности, с которым невозможно было бороться. Это ощущение и заставило его прийти к выводу, что пустота, дышавшая сыростью, на дне которой он находился долгое время, представляла собой тесное и замкнутое пространство – вероятнее всего, погреб…

И вот опять картины становились конкретными, различимыми: время от времени мрак оживал и казался одушевленным. Рядом отчетливо слышались шорохи. Слух как будто бы улавливал и голоса. Они доносились сверху. Волнами всплескивался смех. Он, Рябцев, попытался, было, ощупать окружавшее пространство. Но останавливала ломящая боль в затылке. Голова казалась закованной в свинцовый панцирь. По окаменевшей шее боль распространялась ниже и между лопаток ломила невыносимо. Что-то липло к вороту и к горлу. В какой-то момент ощупав шею, затем грудь и плечи, он попробовал пальцы на вкус. Пальцы оказались солоноватыми. Догадки рассеялись: кровь. Много ли крови? Где рана? Почему так обжигает глаза чем-то белым, разъедающим?

Затем зрение позволило различить наверху квадрат, а слух – что-то свистящее. Капитану припоминался чей-то голос. Помнил он и то, что не понимал ни слова. Вновь долетел какой-то шум. Сделав над собой дополнительное усилие, Рябцев начал различать голоса, бубнившие где-то рядом, и до него внезапно дошло, что говорят по-чеченски.

– Ишь, разлегся… шакал! – ворчал тот, кто корпусом загораживал собой почти весь белый квадрат.

Железный обруч будто спружинил, и Рябцев не сразу понял, что на голову ему что-то упало. Веревка? Кто-то слез к нему в пустоту, налег на него, чтобы причинить дополнительную боль?

Его вроде бы перекатили на бок. Яркая слепящая боль сковала всё тело, глаза заволокла тьма. Пошевелиться не давали запястья, оказавшиеся за спиной. Руки были чем-то обмотаны. И тем не менее, раскачиваясь, будто мешок, который набили чем-то деревянным, угловатым, тело Рябцева подалось вверх.

Теперь он видел себя в луче невыносимо ослепительного света. Свет смешивался с болью. Боль – с пустотой. И с этой пустотой не хотелось расставаться. Как только железный обруч разжался, капитан с удивлением обнаружил, что сидит на стуле в освещенном помещении. А перед ним возвышается грузный силуэт, от которого разит перегаром.

– Вы кто? – вроде бы спросил Рябцев.

– Никто. Друзья твои… с того света.

Тишина.

– Сам ты чей будешь, командир? – хрипло прокашлявшись, спросил равнодушный голос откуда-то сбоку.

Рябцев пытался ответить, но не мог. Язык не подчинялся. Маячивший прямо перед ним взял что-то в руки. Да не что-то, а АКМ. Силуэт отвел приклад автомата в сторону и с размаху нанес удар…

После вспышки, сквозь ломоту в затылке, еще более невыносимую, капитан почувствовал во рту тот же знакомый солоноватый вкус и на миг пришел в себя. Он увидел, что в тесной комнате замусоренной сельской хибары кроме него находятся несколько бородачей. На всех неопрятное зимнее обмундирование. За окном – непроглядная чернота. В углу на ящиках – хрипящий радиоприемник. Справа – черный квадрат, отверстие погреба. Оттуда его и вытащили?

– Чего молчишь? Язык проглотил? Или он тебе не нужен, язык?.. Так отрежем.

Чтобы хоть что-то произнести, но всё еще не в состоянии выдавить из себя ни слова, он мотал головой. От боли в затылке опять всё стало крениться, соскальзывать набок. Новый провал, и вновь ощущение сырой спасительной темноты…

Позднее, по-видимому вечером, корявые и жесткие, будто крючья, руки вновь подцепили за плечи и ноги. В лицо ударила морозная свежесть. Над головой поплыло звездное небо. В морозном воздухе стоял запах печного дыма, и он догадался, что его несут через огород. За калиткой тело свалили в какой-то ящик, в котором тошнотворно воняло бензином, и до него не сразу дошло, что он оказался в багажнике легкового автомобиля. Голоса стихли. Мысли мало-помалу стали более связными. Тесное ледяное пространство, в котором он скорчился, покачнулось, затем тяжесть тела отозвалась болью в голове. Автомобиль тронулся с места.

Когда в лицо опять дохнуло морозным воздухом и кто-то темный, в шапке, наклонился над ним, загораживая собой звездное небо, Рябцев вновь утратил чувство времени. Силуэт в шапке плеснул ему в лицо чем-то пахучим, забивающим ноздри едкой знакомой вонью. Облизывая губы, сквозь муть возвращающегося сознания он, Петр Рябцев, понял, что это был спирт или водка…

Низкий свод над головой едва заметно раскачивался. В узкую щель между потолком и тяжелым грязным навесом просачивался дневной свет. Выход? Потребовалось время, чтобы глаза привыкли к темноте. Окон нет. Стены земляные, проложенные фанерой и досками. Выход из ямы завешен рваным одеялом…

По-видимому, обыкновенная землянка. Этим и объяснялся промозглый холод… Тело всё также ныло от боли, трудно было пошевелиться. Благодаря свету, который пробивался в дыры одеяла, удавалось разглядеть, что изо рта выходит пар. Пол завален ветками, тряпьем. Тряпьем с ног до подбородка был укрыт и он сам, лежащий на жестком топчане у стены…

Вдруг появилось привидение. Кто-то бесформенный, в белом сверху донизу, загородил туловищем квадрат ослепительного света. Убрали навес? Открыли дверь? В глазах, в голове, во всем теле опять невыносимо заныло. Привидение молча нависло над его головой. Глаза кое-как привыкли к новому ощущению, и стало различимо лицо. Привидение протянуло к нему руку. Что было в ней? Рука нетерпеливо дернулась: на, мол, бери.

Он, Рябцев, попытался потянуться, но тело парализовало болью. Привидение что-то положило рядом с его головой и исчезло. Резко запахло чем-то знакомым, хорошим. И только через минуту-другую, вновь оказавшись в полной тьме, Рябцев понял, что это запах печеной картошки. От острого чувства голода всё поплыло в голове…

Капитан лежал на спине неподвижно, стараясь восстановить в памяти хоть часть того, что с ним произошло, и почему-то догадывался, что время сейчас утреннее. Боль в затылке, как самое яркое воспоминание последних дней, немного притупилась и лишь отдаленно напоминала о себе железным обручем. При малейшем движении он стягивал голову на уровне висков, лба и затылка. Мысли же становились вдруг прозрачными и ясными.

Из темноты и сырости в землянку вновь просунулась чья-то голова, но уже другая, вполне человеческая: небритая и по щеки обмотанная тряпьем.

– Очнулся? Слышишь меня? Эй, капитан!

Голос был незнакомый, но доброжелательный. Из-за ощущения железного обруча Рябцев не решился повернуть голову ко входу, лишь повел в сторону глазами, как можно сильнее, чтобы тот, кто обращался к нему, это заметил. Он хотел сказать, что да, слышит, но язык прилип к гортани. Что-то твердое и колючее во рту мешало говорить.

– Сержант Федоскин я, Николай… – назвалась голова. – Коляном звать… Войска МВД. В Грозном подзалетел… Ну, в плен попал в Грозном, – добавил Федоскин таким тоном, будто наперед был уверен в том, что ему не поверят. – А это ихний приходил. Апти звать. Чеченец вроде. Единственный тут нормальный человек…

– Это что за… яма? – спросил Рябцев.

– Не зиндан, не волнуйся. Землянка… Лагерь это… – ответил голос с той же приветливостью. – Сыро – околеть можно. Замерз небось? В горах тут холодрыга. А где в горах – не могу сказать. Бамут вроде на севере. Но ты, капитан, не переживай, – загадочно подбодрил сержант Федоскин.

Рябцеву хотелось спросить, что за горы сержант имеет в виду? Но язык не слушался. В следующий миг, припоминая вонь гнили и бензина, которая стояла в багажнике машины и которую он чувствовал теперь на себе, похоже, пропитавшись ею, Рябцев вдруг понял смысл сказанного и уставил взгляд в покачивающийся брезентовый потолок. В ушах появился отдаленный шум, похожий на шелест тополиной листвы. Или ему опять мерещилось?

– Укол тебе вкололи. Боль пройдет… – услышал капитан из мрака голос того, кто назвался сержантом Федоскиным. – Ты чем им так насолил-то? Надо ж, как ухайдокали… Ты лучше не двигайся. Потерпи маленько. Дядя Степа скоро придет.

Кто такой дядя Степа? Зачем он должен прийти? По интонации говорившего Рябцев чувствовал, что это должно сулить ему облегчение от телесных мучений. И он стал молча ждать…

Сколько прошло времени – полчаса, час или полдня – Рябцев не знал, но когда снаружи, за одеялом послышалось топанье (кто-то обивал от снега обувь?), он невольно обрадовался. Одеяло отдернули. По глазам полоснул свет, и капитан зажмурился. Глаза он смог приоткрыть лишь некоторое время спустя.

Неимоверно грязный беззубый старик разглядывал его слезящимися глазами. Судя по лицу, изрезанному глубокими морщинами, и иссохшей, как пергамент, коже, беззубому было никак не меньше семидесяти. Одет он был в изношенную телогрейку, а голову украшала бесформенная фуражка, подмотанная чем-то вроде шарфа.

Старик протянул алюминиевую кружку. Из кружки шел пар. В другой руке старик держал миску.

– Кипяток… и чуток сахару, – сказал беззубый на очень понятном, необычно чистом русском языке и расплылся в морщинистой улыбке. – Ты голову-то приподними!

Рябцев попытался. Но не то чтобы сесть, даже оторвать затылок от подложенного под голову комка из тряпок он оказался не в состоянии. От боли мутнело в глазах.

– Значит так… лежи! Не надо тебе самому садиться, – распорядился старик.

Бесформенная фигура сержанта Федоскина, с ног до головы обмотанная тряпьем, с какими-то узлами по бокам, подлезла к Рябцеву с другой стороны. Капитана подхватили под плечи, подтянули вверх, и когда цветные круги перед глазами разошлись, Рябцев почувствовал, как под голову ему подложили еще более мягкий ком, а под спину натолкали чего-то шелестящего.

Разболтав в кружке сахар, сержант поднес ложку с кипятком к губам капитана. Рябцев вздрогнул от резкой боли и сам удивился своему стону.

– Ты что вытворяешь? Надо ж, руки-то у тебя… из одного места выросли! – обругал старик сержанта. – Ложка-то раскаленная. Себе засунь в рот! Тьфу ты, черт!.. Не торопись… Вот так, – приговаривал старик, пока сержант подносил к губам капитана ложку за ложкой, обдувая кипяток. – Пей, не бойся, пей. Да не спеши! Спешить некуда… – бормотал старик. – А потом каши я тут принес. Харчи – одно название. Но мы привыкли. А тебе полезно. Ты ешь, ешь…

Острый металлический вкус кипятка растекался по всему телу капитана. Боль, появившаяся в груди, стала отступать.

– Капли воды даже не дали, во сволочи! – выругался Федоскин. – Тут есть фельдшерица. Эмма… Из наших она. Ты отдохни, полежи, а Эмма тебя потом посмотрит, – посулил сержант.

После кипятка с сахаром мысли стали тягучими как сироп. Сквозь мутноватую пелену, застилавшую и глаза, и сознание, капитан видел – но опять урывками – то темную шоссейную дорогу, то подвал, в котором что-то копошилось, то опять звездное небо над головой. Всё остальное казалось как бы отгороженным, подвешенным в пустоте и медленно парящим. Связать концы с концами по-прежнему не удавалось.

– Свою порцию принес тебе… Раб-то… молодчина, – прозвучал где-то рядом голос Федоскина.

– Кто? Какой раб? – не понял Рябцев.

– Да дядя Степа. Это он был, Степа. Бывший хозяин его… ну тот, который выторговал его… он командует здесь, – ответил Федоскин. – А дед… на побегушках он. Восемь лет так живет, и ничего – хоть бы хны. Раб! – смачно повторил сержант.

Рябцев хотел что-то уточнить, но молчал, берег силы.

– Эмма говорит, пневмония у тебя, – сообщил Федоскин. – Уколы ставить разрешили, а на довольствие не ставят. Так что держись! Это зимой кашей решили кормить да лепешками. А то вообще баланду давали – вода да комья муки. Мы их клецками называем. Клецками… Сволочи! – выругался сержант. – Я бы их препарировал, как насекомых. Держал бы в стеклянной банке, по одному бы вытаскивал… Сначала ножку, потом крылышко… Как они нас. Как они… – бормотал сержант.

Федоскин отполз в угол и оттуда еще долго неслись его диковатые угрозы. На некоторое время он умолк, а затем членораздельно произнес:

– Чем больше ты пролежишь, капитан, тем лучше. Над новенькими любят издеваться. Нас-то ничем не удивишь. То сами, то шпане дают развлечься. Есть тут два паренька. Звереныши! Отмутузят так, что… Вместо утренней зарядки. Выстраивают и делают перекличку. А когда все пересчитаются, тут и начинается. Деда нашего, Степана, не трогают. Он хозяйский раб! Мы – хуже рабов, хуже собак. Ты, главное, подольше лежи, – повторил Федоскин. – А там, может, и наши очухаются…

– Где остальные? – спросил капитан.

– Кто – остальные?

– Со мной было… Трое, – сказал капитан.

Федоскин, будто не услышав вопроса, молча пошмыгивал носом в своем углу. Но тут и до него, очевидно, дошло, что именно об этом накануне говорила фельдшерица Эмма; она понимала чеченскую речь и иногда рассказывала о том, что слышит в лагере из разговоров хозяев. Ему и Степану Эмма рассказывала о ссоре, произошедшей между чеченцами из-за того, что двое офицеров, на днях попавшиеся боевикам в руки – и, если Эмма правильно поняла, произошло это прямо в Грозном, – были насмерть забиты прикладами по дороге в лагерь. От офицеров решили избавиться, потому что они не помещались в багажнике одной машины…

Воспаление легких, перелом запястья левой руки, вывих голеностопного сустава и отек лица, кроме того, ушиб затылка, полученный от удара прикладом, ссадины, синяки по всему телу и, судя по другим симптомам, которые подмечала Эмма, еще и сотрясение мозга – на его теле не осталось живого места. И тем не менее все вокруг, в том числе фельдшерица, считали, что капитан еще легко отделался.

Кости черепа не были повреждены. Несмотря на головокружение, шум в ушах и неровный пульс, при нормальном постельном режиме, при минимальных дозах мочегонных средств – других препаратов на лечение в лагере не отпускали, – последствия сотрясения должны были свестись к минимуму. Гораздо более серьезные опасения у Эммы вызывало запястье Рябцева. Лагерный «интендант» поскупился на гипс, на руку пришлось наложить шину, примотав бинтом обычную дощечку, и кость могла срастись неправильно…

По зрительным ориентирам, а также из всего того, что он уже слышал за эти дни, пытаясь высчитать в уме местонахождение лагеря, капитан Рябцев не мог прийти к однозначному выводу. К югу от Бамута, где-то в среднем поясе гор… – с этим была полная ясность, это знали все пленники. Но где именно? К востоку от Джайрахского ущелья? Рядом с Ингушетией? На границе Сунженского и Назрановского районов?

Ни Эльбрус, ни Казбек с территории лагеря не просматривались. Правда, с восточной стороны виднелись покрытые снегом склоны. Но это могло быть что угодно. Не отроги ли хребта Цорилам? Однажды доводилось разглядывать этот хребет на карте: он находился к юго-западу от Грозного, и название почему-то запало в память. Цориламская горная гряда могла проходить действительно недалеко. Не исключено, что южнее. Возможно, что грузинская граница тоже в двух шагах. Тянулась где-то здесь и настоящая дорога, поскольку, несмотря на снежную зиму, в лагере принимали машины с повышенной проходимостью. В отдаленной высокогорной местности автотранспорт вряд ли смог бы перемещаться в зимнее время: проселочные дороги давно завалены снегом. Где-то поблизости должны были находиться и населенные пункты, и сектора, контролируемые федеральными войсками, – неслучайно территорию столь тщательно маскировали. Однако сотовая связь в лагере не работала, мобильными телефонами никто не пользовался.