Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том II"

– Личность погибшей установить не удалось, хотя при ней был русский паспорт. Светланà Белощековà, – на французский манер произнес комиссар. – Семьдесят пятого года рождения. Паспорт фальшивый. Сработан у вас, в России, нам такие уже попадались. Одна из следственных версий – расправа над проституткой, – вернулся комиссар к тому, с чего начал. – Прямо напасть какая-то последнее время. Едут в основном из стран восточного лагеря. Не из России, правда. А таким вот образом избавляются от строптивых, бывали случаи. Но данная версия зашла в тупик. Единственное, что пока известно достоверно: в среде, с которой была связана покойная, русскими девушками заправляет кавказский клан. Вот, собственно, и всё.

– Откуда известно про среду общения, если личность не установлена? – усомнился Филиппов.

– Наследил паспорт и пластиковая карточка на ту же фамилию.

– Вы чеченцев имеете в виду? – уточнил Филиппов.

– Ну вот, сразу чеченцы… – вздохнул комиссар.

– Просто это первое, что приходит в голову, – ответил Филиппов.

– Я не сказал, что чеченцы. Хотя, кто их знает? Не исключено, что к гибели девушки имеют отношение албанцы, – добавил Вердавуан. – Но это вообще отдельная статья.

– Почему тогда утверждаете, что кавказцы? – не удержался Николай.

– Недавно у нас раскрутили целую группировку. В Париже. Подумать жутко, что они вытворяли.

– Видите, вам жутко, а Евросоюз всё нашим функционерам головы морочит с правами малых народов, – проворчал Николай. – Что Бен-Ладен, что Албания – одна язва. Вас бы туда отправить на недельку, к этим малым народам. Коллега ваш там и дня головы не сносил бы, – Николай повел глазами на бритый затылок Пьеро. – Отвинтили бы и родне прислали в обувной коробке.

– У нас не принято так относиться к этой проблеме, – слегка ухмыляясь, заметил Вердавуан. – Сколько я ни имел дел с выходцами из Чечни, так и не смог поверить в их кровожадность.

– Я о чем и говорю. Наши бы ему голову отвинтили. А отдувались бы чеченцы, – сумрачно добавил Николай. – Ваше правительство правильно делает, что протестует. Проблема не в тех, кто воюет, а в тех, кто развязал войну. Правду нужно говорить. И писать. Ваши газеты пишут правду?.. Если о людях судить по правительству, которое сидит у них на шее, неизбежно приходишь к выводу, что мир сплошь заселен идиотами. Но ведь это не так…

– Вы необычно рассуждаете, – помолчав, заметил комиссар. – Русские обычно патриоты.

– Я тоже патриот, – сказал Николай. – Поэтому и говорю, чтó думаю. Кашу в Чечне заварили наши, русские. Ну и еще кое-кто подвизался. Из ваших уже, чтобы Россию развалить. Всё остальное – болтовня.

– У нас была своя Чечня. В Алжире. Ад кромешный. Политики могут что угодно говорить, но люди знают, как там всё было. Воевать-то приходилось людям, – вздохнул Вердавуан.

С минуту все молчали.

– Знаете, что про французов говорят? – нарушил Николай молчание. – Что вы не способны отстаивать свои принципы. Только свое благополучие. После нас хоть потоп… Поэтому и живется вам хорошо. Но это так, на время…

Комиссар не обижался. В английской формулировке фраза прозвучала мягче.

– Франция – крохотная страна. Чего ж вы от нас хотите? – развел руками комиссар. – Насчет этой истории… У нас есть еще одна следственная версия, – перевел он разговор в прежнее русло. – Я имею в виду операцию… Удалили орган не у нас, во всяком случае, не в больнице. Мы проверяли по всей Франции…

Николай безучастно смотрел в окно. Филиппов выразил недоумение:

– Границы прозрачные. По соседству нигде не могли сделать?

– Вот и гадаем, – закивал Вердавуан. – Граждане Молдовы, да и не только они, продают свои органы за деньги. Туркам, например. Знаете, сколько им дают за почку? Три тысячи долларов. А оперировать в Турцию увозят… Неужели не слышали никогда? У малоимущих покупают органы. У вас в Молдове полно калек, добровольных.

– Чудеса какие-то… Лично я никогда не слышал ничего подобного, – пробормотал Николай. – И потом, Молдова – это давным-давно не Россия. Органы покупают для пересадки, что ли?

– В Европе доноров не хватает. Где брать? Один из таких каналов в Румынии мы как-то раскручивали. Но у нас во Франции такого еще не было, – ответил Вердавуан.

Николай рассеянно что-то обдумывал.

– Есть основания предполагать, что орган у покойной забрали, – продолжал комиссар в том же духе. – Совместимость между донором и реципиентом – большая редкость. Один человек на пятнадцать тысяч. И вообще, само изъятие донорских органов – очень сложная процедура. Без руки специалиста не обойтись. Такие специалисты, естественно, на виду. Поэтому сколотить большой капитал на таком бизнесе практически невозможно. Вот мы и ломаем голову. Меня это заставило провести параллель. Мы проверили…

– Я могу окно приоткрыть? – спросил Николай, заметно побледнев.

Он распустил галстук и теперь с жадностью глотал врывавшийся в машину ветер. Он выглядел растерянным, губы приобрели синюшный оттенок, что не ускользнуло от внимания комиссара.

– Сердце у вас не шалит случайно? – поинтересовался он.

– Слава богу, – пробормотал Николай.

– Вид у вас, прямо скажем… Вы бы проверились… Приехали, – объявил Вердавуан, глазами показав на тянувшуюся слева больничную ограду.

Пьеро развернул машину и подрулил ко входу. Комиссар, Николай и Филиппов вылезли на тротуар. Пьеро остался за рулем. Комиссар направился к выложенной ракушечником дорожке, сквозь заросли мокрого остролиста выводившей к каменному крыльцу.

Звонить в дверь пришлось несколько раз. Наконец высунулась физиономия. Чернокожий мужчина в белом – не то привратник, не то санитар – без вопросов пригласил всех войти; его, видимо, предупредили о визите.

Николай не тронулся с места. Побледнев сильнее прежнего, он облокотился о выступ крыльца, не в силах сделать ни шага.

– Сделайте одолжение, – окинув его внимательным взглядом, попросил комиссар. – Мы всего на пару минут…

Проследовав за санитаром в конец длинного коридора с мертвенным неоновым светом, они попали в просторный зал. Всё тот же африканец, худосочный, но стройный, как незнакомое экзотическое дерево, провел их дальше, в глухое помещение без окон. Вдоль стены тянулись рядами металлические дверцы. Стоял необычный запах.

Вердавуан кивнул. Санитар подошел к одной из дверец, открыл ее и выдвинул на себя подобие носилок. В пластиковом чехле угадывалось тело человека. Санитар расстегнул молнию и сдвинул в стороны края чехла, чтобы стала видна голова.

Николай опять заставлял себя ждать. Затем всё же подошел. Увидев лицо женщины, он на мгновение отшатнулся, но потом приблизился к телу, как-то странно всхлипнул и положил ладонь на лоб покойной.

Это была Маша. Но он понял это еще в машине – почувствовал по необычной и немного жутковатой достоверности происходящего; мир показался Николаю каким-то невероятно реальным в тот момент, когда Пьеро подрулил к ограде морга, и на дне глаз француза промелькнула тень не то вины, не то жалости, хотя в ту минуту Николай вряд ли мог знать, что его ждет.

Округлый родной лоб был ледяным и твердым. Веки сомкнуты неплотно. Шатеновые волосы, длиннее, чем Николай представлял себе, уложены неестественно аккуратно. На бледной шее блестела змейка цепочки со съехавшим набок золотым крестиком, который он сам когда-то подарил сестре, поскольку увиделись в канун Пасхи. Почему-то запомнилось, что этот крохотный и по форме не очень-то православный крестик достался ему за восемьсот рублей. Он даже помнил, что в момент покупки усомнился: не слишком ли дешево для настоящего золота? – но потом решил, что это не имеет значения: какая разница, из чего сделан крестик.

Безмятежное выражение лица сестры, лица не девочки, какой она всегда представлялась Николаю, а молодой женщины… Правильные черты и особенно выпуклый, воском отсвечивающий высокий лоб, такой же, как у матери, – всё это имело лишь отдаленное сходство с той Машей, какой она оставалась в его памяти.

Николай вновь пошатнулся, опустился на колени перед выдвинутой полкой. Уткнувшись лицом в Машины сложенные на животе руки, он издавал какое-то невнятное бормотание и трясся всем телом.

Комиссар перевел сконфуженный взгляд на Филиппова. Но тот, уставившись на труп с каким-то беспощадным ожесточением в лице, не обращал на француза внимания.

Вердавуан сделал шаг вперед и мягко произнес:

– On y va, monsieur, je vous en priе…99
  Идемте, прошу вас… (франц.)


[Закрыть]

Позвонив в гостиницу в одиннадцатом часу вечера, комиссар сообщил, что формальности с вывозом тела удалось утрясти. Оставалось кому-то из них двоих съездить с утра в российское консульство.

Филиппов, ответивший на звонок комиссара, не сразу смог объяснить, что есть некоторое затруднение. Николай с самого возвращения не вставал с постели – похоже, было плохо с сердцем. Комиссар будто накаркал.

Вердавуан всполошился. Не обращая внимания на возражения, он заявил, что немедленно посылает в гостиницу Пятницу, которому приказал отвезти обоих в военный госпиталь Валь-де-Грасс, поскольку в обычных городских больницах на выходные остается только дежурный персонал, а у специалистов эти дни – выходные. Пятница еще не успел доехать до гостиницы, когда Вердавуан перезвонил во второй раз и сообщил, что в госпитале как раз дежурит его знакомый кардиолог.

Через двадцать минут Пятница забарабанил в дверь. Николай отказывался впускать его в номер. Необидчивый негр стоял на пороге, уговаривал. Филиппов топтался тут же, у двери, ожидая, пока босс сменит гнев на милость. Пятница уверял, что в госпитале предупреждены об их визите, их ждут, и нужно ехать. К тому же кардиолог, которого специально ради месье Лопухова оторвали от домашнего обеда, уже мчится-де в госпиталь на мотоцикле. Эбеновый полицейский даже изобразил для наглядности руками, как это происходит.

Николай, упиравшийся с необъяснимым упрямством, сдался только потому, что окончательно обессилел. Филиппов, всё это время молча соглашавшийся с Пятницей, помог шефу переодеться, и они спустились к машине…

В ожидании результатов анализа крови невысокий худощавый врач, назвавшийся другом Жоржа Вердавуана, долго и тщательно прослушивал стетоскопом волосатую грудь пациента-россиянина, то и дело проверял пульс и всё это проделывал с таким видом, будто отказывался верить своим глазам – тому, что видел на распечатанной ленте с зигзагами ЭКГ. Одновременно он расспрашивал Николая о его состоянии – сегодня и в прошедшие дни.

Николай и сам не знал, почему ему казалось столь важным с точностью описать свои ощущения. Он объяснял по-английски, что боли практически не чувствует. Гораздо мучительнее было чувство, периодически накрывавшее волной, словно он падает в яму и у него захватывает дух. Руки и ноги мгновенно леденели, поле зрения сужалось, появлялось ощущение, что он смотрит на происходящее через трубу, а сердце в этот момент как бы поднималось к горлу. Что-то похожее случалось с ним и раньше, однако впервые это ощущение было таким долгим. Прежде появлялись и боли, чаще всего отдававшие в шею, но он не обращал на них внимания: бока и шея болеть могут от чего угодно.

Вдруг осознав, что все эти подробности абсолютно излишни, Николай попросил объяснить ему просто и ясно, что с ним.

Гийом Жо, старший врач отделения, профессор, категорично заявил, что не может отпустить его из госпиталя.

Николай, явно не ожидавший такого, приподнялся на кушетке и, путая французские слова с английскими, запротестовал:

– Non! Non… Je ne peux pas. I cannot, really! Can you call my friend, please? He is my bodyguard. He is waiting in the hall…1010
  Нет! Нет… Я не могу. Действительно не могу! Вы не позовете моего товарища? Он мой телохранитель. Ждет в коридоре (франц., англ.).


[Закрыть]

– Your bodyguard?1111
  Ваш телохранитель? (англ.)


[Закрыть] – удивился врач.

Отрицательно мотая головой, давая понять, что, кем бы ни приходился ему дежуривший в холле сотоварищ, к решению вопроса о том, останется он в больнице или нет, это всё равно не имеет никакого отношения, Жо выглянул в коридор и попросил, чтобы того пригласили в палату, а затем стал объяснять Николаю, что анализ крови с использованием так называемых маркеров, которые позволяют воссоздать достаточно точную картину, однозначно указывал на то, что Лопухов перенес инфаркт. Скорее всего, небольшой и не сегодня. Но невозможно обойтись без лечения, причем неотложного. Последствия грозят вполне серьезные, причем в самое ближайшее время. Возвращаться в гостиницу Гийом Жо не советовал. Зачем нужен этот лишний риск?

Вошел Филиппов. Будучи в курсе намерений медперсонала, он, видимо, еще не решил, какого мнения придерживаться…

На ногах перенесенный инфаркт, что свидетельствовало о плохом состоянии коронарных артерий, – был только первой частью оглушительного диагноза. Аневризма восходящей аорты, обнаруженная в том месте, где на выходе из сердца основной артериальный ствол поднимается к дуге, грозит «рассечением». Расширение аорты успело наделать бед: в работе аортального клапана появились сбои. Из-за этого вкачиваемая в аорту кровь возвращается назад в сердце, что приводит к чрезмерному переполнению левого желудочка. Сердце «захлебывается», работает с перегрузкой. Рано или поздно это приведет к самому плачевному исходу… Врач спокойно и даже с некоторым цинизмом, как Николаю показалось, объяснял всё это уже за полночь, после того как, сделав ему эхокардиографическое обследование и томограмму и так и не дав строптивому пациенту встать после процедур с кресла-коляски, санитары прикатили его в палату.

Палату выделили просторную, двухместную. Вторая кровать, стоявшая ближе к выходу и отделенная пластиковой ширмой, пустовала. За большим низким окном с приспущенными жалюзи даже с кровати хорошо просматривались освещенный парк с исполинскими деревьями, коробки современных строений и спортивные сооружения – не то баскетбольная площадка, не то теннисные корты.

Расположившись за столиком у окна, Филиппов пребывал в раздумье. Кардиологу он внимал с таким видом, будто перед ним не человек, а автомат, который работал просто потому, что был включен, без всякой надобности.

У Жо не вызывала сомнения необходимость в скором хирургическом вмешательстве. При диаметре расширения аорты в семь сантиметров, вместо положенных двух с половиной – максимум трех, рассечения или расслоения ткани аорты можно ожидать в любой момент. И не дай бог это случится. Сложную операцию, которая требует специального оборудования, пришлось бы делать срочно, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ведь не в любой больнице есть кардиохирургическое отделение, да еще и с нужной для такой операции аппаратурой. В госпитале, где они находились, такого отделения так и не открыли. Но в одном только Париже имелось, по словам Жо, несколько кардиоцентров, в которых подобные операции проводились в рутинном режиме. Методику освоили лет десять тому назад, и она непрерывно совершенствовалась.

– What kind of operation? – изумленно переспрашивал Николай. – On my heart, you mean?1212
  Что за операция? На сердце, вы хотите сказать? (англ.)


[Закрыть]

Кардиолог, помедлив, кивнул.

– На закрытом сердце оперируют только аневризмы брюшного отдела аорты, и то не всегда, – пояснил врач.

Есть ли смысл собирать чемоданы и ехать домой, в Москву, поинтересовался Филиппов. Жо отрицательно покачал головой. Госпитализация неминуема. Именно сейчас, сегодня. Это следовало принять как непреложный факт.

С видом не больного, а провинившегося Николай продолжал глазеть в окно, в подкрашенную фонарным светом нерусскую ночь и вдруг заметил, что на улице очень тихо и пасмурно. Перебирая в голове события дня, он боролся с мучительным ощущением, что не может восстановить их последовательность. Впрочем, и сам не знал, почему это вдруг стало иметь значение.

Профессора позвала медсестра. Он вышел в коридор и о чем-то тихо с ней переговаривался. В этот миг Николай вдруг почувствовал, что не хочет остаться в палате один на один с тем, что ждет его теперь неминуемо. Раздражало всё: чужая обстановка, холодный свет больничных ламп, неудобная кровать, непривычно застеленная – одними простынями, без пододеяльника – постель, и даже тишина. Но не жаловаться же вслух на неудобства?

Филиппов молча крутил в руках свой телефон и словно телепат, привыкший к тому, что не может не читать чужие мысли, но при этом тактично утаивающий от окружающих этот редкостный дар, смотрел в окно и ехать в гостиницу не торопился…

Потребовалось приложить немалые усилия, чтобы переговоры с заведующим отделением, пожилым врачом с внешностью не военного, а художника с Монмартра, который навестил Николая в палате еще перед завтраком, увенчались его согласием на выписку под расписку. Во вторник, прямо из госпиталя, Филиппов отвез Николая в аэропорт Шарль-де-Голль и посадил на московский рейс. Сам он планировал вернуться в Москву с телом Марии через пару дней…

Утром следующего дня до необычного молчаливый Глеб Никитич вез Лопухова в ЦКБ. Несмотря на желание Нины проводить его на консультацию, Николай предпочел поехать один. Боясь шокировать домашних убийственным диагнозом, по приезде домой он ограничился минимальными объяснениями, и Нина не вполне понимала, насколько положение серьезно.

Весь центр перекрывали дорожные пробки, машины едва продвигались. За час еле добрались до Русаковской улицы, затем потянулась Стромынка. Серым загазованным улицам не виделось конца. Снег на обочинах лежал черный от копоти и грязи. И чем дальше от Садового кольца, тем всё более невзрачными и чужими, какими-то постылыми в своей повседневности выглядели улицы. Именно эта будничность производила самое гнетущее впечатление.

В Париже возвращение домой, в родную стихию, казалось спасением от всех бед. Но как только это стало реальностью, всё опять стало таким, каким было всегда – обыденным и никаким. Ничто здесь не сулило ничего особенно плохого или хорошего. Единственное, что представлялось новым и неожиданным, так это потребность бежать от всего, причем как можно быстрее. Подальше от обыденности и хаоса, в котором на родине жили все поголовно, настолько сросшись с этой жизнью одним днем, что даже не замечали этого… Спасения дома не было. Вместо спасения ощущалось какое-то неодолимое центробежное ускорение, от которого распирало грудь, какое-то соскальзывание в никуда.

Николай сознавал, что поддается пустым мимолетным эмоциям и не может добиться от себя внутренней собранности, крайне необходимой именно сейчас, какие бы усилия он ни прилагал и сколько бы ни внушал себе, что самоконтроль – первичное условие выживания в новой ситуации, в противном случае выкарабкаться не удастся. Рассчитывать он не мог ни на кого. Выход предстояло искать в одиночку. Но для того, чтобы хватило на это сил, нужно было держать себя в ежовых рукавицах…

Горностаев, с которым удалось переговорить еще по дороге из Шереметьево на Солянку, договорился о консультации. Визит к врачу назначили на утро. К пожилому профессору в очередь записывалось полгорода – московские сердечники отнюдь не преклонных лет, что называется, в полном расцвете сил. И к ним Лопухову отныне следовало относить себя на общих правах. Вся эта орда неонеудачников, променявших на высокие доходы всё, вплоть до здоровья, теперь рвалась к пожилому профессору, будто к святым мощам, с тех пор, как по Москве пронесся слух, что именно Николай Николаевич лечил, ставил на ноги (и таки поставил!) своего тезку по отчеству, тоже Николаевича – бывшего президента…

Полчаса Николай просидел у закрытой двери, пока его наконец не пригласили в ординаторскую. Профессор, добиравшийся на работу на своей машине, застрял в пробке, но позвонил в отделение и распорядился, чтобы за пациентом присмотрели.

Женщина-врач, сидевшая за соседним столом, молоденькая, мило курносая и близорукая, писала что-то в толстенной истории болезни и изредка поглядывала на заждавшегося пациента. Затем она вдруг стала рассказывать о своей поездке во Францию. Кто и зачем посвятил ее в то, что он только что из Парижа? Врач этим летом ездила отдыхать на Лазурный Берег, откуда вернулась, по ее словам, выжатой, как лимон. И страшно разочарованной. Что за мелочные и меркантильные люди!.. Имелось в виду французское семейство, пригласившее ее на побывку? Или вся Франция? Николай слушал в пол-уха и отстраненно думал: существует ли хоть одна страна на белом свете, о которой нельзя сказать всё то же самое? От болтовни докторши, уследить за смысловой нитью которой он не мог, Николай чувствовал себя укачанным, захмелевшим, будто опрокинул натощак пару стопок водки.

В приоткрытую форточку доносилось карканье ворон. Резкие, разлетающиеся клочьями звуки ассоциировались с чем-то до боли знакомым. Ассоциация оставалась зыбкой, неуловимой. Карканье слышишь в парках, возле больниц, на кладбище… – перечислял Николай в уме. Или еще в Александровском саду, в школьных дворах, возле старых монастырских стен… Есть в этих звуках что-то душераздирающее. Но не отталкивающее. Не потому ли, что эта очень русская уличная какофония знакома с первых дней жизни? Весенний свежий ветерок, врывающийся в форточку. Резкий запах водочных компрессов, при помощи которых в детстве его выхаживали от ангины. А еще это напоминает о вкусе разжеванного аспирина, въедающегося в десны, всю ту еще не начавшуюся жизнь, которая даже сквозь непреодолимую толщу прожитого продолжает манить к себе. Как манила когда-то пахучая новизна только что купленной книги с картинками. Захватывающие, печально переменчивые и непрерывно рассыпающиеся на дне памяти узорами, как в детском калейдоскопе, эти картинки придавали той, прошлой, жизни какой-то перпендикулярно-простой, геометрический смысл, которого в ней никогда уже не будет. Будет, разве что, ощущение этого смысла. Будет уверенность в том, что это что-то правильное и, может быть, главное… Увы, навсегда ушедшее.

Стараясь не обидеть невниманием словоохотливую ассистентку профессора, Николай отделывался молчаливыми кивками, памятуя о недавно данном себе слове: не проявлять мелочную нетерпимость к людям.

Наконец в ординаторскую вошел невысокий пожилой мужчина в белом халате. Это и был Николай Николаевич, профессор.

Вопросительно оглядев друг друга, они обменялись рукопожатием. Молоденькая докторша, перемолвившись с Николаем Николаевичем парой слов о каких-то своих проблемах, попрощалась с обоими и, захватив с собой стопку бумаг, покинула ординаторскую.

Николай Николаевич, кого-то сильно напоминавший Лопухову, сел за большой письменный стол, сложил перед собой маленькие, почти женские руки и кивнул на папку, лежавшую у Николая на коленях:

– Ну, рассказывайте… Что за обследование проходили во Франции?

– Не знаю, как и рассказать. Для меня это – филькина грамота, – беспомощно улыбнулся Николай, извлекая из конверта стопку бумаг.

– Ну, давайте будем смотреть… – доброжелательно предложил врач и, взяв кипу бумаг, стал не спеша их перебирать.

Задержав внимание на страничке с комментариями к томографическому обследованию, к которому прилагался CD-диск, Николай Николаевич похвалил французскую медицину за основательный подход и взглянул на Николая с каким-то неделовым прищуром, словно проверял, как у него обстоит дело с чувством юмора. Кого же он так мучительно напоминал?

Николай приказал себе терпеливо ждать заключения. Не отпускали навязчивые мысли: «Если откажется, придется ехать непонятно куда. Кому я здесь нужен? Здесь никто никому не нужен… Опять лететь во Францию?»

– Да, бывает и так. Несколько лет ходит человек, и хоть бы что, – сложив документы Лопухова аккуратной стопкой, произнес наконец профессор. – Но редко. Николай… как вас по отчеству?

– Я как-то привык, чтобы меня… Колей меня зовут, – солгал Николай, опасаясь, что при обмене любезностями, то и дело употребляя «Николай», они станут похожи на гоголевских персонажей.

– Одышки нет, по голосу слышу.

– Я даже не знаю, что это такое, – признался Лопухов и встревоженно спросил. – Правду мне сказали в Париже, что времени у меня мало? Сколько, на ваш взгляд?

– Вам не объясняли?

– Объясняли. Но я не до конца понимаю. Аннуло-эктазия, аневризма аорты… Названия красивые. По-русски что это значит?

– Аневризма – значит расширение сосуда. Аорта – это главный сосуд. При разрыве, сами понимаете, что может произойти… «Аннуло-» – значит клапан, эктазия – расширение…

– Я должен знать, сколько у меня времени, – настойчиво повторил Николай.

– Этого вам никто не скажет. Может, год проходите, может, месяц, а может – всего неделю. Если аорта лопнет, оперировать будет очень сложно. Шить будет не на чем… Такого больного чаще всего даже не успевают довезти до операционного стола. Вся кровь выливается в брюшную полость, и всё.

– Год? – словно торгуясь, переспросил Николай.

– Я же вам объясняю… Проблема не только в аорте. Если верить тому, что здесь написано, у вас и левый желудочек расширен. Будете тянуть с операцией, окончательно загубите сердце. Аортальный клапан пропускает кровь в сердце, а не должен. Желудочек, который гонит кровь в аорту, из-за этого раздувается, гипертрофируется… – Николай Николаевич стал перебирать бумаги в обратной последовательности. – У вас он расширен примерно на треть. Это много. И еще будет расширяться. В конце концов, мотор будет работать вхолостую… Два-три месяца, не больше, вот мое мнение. Это максимум, – заключил врач. – Как вы их проживете, трудно сказать. Я бы не рисковал. И инфаркт тоже надо лечить.

– Вхолостую – что это значит? – выпытывал Николай.

– Задыхаться начнете. Лежать не сможете. Жить придется в сидячем положении. Даже ночью. Легкие начнут отекать. С определенной стадии левый желудочек не сможет вернуться к исходным размерам. И тогда ничего другого вам не предложат, кроме пересадки.

– Сердца? – удивился Николай.

– Чего же еще?

– Операцию делают на открытом сердце? – помолчав, спросил Николай.

– Только не надо драматизировать. Такие операции сегодня делают хорошо. Важно кто делает. От рук многое зависит.

– Риск есть какой-нибудь?

– Риск всегда есть. Даже когда вы через дорогу переходите. При такой операции – процентов пять. Ближе к трем.

– Хорошо… Ваш совет к чему сводится? Что делать? – спросил Николай, словно всё еще не мог уяснить себе главного.

– Как можно быстрее оперироваться.

– У нас?

– Да без разницы в принципе. Я позвонил с утра, узнал. Ваш друг настаивал… У нас за такие операции трое берутся. Методика та же, что и на Западе, – Николай Николаевич озадачивал своей предусмотрительностью. – Отсекается часть восходящей аорты, пришивается искусственная трубка из дакрона. Это материал такой износостойкий, синтетический, наподобие велюра плотной вязки… Аортальный клапан, если есть недостаточность, убирается. Искусственные клапаны сейчас стали делать отличные, из углепластиков. Износ – нулевой. Сама операция проводится по методу Бентала-Каброля. Бентал – англичанин. Каброль – француз. Вместе разрабатывали. Делают и клапаносохраняющую, но единицы. Заранее трудно предсказать, можно ли сохранить клапан. Нужно проводить дополнительное обследование. Или уже во время операции принимать решение.

– Дорого?

– Насчет цен не могу ничего сказать… Если обычный вариант, операция по Бенталу, то у нас могут попросить… тысяч двенадцать долларов.

– А если клапан не убирать?

– Вот тут не знаю. Дороже, конечно. В разы… Клапаносохраняющую операцию делают по методу Якуба. Маджи Якуб, английский хирург, разрабатывал. Метод и у нас освоен. Но берутся, кажется, только двое. Слышал, что в институте Петровского делают… Можем попробовать позвонить им…

– А другие как выходят из положения? У кого нет денег? – спросил Николай.

– Умирают. В вашем случае придется делать еще и шунтирование.

– Это что-то меняет?

– Нет, многого не меняет. Просто вы сильно запустили здоровье. Если не шунтировать, вас ждет новый инфаркт. И тогда уже легко не отделаетесь. Разденьтесь, посмотрю вас. Вон там… – Профессор взглядом указал на узкую дверь справа от входа.

Николай прошел в кабину и через минуту появился по пояс раздетый, бледный и волосатый, стесняясь своей наготы и некоторой упитанности.

Николай Николаевич усадил его на застеленную простыней кушетку и, предлагая то лечь, то опять сесть, долго прослушивал его грудь и спину, а затем стал пальпировать брюшную полость и даже бедра.

– Значит так… Пока ни вина, ни водки. Для аппетита рюмку коньяка можете выпить, но хорошего. С курением сразу завязывайте… Ведь курите, по запаху чувствую. Всё равно придется бросать. И вообще, постарайтесь не переутомляться, отдыхайте побольше.

Профессор еще продолжал давать наставления, но Николай не слышал его, лишь молча со всем соглашался; уставившись в окно, он глядел на небо, вдруг просветлевшее и ясное…

В начале марта, за несколько дней до начала весенних каникул, Николай забрал дочь с занятий и, проводив ее с Иваном в Тулу, улетел с женой во Францию. Гийом Жо, которому Николай несколько раз звонил из Москвы, лично побывал в институте сердца при больнице Ля-Питье-Сальпетриер. Там Жо показал его историю болезни главному хирургу центра, профессору Олленбаху, о котором Николай слышал еще во время госпитализации в Валь-де-Грассе. Олленбах согласился прооперировать русского пациента лично, что и сделал шестого марта…

С кислородной трубкой в носу, которую медсестры называли почему-то «очками», les lunettes, необыкновенно бледный, осунувшийся, став вдруг разительно похожим на своего отца, чего раньше Нина никогда не замечала, муж следил за ней благодарным взглядом и виновато улыбался. Обычно словоохотливый, Николай теперь всё больше молчал. А если говорил, то всегда об одном и том же: что поставил «счетчик на ноль», решил начать всё с начала. Что именно он собирался начать с начала – не уточнял. Лечащий врач Мари-Пьер, как она представилась Нине, объясняла, что безудержный оптимизм – обычная реакция на инъекции морфина, отказаться от которых пока было невозможно, поскольку боль давала бы никчемную сейчас нагрузку на сердце. Но оптимизм Николая всё-таки заражал…

Как только из палаты забирали обеденный поднос, он погружался в сон. Наблюдая за спящим мужем, Нина нет-нет да и ловила себя на мысли, что перед ней тот самый человек, каким она знала его годы назад. Чувство нереальности происходящего становилось вдвойне мучительным, стоило ей вспомнить о том, что пришлось пережить за минувшие недели. Не верилось, что хватило сил. Не верилось, что главное позади. Поездка в Тулу на похороны Маши, тело которой предали земле рядом с прахом матери. А затем – нескончаемая беготня по врачам. Все, кто мог это себе позволить, уезжали, как выяснялось, оперироваться за границу… Николай решил последовать их примеру. Ежедневные звонки во Францию, переговоры с врачом госпиталя и с самой больницей, бесконечное собирание документов…

Во Франции, где за один день, проведенный в отделении кардиохирургии, предстояло платить более полутора тысяч евро, операция обходилась в общей сложности дешевле, чем в Москве. Потому что в Париже ни с кем не приходилось торговаться, никому не нужно было класть в карман. Никто не требовал дополнительных подношений, хотя на базе государственных медучреждений, как Николаю объясняли еще в госпитале, вполне официально практиковалось и получастное обслуживание. Однако дополнительные гонорары не превышали нескольких тысяч евро.