Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том II"

Часть четвертая
Хам и хамелеоны

Аз же глаголю вам не противиться злу…

Матерьялист Диалектович, как Фоербаха прозвала клиентура, съезжавшаяся в его клуб на ночные партии покера, порцию любимой гречневой каши доедал на одном дыхании. Отослав официанта, Фоербах внимал болтовне присевшего рядом гостя без видимой реакции, не отрывая глаз от тарелки.

Перевалило за час ночи, когда Поздняков Андрей Николаевич, состоятельный завсегдатай клуба, никогда не пропускавший пятничных партий, последовал за хозяином заведения в диванную, где тот устраивал себе перекуры, подальше от игрального зала и от назойливых картежников, и в который раз заговорил о Коле Лопухове. Аналогичную попытку Поздняков уже предпринял неделю назад, но в тот вечер Фоербах так и не понял, чего от него хотят. И опять Андрей Николаевич говорил о всякой всячине, и вот опять имя Лопухова всплыло как бы между прочим. Обсуждали совершенно отвлеченную тему – задолженность одного из игроков, с которым Поздняков поддерживал личные отношения вне клуба и ночных сборищ на Остоженке. Какое, спрашивается, отношение Лопухов имел к долгам Гришина? Да никакого.

От дружеских отношений с задолжавшим Гришиным Поздняков отрекся без зазрения совести. Но вдруг предлагал содействие в покрытии долга. Бессмысленно выбивать из человека деньги, которых у него нет. Прежде чем прибегать к жестким мерам, Андрей Николаевич советовал запастись сведениями о реальном положении дел у Гришина…

Тон гостя раздражал хозяина безмерно. С каких это пор гости стали поучать его, Петра Фоербаха, как ему жить и что делать с должниками?

Тут Поздняков хлопнул себя ладонью по лбу и заявил, что знает человека, на которого можно возложить столь деликатную миссию. Вытащив из кармана телефон, Поздняков покопался в меню «записной книжки» и дал Фоербаху номер некоей Варвары.

Выпускница закрытой спецшколы, из органов уволенная из-за какой-то корпоративной заварушки, за то, что вынесла сор из избы, Варвара нажила себе репутацию мастерицы на все руки. Равного ей виртуоза не было во всей Москве. Какой ни есть, но тоже дар – уметь раскалывать заядлых умников, уметь вить веревки из мужчин, а ведь не из всякого рванья это удается. Настоящая фамилия – Залесская. Большинство из тех, кому приходилось иметь с ней дело, знали Варвару как Мадлен – под таким псевдонимом она работала.

Поздняков сообщил, что две недели назад аналогичной услугой он удружил Аристарху Ивановичу, когда тому приспичило. В клуб Вереницына привел Лопухов, а Лопухова… он и не помнил, кто именно, но, как ни крути, все знали друг друга, поэтому требовалось проявлять осмотрительность.

Разговор продолжился возле буфета, когда накрыли ночной стол и официант позвал обоих перекусить. Посыпав солью надвое разрезанный свежий огурчик, Фоербах не без удовольствия схрумкал половинку и совершенно незаинтересованным тоном осведомился, чем могла помочь Вереницыну эта самая Мадлен. Поздняков рассказал, что Вереницына вынудила обратиться к нему, Позднякову, нелегкая. Всех подробностей Поздняков не знал, да и знать не хотел. Но если верить тому, что говорилось во всеуслышание, то что-то неладное творилось с девушкой, которая вот уже год жила с Аристархом Ивановичем. Старик он, мол, стариком, но крутого замеса. За благодеяния сожительница платила ему то ли изменами, то ли воспользовалась его доверчивостью и впутала в историю с деньгами, с долгами и черт знает чем еще. По натуре очень обидчивый, Аристарх Иванович не хотел пускать дело на самотек. Он твердо вознамерился вывести на чистую воду всех, кто строил козни – ему и подруге. Но что ему прикажете делать? Обращаться в частный сыск? Аристарх Иванович не хотел доверяться чужим людям. Вот ему и посодействовали. Мадлен предоставила обслуживание по классу VIP, да еще и со скидкой…

Еще через пару дней, когда разговор опять возобновился, Фоербах уже не сомневался, что его взяли в разработку. Кто и чего от него добивается, какую роль играет во всем этом Поздняков, понять пока было невозможно. Сам Поздняков прекрасно понимал, что поведение его вызывает вопросы, никак его не комментировал, да еще зачем-то продолжал делиться с Фоербахом новостями о делах Вереницына. По его сведениям, полученным от всё той же Мадлен-Варвары, Аристарх Иванович решил нанять ее, для того чтобы она «обработала» жену Коли Лопухова. В задачу Мадлен входило выяснить, не падка ли мадам Лопухова на слабый пол.

Главное было произнесено. В тот же миг осознав, что где-то здесь и запрятана ключевая информация, к которой заодно предлагали если не ключ, то отмычку, Фоербах выжидающе уставился на словоохотливого Позднякова, но так и не задал ему ни единого вопроса. Не положить откровениям конец – означало сдаться, означало позволить водить себя за нос. Конфликтовать с Поздняковым ему не хотелось. Согласно неписаному внутреннему кодексу заведения, выяснение отношений тут допускалось только с должниками.

Поздняков продолжал в том же духе. Он объяснял, что операцию Мадлен провернула с блеском. Единственная загвоздка вышла в тот момент, когда в нечистую лапу проводника (происходило всё в поезде) потребовалось сунуть долларовую банкноту, дабы тот уважил прихоть обворожительной пассажирки. Внешностью своей Мадлен вгоняла людей в такой транс, что для приведения их в чувство приходилось пугать народ иногда собственными женами – понятное дело, похожими на кикимор. Еще до отправления поезда она попросила проводника перетасовать пассажиров в нужной ей комбинации, чтобы оказаться в том купе, которое больше соответствовало ее прихотливому нраву и настроению. Благо, пассажиров оказалось немного – мягкий вагон не каждому по карману… Надежды Аристарха Ивановича так и не оправдались. Мадам Лопухова оказалась нормальной гетеросексуальной особой. Что примечательно, за свои труды Мадлен недополучила: Вереницын счел результат настолько неудовлетворительным, что решил зажилить, старый скряга, половину обещанного гонорара… Поздняков с укоризной качал головой, а на губах его играла с трудом скрываемая ухмылка…

Во времена Советского Союза офицер Морфлота, а затем совминовский работник, Поздняков жил на доходы от нефти. Во всяком случае, такое мнение бытовало о нем в клубе на Остоженке. Правда, никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть разноречивых сведений. Неоспоримым был лишь факт, что в покер Поздняков мог просадить любую сумму. При этом его нельзя было счесть ни ветреным, ни слишком азартным: отец двух взрослых дочерей, которым он любил названивать прямо из-за игрального стола, в самое неподходящее время, – этим он частенько бесил партнеров, – Андрей Николаевич был рационален до мозга костей, никогда и ничего не совершал без дальновидного расчета, об этом знали все, кто садился с ним играть…

Из всего этого Фоербах сделал простой вывод: его пытаются использовать. Хотят слить какую-то информацию? Или дэзу? Оставалось непонятным, кто настоящая мишень. Под прицел попала явно не жена Коли Лопухова и не подруга жены. Сам Николай? Но стоило ли прибегать к столь изощренным методам? Опорочить такого человека, как Коля, – чего проще? Ну, оказалась бы его жена бисексуалкой – и что? Сейчас это даже модно. И тем не менее его, Фоербаха, подробностями снабжали явно только для того, чтобы вся эта история дошла до Лопухова. Другого объяснения Петр не видел. И он не исключал, что Поздняков оказался в той же неприглядной роли, в том же безвыходном положении, что и он сам: позволял принимать себя за дурака из чистой любезности.

Подозрения вскоре подтвердились. Накануне Нового года к Петруше Фоербаху обратились посторонние люди, к клубной тусовке не имевшие никакого отношения. Вышли на него на этот раз через посредничество друга детства, и тоже за сведениями о Лопухове. Некто очень сведущий предпочитал оставаться в тени, но проявлял активный интерес к недавней сделке Лопухова, о которой Фоербах уже слышал краем уха. Сделка была заключена около года назад то ли самим Николаем, то ли совместно с компаньонами – Фоербах не знал точно. Речь шла о приобретении в Подмосковье то ли поточной линии, то ли целого ликероводочного завода.

Твердая хватка и стиль воздействия, искусное умение вывалять клиента в грязи, прежде чем раскрыть перед ним все карты, – всё это свидетельствовало о том, что на Лопухова, одного или вкупе с компаньонами, наезжали люди опытные и не робкого десятка. Настораживал и тот факт, что ставка делалась на его, Петрушину, покладистость. Всё клубное окружение прекрасно знало, что никаких личных отношений с Лопуховым у него нет. Знали друг друга много лет, но ко многому ли это обязывает? Жену Лопухова Фоербах видел один раз в жизни, в тот день, когда они повздорили прямо у него в клубе. Общих знакомых – раз-два и обчелся. Общих интересов нет и подавно. Вне стен клуба они с Лопуховым не встречались. На несколько лет вообще потеряли друг друга из виду. Когда же отношения возобновились, Лопухов держал дистанцию. Не он один чурался публики, съезжавшейся по ночам на покер. Клиентура захаживала всякая, так что обижаться тут было не на что.

Посредник, он же друг детства, через которого из Фоербаха выкачивали сведения, был вовлечен в переговоры человеком, жившим в Швейцарии и имевшим какое-то отношение к банковским кругам Цюриха и Женевы. Это всё, что было известно. Чьей именно поддержкой швейцарец пользовался в Москве, информации не было. И, наконец, последнее, чего не скрывали от Фоербаха, это то, что запрос исходит не от своих, не от россиян, а от иностранцев…

После новогодних праздников Николай улетел во Францию, где вместе с Грабе ему предстояло принять окончательное решение о покупке небольшой французской фирмы, на чем тот настаивал еще с осени. Ласло приехал в Париж скоростным поездом из Лондона, куда отправился незадолго до этого. В тот же день, едва прилетев в Париж, Филиппов отправился в Женеву, где собирался вести переговоры с местной полицией насчет Маши. В результате его настойчивых просьб в Женеве пообещали предоставить нужные сведения. Решение о том, нужно ли будет делать запрос по всей форме из Москвы, Филиппов намеревался принять на месте…

Сделку с парижской фирмой, которая занималась разработкой компьютерных игр и мелкого корпоративного софта, удалось заключить на оптимально выгодных условиях. Фирму купили, что называется, с потрохами – с апартаментами, всем хозяйством, сотрудниками, подрядчиками и клиентурой. Хозяин бизнеса, предприимчивый молодой француз, продавал свою долю только потому, что срочно нуждался в наличных, в течение года согласился оставаться исполнительным директором и потребовал довольно скромный оклад – восемь тысяч евро… Однако мысли Николая занимало другое. По дороге домой он даже не помнил точной суммы, в которую обошлась сделка, несмотря на то, что отчаянно торговался за каждую копейку. Грабе от души обижался на безразличие Николая к их совместным делам…

Вернувшись в Москву, Николай чувствовал себя как никогда разбитым. Всё валилось из рук. Любой пустяк вызывал раздражение. Дорожное переутомление, какая-то похмельная усталость после праздников да и от зимней непогоды, установившейся в холодном и грязном городе, преследующее по пятам уныние, от которого он уже не мог избавиться, и уж особенно черным всё казалось после разговоров по телефону с отцом, потому что тот как всегда выговаривал ему за необязательность, обвинял в постыдном безразличии к судьбе сестры и ко всему на свете… Николай был на пределе душевных и физических сил. Что он мог ответить на упреки? Лучше помолчать. Крахом обернулась и поездка Филиппова в Женеву. Ожидаемые переговоры так и не состоялись. Филиппов сетовал, что швейцарцы принялись «обхаживать» его будто виноградный куст, ожидая от него какой-то небывалой отдачи, при этом «заранее знали, что все гроздья пропадут при первом же морозе». Такое поведение явно объяснялось тем расчетом, как полагал Филиппов, что из него смогут выудить что-то связанное с его прежней службой в ФСБ, о которой в Швейцарии прекрасно знали – к немалому удивлению самого Филиппова. В Женеве потребовали официального запроса…

Небритый обрюзгший тюфяк в бюргерской пижаме затравленно глазел на Николая Лопухова из глубины зеркального омута, на который по утрам становилась похожа не только ванная, но и весь окружающий мир. И Николай не переставал удивляться: что связывает его с этим неудачником в зеркале? Чего он ждет, этот тюфяк с виноватыми глазами? Чем же он так проштрафился? Чего он ждет от жизни, от людей? На что он, собственно, так обижен?

Их было двое. Николай Лопухов №1, загнанный в угол, совершенно беспомощный и окончательно утративший вкус к жизни, всё еще сохранял способность относиться к себе критически. Николай Лопухов №2, практичного склада сангвиник, по-прежнему уверенный в себе, вовлеченный в круговорот каждодневных забот, живущий по инерции и по правилам того мира, в котором, как ему казалось, очутился по чистой случайности, едва ли отягощал себя моралью и вряд ли жил по совести. Но тут в силу вступали уже нюансы, не обобщения.

Николай Лопухов №2 преспокойно ухмылялся в глаза первому, своей понурой копии, которую сам же ни во что не ставил, продолжал беззаботно чистить зубы, сплевывал в раковину розовую пену и делал вид, что ему всё нипочем. Чувство раздвоения напоминало о себе привычной ноющей болью где-то в области средостения и становилось особенно мучительным, когда он одевался во всё чистое, отутюженное и садился завтракать у окна на свое любимое место, когда, смакуя ароматный кофе с рогаликами, испеченными Тамарой, он перебирал в уме, какой будет лучше повязать галстук, если опять уделает тот, что уже надет, и одновременно принюхивался к запаху меда или земляничного варенья. Как тривиально, но как безотказно это скрашивает жизнь! Чувство раздвоения постепенно становилось привычным. Еще не покончив с завтраком, он звонил шоферу, лишь затем, чтобы проверить, стоит ли тот уже у подъезда в прогретой и чистой машине, или опаздывает? Глеб Никитич опаздывал редко. Однако Николай, руководствуясь правилом «доверяй, но проверяй», проверял, делал это уже чисто машинально. И за это начинал тихо себя ненавидеть. Тягостное чувство нереальности происходящего, чувство чего-то лишнего, но неизбежного не отпускало ни на миг, мертвой хваткой держа за горло, когда, позавтракав, Лопухов-первый спускался на улицу и куда-то ехал, боялся опоздать, внушив себе давным-давно, что человек воспитанный не может себе этого позволить, но всё-таки опаздывал и – удивительное дело – безболезненно прощал себе. Впрочем, не только это. Что поразительно, он ни на минуту не становился при этом Лопуховым-вторым. Не слишком ли велика была между ними разница?

Мириться с раздвоением в душе приходилось годами. Иногда Николая охватывало такое чувство, будто он испытывает себя на прочность. Чтобы не казаться себе слишком мягкотелым, приходилось даже раздвигать внутренние рамки терпимости. Но одна часть его натуры не выносила одних вещей, а другая – совсем других. В результате у него ничего не выходило. Николай даже замечал, что невольно тянется к людям, чуждым по духу, – из соображений прагматичных. Чем больше, мол, узнаешь нового, чем больше познаешь окружающих, тем глубже и интереснее для познания становишься ты сам. Разве любознательность – не залог живучести? Хотя некоторые пословицы утверждают обратное. Пословицы… В этой логике и особенно в путанице, которой она обязательно оборачивалась, сквозило нечто мазохистское. Лопухов презирал себя не только за излишнюю практичность, но и за ежеминутное отступничество от правил, которые считал обязательными для себя и вообще для порядочного человека. Он не мог, в конце концов, смириться с приобретенным цинизмом, эдакой всеядностью в себе, в чем обвиняли его и брат, и жена, и Николай Лопухов номер один. Не мог Николай смириться и с самим образом жизни, который вынуждал себя вести, утоляя ненасытные запросы этой всеядности. Не презирал ли он саму свою жизнь – с ее вечным раздвоением? Не относился ли он к ней как к чему-то временному, пробному?..

Вот и за игральным столом на Воздвиженке, в глубине шумного под выходные заведения, его охватывало то же омерзительное чувство «двуединства». Всё здесь казалось зыбким, нереальным. В то же время привычный дух мужского товарищества, основанный на общности простейших интересов, с которыми любой мужчина рождается и умирает, отсутствие обременительных внутренних обязательств друг перед другом, возможность появиться не здороваясь и уйти не прощаясь, атмосфера какой-то простительной вседозволенности… – всё здесь было и просто и ясно. Попадая в этот теплый мирок, он достоверно знал, кому и какое место здесь отведено, какое место отведено лично ему. Как это, опять же, упрощало жизнь! Не меньше, чем добротная одежда, чем знание этикета, понимание своих недостатков, не меньше, чем умение себя ограничивать. Как мало людей это понимают!

Когда Фоербах позвонил Лопухову и позвал вечером в клуб, Николай отказался не раздумывая. Хотелось выспаться. Приятно бывает посидеть дома без всяких дел и забот, побездельничать на диване, хорошо пообедать, покопаться в газетах, а потом, позднее, полежать в ванной с открытым окном, выкурить хорошую сигару, болтая по телефону. Однако уже к вечеру, изнемогая от скуки, Николай передумал: решил поехать, проветриться. Да и Грабе нужно было чем-то развлекать. Не могли же они просидеть весь вечер перед телевизором в домашних халатах и тапочках, которые Нина, словно издеваясь, подарила обоим на старый Новый год. Лучше уж показать компаньону ночную жизнь Москвы, тем более что Грабе давно об этом просил…

Отдельный широкий стол, высившийся в конце балюстрады в глубине полупустого зала с парадной хрустальной люстрой, был озарен бесцветным и бестеневым светом, как в операционном блоке.

«Синий» игральный зал, в котором по пятницам устраивались «большие» партии, был огражден от рядовых посетителей двойным фейсконтролем и чем-то напоминал комнату ожидания для особо важных персон в аэропорту. Заросли искусственных пальм, плюща и фикусов, пышная обивка диванов, приветливый и молчаливый персонал, сытые физиономии разношерстной публики, барствующей в этой отштампованной фальши… – всё здесь должно было напомнить гостю о том, что он не такой, как все, и в то же время ничем не лучше других. Будь, мол, собой и знай, что другим до тебя нет дела. Бери – и помни…

Николай курил на диване озирался по сторонам с рассеянной ухмылкой. Помимо ощущения, что он попал в свою законную и всё же необычную среду, каждый раз, когда его сюда заносило, его охватывало и другое, уже вязкое ощущение: вдруг казалось, что жизнь утекает, как песок сквозь пальцы, и что это не так уж страшно. Иногда то же самое испытываешь в поликлинике или больнице, дожидаясь приема у врача и не чувствуя себя больным… Неужели роскошь настолько расхолаживает? Разве отличалось Петрушино заведение чрезмерной роскошью?.. Однако ничего не поделаешь: попадая в ее распростертые объятия, к тому же не бесплатные, а оплаченные из собственного кармана, как любовь проститутки, идешь вдруг почему-то на поводу, раз заплатил – нужно доедать, и вот уже вскоре не остается ни сил, ни воли на то, чтобы стряхнуть с себя дурман и положить конец добровольной пытке. Лучший выход – действительно быть, как все. Иди и играй на здоровье, пока не надоест, да постарайся не оказаться последним простофилей…

Время близилось к полуночи, а игра всерьез еще не начиналась. Как водится по пятницам, играли в закрытый покер. От настоящих ставок пока воздерживались. Чтобы растормошить игроков, за стол сел сам хозяин заведения. Фоербаху уступили место, он положил перед собой крохотный серебристый телефон, пачку слабеньких сигарет и старался делать вид, что ничего особенного не происходит.

Сидевшие за «синим» молчаливо Фоербаху подыгрывали. После того как в декабре Матерьялист Диалектович спустил за одну партию тридцать тысяч долларов, которые ему пришлось вынимать не из кассы клуба, а из собственного кармана, он во всеуслышание зарекся никогда впредь не играть в ночное время. К лицу ли проигрывать собственной клиентуре? О решении патрона все были осведомлены. Но страсть Фоербаха к игре давно стала легендой. Недаром же он столь успешно реализовал себя в этом качестве. Большинство любителей азартных игр на страстях деньги теряли, а он – зарабатывал. Этот человек в буквальном смысле слова состоялся, ему мог позавидовать кто угодно. Уже по этой причине в стоические обеты Фоербаха никто не верил.

Девушка, обслуживавшая стол, вернулась из кассового зала и сложила перед патроном стопку фишек. Началась раздача карт.

Отойдя к окну-аквариуму, выходившему в зимний сад, Николай наблюдал за ажиотажем у стола и вполголоса посвящал Грабе в обычаи заведения. Как вдруг он замер, оборвав фразу на полуслове, и уставился на вход.

В дверях показался адвокат Шпанер, на днях позвонивший Николаю, чтобы передать привет от Аристарха Ивановича. Шпанер объявлялся редко, не чаще, чем раз в полгода, и всегда по делу. Николай воспринял звонок как дурное предзнаменование, и в данный миг уже ничему не удивлялся – даже появлению Вереницына, Змея Горыныча, силуэт которого маячил за спиной Шпанера. Фоербах не мог не знать о приезде такого гостя, его всегда предупреждали. Тогда почему утаил это, когда сам звонил и приглашал?.. Его охватило чувство досады.

Шпанер и Вереницын подошли к Николаю. Смерив взглядом Грабе и сделав вид, что не узнает его, Вереницын предложил позднее сыграть в покер. Николай принял вызов без колебаний, натянуто улыбнувшись Аристарху Ивановичу. Вереницын сказал, что вернется, и отошел с адвокатом к столу, где как раз подали чай.

С левого края стола на привычном месте сидели двое итальянцев, зачастивших в клуб с лета. У обоих был довольно замученный вид – от Москвы ли, работы, ночных ли бдений. Итальянцы играли вдвоем за одного. Посасывающий сигару вел игру. Напарник помоложе заглядывал в карты товарища и постоянно что-то нашептывал ему на ухо, – делился бесценными соображениями? Третьим за столом сидел завсегдатай ночного покера Вольдемар Галкин, которого в клубе прозвали Волгой. Внушительной комплекции, узколобый, с приплюснутым боксерским носом, Волга травил душу мелкими ставками и непоседливо тряс ногой под столом.

Несмотря на попытки Волги набросать в банк фишек – он проделывал это осторожно, будто пытался развести костер и подкармливал огонь понемногу, чтобы не сбить занявшееся пламя, – партия оставалась неинтересной, на лицах лежала печать скуки. Волга изнывал от нетерпения. Он походя обсуждал что-то с вертевшейся у стола подругой, стройной девицей лет тридцати с худым грубоватым лицом, без которой в клубе вообще не появлялся, но обычно она редко приближалась к игрокам. В выражении ее глаз, стоило ей показаться у «синего» стола, появлялось что-то печальное, как у породистой собаки, ожидавшей от хозяина знака внимания или команды.

Приехал и Поздняков. Пока он лишь прогуливался в отдалении от стола, раскланивался с присутствующими, кому-то звонил, улыбался. Он ждал своего часа…

Зал обслуживала стайка девушек. Все невысокие, с правильными фигурами, в черных чулках и в одинаковых шелковых блузках, они суетились вокруг игроков, меняя пепельницы, разнося выпивку и легкую закуску.

Андрей Николаевич, севший наконец играть, попросил порцию гречневой каши и чашку чая с молоком. Фоербах, задержав на нем участливый взгляд, последовал его примеру – попросил каши и как всегда погорячее и с двойной порцией сливочного масла. От спиртного все отказались. Рюмку коньяку попросил лишь один из итальянцев: в отличие от русских завсегдатаев, во время игры не бравших в рот ни капли, он любил взбодриться рюмашкой-другой натощак. Волга предпочел дождаться ужина; после полуночи тут же, в зале, на длинном столе накрывали настоящий обед с несколькими холодными и горячими блюдами, с винами, водкой и коньяками.

Прошло полчаса. С головой погрузившись в игру, Фоербах не обращал внимания на остывающий чай. Он проигрывал. Горка принесенных ему фишек таяла на глазах. В ней уже не хватало двух или трех тысяч долларов. В этот момент и обнаружилось, что в колоде не хватает тузов.

Скандалом, однако, дело не обернулось. Игроки лишь возбужденно заерзали на местах, теша себя надеждой, что, после того как причину неумолимо скучной игры удалось выявить, всё должно пойти как по маслу.

Обслуживать стол пригласили нового крупье – небезызвестную публике Марию, только что заступившую в ночную смену, – ей обычно и перепадало наибольшее количество фишек на чай от выигрывавших. Мария принесла нераспечатанную колоду карт. Прежде чем она села метать, Фоербах уступил свое кресло, решив не отыгрываться.

За стол сел Шпанер. Адвокат с трудом скрывал охвативший его азарт. Шпанер прекрасно знал, что приглашение дает ему право на получение взаймы из клубной кассы тысяч пяти, если не больше. В этой привилегии Фоербах отказывал ему с прошлого месяца, настаивая на том, чтобы он рассчитался с уже имевшимся долгом. Играть изъявил желание и Аристарх Иванович – игрок упрямый, увлекающийся, но не любивший проигрывать.

С грациозной ловкостью Мария сдала карты. Держа свои веером, Шпанер изучал расклад с вопросительной задумчивостью и выглядел уже не таким окрыленным, как еще минуту назад. Аристарх Иванович смотрел в свои карты с веселым недоумением. На лице Волги, которого вроде бы удалось раскачать недоразумением с недостающими тузами, перемена в составе игроков не отразилась никак.

Через несколько минут он признал вслух очевидное для всех:

– Нет, не завязывается. Вон и хавку принесли! – Волга кивнул в сторону накрываемого стола.

– Я попросил бараньи ребрышки приготовить, – услужливо обронил Фоербах, тоже топтавшийся у стола.

Официанты, которых хозяин то и дело пришпоривал, вносили блюда с заливным, с тушеными и свежими овощами. Фоербах знал по опыту, что при обслуживании состоятельных клиентов скупиться не стоит, с них всё одно взыщется, и стол накрывал щедрый, как можно более домашний, даже если картежники часто предпочитали просто чашку чая прямо за столом, чтобы не прерывать хорошую игру.

Через несколько минут Волга отшвырнул свои карты и вылез из-за стола. Шпанер тоже решил сделать перерыв. На место Галкина пригласили Грабе.

Всё это время молча цедивший виски с содовой за спиной у компаньона, американец сверил по глазам Николая реакцию того на приглашение и кивнул в знак согласия. Николай без энтузиазма дал ему половину своих фишек, которые купил еще на входе, и отложил свою горку фишек на цветочный столик в стороне…

Грабе играл расчетливо и для неопытного игрока, за которого выдавал себя, сверх меры осторожно. К стакану с виски он больше не притрагивался. Раз за разом Грабе выигрывал небольшие суммы. Партнеры посматривали на новичка с иронией. Благодушная бесшабашность американца, впрочем, действовала на нервы. Но именно благодаря невозмутимости Грабе, человека, вне всяких сомнений, везучего, атмосфера и потеплела.

Выиграв около двух тысяч долларов сверх того, что дал ему Николай, Грабе решил остановиться. Виновато улыбаясь, он рассовал отыгранные фишки по карманам пиджака и, тут же вернув Николаю его долю, уступил ему кресло…

Только к двум часам ночи за столом наметился первый серьезный перелом. Проигрывали Николай. Аристарх Иванович отставал не намного. Оба обменивались такими взглядами, будто подозревали друг друга в каком-то подвохе, а других – в сговоре. Но это не мешало обоим продолжать игру с тем же бездумным упорством. К столу подошел Волга. Опять с тарелкой в руках, он без стеснения обгладывал бараньи косточки, поднося тарелку близко к лицу.

Метала Мария. Николай продолжал проигрывать и делал это почти умышленно. Стартовый расклад опять и опять получался вроде бы неплохим: как можно остановиться с такими картами? С детства знакомое чувство, от которого ломило в еще не выпавших зубах, когда терпения не хватало дать пломбиру оттаять, неотложная потребность, неизжитый ребяческий кураж, заставлявший испытывать себя на прочность, – противоречивое и в то же время родное чувство безответственности, которое так иногда упрощает жизнь, не давало ему сказать себе «нет», принуждало продолжать в том же духе…

Было около четырех утра, когда и Николай и Аристарх Иванович окончательно проигрались. Вереницын, дважды подряд решивший дожидаться следующей раздачи, сделал перебор, когда в банке накопилось около двадцати пяти тысяч долларов. Николай, с самого начала пренебрегавший своим железным правилом – воздерживаться от игры на крупные суммы, если есть хоть капля сомнения или плохое предчувствие (в большинстве случае это и останавливало), позволил банку вырасти до предела и, подсчитав, что риск проиграться вчистую соответствует десяти шансам из ста, проиграл старшей карте, когда в банке лежали почти все его фишки.

Итальянцы, обложенные кучами отыгранных фишек, шушукались, как школьники перед экзаменационной комиссией. Андрей Николаевич – ему везло сегодня не меньше – бросал на проигравших укоризненные взгляды, явно не одобряя чрезмерный азарт игроков, не сумевших остановиться вовремя. А затем он же, Андрей Николаевич, сделал обоим предложение сыграть на всё.

Как всегда, когда кто-нибудь из гостей крупно проигрывал, Фоербах кружил вокруг стола и брюзжал на персонал. Вереницын тактично ждал решения хозяина. Играть он мог только в долг.

Николай попросил принести сигары. Незнакомая ему худенькая девушка с коленками олененка поднесла ему, словно приговоренному, имевшему право на исполнение последнего желания, деревянный ящичек с сигарами. Николай долго выбирал, мельком поглядывая на Позднякова. Тот ждал ответа на свое предложение и безмятежно прихлебывал чай с молоком.

Вереницын дал согласие первым. Своей решимостью, которой за игральным столом отнюдь не славился, Змей Горыныч обескураживал не только Николая.

Фоербах курил сигарету за сигаретой, сосредоточенно уставившись сквозь витраж в «питомник», как он называл свой зимний сад. Отказаться дать в долг в такой момент он не мог, игроки были слишком разгорячены.

– Господа, деньги же не мои, – наконец пробормотал Фоербах, обводя присутствующих виноватым взглядом. – Я же не один тут распоряжаюсь… Один и не один.

Однако сочувствия к себе он не вызвал.

Облизав толстую сигару, Николай кое-как раскурил ее. И только после нескольких минут курения взгляд его смягчился, и он махнул рукой – была не была.

Деваться было некуда, Фоербах кивнул. Но тут же, при всех, он попросил, чтобы должник внятно, во всеуслышание назвал срок, в который намерен рассчитаться с долгом.