Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том II"

Над головами опять загудели снаряды. Обстрел велся уже не с Маиртупского плато. Сокрушительные взрывы продолжали разносить лесную чащу как впереди, так и на пригорке справа от кошары, где ночью предпринимались попытки обойти блокирующую оборону Рябцева. Впереди снова всё горело. Но пожары не успевали разрастись, их тушило ударной волной и взметнувшимся в воздух грунтом от новых взрывов.

Майор Голованов, за ночь охрипший, продолжал кричать в рацию. Слов разобрать не удавалось. И только через пару минут, когда в рации послышался другой знакомый голос, самого командира, который находился где-то рядом, до сознания Рябцева дошел смысл распоряжений:

– Отходите! Отходите! Всё кончено! Их взяли в кольцо! – надрываясь, повторял подполковник. – К кошаре! Как поняли?.. Вы что там, дрыхнете, черти?!

Вид на лес, открывавшийся от кошары, куда группа понемногу оттянулась, изменился до неузнаваемости: вместо девственно чистого зимнего ландшафта, каким он предстал глазам накануне, когда подразделение вышло к опушке и когда было решено окапываться, взгляду теперь открывалось сплошное месиво гари, лома, грязи и праха. Лес будто разорвали в клочья. Левее холма, над чащей, раскатывались плотные клубы ядовитого белого дыма от реактивных снарядов, похожие на кучевые облака. Досталось даже развалинам на берегу реки – в который уж раз на их веку. Вокруг холмика стало черным-черно. Вывороченный и смешанный со снегом грунт был усыпан бурым кирпичным крошевом. За развалинами по-прежнему что-то коптило. И ни одного уцелевшего деревца! Не осталось следов и от кустарника вдоль берега, сквозь который впотьмах лазил Бурбеза, пытаясь заминировать подходы к левому флангу, – лозняк попросту сровняли с землей. Но самое дикое зрелище представляли собой трупы, реже людей, чаще животных, разбросанные повсюду и все с вывороченной требухой. Откуда столько?..

На дорогу, выводившую к кошаре, за выгоном, там, где с рассвета оборону держал Дивеев и на снегу валялось несколько тел убитых, выполз грязный танк, обвешанный коробками активной брони, и сразу за ним – другой. Танкисты газовали напрямую, и даже если они старались огибать траками трупы, казалось непонятным, откуда им известно, что тел своих на дороге нет. Второй танк, однако, резко вывернул с дороги в сторону, делая не совсем понятный маневр…

Когда группа собралась в сарае, все молча уселись кто где. Некоторым удалось примоститься лежа. Не хватало сил встать и набросать себе под спину соломы, хотя многих знобило. Костер пришелся бы сейчас очень кстати. Но заниматься разведением огня никто был не в состоянии.

Бурбеза куда-то запропастился, по-видимому, продолжал проверять перевязки и выяснять, кому и сколько перепало лиха. Основные подсчеты вроде бы оставались в силе: в отделении Дивеева двое контуженых и двое раненых; их сразу эвакуировали; ранен, причем дважды – в лицо и в руку, – сам Бурбеза; у сапера Анохина отморожены ноги – насколько серьезно, пока неясно; а Коновалову, после всех его подвигов, уже под утро осколком задело ухо, точнее, ушную раковину отсекло под корень, но эвакуировать его с первыми ранеными не удалось. В изодранном и грязном от крови маскхалате, с обмотанной бинтами окровавленной головой Коновалов сидел как истукан на копне сена в дальнем темном углу сарая, боясь шелохнуться. На коленях в комке бинтов он держал собственное ухо, не теряя надежды, что его смогут пришить. Случаются ли чудеса в условиях санчасти? Вряд ли в местном госпитале руки у медиков доходили до пластической хирургии. Но безухого героя все подбадривали.

В пересчете на реальные потери – убитых в подразделении не было – итог операции казался неправдоподобным. Самим не верилось. На лицах нет-нет да и проглядывало недоумение. Не верилось в конец ночного ада. В собственное спасение. В спасение вообще…

Расположившись у входа на бревнах, Рябцев отмякал от ночного кошмара, слепо уставившись прямо перед собой на проломанную кирпичную стену. Сил не было даже думать. Единственное, в чем он отдавал себе отчет, так это во всепоглощающей потребности в тишине и одиночестве. Таком, которое не может нарушить ничто – ни голос подчиненного, ни шум ветра, ни собственные мысли. Смотреть в стену – даже это требовало усилий. Хотелось закрыть глаза и больше их не открывать. Но как только он смыкал веки, перед ним всплывала одна и та же картина: живой факел, быстро перемещающийся по ночному лесу. Даже чудилось, что он слышит крик, который обреченный издавал – последний на своем веку. Капитана передергивало, била дрожь. Кто стрелял? Кто поджег боевика? На дне сознания шевелился ужас, он овладевал им еще сильнее, чем за всю минувшую ночь. А затем спасительное безразличие опять накрывало словно ватным одеялом.

Подавая всем пример, Вялых раскурочил тесаком банку «шрапнели» – перловку на воде – и принялся ковырять еще и пайковую банку «красной рыбы» – кильки в томатном соусе. Ефрейтор Дивеев, сидевший у входа, весь черный, в обгоревшей одежде, тоже зашевелился, достал провиант…

Переминая гусеницами взбитые траками танков комья земли и обломки кровли, перед входом в сарай развернулась БМП. В самую грязь у входа в кошару соскочил Голованов. На лице майора сияла широкая улыбка. Она и привела Рябцева в чувство.

Приблизившись, майор присел рядом на корточки, положил капитану руку на плечо и крепко сжал. Обдавая пространство вокруг себя вонью солярки, Голованов рассказал, что уже эвакуировали всё, что осталось от группы Островеня, на помощь которой под утро, во тьме кромешной, пришлось бросить первую роту. Лейтенант понес потери. За лощиной при выходе в поле на рассвете его группа попала под прицел пулемета. Трое погибли на месте. Шестеро получили ранения, в том числе тяжелые. Сам лейтенант ранен в бедро и грудь.

Потом Голованов сообщил об итогах операции. Уцелела немногочисленная горстка самых отчаянных. Им удалось форсировать Гумс на уровне запруды. Вырвались четыре машины. Ближе к предгорью их должны были перехватить; весь район с ночи перекрыт мотострелками. Остальные недобитые боевики рассеялись по лесу вокруг холма. Судя по уже осмотренным телам убитых, чеченцев среди них единицы. Мотострелки вычищали лес и готовились брать смешанный с землей ретранслятор… Даже из недомолвок Голованова становилось ясно, что охотиться по лесным массивам за рассеявшимися моджахедами или кем бы они ни являлись в действительности – чеченцами, саудитами или просто чертями, сбежавшими из преисподней, – всё равно что искать иголку в стоге сена. Вывороченный и выжженный снарядами лес, реактивным ядом отравленная земля – вот и все итоги. Что же касалось ночного светопреставления, которым сопровождалась последняя атака, выяснилось, что это были просто лампы. Моджахеды обвешали ими обыкновенных ослов, экспроприировав скотину дорогой по селам. Очумевших от страха животных они просто разогнали по сторонам. Получалось, что маиртупская батарея разнесла в щепки пол-леса из-за разбежавшегося ослиного стада…

Раскидывая грязь и снег, на полном ходу к кошаре вывернул очередной БТР, за ним с утробным завыванием полз санитарный вездеход с зажженными фарами. Из БТРа вылез Волохов. Заросший щетиной, с воспаленными глазами, тоже в рваном камуфляже, подполковник прошел ко входу в сарай и, бегло оглядев полуживых от усталости людей, с удивлением, не в силах скрыть его, вымолвил:

– Неужто все целы? Поверить не могу… После такой-то мясорубки.

Рябцев потупился и промолчал. Мысли и слова вдруг словно слиплись во что-то бесформенное и тяжелое. Силы иссякли, да и уцелеть удалось далеко не всем: подтвержденных данных о потерях в группе Островеня пока не поступило.

Из дальнего угла сарая вдруг донеслись всхлипывания и стоны. К диковато звучавшим бабьим причитаниям примешивалась икота.

– Что там у вас еще? – спросил Волохов у старшего прапорщика, который, пошатываясь от усталости, вытянулся перед командиром.

– Стошнило одного. Трупы полез с дороги оттаскивать… когда танки подкатили, – пояснил Бурбеза. – У одного череп лопнул. А его и забрызгало…

С досадой отвернувшись, подполковник сунул Рябцеву фляжку со спиртом. Капитан передал ее Бурбезе. Тот пустил посудину по кругу…

В воскресенье двадцать пятого февраля, незадолго до отбоя, из Ханкалы передали сообщение о назначенной на утро штабной проверке. Московская комиссия намеревалась объехать с утра Старые Промыслы. В батальоне штабную свиту ожидали к обеду.

Понедельник Волохов объявил авральным парко-хозяйственным днем. С шести утра подполковник не переставая отдавал всё новые распоряжения и мало-помалу терял надежду на то, что территорию удастся привести за утро в пристойный вид. За напускной строгостью командир тщетно пытался скрыть перед подчиненными неловкость: разве не тупая показуха, да еще в условиях реального военного времени?

Личный состав, перед рассветом выведенный на улицу, метлами и лопатами месил на аллеях лед, грязь и снежную кашу: приказано было вылизать начисто, до асфальта, хотя бы центральную аллею. С неба сыпал снег. Лопат не хватало, чтобы поспевать за снегопадом. Две роты тем временем отправились чистить технику, а когда рассвело, еще двум отделениям пришлось заняться покраской дверей и подоконников в казарме.

Когда к одиннадцати утра с уборкой было покончено, из Ханкалы вдруг дали отбой. Проверка отменялась – поджимало время обеда, как по дружбе сообщил дежурный по штабу. Не кормить же генеральскую свиту кашей из полевой кухни, окажись комиссия в подразделениях в обеденное время. Тут Волохов и сорвался.

Заливаясь краской, подполковник устроил взбучку явившимся докладывать об окончании работ в ротах. Чтобы не пачкать запасное обмундирование, прибереженное для строя перед штабной делегацией, офицеры вырядились кто во что горазд. Как за день до этого, когда, взбеленившись из-за пустяка, командир стал читать мораль личному составу и угрожал трибуналом за малейший проступок, если не дай бог кого-то потянет на мародерство, – так и теперь он вновь пугал разжалованием и полевыми судами, но уже за нестираные воротнички и «чумазые рожи».

Ответ на ругань последовал адекватный – «непротивление злу», как за глаза язвил заместитель комбата Голованов. От вспышек командир легко отходил, к ним давно привыкли. И как всегда, после раскаиваясь и стараясь чем-то загладить свою вину, подполковник распорядился об отправке личного состава в баню вне графика. Сам пошел звонить соседям и договариваться о помывке, поскольку в расположении батальона своей бани не было. На операцию «Мойдодыр», как пошучивали довольные «подневольные», командир отвел всю вторую половину дня…

Перед закатом над городом просветлело. С лоснящимися после парной щеками, в чистом, но еще сыром от банных паров обмундировании, группа офицеров, устроившая перекур на узком пятачке двора за казармой, где после обеда пригревало солнце, шумела, обступив молодого штатского с бородкой, который три дня назад прилетел из Москвы служебным бортом и уже успел нахвататься впечатлений от посещения частей в Моздоке и в самом Грозном. Вот ими-то новичок взахлеб и делился, не замечая, что над ним подтрунивают.

Чуть в стороне капитан Веселинов устроил нагоняй солдатам, напортачившим при укреплении забора по периметру части. Солдатики в мешковатых тельняшках выглядели не столько изнуренными, сколько пристыженными.

– Во народ… во народ! Ни бельмеса не понимают… Я ж вам русским языком объяснил, как надо сделать было! Надо ж, тупицы! Вот подойдет какая-нибудь сволочь, пнет сапогом, и забор ваш повалится. Три поросенка, ё-мое! И что делать будете, если это прямо сейчас случится? Врукопашную полезете? – отчитывал капитан, впрочем, без особого металла в голосе. – Руки-то откуда у вас повырастали? Я вас спрашиваю?!

– Да не копается там. Камни одни, и всё! – огрызнулся один из солдатиков.

– Ты мне не всёкай, умник! Я тебя три дня назад предупреждал! Было дело?

– Так точно, – обреченно согласился рядовой.

– А раз было, мотай на ус! И на этот раз я закрою глаза. Но имей в виду… ты на карандаше у меня теперь… А сейчас живо за работу! Даю десять минут. Вон как раз прется один, полюбуйтесь на него! Представитель миролюбивого народа… – Веселинов кивком показал на приближавшегося к колючей проволоке ингуша, который жил рядом с частью, сразу за оградой. На дому у себя сосед приторговывал водой, водкой, сигаретами.

– Салам алейкум, джигит! – поприветствовал гостя один из офицеров. – Ты чего такой черный, Вахид, как черт? Укусил кто?

Привыкший к насмешкам, ингуш подступился к проволоке, взялся за нее руками и гортанным голосом крикнул штатскому:

– Эй бородатый, а ну, иди сюда! Ты это… Говорят, священник?

Штатский, под камуфляжной курткой действительно носивший подрясник, не спеша приблизился к заграждению и счел нужным поправить:

– Во-первых, не священник, а дьякон. А во-вторых, ты чего не здороваешься?

Ингуш по-бараньи уставился на дьякона.

– Как жизнь, Вахид? – спросил штатский.

– Сам видишь… Жизнь называется! – Ингуш смачно сплюнул. – Поговорить надо.

– Со мной?

– С тобой. Ты только это… Им не говори, – ингуш показал взглядом на вновь загалдевшую офицерскую братию. – Им бы только ржать да ржать… Придешь?

– О чем ты хочешь поговорить, Вахид?

– Про ислам, – совершенно серьезным тоном ответил ингуш.

– Не сильно я разбираюсь в исламе… Что за срочность такая?

– Не хочешь?

– Не сегодня.

– Отказываешься?

– Не отказываюсь, а не могу… Ты как маленький. Да и запрещено нам за ворота выходить, как будто не знаешь…

– Очень нужно, – стоял на своем Вахид. – Съем я тебя, что ли? Чего боишься?

– Правило такое. Не я порядки устанавливаю. Послушай, Вахид, давай вот как поступим. С утра завтра приходи на КП, – предложил дьякон. – Меня вызовут. Никого не будет, не волнуйся. Только ты и я.

Ингуш безнадежно отмахнулся и стал удаляться прочь…

Два дня спустя, за ужином, офицер инженерной службы из Ханкалы, по распоряжению из своего штаба вынужденный остаться на ночь в казарме, после первой же рюмки стал рассказывать сидевшим за столом о местном торгаше, чеченце, которому ни с того ни с сего взбрело в голову поговорить по душам с заезжим русским батюшкой. Чеченец вознамерился просветить православного священника насчет ваххабизма, который завезли в Чечню якобы сами же русские, а заодно решил исповедоваться, при этом и слышать не хотел, что в православной церкви с некрещеными таинство совершать не принято.

– Батюшка послал его, сами понимаете… Ну и что вы думаете? Чеченец с горя запил. Два дня не просыхает. Наши вынуждены спирт друг у друга выклянчивать. Водки днем с огнем не сыщешь.

Рассказ гостя вызывал на лицах улыбки. Инженер говорил, конечно же, о Вахиде – второго такого не было во всей округе. Батюшкой же был не кто иной, как дьякон, сидевший тут же, за столом; смутившись, он уставился в тарелку. Но откуда инженер мог знать, что из батальона, где его приютили на ночлег, тоже все кому не лень бегали за покупками к тому же торгашу – не к чеченцу, как он утверждал, а к ингушу, который в назначенное дьяконом время у КП так и не появился. Инженер говорил правду: ингуш с тех пор как в воду канул.

– Так это про меня, – признался дьякон.

– Про вас? Это в каком смысле? – растерялся инженер.

– Это вы про Вахида рассказывали… Было дело. Подошел к проволоке и давай просить… – Дьякон обвел взглядом присутствующих, словно искал защиты.

– Вахидом зовут, точно, – не без конфуза подтвердил инженер.

– Да уж, знаменитость, – поддержал Бурбеза.

– Так это вас он за священника принял? – инженер оторопело уставился на сотрапезника. – Так бы и сказали… Ну, Вахид! Ну, дает! Им какая разница. Раз подрясник – значит, поп…

С утра Бурбеза отправился проведать ингуша и подтвердил сказанное вечером инженером. Вахид даже не удосужился выйти поздороваться. По словам жены, которая встретила гостя на пороге с новорожденным на руках, муж затаил обиду на весь белый свет. Поэтому и не просыхал. А пил по-черному: запой мог длиться и неделю, и две. Вернувшись на территорию части, Григорий рассказал, что Наталья, молодая жена Вахида, чуть ли не в ноги ему кланялась, умоляя передать офицерам, а с некоторыми из них ее муж поддерживал дружеские отношения, чтобы все, кто может, пришли вечером в гости отметить рождение их третьего сына…

Уже стемнело, когда вчетвером – Веселинов, взводный Белощеков, Бурбеза и капитан Рябцев – поднялись на крыльцо ингуша.

Вид у хозяина был жалкий, но через четверть часа он начал оттаивать. Впрочем, на водку, принесенную гостями, Вахид даже не хотел смотреть, прихлебывал чай без сахара, что не мешало ему произносить тосты и то и дело всех благодарить. Смущаясь, Наталья пыталась одергивать расчувствовавшегося супруга, но безуспешно. Разомлевший Вахид вспоминал довоенную жизнь в городе, говорил о прошлом таким тоном, будто не знал, смеяться нужно над ним или оплакивать.

После всего, что пришлось здесь пережить со времен первой войны, уже немногие его знакомые верили, что являются гражданами той же самой страны, в которой жили годы назад. Этим якобы и объяснялось полное безразличие людей к тому, кто теперь хозяйничал на их земле. Покоя и добра не видно ни от одних, ни от других. Соседи, все кто смог, поразбежались, бросив разгромленные дома и квартиры, редко кому удавалось их продать. От большинства соседних дворов остались одни развалины. Последний двор, через забор от Вахидова дома, бросили прошлой зимой. Хозяин, хохол с судимостью, живший тут с женой, с советских времен промышлял знахарством. Было время, хохол принимал у себя всю местную знать – в погонах и штатском. В кабинете украинца, который, помимо всего прочего, врачевал гипнозом, можно было застать начальника отделения милиции при всем параде; в окаменевшей позе он сидел верхом на стуле с поднесенной к козырьку пятерней. Это и превратилось в одну из излюбленных забав теснившейся в очереди клиентуры: Вахид, на правах соседа, даже созывал знакомых, чтобы показать им выставленных на посмешище местных начальников, чтобы дать людям возможность подивиться безобидности грозного пару минут назад представителя власти, не привыкшего отираться в очередях и даже не помышлявшего, в каком свете он предстает глазам публики…

В первую войну в дом соседа попал танковый снаряд. Вахид уверял, что снаряд залетел в форточку. Жена соседа, в тот момент отлучившаяся из дому, не пострадала, а вот останки мужа собирала по развалинам, в которые превратилась большая часть двора. С тех пор, кое-как восстановив крышу из обломков шифера, она так и жила, ютясь в уцелевшей части дома. Дотянув до прошлой зимы, она тоже наконец уехала к родственникам…

Шел девятый час, когда за Веселиновым пришел посыльный. Командир требовал капитана к себе. Веселинов снял с посыльного стружку: выходить по одному за ворота части запрещалось. В оправдание рядовой бормотал, что не хотел капитана подводить, ведь и его могли взгреть за отлучку с территории, в той же степени самовольную, – выходить за КП без особого распоряжения офицерам в этот час тоже не разрешалось. Капитан нехотя распрощался и нехотя же удалился вместе с солдатиком…

В начале одиннадцатого подвыпившая компания вывалила на улицу. Ингуш проводил офицеров к калитке, сопровождая прощание объятиями и добрыми напутствиями.

После духоты, табачного дыма и водки голова на воздухе у всех шла кругом. Бездонное звездное небо неудержимо кренилось и уплывало в сторону, туда, где над черными контурами полуразрушенных зданий, зияющих дырами безжизненных окон, висел остроконечный серп – четкий и, казалось, добела раскаленный, такой, какого никогда не увидишь в небе Центральной России. Даже в форме месяца проступало что-то угрожающее. На юго-востоке ночной горизонт то и дело озарялся беззвучными всполохами, как будто кто-то пытался раздуть в темноте тлеющие угли. Если бы не зима и не мороз, вспышки могли сойти за грозовые молнии, рассекающие ночь где-то очень далеко, откуда раскаты грома не долетают. Тишину, висевшую над городскими развалинами, нарушало разве что лязганье гусениц, периодически доносившееся со стороны соседнего блокпоста. И эта тишина задворок – без собачьего лая, без шума машин – удручала своей неестественностью. Не меньше, чем иллюминация над горизонтом, в десятках километров в стороне, где рвались снаряды. Странно было даже подумать, что по ночам землю и воздух где-то совсем недалеко разносит и рвет на куски.

Старший прапорщик, поторапливая остальных, шел впереди. Рябцев со старшим лейтенантом с трудом поспевали следом. Из-за гололеда приходилось хвататься друг за друга. Бурбезу пытались придержать, но он лишь настойчиво прибавлял шагу…