Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том II"

Боевики давились от хохота, крыли друг друга отборным русским матом. Лопаты они прихватили с собой, чтобы опять заставить пленных рыть снег и долбить грунт до самой ночи…

На следующее утро Федоскина в землянке не оказалось. С улицы доносился непонятный шум, какие-то вопли. Капитан выбрался наружу из промерзшей за ночь темени и, борясь с ломотой в глазах, высунулся из траншеи.

Уже совсем рассвело. Федоскин стоял полураздетым на морозе, рвал на себе одежду, что-то выкрикивал по-чеченски и целился в сгрудившихся перед ним боевиков черенком лопаты. Трое конвоиров, топтавшихся под навесом с овчаркой, которая яростно лаяла на буяна, с утра пораньше давились от смеха. Еще один чеченец, с автоматом наперевес, семенил по тропе в сторону шумного зрелища, судя по всему, не понимая, что происходит. По колено увязая в снегу, на выручку Федоскину бежал Степан. За ним торопливо ковыляли два солдата из третьей землянки. Нарушая предписания, втроем они приблизились к сержанту и наперебой стали уговаривать его угомониться. Степан умолял Федоскина отдать ему лопату.

Но вместо этого Федоскин отвел лопату в сторону и со всего маху нанес удар Степану. Схватившись за плечо, едва не потеряв равновесие, старик продолжал топтаться перед ним и даже не пытался защититься от новых взмахов лопаты, мелькавшей прямо у него перед лицом. Он продолжал уговаривать сержанта:

– Коля, ты чего, а, Коль? Рехнулся, что ли? Ты успокойся… Давай поговорим спокойно… Слышишь, что я говорю? Это я, дядя Степа…

Один из боевиков приказал Степану отойти в сторону. Степан будто не услышал приказания. Тогда боевик спустил с поводка овчарку. Собака сразу поняла, кто жертва. В два прыжка она подлетела к полуголому сержанту. Но в последний момент, непонятным образом изловчившись, Федоскин успел нанести удар и собаке. Раненый пес отлетел в сторону и, жалобно скуля, катался теперь в снегу, забрызгивая его кровью.

Конвойные защелкали затворами автоматов. Наперебой горланя, они приблизились к сержанту.

– Пусть сдохнет как собака, – сказал по-русски чеченец, прибежавший последним. – Веди, веди быстрее… – поторопил он самого молодого абрека.

Степан и тут соображал быстрее всех. Догадавшись, к чему всё идет, он кинулся абрекам в ноги.

– Ребята, не надо! Чокнулся он. Дурачок он! Не надо, – уговаривал Степан по-русски. – Ум у него за разум зашел… Чего с него взять-то? Не надо…

– В сторону, старый кобель! – один из боевиков навел на Степана дуло АКМа.

Степан застыл в нерешительности, но тут же опять принялся уговаривать.

Федоскин швырнул в абреков лопату и как ни в чем не бывало направился по тропе в сторону кухни, продолжая выкрикивать ругательства.

Справа у пихт появились те двое, что отправились в питомник за собаками. Они спустили овчарок с поводков. Сбив сержанта с ног, псы валяли его по снегу, таская за руки и за ноги. Пару минут Федоскин продолжал вскрикивать и отбиваться. Но затем тело его безжизненно обмякло, что не мешало разъяренным псам терзать голые, истекающие кровью конечности.

Пленных разогнали по землянкам. И только вечером Эмма сообщила, что сержант скончался…

Не блиндаж, не землянка, не зиндан – обыкновенная яма, обшитая по откосам накатником, и накатником же заложен был ее верх с утеплением из еловых веток, а поверх – толща снега. Новое обиталище, в которое Рябцева переселили в тот же вечер, выглядело добротнее первого, но оказалось очень тесным.

В яме уже ютилось двое солдат. Капитан знал обоих в лицо, однажды встречал их у гаража, когда пленных согнали на построение. Из одного десантного полка, правда, из разных подразделений, в плен солдатики попали вместе под Гудермесом, и оба носили на себе стигматы увечий. У одного было изуродовано лицо, другой припадал, как и Рябцев, на правую ногу из-за неправильно сросшегося перелома. Единственное, в чем солдатикам повезло, так это в том, что их не разлучили.

Днем они работали в северной зоне, долбили ямы для блиндажей. В одной с ними бригаде вкалывала «пятерка», ютившаяся в аналогичной яме за кухней. С работы пареньков приводили затемно, всегда измученными. Какое-то время они отсиживались молча, даже не раздеваясь. Поскольку капитану запрещали разгуливать по территории, кому-нибудь из них приходилось вскоре тащиться на кухню за ужином. Баланду, распределяемую по землянкам в котелках, солдатики дружно выхлебывали ровно до половины, до отметины, прочерченной гвоздем на внутренней полости посудины, ровно половину они оставляли капитану. Жизнью были научены? Дедовщиной? Щедрость изголодавшихся парней Рябцева поражала. Ком застревал в горле. Он понимал, что эти мальчишки жертвуют ему свою кровную пайку, и иногда чувствовал себя каким-то лагерным старостой, чуть ли не паханом, но сколько ни настаивал, не мог заставить ни того, ни другого съесть хоть на ложку больше.

Прихрамывающий солдатик – звали его Емельяном – в свободное время возился с печкой. Жестяной жбан из-под солидола, служивший топкой, был более объемным, чем в прежней землянке, и вечерами, если при раздаче ночных дров Степану удавалось подбросить охапку хороших поленьев, в яме становилось тепло. Напарник Емельяна, Володя, не снимавший с головы косынку из армейского тряпья, относил на кухню пустой котелок, после чего занимался уборкой, но чаще всего просиживал часы напролет в своем углу, не произнося ни слова…

На второй день после гибели Федоскина Степан появился в землянке раньше обычного. Мучаясь одышкой, он свалил принесенные дрова в угол, вытащил из-за пазухи пол-лепешки, разорвал ее на три части и сунул каждому по куску. Сухо поблагодарив, солдатики молча принялись есть. Рябцев отложил свою порцию на печку и, по лицу Степана догадавшись, что тому не хочется уходить, предложил посидеть, погреться. Старику уступили место рядом с печкой.

Емельян запалил лучину. Четыре исхудавших, заросших щетиной человека обменивались взглядами. Степан снял фуражку, обхлопал ее об колено, со стоном вздохнул и извиняющимся тоном прошепелявил:

– Во как оно, разгулялись! Дурак был, конечно, а жалко… Жалко сержанта, – повторил Степан. – Слабонервный был. Я сразу и не понял.

Рябцев задумчиво смотрел на вырывавшиеся из приоткрытой топки языки пламени.

– Ты чего не ешь, капитан? – Степан показал взглядом на котелок, стоявший на краю раскаленного жбана, к которому Рябцев после солдат еще не притрагивался. – А ну поставь нормально, чего уставился? – бросил Степан Емельяну. – Разогрей! Поди, остыло уже.

Емельян расторопно выполнил требование. Когда баланда закипела, Рябцев взял котелок на колени, разболтал ложкой содержимое и стал медленно есть. Уже несколько дней пленников держали впроголодь, кормили разведенной в воде мукой. Разве что Апти изредка приносил немного хлеба, а как-то раз – даже пачку аспирина с витамином С. Недоедание давало о себе знать. Согреться не удавалось, всё время клонило в сон. Капитан изо всех сил пытался преодолеть неотвязное, ни на минуту не дававшее забыть о себе чувство голода. Поэтому никогда не набрасывался на еду сразу, как бы ему того ни хотелось. Первыми всегда ели солдатики, а когда очередь доходила до него, он старался есть как можно медленнее.

– Тут ведь главное как… лишь бы калории набрать, – понимающе забормотал Степан. – А то ведь как получится? Пока мы тут сидим, казематы им роем, переморят всех голодом. Или перебьют… по очереди.

– Скажи-ка, Степан, а сколько их здесь всего? – спросил капитан, лепешкой подобрав со дна котелка остатки баланды.

– Бандюг-то наших, в лагере? А кто ж его знает… Со счета можно сбиться. Вчера, вон, опять пополнение прибыло. Человек пятьдесят вошло. Своими глазами видел. Да не молодь, как абреки наши, а матерые. Слышал, вроде масхадовские… А так, если чужих никого нет, – сотня внизу будет. Да еще по холмам блиндажики все заселены. Там еще сотня наберется. Человек двести. Ну, триста, когда есть кто на постое. Может, и больше. А уж вооружены! Чего там только нет у них! Труб этих… гранатометов – блиндажи завалены. Кормежка тоже что надо. Это нас морят, как в Освенциме. Мясо у них, консервы, водка. Перебои бывают, но редко.

– Почему тебе разрешают свободно ходить по лагерю? – спросил Рябцев.

– Повсюду не пускают. Это я здесь, вокруг кухни, как пуп земли. А там, в котловане, куда пацанов водят, не дай бог туда нос сунуть. Прикладом промеж глаз – бац, и поминай как звали… За дурака меня принимают. Ни дать, ни взять старый шелудивый пес… А я и не говорю, что не дурак. Дурак и есть… раз попался. Знают, что идти мне некуда. Сколько лет просидел на их баланде… Вот и не чешутся.

– Умаров, кто он такой?

– Приезжий… из татар вроде, – с живостью отвечал Степан. – Сайпуди его зовут. В первую войну как занесла сюда нелегкая, так и воюет. А меня в Грозном приобрел… у милиции.

– Купил, что ли, у милиции? – не поверил Рябцев.

Степан долго щурился, а затем прошамкал:

– Кровельщик я вообще-то. Приехал шабашничать. Надоумили на заработки податься. Аж из-под Ярославля… Все мои там и проживают и горя не знают. Ну, приехал я. Не один – много нас было, желающих. Нанялся. Взял меня один чеченец из Шали. Три месяца вкалывал на него, а он не заплатил. Я от него – в Аргун. Там та же история. Я – назад, в Грозный. Прихожу в милицию. Вроде свои там, русские. Так, мол, и так, спасайте, ребята, домой хочу… Они поулыбались, и в спецприемник меня. Ты, мол, бродяга. А оттуда и продали. Таких, как я, вылавливали и продавали. Так я и стал рабом-то… – расстроенный Степан засопел, некоторое время сидел молча, глубоко задумавшись, а потом стал рассказывать дальше: – Дом я ему строил… хозяину… отары пас. Сначала обещали заем дать, скот выделить. Ты, мол, повкалывай, заработай свое, так и сам хозяином станешь. Я и верил, во дурак! А потом, когда понял, что к чему, поздно было. Так и застрял. Убежишь – поймаем, говорят, и башку отрежем, без башки будешь бегать. Я как-то попытался, бежал. Так поймали, измудохали… А там пошло. Кормили как собаку. Кусок лепешки сунут да воды кружку… Сил не то чтоб удрать, ходил еле-еле. А не поработаешь, и того не дадут… Потом в горы погнали, на серпантин… У Итум-Кали дорогу строили, слышал? Много там наших согнали. Рабы да пленные. Колыма Колымой. Если не хуже. А наши, в России… власти-то… и в ус не дуют. А может, и не знали, кто их разберет? Некоторых, говорят, выкупали оттудова. Ненужных масхадовцы к стенке ставили. Часть с собой увели… по лагерям. Это когда наши войска опять вошли. Да и своих, чеченцев, расстреливали… Поздно наши опомнились! Порядок решили наводить! Это в который раз… Постреляют и опять войска выведут. А нам куда деваться? У себя б сначала порядок навели. В войска-то брать стали погань всякую. Чуть не каждый второй – зэк бывший. Это в армии! Что здесь уркачи заправляют, что у наших. Какой же порядок может быть? Да ведь и не нужен он никому, порядок-то. Продали нас, всех продали… – обреченно подвел Степан черту под сказанным. Он ненадолго умолк, затем, всё же пересилив себя, спросил: – Куда наши смотрят, а, капитан? Или совсем с ума посходили? Что это за армия такая? Ведь им что свой, что чужой. Рот открыл – очередь. Не откроешь – по зубам. Разговор короткий. Что свой, что чужой, какая им разница, всех к стенке ставят. Сам видел. Даже старух столетних… Да наших, русских, которые осели здесь давно… сами наши и палят по ним. Бабки к ним с хлебом-солью. А те сразу за автомат. Вмажут прикладом, чтоб под ногами не путалась, да очередью ее… Разговор короткий. Меня ведь самого чуть к стенке не поставили…

Рябцев оставался задумчив, но затем перевел разговор в другое русло:

– Кто в лагере за командира? Кадиев?

– Вроде он. Англичанин. Кличка у него такая… – Степан еще раз вздохнул. – Не дурак человек. Семи пядей во лбу, я считаю. «Эмиры» не любят его. Он свое гнет, они свое. Грызутся – жуть! «Эмиры» больше этому лбу доверяют… Абдул который… Вахаб. Он народ к ним водит. Да и сам инструктирует. Обученный, тот еще вояка. До войны в МВД, говорят, работал, пока не вытурили. Вот он и пошел к ним, к ваххабитам. Но идейные – они не самые матерые. А самые – это которые мстят. Остальные – за деньги воевать пошли. Денег дай – кому хошь голову оторвут. Не все, конечно. Тут ведь как получается… На их место тоже надо встать. Вон Апти, посмотри. Ничего не могу сказать плохого про него. Добряк человек и не дурак. А ведь тоже намазов не пропускает. Только что он может один? Хороший человек Апти, – с убеждением повторил Степан. – Семьи нет. Всех на тот свет спровадили. Куда таким деваться? А некуда. И те прибьют, и эти. Война-то везде! Уехать? Куда? К нам, в Россию? Так ведь не пустят. Кому ты там нужен? Своих ртов сколько… А еще если рожей кавказец… А здесь – разруха. Ни больниц, ни школ, ни работы нет. Один грабеж. Резня одна. Не одно, так другое. Людям куда деваться?.. Это я тебе говорю, как знаю. Всякие есть среди них. Вот только наши, жалко, не разбирают. Чешут всех под одну гребенку. Так и наживаем себе врагов… Кто заварил всё это? Разве они? А ты говоришь… Не согласен со мной?

– Не знаю, – чистосердечно признался Рябцев.

Они переглянулись.

– А в соседнем лагере ты никогда не был? – спросил Рябцев.

– Нет, не был.

– Много их там?

– Говорят, тьма. Не лагерь, а крепость. Наши, поди, ждут, чтоб они совсем в землю зарылись?

– Неужели ни разу не бомбили?

– Ни разу, сколько я здесь. Вертолет покрутится рядышком, посмотрит – и всё. К лесу не приближается. А вдруг пальнут? Ну, из этой, из трубы… На это они мастера. А чтоб бомбить – нет, не было… Не хотят наши их выкуривать отсюдова, вот мое мнение… Должен я идти. Искать начнут, спохватятся. – Степан закряхтел, заворочался. – А насчет Англичанина… Зверь он, может, и не зверь, но ты с ним поосторожней. Самый он матерый. Боятся его все. Почему – не знаю… – Степан нахлобучил на голову кепку и, чем-то вдруг растроганный, полез к выходу, но остановился и добавил: – Ты, главное, не убивайся, капитан. Терпи и всё. Если б не русский я был… Жизнь – она везде жизнь. Тут, главное, привыкнуть. И терпеть, слышишь, капитан? На рожон не лезь. Шутки с ними плохи, особенно с уркачами – сам видел…

Блиндаж стал похож на оружейный склад. Вырубленные в боковой скале штольни доверху заставили штабелями «цинков» с амуницией. Тут же были сложены несколько «Мух», гранаты к РПГ-18, несколько винтовок с оптическим прицелом, рация и, что особенно неожиданно, – реактивные снаряды к «Граду». На столе стояла разобранная радиостанция. Перед рацией сидел Мирон. За свисающими патлами не было видно лица. Мирон держал в руке паяльник и курочил что-то в схеме, но, увидев на пороге приведенного пленного, он показал Кадиеву на механизм с микросхемой, отодвинул свое хозяйство в сторону, встал и вышел.

– Ну, высидел что-нибудь? – спросил Кадиев.

– За то, что здесь происходит, вы… вы будете отвечать, – с запинкой проговорил Рябцев.

Кадиев понял с полуслова. Не глядя на пленника, он продолжал перебирать на столе электродетали, но вдруг предложил сигарету.

Капитан не отреагировал.

– Гордый, да?.. Ну, так что? Что будем делать, капитан? Обдумал ты мое предложение? – Леча Кадиев смотрел на пленника спокойным взглядом.

– После того, что устроили ваши каратели… не понимаю, на что вы рассчитываете, – борясь с волнением, сказал Рябцев.

– Лично я ни на что не рассчитываю… Да и не видел ты ничего такого, чтобы волосы на себе рвать… Ты насчет шаромыги с кухни, которого пристрелили? Так за дело! За воровство. По нашим законам знаешь, что за это бывает?..

– За то, что ел отбросы? От голода?

– Да за любое!

– Ни одна армия в мире не прощает издевательств над пленными, – сказал Рябцев. – С кем вы собираетесь вести переговоры? Переговоры ведут с противником, не с бандитами.

– Два дня назад твои друзья, армейцы, два поселка сожгли. И всё население перебили. Со страху. Поддатые были, шарахались от каждой тени… – невозмутимо продолжал Кадиев: – Какой спрос с них – можешь мне объяснить?

– В голову, в лицо российская армия пленных не расстреливает.

– И в голову, и в лицо… И бабам беременным в животы стреляет. И детей сжигает живьем. Ты как с луны свалился… – Кадиев поднялся и принялся шагами мерить тесное пространство.

Оба выжидательно помолчали.

– Будь моя воля, всё было бы по-другому, – неожиданно произнес он. – Но, ты прав, пол-лагеря – уголовники, шпана, – он вскинул на капитана вопросительный взгляд. – Сам-то ты что об этом думаешь?

– К чему этот разговор? – помедлив, поинтересовался капитан.

– Хочу понять, действительно ты тупой такой или прикидываешься. Кажется мне, что прикидываешься… Садись, капитан, вон туда… – Кадиев показал на табурет перед столом и продолжил: – Демократия не принесла здесь людям ничего, как видишь. Кровь, грабежи, одно варварство. В общем, ничего нового. Такой народ, как наш, не может жить без твердой власти. Вот люди и выбирают из того, что осталось. Здесь, на Кавказе, шариат – это вековой, опробованный опыт. Все знают, что от него ждать. Соответственно – и от ислама. Единственная религия, которая на сегодняшний день отвечает духу этого народа, – ислам, нравится это или нет твоим начальникам… Поправь, если я что-то не так говорю…

– Даже Шамиль завещал горцам жить в мире с Россией, служить ей, – проронил Рябцев.

– Да что ты знаешь про Шамиля? Шамиль – предатель. Так считают у нас на Кавказе… Слугами быть, верноподданными? Так ты встань на место того слуги! Представь, что от тебя требуют рабского повиновения! Служить? Да ради бога! Только дурак никому служить не хочет! Но кому именно? Какой России? Вашим сегодняшним прохиндеям? Которые вас самих обобрали до нитки? Рабами быть у бывших рабов? Да никто нам не завещал такого! – с отвращением заверил Кадиев. – Ослепли вы! И от других того же хотите. От вас скоро одна Пальмира Северная останется… на болотах… где яблока кислого не вырастишь. Ну и пара загаженных портов за Полярным кругом, через которые вся эта мразь, которая села вам на шею, будет выкачивать сырье из страны. А вы, такие как ты, псы дрессированные… вы будете воевать на окраинах, чтобы они могли спокойно грабить вас и ваши семьи. Вы даже Москву не удержите. Если так пойдет, опять в ней татары будут править!..

Дверь с шумом распахнулось, и в землянку ввалилось трое парней в белых куртках. Втащив внутрь тяжелый армейский ящик и взглядом сверив по лицу Кадиева, можно ли говорить в присутствии пленника, они наперебой затараторили по-чеченски. Кадиев отрицательно качал головой. Все трое ему возражали. Но Кадиев пресек дебаты решительным жестом. Чем-то озадаченные и недовольные, парни торопливо удалились.

– Вот этим энтузиастам… – Кадиев кивнул вслед вышедшим, – свобода не нужна. Они не знают, что это такое. Не знают, что нет ее вообще, свободы… Я жил в Петербурге, когда-то учился там, – прибавил Кадиев. – До всех этих дел еще. Русская культура – великая культура, потому что умеет заимствовать. Но она не самостоятельна. Только слепой может не видеть этого. И что бы ваш спецназ здесь не вытворял, Россия, хоть и развалили ее, может быть, еще способна развиваться, идти своим путем, если вы возьметесь за ум. Но здесь, в республике, этого никогда не будет. Кто-то подомнет всё под себя. Это неизбежно. Хотя Кавказ может обойтись без заимствований. Получается всё наоборот…

И не дождавшись возражений, Кадиев продолжал:

– Русские русским тоже рознь. В том-то и беда. В этом и корни сепаратизма. Какой ненормальный захочет отделяться от государства, если оно несет мир и благополучие? Вся мразь, которая вас самих растоптала и вываляла в грязи… та же мразь тянет лапы и сюда. Мало там награбили, мало горя наделали дома у себя, мало вырвать последние крохи изо рта у своих. Так теперь к другим надо залезть. Сегодня сдохни ты, а завтра, может, и моя очередь наступит… Принцип-то у уркачей позаимствовали. Но не всё так просто. Стадо можно перерезать. Из человека можно мыло сварить, из человечьей шкуры можно сумок нашить. Но не станет никогда человек добровольно чистить сапоги губителю своему… Вот и объяснил бы ты мне, что делать в такой ситуации? Сидеть сложа руки? Или самому схватить тесак и идти кромсать налево и направо? Как не бороться с гадиной, которая несет смерть и разрушение? Как и о чем можно говорить с рабами? Ведь рабы ничего не решают. Рабы служат хозяину. Вот с чем я имею дело. Народ русский – рабский народ, – изрек Кадиев; не глядя на капитана, он ждал реакции.

Которой опять не последовало.

– Газават, знаешь, что это такое?.. Это война, которая объявляется священной, когда твоему народу угрожает погибель, а земле порабощение. Война не на жизнь, а на смерть. Веками всё это распухало здесь, веками разрасталось. Сколько времени Россия на нашей земле воюет? Сколько веков? А ведь по сей день никто не объявлял русским газават на Кавказе. Никто! А кто-нибудь из вас задумывается об этом? Один, вон, нашелся умник, впервые за всю историю. Так вы его сразу нашим президентом решили сделать. Понимаешь ты, что это значит? Это значит, что твои правители за дураков вас держат… Ненависть к вашему иудо-христианскому миру, который разжирел за счет других, столетиями здесь копилась, – продолжал Кадиев гнуть свое. – Несмотря на принципы, которые вы провозглашаете, полужидовский ваш мир никогда не мог отмыться от грязи, она разъедает вас изнутри… Когда видишь хари ваших генералов, их отвисающие курдюки, рассуждать не хочется. Раз пришли воевать против людей, которые готовы не просто жизнь отдать за родственников, а каждый кусок тела своего, каждую клетку по отдельности – что ж, воюйте! Но пеняйте на себя! Этой шпане… – Кадиев ткнул кулаком на выход, – большинству из них наплевать на ислам. Они не за ислам воюют и даже не за Ичкерию. Братьев их и отцов поубивали, и всё, что осталось у них из имущества, – это автомат. Вот поэтому в такой войне невозможно победить. Это война тотальная. Можно стереть с лица земли аул, можно сровнять горы с землей, но победить – невозможно!

– Войска вошли в Грозный, чтобы бандитский разгул остановить. Не для того, чтобы горцев в рабов превратить, – через силу произнес Рябцев.

– Да болтовня всё это… Идеалист ты или просто наивный. А может, и то и другое одновременно. А весь этот разгул кто здесь устроил? А Дудаева к власти кто привел? А кто его убрал? Кто моджахедов вербовал? Кто саудитов сюда привел?.. – Кадиев уставил на Рябцева гневный взгляд. – Ладно, теперь слушай меня внимательно… Война, конечно, закончится. Скоро вы опять будете всё контролировать. Начнется мирный процесс. Так будем это называть. Но со шпаной, которая повара вашего на тот свет отправила, никто не захочет дела иметь… Тогда они наплачутся… Теперь о другом. Мне нужно войти кое с кем в контакт. В Петербурге. Я готов обменяться информацией… А заодно и пленными, – глядя на капитана в упор, сказал Кадиев. – Не время выяснять отношения. Ситуация изменилась. Мне нужно войти в контакт с теми, кому осточертели резня и грабеж, кто понимает, что войсковой операцией ничего не добьешься. Почему к тебе обращаюсь? Отвечу… Старые каналы будут работать на тех, кто всё это развязал, кто набивает себе карманы с бойни. И если война им нужна только для того, чтобы укрепить свои позиции, бесполезно к ним обращаться… Понимаешь меня?.. Я готов тебя отпустить. При условии, что ты поможешь мне. Мое условие… За тобой явится твой отец. Сам. Отдам тебя лично в руки ему. Но папаша твой привезет с собой пару человек… Из тех, кому пушечная канонада еще не заложила уши.

– Бред какой-то! Да это же невозможно! – не сдержался Рябцев. – Никто сюда не поедет. Да и зачем вам приезжие? Военных и здесь пруд пруди.

– Со здешними иметь дело невозможно, я тебе только что объяснил. Они заказ выполняют, поставленные задачи.

– Мой отец – гражданский человек. У него нет никаких связей и не было никогда, я уже говорил.

– Фамилия Белех тебе что-нибудь говорит?.. Генерал-полковник Белех? – спросил Кадиев.

Чеченец назвал фамилию бывшего начальника штаба округа. Рябцев отрицательно покачал головой.

– А Окатышев?

Рябцев вскинул на чеченца недоуменный взгляд, опять сделав вид, что слышит фамилию впервые.

– На нет и суда нет. Не сегодня, так завтра тебя здесь ждет то, что ты видел. Один раз смогу этому помешать, а в другой раз ситуация выйдет из-под контроля. Мне терять нечего. Подумай… Я не предлагаю тебе присягу нарушить, подлость какую-нибудь совершить против своих. Я предлагаю честную мужскую сделку… Сделаем видеозапись. Ты и я, вдвоем, – чеченец ухмыльнулся. – Ты всё объяснишь. Я передам запись. Всё просто.

Рябцев безнадежно покачал головой:

– Что вы собираетесь объяснять?

– Всё, что я только что сказал. Я изложу свои условия… с твоей помощью.

– Это нереально.

– Отец твой разберется. Не такой глупый, как ты, надеюсь. И объяснит кому надо. Согласишься – поможешь всем. Мне, своим и себе самому. А нет… – Не договорив, Кадиев пожал плечами и вновь заходил по блиндажу. – Меня обвиняют в торговле людьми… Меня и еще кое-кого в Москве. Но я не имею к этому отношения. Я хочу, чтобы там знали правду. Это будет первое, с чего мы начнем… – Кадиев достал какой-то листок и, обойдя вокруг стола, положил его перед Рябцевым. – Вот список. Никого из этого списка я никогда не видел и не знаю. Мои люди тоже… Кому-то хочется свалить на меня ответственность.

Рябцев пробежался по списку глазами. Значилось шесть фамилий. Две женские. Одна из них показалась знакомой.

– Лопухова? – спросил капитан.

– Да, из Москвы.

– Имен не вижу, – сказал Рябцев.

Чеченец достал другой лист и зачитал имена и фамилии вслух. Лопухова Мария значилась в списке последней. Стараясь не думать о неожиданном совпадении, Рябцев отрешенно кивнул.

– Я должен подумать, – сказал капитан. – Встречное условие… В ноябре трое моих подчиненных пропали. Хочу знать об их судьбе.

– При каких обстоятельствах пропали?

– При нападении на колонну.

– Почему ты решил, что я должен знать о них?

– Одного из них видели в лагере.

– Напиши фамилии, выясним… – без особого энтузиазма пообещал Кадиев и через стол подсунул школьную тетрадку с карандашом.

Рябцев вывел три фамилии.

Кадиев мельком взглянул на список, вырвал из тетради лист и спрятал его в нагрудный карман.

– Объяснять, думаю, не нужно, что всё это должно остаться между нами. Не все здесь захотят нянчиться с тобой, как я… – предупредил Кадиев. – Всё понял? Если что, расплачиваться придется жизнью. На раздумья у тебя нет времени. Завтра вечером – крайний срок. Я должен знать, да или нет…

Хаос и непредсказуемость, непролазная грязь, зловоние и нищета, целенаправленное и бессмысленное уничтожение всего живого, обесценивание жизни, и в то же время неодолимый, инстинктом диктуемый страх за свою шкуру… – вот и все, что скрывают под собой военные сводки и оперативные данные, вся та дымовая завеса, которая колпаком висит над театром военных действий и не позволяет увидеть действительность такой, какая она есть…

Прибегая к радикальным мерам, сгребая мусор в кучу, чтобы уничтожить всё то, что уже отжило или является уродливым с рождения… – только таким нехитрым способом можно расчистить место под что-то более жизнеспособное… Логика как будто бы железная. Однако, глядя на вещи со стороны, трудно бывает вникнуть в их суть. Это правило тоже было железным. Так уж устроен человек: своя рубашка всегда ближе к телу.

Зло навязывает непротивление и повиновение – как себе, так и вообще. И понять, что оно иррационально и разрушительно, осознать все ужасающие последствия безграничного господства зла можно, лишь испытав его воздействие на собственной шкуре. Зло с начала времен навязывает себя как законную и единственно возможную форму бытия. Но, в отличие от добра, своей противоположности, оно почти всегда безлико. Некоторые даже сомневаются в том, что эта древняя, могучая, мощная сила – и есть зло. Открыть глаза сомневающемуся в реальности зла может только прямое столкновение с ним. Потому что одно дело – знать, что так было и что так будет еще не раз. Другое дело – оказаться соучастником, собственными глазами заглянуть в ад, стать свидетелем того, как адские жернова перетирают судьбы людей в порошок, но при этом не быть в состоянии что-либо изменить…

Личный предел лишений всегда кажется пределом абсолютным. Видимо, поэтому до сознания с трудом доходит, что кто-то другой, оказываясь в аналогичной ситуации, может быть в равной степени восприимчив к боли. Еще труднее представить страдание другого уровня, превышающее твое собственное. Где-то здесь, по-видимому, заложен предел, переступить через который большинству простых смертных просто не под силу…

День назад, когда Степан по привычке пустился в свои рассуждения, и Рябцев слушал его в пол-уха. Но его неожиданно как ошпарило: Степан говорил о том же! Чем-то напоминая бездомного пса, которого жизнь приучила довольствоваться малым, старый «раб» умел пригреться где угодно, лишь бы не гнали.

– Весна будет ранняя. Я всегда заранее чувствую. Когда кровь во рту из десен… весна скоро, оттепель. Потом черемша пойдет. Снабжение получше станет. Не так голодно будет, заживем. Всё будет нормально…

Отогревая покрасневшие от холода руки об обжигающие стенки жбана и едва не обнимая печку, второй вечер подряд Степан рассуждал об одном и том же. Понять его было очень трудно. Что могло быть нормально? Но невозможно было не слушать.

– Ты, главное, не это… не расстраивайся. Ты не один, даже если совсем один. Я тоже так думал сначала. Всё настоящее… кажется, что оно где-то там, далеко, где нас нет. А когда привык, открываю глаза, смотрю – как стоял мир на месте, так и стоит. Ничего не изменилось! Птицы поют, лес, сосны, небо. Красотища! Такое же всё, как было. А что, хуже разве стало? Ну, хорошо, погань вокруг, зараза, гады всякие. А лесу какая разница? Ему всё равно. Ты только послушай. Я их все тут наперечет знаю, деревья! Они даже шумят по-разному.

Последние слова заставили Рябцева на миг задуматься.

– Ну, ты слышишь? – спросил Степан.

– Тихо вроде, – проронил Рябцев.

– Тихо… Эх ты! – Степан чуть, было, не сплюнул. – Не понимаешь ты ничего. И за что вам только звания дают? Попал в переплет и думаешь: да за что мне всё это? Сердце, небось, сжимается от жалости к себе… Там, небось, из настоящих тарелок едят. Спят в кроватях. А я тут мыкаюсь, неизвестно за что… А ты не думай про то, как там. Жизнь – она везде жизнь. Везде можно быть человеком. Везде! – Степан убежденно кивнул головой. – Слышишь, капитан? Я же не просто так, чтобы потрепаться. Чувствую, бродит у тебя вот здесь… – ткнув себя в грудь, Степан продолжил шепотом, чтобы не мешать солдатикам, затихшим по своим углам: – Тут ведь как чуть сдашь – и поехало вкривь и вкось, уже не остановишь. Так что давай, подтягивайся…