Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том II"

Полковник Майборода, летавший с докладом в Петербург и уже вернувшийся в Ханкалу, считал, что у Кадиева связаны руки. Самостоятельных решений чеченец будто бы не принимает. Подобно тому, как это было с другими, он вынужден лавировать между своими частными интересами, противоречивыми настроениями однополчан и общепринятыми позициями чеченского воинства в целом, если о таких позициях вообще есть смысл говорить, принимая во внимание борьбу за власть и бесконечную подозрительность друг к другу. Российские круги, заинтересованные в ведении военных действий, еще с дудаевских времен научились обострять противоречия на ровном месте, манипулируя всеми без исключения – когда-то самим Дудаевым и оппозицией, а сегодня, с неменьшим мастерством, моджахедами и прочими воюющими. На доверие к армейским разведотделам в стане Кадиева рассчитывать не приходилось. Именно по этой причине самый сложный вариант обмена пришлось утверждать как рабочий, хотя любой оперативник с самого начала счел бы его малопродуктивным из-за непомерно раздутого риска…

Кроме несовершеннолетнего родственника Кадиева в список выдачи чеченцам внесли еще две фамилии. Их обладатели находились в Москве под следствием. Вместе с капитаном чеченская сторона должна была выдать и других российских пленных. Но список всё еще согласовывался. Как объяснял Рябцеву Окатышев, порученец из Ханкалы сообщил, что Петр Рябцев самостоятельно добился от чеченцев согласия на выдачу своих бывших сослуживцев. Речь шла о рядовом Лисунове и о старшем сержанте Ферапонтове. Оба – из бывшего подразделения Рябцева. И тот и другой в плену находились с ноября, официально числясь без вести пропавшими. Каким образом капитан смог принудить моджахедов разыскать своих людей, которых по имеющимся у Майбороды сведениям развезли в разные концы республики, – об этом оставалось только догадываться. Но сам факт, что, находясь в горах, в совершенно бесправном положении, капитан Рябцев всё же смог выдвигать какие-то условия со своей стороны, говорил о том, что в окружении Кадиева на операцию делалась серьезная ставка. Генерала это обнадеживало. Правда, эти сведения требовали дополнительной проверки.

Так или иначе, расстановка сил свидетельствовала о том, что Кадиев, со дня установления первого контакта добивавшийся гарантий, что операция будет проведена аккуратно, в режиме максимальной закрытости, теперь и сам нарушал этот принцип. Новые требования, внесение в список выдачи сидевших в Москве под следствием боевиков, ставили Окатышева перед необходимостью согласовывать операцию с московскими инстанциями – главным образом с ФСК, с людьми генерала Агромова. До сих пор этого удавалось избегать, справляться своими силами. Теперь же, едва прошли первые консультации, в Москве стали настаивать на прямом выходе на чеченского посредника, как минимум, по мобильной связи…

Близился конец апреля. Сам генерал Окатышев вылететь из Питера в Моздок не мог, он направил в Чечню группу из трех офицеров – полковника Однораза, подполковника Белощекова и майора по имени Сулейман, чеченца по национальности. Рябцев-отец вошел в группу четвертым.

В подмосковном Чкаловске, где предстояло пересесть на спецборт до Моздока, состоялась контрольная встреча с московскими офицерами, которые приехали в аэропорт освежить инструкции.

Из разговора с московскими контрразведчиками выяснилось, что разногласия, о которых Окатышев старался не распространяться, явно отравляли отношения между службами. В Москве настойчиво цеплялись за идею выхода на связь с посредником. Офицеры, как и Окатышев, не хотели вдаваться в подробности. Но даже из поверхностных сведений, которыми они делились, не стоило труда прийти к выводу: если что-то сорвется теперь, разрешение на следующую подобную операцию пробить удастся не скоро. Неслучайно два дня назад в Моздок вылетел полковник Шерстобитов из ФСК, в обязанности которого входило курировать операцию в Москве: Шерстобитов нуждался в каких-то дополнительных подтверждениях, собирал их по своим каналам. Новость выглядела неожиданной. Петербургскую сторону даже не посчитали нужным проинформировать об этой «миссии», сведения поступили уже из Грозного…

Всматриваясь в лица заместителя Шерстобитова и его помощника, которые приехали в Чкаловск для последних согласований и явно чего-то недоговаривали, Рябцев-старший ловил себя на мысли, что не может не испытывать к этим людям доверия. Не оставляла мысль, что если бы ему довелось служить в окружении таких, как они, то он и по сей день носил бы, наверное, погоны. Несмотря на профессиональную манеру уходить от прямых ответов на вопросы, в их личном позиционировании по отношению к задаче Рябцев не видел и тени какой-либо двусмысленности. Они просто делали свое дело, работали не за страх, а за совесть, хотя вполне отдавали себе отчет, что от их поступков зависит очень немногое. Однако в том малом, что они брали на себя, они намеревались идти до конца. Эти люди были на стороне таких, как пленный сын, на стороне конкретного живого человека, и не скрывали этого, хотя жалованье получали от тех, кто по статусу, да и физически, не мог принимать в расчет судьбу каждого пострадавшего военнослужащего.

Оба офицера с крамольной откровенностью говорили о замалчиваемых с начала второй кампании потерях среди военнослужащих и мирного населения. Пятизначные цифры не очень-то удивляли. Те же данные Рябцев слышал от Окатышева. Но тот высказывался куда резче и откровеннее: интерес высших военных кругов к закулисным играм с главарями сепаратизма объяснялся не только непредвиденно большими потерями, которые несли в Чечне федеральные силы – цифры были заложены в план кампании и соответствовали предусмотренной «минимизации потерь», – и не только стремлением командования спасти честь воинства, в очередной раз поруганную, потому что оно в очередной раз провалило ряд ответственных операций. Но тем, что воинство, да и страну, снаряжавшую рать свою в поход, пора вообще спасать, как утопающих. И всё это вопреки басням, которыми пичкали весь мир правительственные чиновники, неспособные оказывать влияние на ход событий, неспособные отступиться от вчерашних бредовых решений, а еще меньше – отвечать за них. Хотя за любое из таких решений следовало нести ответственность не только перед своей совестью: за такое отвечают собственной головой…

Размышляя над тем, что ему приходилось слышать от Окатышева, Рябцев не мог иногда удержаться от предположения, даже если в него и закрадывалось что-то граничившее с искушением: а что, если в недрах армейской машины созрел какой-то негласный консенсус, причем без заговора, сам по себе, без нарушения людьми присяги?

Здравый смысл, безусловно, требовал от людей информированных, способных на реальные поступки делать всё от них зависящее, для того чтобы армия, ее структуры смогли сохранить дееспособность, уже потому, что она является частью фундамента, на котором держится любое общественное здание. Но более конкретно – они должны были делать всё необходимое, для того чтобы отстоять честь людей, которые доверили армии свои жизни, а таких людей насчитывалось даже не тысячи, в общей сложности счет следовало вести, наверное, на миллионы. И это общее настроение умов не могло не перерасти в организованные действия – рано или поздно. Вот и напрашивался вывод: что, если молчаливое большинство смогло сгруппироваться вокруг общих ценностей и на основе этих ценностей объединиться в мощную и до поры до времени невидимую силу, которая пока не успела заявить о себе во всеуслышание?

Несмотря на то что в своих размышлениях Рябцев чувствовал что-то и вынужденное и, как бы то ни было, неопределившееся, зыбкое, он понимал, что сама логика, которую он нащупывал в себе, не обманывает его. Миром правят не люди, а Бог. Бог правит всем, в том числе властью. Которая правит людьми… Чем это можно опровергнуть? Кому не хотелось верить не в абстрактную силу добра, которую сама якобы Природа закладывает, как фундамент, в души некоторых людей, но в силу осознанную, рациональную. Ведь только так она способна что-то созидать, а не только скапливаться в массу, не только удерживать мир от полнейшего краха, до тех пор пока эта масса не станет критической.

Именно так устроен мир: всё возможное со временем становится необходимым, спрос порождает предложение. В этом смысле миром правит именно необходимость. А если так, то консенсус людей здравомыслящих давно должен привести к формированию реальной силы, причем спонтанно, сам по себе. Это неизбежно. Что, если эта организованная сила уже давно существовала в России и незримо удерживала под своим контролем глобальные процессы, происходящие в стране? Эдакое братство воинов-монахов, но в русском варианте? Что, если это братство сумело себя замаскировать и настолько изощрилось в искусстве лицедейства и мимикрии, что истинные его цели не поддавались анализу и любое соперничество с ним оказывалось заведомо обреченным на провал? Но тогда стоило ли относиться к этому однозначно?.. Всё тайное чревато тем, что так же тайно над ним можно взять контроль. Тайное созидательно в Божьих промыслах. В помыслах людских тайное разрушительно. Потому что человек, по большому счету, созидать не способен. Он может только пользоваться созидаемым Богом. В этом и просчитались в свое время тамплиеры – прародители современных тайных братств… В таком случае подход чеченца был не таким уж абсурдным, каким казался на первый взгляд. Не эти ли круги пытался расшевелить Кадиев?

В конечном счете, всё упиралось в тезис, от которого многие шарахались еще во времена службы Рябцева-старшего: Россия – страна, мол, особая. В силу своей исторической идентичности, в силу менталитета ее народа она, мол, способна мобилизовать свой потенциал только в экстремальных условиях. Русские не способны на поступательные половинчатые действия…

Однако это не избавляет человека от заложенного в его природу наследия – наследия Хама, как объяснил однажды владыка Ипатий. И если верить Книге книг, если вообще есть смысл в опыте прошлого, то это наследие – при проекции данного принципа на современную Россию – сегодня сводится буквально к надругательству над авторитетом, пусть и бессознательному, пусть без злорадства. Хотя и он, авторитет, не является зачастую столпом нравственности. Хотя и он не есть однозначно производное от добра, как и бездействие. Но вывод всё же напрашивался однозначный: воля, проявляемая в земных делах, замыкается на зле. Вот тут-то и заявляло о себе что-то надродовое, разуму недоступное… Увы, в стране, в которой он жил, непротивление злу вело к преумножению зла.

Но ведь и злом выкорчевать зло тоже невозможно. Тогда где же выход? В полном отмирании и в полном возрождении заново, на других началах и в обновленной репликации всего, что уже было или просто могло бы быть? Но не начнется ли всё сначала? По тем же законам отрицания, которые приведут всё к тому же надругательству?..

Вместе с возвращавшимся в подразделения военным людом разных родов войск и званий «зондеркоманду», как пошучивал над своей миссией полковник Однораз, по прилете в Моздок в тот же день переправили в Грозный. Расквартировали группу на территории подразделения ГРУ в Старых Промыслах. Офицерам отвели две полуподвальные каморки. Здесь и пролетели трое суток в полнейшем бездействии.

Новостей не поступало ни от Майбороды, ни из округа. Полковник Однораз теребил по телефону Шерстобитова, который всё еще находился в Моздоке, по каналам закрытой связи вновь и вновь выходил на Окатышева. Но в Петербурге твердили одно и то же – сидеть и ждать.

Полковник Майборода дал знать о себе только на третьи сутки. Он приехал вечером, к ужину, привез бутылку московской водки, котелок котлет и канистру питьевой воды, заверив, что от местной «радоновой» воды пользы столько же, сколько и от прославленного кавказского климата.

Небритый и заметно недосыпавший, полковник производил впечатление обидчивого добряка. Он напропалую острил, но по его усталым глазам Рябцев-старший понимал, что история с обменом – лишь одна из его неисчислимых забот и, скорее всего, не главная.

Дни стояли уже теплые, но в помещениях топили, как зимой. Дорогой полковник успел продрогнуть и теперь придвинулся ближе к отопительному агрегату, сетуя на то, что в горах еще зима зимой, снега столько, что ни пройти ни проехать. Потом говорили о боях в Аргунском ущелье, о кровопролитной заварухе под Урус-Мартаном. Когда же офицеры пропустили по третьему разу, полковник вдруг перестал улыбаться и, вопросительно вглядываясь в лица, стал излагать схему обмена, выработанную совместно со специалистами ФСБ. Обмен предстояло проводить по «хитроумной» схеме – синхронно, в двух разных точках. Майборода не скрывал, что план Шерстобитова ему не по душе. Но он ничего не мог изменить.

– Местонахождение вашего сына известно. На карте могу показать… Это не так далеко, – объяснял Майборода, задерживая на Рябцеве-старшем оценивающий взгляд. – Горы, снег… Окопались капитально. Наших там человек десять, не считая рабов. Бомбить не стали, хотя давно можно было вычистить логово и дезинфицировать… Вашего сына держат в самом расположении отряда Кадиева. Условия содержания… – полковник пожал плечами. – Кинотеатров там нет, сами понимаете. Так что главное развлечение – самосуд. Одному из наших пальцы отрубили лопатой, а потом нож бросили, чтобы сам дорезал ошметки.

– Откуда такие подробности? – помедлив, спросил Михаил Владимирович.

– Попался нам один молодчик, поделился… Сам Кадиев – редкая птица. В разработку мы давно его взяли. Легализации вроде не добивается – так здесь говорят о таких, как он. О тех, кто не прочь рвануть на нашу сторону. На деле, сами понимаете: одна рука дает, другая забирает. Возьмите хоть меня… Разве я могу что-то гарантировать лично? Всё, что им предлагают в Москве, так это объективное и непредвзятое рассмотрение их участия в бандформированиях… – Полковник усмехнулся. – Таким, как он, некуда деваться. Если бы он нам поверил, думаю, сложил бы оружие… Чеченцы – народ гордый и в принципе порядочный. Но у них плоховато с тормозами. Да и в исламе учение о грехе – другое. Ислам не ставит вопрос ребром. Он проблему нюансирует. Отсюда разный тип поведения, непонимание… – Дожидаясь реакции на сказанное, полковник замолчал, но, поскольку реакции не последовало даже от Сулеймана, Майборода сообщил главное: – Что же касается вашего присутствия, то я принял решение вас не впутывать. Получите сына, и на этом – баста. Дальше сами будем разбираться…

После визита в часть порученца Окатышева глаз сомкнуть ночью вообще не удалось. Мысленно перебирая увиденное и услышанное за день, вновь и вновь прокручивая в голове слова полковника, Рябцев-старший, не переставая, копался в своем прошлом. Ему все чаще казалось, что где-то там и таилась разгадка всего, что происходило в его жизни сегодня… Перед тем как лечь, они долго дискутировали с Сулейманом.

Нормы шариата тот не считал ни абсурдными, ни отжившими. Согласно практиковавшимся некогда правилам, пощечина, лишавшая человека чести, при нанесении ее открытой ладонью наказывалась тремя, как говорил Сулейман, верблюдáми, обратной стороной ладони – шестью верблюдáми, за убийство же предписывалось отдать шестьдесят и более верблюдóв, в зависимости от жестокости убийства.

Сулейман уверял, что более сбалансированной система наказаний стала с первой половины девятнадцатого века благодаря Шамилю, который привнес в нравы горцев смягчающие нормы. Тогда и были отменены «кровожадные» классические положения шариата, такие, как отсечение руки, головы. Кару заменили на штрафы и отсидки в ямах-зинданах. Поблажки стали неизбежными ввиду затянувшейся войны. Тогдашним властям горцев приходилось беречь жизни чеченцев и дагестанцев, в противном случае их силы редели бы быстрее, чем на поле брани. Поскольку же к Шамилю на Кавказе относились скорее как к отступнику, а не как к национальному герою, – сдавший сородичей врагу, кто же он еще? – то во введенных им новшествах многие и тогда, и позднее видели причину всех бед, обрушившихся на регион. Сулейман же считал вполне приемлемым и даже тонко отточенным инструментом именно традиционную систему наказаний, но при условии «правильного» применения.

Это и поражало в толкованиях Сулеймана – не столько терпимое отношение к кровожадности, сколько формальное отношение к греху как таковому. Тут попахивало каким-то формализмом. Странным, стерильным формализмом являлся, в конце концов, даже сам принцип возмездия – око за око, зуб за зуб – и неизбежно вытекающий отсюда ответный грех. Сулейман уверял, что этот принцип не имеет отношения к исламу, что он пошел гулять по миру еще из Хамурапии, то есть со времен Вавилонского царства. Сулейман признавал, что ислам почти не уделяет внимания учению о первородном грехе, несмотря на то, что Коран, как и Ветхий Завет, описывает сцену искушения, – правда, не яблоком, а зерном, – но этому не придается большого значения. Вероятно, здесь и крылся ответ на многие вопросы…

Михаил Владимирович слушал Сулеймана в пол-уха. Он думал о своем. Чем дальше, тем всё больше Рябцева-старшего мучили сомнения. По поводу былой службы. По поводу всего на свете. О грехе чужом и грехе собственном. О взятии на себя чужого греха… Разве не к этой простой несократимой дроби сводились все формулы? Разве не в этом заключалась парадоксальная суть самого понятия «чужой грех»? Что поразительно, столько тысячелетий проносившись с этой идеей, люди так ничего путного из нее и не вынесли. Лишь не переставали идею извращать. Раз оружие – значит сила. Раз сила, армия – значит власть. Раз власть – значит любой ценой, любыми средствами…

Самоограничение – основа добродетели. Армия – предельная форма самоограничения. Но самоограничение претит разуму, потому что усекает свойственную ему автономность. Если же исходить из того, что разум – начало и мерило всего, тогда как самоограничение – единственная система координат, в которой всё стоящее обретает конкретную сущность и становится приложимо к реальной жизни, то выбор между самоограничением и разумом, навязываемый жизнью, оказывался, увы, невыносимым…

Встреча с Кадиевым состоялась в пятницу в Ермоловке. Арби Ахматов не сразу согласился на ее проведение в доме главы местной администрации. Присутствия Рябцева-отца Кадиев потребовал с такой категоричностью, что Майбороде пришлось отступиться от своего намерения оставить Михаила Владимировича в стороне.

По сообщению с дорожных постов, Кадиев ехал со стороны Сталинского озера в старенькой «волге» с шашечками такси.

Рослый, длинноволосый, бородатый, с породистым лицом, которое, как и на фотографиях, показалось Рябцеву-старшему до странности знакомым, Кадиев был одет в добротный чистый камуфляж, поверх него – в потрепанный офицерский бушлат советских времен. Чеченец производил двоякое впечатление. Обращала на себя внимание его полная уверенность в себе. Что это – демонстрация силы, циничная убежденность, что в сложившейся обстановке ему ничего не грозит и что он может позволить себе всё что угодно? Или самоуверенность человека, которому нечего терять? Но в темных глазах Лечи-Англичанина, где-то в самой их глубине, отец Петра Рябцева всё-таки заметил растерянность. Заметил и не удивился.

По-русски изъясняясь чисто, без малейшего акцента, Кадиев с порога начал гнуть свое, не давая себя перебить.

Майборода оставался непробиваем, непоколебимо хладнокровен. Достаточно тщательно изучив подноготную Кадиева, полковник держал себя так, будто общался с боевиками с утра до вечера.

Встреча продолжалась около двадцати минут. Суть ее свелась фактически к передаче окончательного списка лиц, всего около двадцати человек, реабилитации которых Кадиев добивался с последующими гарантиями, а также к отказу – уже после остающегося в силе освобождения капитана Рябцева в обмен на несовершеннолетнего родственника и еще двоих боевиков – вести какие-либо дискуссии со «стряпчими из спецслужб», которых Кадиеву навязывали. Только с самим генералом Окатышевым, и ни с кем другим.

Уверенность, с которой Англичанин отстаивал свои условия, объективно неисполнимые, не могла не вызывать удивления. Он никого не принимал всерьез из их делегации, за исключением Рябцева-отца. В глазах чеченца сразу появился тщетно скрываемый интерес. Но согласно инструкции полковника Майбороды, за время встречи Рябцев-старший не произнес ни слова…

Его переполняло мучительное чувство, что не только чеченец, но и сам он, оба они в равной степени, стали жертвами какой-то непростительной в их положении наивности. Разве можно было не понимать, что никто и ничего здесь не контролировал, все только делали вид, что за что-то отвечают. Этого требовали инструкции и должностные обязанности. Только и всего. Паническое чувство неуверенности во всем, сопровождаемое полным разбродом в мыслях, сдавило сердце Рябцева холодными тисками, когда уже на выходе, с порога, Кадиев повернулся к нему, окинул его своим тяжелым взглядом и, обращаясь к нему одному, пообещал:

– Я передам его лично в руки. Даю слово…

С этого момента ни минуты сна, ни минуты покоя Рябцев и подавно уже не знал…

По договоренности, достигнутой при посредничестве Арби Ахматова, двух боевиков из окружения Масхадова планировалось доставить из Лефортовского изолятора в Грозный за двое суток до обмена.

В Московском ФСБ особых результатов от операции не ждали, резонно подчеркивая, что «двойной замес» чреват сюрпризами, хотя именно люди генерала Агромова, начальника ФСК при ФСБ, разработали эту запутанную схему, а затем настояли на ее утверждении. Но приказ есть приказ, его и выполняли.

После отъезда Шерстобитова в Москву полковник Мельников, координатор оперативных служб в Чечне, помимо своих обычных обязанностей, взялся официально представлять еще и интересы «московских следственных органов». Он сообщил, что ФСБ отказывается доверять конвой другим структурам. Там решили сопровождать арестантов силами лефортовских «безопасников». Третьим в списке обмена фигурировал Дота Ахобадзе по кличке Доди – пятнадцатилетний родственник Лечи Кадиева. Капитана Рябцева и отдельно от него еще двоих военнослужащих федеральных сил Кадиеву предписывалось выдать в другом месте, но в то же утро, практически в одно и то же время. Там же он должен был забрать своего Доту…

Как только родственная связь между задержанным пятнадцатилетним бандитенком и Кадиевым была установлена и как только выяснилось, что в сети УВКР подросток попал по чистой случайности, Майбороде не оставалось ничего другого, как заново просчитывать возможные последствия нового поворота событий. Вновь перекраивать операцию было уже поздно. В то же время в разыгрываемой комбинации подросток мог стать значимой фигурой, возможно, даже ключевой. И полковник делал всё, чтобы этого не произошло.

Меры предосторожности приходилось принимать и в отношении капитана Рябцева. До последней минуты не оставляли опасения, как бы в стане Кадиева опять что-то не переиграли. Не ровен час там решат, что армейское командование не в меру печется о судьбе капитана. В таком случае почему не взвинтить ставки?

Информация, которой располагал на сегодня полковник Майборода, уже не подлежала сомнениям: вместе с Рябцевым полевой командир Кадиев готов освободить рядового Лисунова и старшего сержанта Ферапонтова. Одно это приравнивалось к победе. Не так часто удавалось вытащить солдатиков из плена. О том, что должны испытывать сами пленники, если их, конечно, посвящали в планы о возможном освобождении, и говорить не приходилось. В случае благополучной развязки речь могла идти не просто об удачно проведенной армейской операции, но и о спасении солдатских жизней.

О точных координатах рокировки предстояло условиться в последний момент по сотовой связи. Однако заранее было обговорено, что выдача пленников, и с той и с другой стороны, состоится на блокпостах в пригороде Грозного. В обмен на Рябцева Майбороде предстояло выдать подростка. Поменять бандитенка на капитана и его сослуживцев предстояло по всем законам жанра, – именно такие сценарии еще недавно разрабатывались для обмена шпионами на пограничных кордонах, и это нагромождение благоглупостей, противоречащих оперативной логике, Майбороду бесконечно раздражало, да и настораживало.

В который раз перестраховываясь, полковник настаивал на жесткой синхронности обмена и наотрез отвергал идею, исходившую от посредника Ахматова, по сигналу ехать и подбирать освобожденных пленников на дороге в указанном по телефону месте, после того как их отпустят на все четыре стороны. И хотя сторонам удалось договориться, не всё обстояло так просто, как могло показаться на первый взгляд. Иногда Майбороду одолевало сомнение: что, если никаких серьезных переговоров с чеченцами никто вести не собирается? По крайней мере, там, в Москве, в кругу генерала Агромова. Созвать парламентеров за один круглый стол, да сделать так, чтобы побольше съехалось, чтобы места хватило всем желающим, и долбануть по консилиуму из орудия «цветочной» серии. Не этот ли сценарий отрабатывали люди Агромова? А если и продолжали морочить всем голову, то лишь потому, что боялись спугнуть дичь. Где, опять же, гарантии, что всю поголовно чеченскую нечисть удастся собрать в одной точке координат, чтобы разукрасить их требухой близлежащие лесопосадки, подкорректировав выпущенный снаряд лазерной подсветкой? В самом деле, не лучше ли первыми пойти на крайний шаг, чем дожидаться, пока чеченцы, окончательно очумев от войны, ринутся толпой в шахиды или поднатаскают на эту роль обездоленных, пущенных по миру вдов и детишек из-за соседнего забора.

Посредник в очередной раз перетасовал все карты. Он требовал перенести обмен с понедельника на воскресенье… Информация от Арби Ахматова поступила в субботу поздно вечером, практически среди ночи, то есть за несколько часов до нового срока, на котором он настаивал: выдачу родственника Кадиева в обмен на капитана Рябцева требовали произвести на рассвете.

Требование было принято. Майбороде вновь пришлось всё координировать с офицерами ФСК в Моздоке. Самого Мельникова на месте не оказалось. Вслед за Шерстобитовым Мельникова вызвали в Москву, и он улетел еще днем, не посчитав нужным предупредить об отъезде. Но для его заместителей новость многого не меняла. План оставался в силе. Какой смысл перекраивать сценарий? Днем позже, днем раньше – какая разница?

Местом обмена капитана Рябцева на Доди Арби Ахматов назвал блокпост №11 по Старопромысловскому шоссе – фактически на окраине города. Разумеется, сам Ахматов с этой минуты ничего не решал: он лишь передавал инструкции, которые ему диктовали по телефону.

Новое требование ставило Майбороду в уязвимое положение, но он понимал, что не время торговаться. И он принял решение. Среди ночи Майборода выслал к блокпосту рекогносцировочную группу, поставив перед людьми задачу – тщательно осмотреть бугристую и испещренную пролесками местность хотя бы через приборы ночного видения. Две группы прикрытия отправились для скрытого наблюдения за местностью с запада и с северо-востока. На дорогах было приказано выставить усиленные посты и контролировать любое передвижение…

Через час после прибытия групп в район операции полковнику доложили: ничего подозрительного не обнаружено. По соседству базируются мотострелки. Квадрат они излазили вдоль и попрек. Видимость с блокпоста хорошая. На случай осложнения обстановки имеются необходимые укрепления. Западнее, за дамбой, тянется заминированное несколько месяцев назад поле – с использованием самоуничтожающихся мин. Сектор контроля и наблюдения таким образом значительно сужался.

Местоположение блокпоста, добротно отстроенного из бетонных плит, тоже выглядело вполне подходящим. Брошенный жителями аул, на который осенью кто-то из летчиков по ошибке «разгрузился», вывалив на дома весь боекомплект, лежал как на ладони. От ближайших развалин аула блокпост отделяло бывшее четырехполье с холмиком посредине. Расстояние – не более пятисот метров. Снег с развалин уже стаял. По периметру рос бурьян. За дальними остовами домов начинался спуск в низину, на дне которой текла речушка, летом высыхающая, по весне полноводная. Влево по берегу тянулся овраг. Он сворачивал за лесопосадки. Чтобы остановить размывание почвы, здесь когда-то посадили лес. Тогда же проложили и дорогу, уходившую вправо, ее легко можно было отсечь. Рядом с дорогой, сразу за полем, высилось несколько полуразрушенных домов: торчали одни стены, чернели провалы окон. А перед домами виднелись старые боевые укрепления и осыпавшиеся, бурьяном заросшие окопы. В оптику удавалось рассмотреть даже некое подобие блиндажа, покрытие которого разворотило взрывом…

Поспать полковнику так и не дали. Шел третий час ночи, когда из Моздока позвонил заместитель Мельникова. Лефортовские арестанты в Моздок не прибыли. В последний момент в Москве тоже вдруг решили «перетасовать карты» – выдачу одного из лефортовских кандидатов попросту аннулировали. Кого угораздило принять такое решение? По какому праву? Объяснения заставляли себя ждать. Вместо запланированного арестанта предлагали «пустить в ход» другого, не менее «достойного», освобождения которого люди Кадиева добивались на начальном этапе переговоров. Нового кандидата якобы «пригрели» у Майбороды под рукой: он кормил вшей в Моздокской каталажке.

Полковнику предлагалось принять решение на свой страх и риск. Он не верил своим ушам. Но сюрпризам не было конца и края. Прежде чем поставить в известность Майбороду, заместитель Мельникова – якобы точно выполнявший полученные инструкции – успел обменяться новостями с Арби Ахматовым. Мельниковский заместитель попытался обговорить с Ахматовым идею выдачи нового кандидата, да еще уверял, что делалось это с благим намерением – выгородить Майбороду, чтобы на случай обострения ситуации оставался хоть кто-то, не скомпрометировавший себя в глазах кадиевцев, ведь никаких гарантий, что новые предложения там примут, никто не мог на этот час предоставить.

Ахматов ответил руганью и даже не гарантировал, что передаст информацию в течение ночи. Сотовый телефон Ахматова с этой минуты перестал отвечать, хотя и оставался включен. Операция была на грани срыва. И в этой неразберихе люди Агромова умудрялись настаивать на соблюдении всего сценария! Горе-заместитель уверял, что приказ исходит не от Шерстобитова, а от самого Агромова, и даже выше.

– Это от кого еще? От Всевышнего, что ли?! – кричал Майборода в трубку. – Вы мне объясните, расхлебывать кто будет всё это? Опять Господь Бог? Да когда вы там очнетесь?