Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том II"

– Всё это подтверждает мою первую версию, – сказал Филиппов, не реагируя на раздражение босса. – Тогда нас пытались пустить по ложному следу. Разве это не было ясно с самого начала? Так что в принципе ничего нового.

– Для чего пленку в Тулу посылать? – недоумевал Николай. – Почему, если эти люди так информированы, мне ее в Москву не отправили, может мне кто-нибудь объяснить?

– Есть наверное причина. Но сейчас это не имеет значения, – ответил Филиппов. – Это тоже косвенно указывает на информированность. На месте автора пленки я тоже постарался бы выглядеть всезнающим. Иногда, к примеру, бывает проще указать на настоящих виновников преступления, предъявив доказательства их вины, чем оправдать себя. Возможно, это как-то связано с выбором адреса передачи пленки.

– А обратный адрес? Может, всё-таки проверить? – спросил Николай.

– Липовый… Но я проверю.

На взгляд Филиппова, вся съемка, хотя она и представляла собой беспорядочную нарезку кратких эпизодов, была сделана чисто, без монтажа и купюр. Снимал профессионал. Во всяком случае, человек, обученный скрытой съемке, поскольку эта непростая работа требует определенных навыков и даже мастерства. А в данном случае съемка велась любительской камерой и, если присмотреться, зачастую из машины…

Филиппов пытался дозвониться знакомому подполковнику из Петербургского ГУБОПа. Но тот уехал в командировку и передал, что вернется только к концу недели. Задействовать Глебова? Кто, как не Дмитрий Федорович, мог получить сведения о похождениях Четвертинова в Финляндии, о которых шла речь в конце записи? Обращение к Глебову за помощью Николаю казалось естественным. Но младший брат наотрез отказывался звонить ему сам. Филиппов встал на сторону Николая. Данный шаг мог многое ускорить. Скрепя сердце, Иван сдался… Однако найти Глебова не удалось. Всё, что смог пообещать секретарь, так это передать ему сообщение.

Дмитрий Федорович позвонил через день. Он находился за границей, в другом полушарии, как он туманно пояснил. Внимательно выслушав Ивана, воздерживаясь от комментариев, да и ничего толком не обещая, вместе с тем ничему вроде бы и не удивляясь, Глебов попросил, не откладывая дела в долгий ящик, передать кассету в Петербург лично в руки Рябцеву, с которым Иван познакомился в храме на Пушкарской. Глебов пообещал предупредить его, а затем дать знать, как только сможет что-нибудь выяснить…

Ничего другого не оставалось, как отправить копию кассеты с Ниной. Как раз утром она собиралась везти дочь на занятия в Питер. Однако Николай запаниковал. Как можно отпустить их в Петербург с таким посланием? Филиппов предлагал не пороть горячку. Зачем впутывать Нину? Он и сам мог успеть на ночной поезд и лично отвезти кассету. Препроводить обеих в Петербург мог и Андрюша, помощник Филиппова. Немного успокоившись, Николай решил, что не будет ничего страшного, если кассету отвезет Нина…

Михаила Владимировича Рябцева Нина на месте не застала. Служба уже закончилась, но посетители не расходились, многие продолжали толпиться перед алтарем. Не зная, к кому обратиться, Нина решила выйти на улицу к Андрею, который дожидался их перед входом, и попросить его позвонить мужу. На выходе она всё же поинтересовалась у одной из прихожанок, с которой многие здоровались, не знает ли она, как найти Рябцева. Та пообещала выяснить.

Нина вернулась к дочери. Некоторое время они продолжали стоять возле свечного ящика, с растерянностью наблюдая за очередью, которая быстро продвигалась к аналою с иконой. После прихожане подходили приложиться к кресту. Крест держал перед собой более чем преклонных лет священник с длинными седыми волосами. Вид у батюшки был измученный.

Уткнувшись взглядом в группу детей, отходивших от креста, Нина словно опомнилась. Она направилась в конец очереди и, маня за собой дочь, как и все, подошла к кресту, а после того как приложилась, решила задержаться еще немного. Кивком она опять позвала Февронию (Нина неожиданно для себя подметила, что, когда дочь была ребенком, она никогда не отказывалась подойти к кресту, это произошло впервые…), и вместе они отошли в уединенный левый придел. Оттуда и наблюдали, как другой священник, молодой, направился к аналою в приделе напротив. Под низкими, слабо освещенными сводами его дожидались человек тридцать. Как один священник мог обслужить такое количество прихожан за вечер? Как принять исповедь у такой толпы?

Очередь у креста постепенно рассосалась, и престарелый батюшка, тяжеловато шаркая ногами в войлочных тапочках, направился к дьяконским вратам и исчез в алтаре. Вскоре его опять вызвали. В двух шагах от Нины двое бородачей и группа молодых людей о чем-то с ним договаривались. Старый священник кивал, задавал вопросы. В его речи чуткий слух Нины уловил легкий акцент. Разговор шел о погоде, о зиме где-то на севере, о каких-то еще пустяках. Вдруг Нину осенило, что этот старик с белоснежными волосами и есть тот самый владыка Ипатий, с которым Иван недавно познакомился и о котором как-то ей рассказывал.

К Нине приблизилась знакомая прихожанка и указала на одного из мужчин, стоявших перед владыкой. Это и был Рябцев. Рослый, чернобородый, непритязательно одетый, Рябцев, предупрежденный о появлении Нины в назначенное время, как только понял, кто перед ним, тепло поздоровался с ней и Февронией и теперь не сводил с обеих вопросительного взгляда.

– Вот. Это вам… – спохватилась она и протянула Рябцеву сверток; что именно в нем находится, она не знала.

Михаил Владимирович взял пакет и пригласил их с дочерью на чай в трапезную. Нина поблагодарила и отказалась.

Закончив беседу с молодыми людьми, владыка Ипатий направился в алтарь, но вскоре вернулся и стал исповедовать лысоватого мужчину средних лет, по виду иностранца. Преклонив перед священником колени, тот быстро и тихо говорил что-то, склонив голову. Владыка внимательно слушал. Получив прощение и благословение, иностранец встал с колен, поблагодарил и направился к выходу.

Нина и сама не знала, что ее подтолкнуло. Воспользовавшись тем, что владыка был один, она шепотом попросила дочь ждать ее на выходе, а сама подошла к Ипатию, извинилась и спросила, не может ли он ее исповедовать.

– Могу, – ответил тот, взглянув на нее пытливо и добродушно.

Нина невольно отметила про себя, насколько усталым выглядит владыка: худое бледное лицо с правильными чертами осунулось, под глазами пролегли глубокие тени, лоб покрывала испарина.

– Вы извините… Я бы очень хотела… – смущенно вымолвила она. – Вы наверное устали?

– Устал, – признался владыка, не сводя с неизвестной просительницы приветливого взора. – А вы готовы?

– К исповеди? – Нина окончательно оробела. – Не знаю…

– Вы лучше завтра приходите, прямо с утра, – сказал владыка. – Я отдохну. А вы сможете приготовиться.

– Я даже не знаю, вправе ли я просить об этом… К вам столько людей обращается, могу представить.

– Не так уж и много, – ответил владыка. – Вы пораньше приходите. Чтобы нам не мешали…

В восемь утра, несмотря на то, что до начала литургии оставалось около часа, в храме было довольно людно. Волнуясь еще больше, чем накануне, потому что уверенности в том, что она действительно готова к исповеди, у нее – как не бывало и, кроме того, заранее стыдясь, что придется раскрыться перед совершенно незнакомым человеком и говорить о вещах в основном неприглядных, а значит, и неминуемо уронить себя в его глазах, Нина предпочла написать всё на бумаге, – именно такую рекомендацию давали в маленькой православной брошюрке, которую она однажды купила для дочери.

Список изначально занимал страницу. Она решила переписать его, сократить. Но ясности от этого нисколько не прибавилось. В конце концов Нина остановилась на том, что ей казалось наиболее важным, а точнее, наиболее неприятным в ее собственных глазах, и переписала всё начисто крупным и аккуратным почерком…

Владыку Ипатия она ожидала увидеть в правом приделе. Но там исповедовал другой священник, молодой и краснолицый. В полной растерянности Нина осталась стоять в стороне. Вдруг вышедший из алтаря молодой человек в стихаре направился прямо к ней.

– Здравствуйте! Владыка предупредил, что вы придете, – сказал он. – Он вас ждет. Подождите минутку, он сейчас выйдет.

Как незнакомый человек мог ее узнать? Это казалось слишком необычным. Мучила неловкость, что пожилой священник вынужден уделять особое внимание ей одной. С какой стати? За какие заслуги? В следующую секунду из дьяконской двери вышел сам владыка.

– Ну вот, – сказал он приблизившись. – Хорошо, что пришли…

– Вы ради меня… одной? – окончательно смутилась Нина. – Извините… Я не знала.

– Вы подготовились? – серьезно спросил владыка. – Пойдемте в левый придел, там поспокойнее.

Почти в полной темноте там тоже стоял аналой для исповеди. На аналое лежали крест и Евангелие. Здесь не было ни души.

Владыка спросил, как ее зовут. Нина назвалась.

– Как давно вы исповедовались в последний раз?

Нина ответила, что исповедовалась всего три раза в жизни, а в последний раз два года назад и с тех пор в церковь не ходила, только заглядывала, как все, на Пасху, чтобы освятить куличи и яйца.

Владыка выглядел расстроенным. Он произнес начальную молитву и, увидев в руках Нины листочек, который она не решалась протянуть ему, попросил ее прочесть вслух, так как плохо видел при слабом освещении… Она стала читать, стараясь не торопиться, но поневоле задыхаясь от волнения и от подступавших к глазам слез. Возможно, именно от волнения Нина вдруг забыла о бумажке и, вместо того чтобы читать, полушепотом заговорила по памяти, тихо и внятно пересказывая свой список. Она говорила с такой откровенностью, какой никогда еще не позволяла себе с посторонним человеком.

Владыка внимательно слушал и ни разу ее не перебил. И когда она умолкла, он взял ее за руку и тихим голосом, с каким-то особенным выражением произнес:

– Мне всё понятно. Вы совершили ошибку, грех. Но ведь грех греху рознь. Чувства свои вы направили не туда, куда сами хотели. Подарили их не тому. Мне кажется… – владыка помедлил и даже вроде бы задумался, стоит ли продолжать. – Мне кажется, вы извратили, по слепоте душевной, свою любовь к Божьей Матери.

Сформулировано это было настолько однозначно и откровенно, что Нина на миг опешила. Она в отчаянии закивала головой, давая Ипатию понять, что сознает это, и замолчала, до глубины души пораженная. Слово «извратила» с трудом удавалось переварить, но боль, названная своим именем, вызывала такое чувство, будто ее можно смять в комок и отбросить от себя подальше, как нечто инородное, ненужное.

– Плохо, это всё очень плохо, – подытожил владыка. – Однако поправимо.

Нина сказала, что, в общем-то, не знает, как ей быть. Исповедоваться в перечисленных грехах ей хотелось не для того, чтобы быть прощенной, чтобы избавиться от них и забыть об их существовании. Совсем наоборот. Она предпочла бы даже носить грехи эти в себе непрощенными, в напоминание, настолько глубокий внутренний разрыв она чувствовала в себе по отношению к содеянному. Она не хотела безнаказанности.

– Вы мне грехи отпýстите. И на этом всё закончится. А я предпочитаю жить с этим, с правдой. Чтобы помнить о том, что было, – добавила Нина, в медлительности владыки угадывая несогласие.

Владыка грустно покачал головой.

– Есть правда, а есть истина. Не путайте эти понятия. Самобичеванием вы себя только измучите. Сначала нужно освободиться от неправды, и истина сама откроется. Всякий, творящий грех, есть раб греха. Понимаете это?

– Да… кажется, понимаю.

– Вы молитесь?

– Редко.

Владыка понимающе кивнул, по-прежнему ни в чем ее не осуждая. Она это чувствовала, и это было совершенно ново и неожиданно.

– А Божьей Матери вы когда-нибудь молились?

– Нет, никогда.

Владыка помолчал с таким видом, будто размышлял над чем-то, даже для него самого неоднозначным и требующим усилий памяти или воли.

Нина боялась пошелохнуться.

– Вы попробуйте, – попросил он. – Боль ваша утихнет. Доброта Ее безгранична. Милосердию Ее нет предела. Сам я в этом столько раз убеждался.

– Обязательно… попробую, – задумчиво ответила Нина. – Я хотела вас спросить… У меня бывает, я не знаю, как это объяснить… Я редко читаю молитвы, но когда читаю, я постоянно плачу. Ком появляется в горле, и плачу. Что это значит? Ведь это не просто нервы? Что делать?

– Вас захлестывает волна сожаления?

– Не знаю… Что-то такое, я не могу удержаться. Я и в храм заходить боюсь, потому что непременно расплачусь на виду у всех.

– Вы чувствуете, что, когда вы просите, вы получаете всё сразу и больше, чем просили, и вам совестно?

– Да, больше, чем я прошу! Да! – подтвердила Нина. – Хотя… не знаю, – тотчас же отреклась она от своих слов.

– Вы в монастырях бывали когда-нибудь? – помолчав, спросил Владыка.

– Нет, по-настоящему нет. Заходила, но так… из любопытства.

– В Петербурге?

– В Москве… Я в Москве живу.

– Съездите в Оптину Пустынь… Есть такой монастырь под Калугой. А рядом, неподалеку, и Шамординский, женский.

– Просто так? Приехать и что?

– В Шамордино спросите матушку Амвросию, игуменью. Скажите, что я вас послал…

Владыка говорил медленно, речь его лилась спокойным прозрачным ручьем. Теперь он рассказывал о вещах скорее незначительных, как Нине казалось. До ее сознания долетали лишь обрывки фраз, и у нее появилось чувство, что обращаются вообще не к ней, а к кому-то другому. В голове стало гулко и пусто. А в душе опять поднималась какая-то гарь, опять что-то тлело внутри от жгучего стыда. Стыдно было даже не за то, что она не в состоянии сосредоточиться и заставляет пожилого человека делать над собой усилия. Неловко было за свою внутреннюю грязь, к которой пришлось прикоснуться постороннему человеку. Стыдно было за всё. Новое, какое-то всеобъемлющее чувство вины и сожаления охватило ее с необычайной силой.

– Главное, не волнуйтесь, – сказал владыка, опять улыбаясь одними глазами. – Всё будет хорошо. Главное, не обманывайте себя… Не греши больше! – повелительно провозгласил он и, накинув Нине на голову епитрахиль, дал ей опуститься на колени и стал читать разрешительную молитву…

Поездом она доехала до Калуги. От вокзала добиралась на автобусе. О ее приезде в Свято-Амвросиевскую пустынь – девичий монастырь под Шамордино, – куда она отправилась через неделю после возвращения из Петербурга, никто не был предупрежден. Но как только она спросила на входе, как найти мать Амвросию, настоятельницу, и объяснила, что благословение на поездку получила от владыки Ипатия Величкова, ее сразу же провели по длинной аллее вглубь огромного, как Нине показалось, старинного монастыря.

Две женщины в платках шли навстречу с подносами, несли свежий хлеб. Когда они приблизились, от буханок пахнуло терпким, кисловатым духом дрожжевого теста, напомнившим что-то давнее, хорошее, размывшееся в памяти.

Светлые лица монахинь, провожавших Нину к настоятельнице, тоже удивляли своим спокойствием и беззаботностью. В их обществе она сразу почувствовала себя легко. Но подстегивал стыд. Всё тот же зудящий стыд за себя и за всех, кто жил вне этих стен. Ей вдруг казалось, что она в чем-то обманывает этих женщин, воспользовавшись их простодушием. И неожиданно для себя она подумала: а что, если бросить всё и поселиться здесь, и быть как они, как эти монахини? Есть каждый день монастырский хлеб. Жить в простоте, в чистоте, без этого липкого налета, от которого в привычном, нормальном мире всё равно не отмоешься. В грязи придется сидеть всегда. В Москве, дома, везде… И действительно, как ни всматривалась она в себя, она вдруг не находила ни единого незапачканного уголка в своей душе. Внутри налета было даже больше, чем снаружи. Что-то навсегда утраченное, не такое чистое, как прежде, она угадывала даже в жизни дочери, в ее детском секретничании, в их изменившихся отношениях, и в то же время – о, парадокс – что могло быть для нее дороже на свете?..

Мать Амвросия, настоятельница, встретившая Нину на крыльце, оказалась довольно молодой женщиной, не больше сорока. Высокая и синеглазая, с головы до пят в черном, с той же, как у монашек, молочной бледностью лица, – на нее сразу почему-то хотелось смотреть не сводя глаз.

Она пригласила Нину пройти вовнутрь. Миновав тихий душный коридор, они вошли в тесное, скромно обставленное помещение. Не то личный кабинет, не то келья. Настоятельница предложила присесть. У стола стоял единственный в комнате венский стул.

– Ничего, я не устала, – сказала Нина, благодарно улыбаясь, и вдруг добавила: – Мне вдруг подумалось, что хорошо бы жить, как вы… – Переведя дух, она от смущения потупилась.

Мать Амвросия посмотрела на нее с удивлением.

– Мне тяжело жить… там. Я всегда это чувствовала. Я всегда боялась признаться себе в этом, не знала, как быть… – без преамбул заговорила Нина. – С чего начинать? В моей семье… Нет, этого нет… Вы извините меня… Это правда, в душе я всегда мечтала о такой жизни, – сбивчиво продолжала она. – Но я ничего о ней не знаю.

– Вы наверное поэтизируете нашу жизнь, – предостерегла настоятельница. – Жить в монастыре нелегко, это труд, большой труд. Не все на это способны. Даже если кажется, что хорошо было бы так жить. Не каждый человек способен полностью отрешиться от внешнего мира, несмотря на искренний порыв своего сердца.

– Вы считаете, что я… – Нина осеклась, понимая, что ждала каких-то других слов; мягкий голос игуменьи звучал как-то слишком буднично. – Тогда что мне делать?

Игуменья на миг придержала ее теплым сочувственным взглядом:

– Буду откровенна с вами… Разве это ваш мир? – спросила она.

Казалось странным, что игуменья могла сделать столь категоричный вывод сразу, даже не углубляясь в разговор, не дав сказать всего.

– Тогда… можно я тоже буду откровенной?

Игуменья одобряюще смотрела ей прямо в глаза.

– Тот мир тоже не мой. Там… там нечем дышать. И не к кому обратиться. А когда я всё же пытаюсь, все не так меня понимают.

– Нужно найти этот мир в себе. Если вы сможете изменить свою внутреннюю жизнь, мир вокруг тоже изменится.

– Да, так говорят… Я читала об этом, – Нина разочарованно вздохнула. – Якобы это типичная ошибка многих людей. Даже тех, кто ищет выход… по-настоящему. Уделять внимание только себе – это просто. Но под предлогом своего… своего спасения многие забывают о спасении других… недостаточно об этом думают.

Игуменья сразу согласилась с ней:

– Правда, это распространенная беда. Но всему свое время. Ребенок, до того как он начинает носить обычную одежду, спит в пеленках.

– Вы хотите сказать, что я еще не доросла?

– Я этого не сказала… Решение, настоящее решение, приходит к человеку само. Нам дана свобода выбора, возможность решать, что для нас лучше, если хотите, – с заминкой добавила игуменья. – Но сами мы решения не принимаем.

В голове у Нины была теперь еще большая путаница. Прямота и особенно тон, которым столь важные вещи говорились как нечто само собой разумеющееся, – всё опять казалось слишком непривычным.

– На этом я далеко не уеду, – вновь вздохнула Нина.

– Я почему-то уверена, что, когда вы вернетесь домой, в душе у вас что-то прояснится. Само собой. Так часто бывает, – подбодрила игуменья, и лицо ее озарилось теплой, женственной улыбкой. – Главное, не бояться совершить первый шаг, набраться мужества. Перед лицом такой безысходности, которую вы чувствуете и описываете, и лед трогается.

– Сейчас всё прояснится? Когда я вернусь в Москву? – удивилась Нина.

– Так часто происходит.

Нина изучала игуменью с некоторым недоверием, словно боялась поверить ее прогнозу.

– Но ведь у человека… у такого человека, как я, на душе столько, столько всего наросло, – пересилив себя, произнесла она.

– Бог милостив. И у Него своя мера… Главное, не забывать об этом. Жить чисто не сложно, это только кажется. Достаточно захотеть этого… У вас получится, увидите. А к нам обязательно приезжайте. Можете даже пожить несколько дней. Только позвоните заранее, чтобы мы могли приготовить место. Сейчас я вам запишу телефон… Или вы сейчас хотели остаться?

– А вы как считаете? – помедлив, спросила Нина. – Что лучше?

– Можете остаться на пару дней… – Мать Амвросия на миг в чем-то усомнилась. – Подождите, я позвоню…

В воскресенье рано утром Николая разбудил звонок отца. В Тулу только что позвонила Маша. Откуда именно – отец не понял. Разговор длился две-три минуты, и от растерянности он даже не успел ее ни о чем расспросить. Всё, на что его хватило, это записать номер телефона, по которому Маша просила ей перезвонить – сотовый, нероссийский, с международным кодом. Попросив передать номер срочно Николаю, Маша пообещала перезвонить в течение дня или, в крайнем случае, на следующий день…

Дозвониться сестре Николай так и не смог. Голос-автомат, отвечавший по-французски, предлагал оставить сообщение. А номер телефона оказался вовсе не французским. Филиппов, сразу же предупрежденный Николаем о происшедшем, перезвонил вскоре на Солянку и сообщил, что SIM-карта, с которой Мария звонила в Тулу – швейцарская, равно как и международный код, который Маша продиктовала отцу…

Сомнения разом рассеялись. Другого выхода не осталось: следовало немедленно обратиться в полицию, будь то в Швейцарии, во Франции или вообще на краю света, – это казалось теперь очевидным.

Но как это осуществить? Звонить в справочное бюро, чтобы перенаправили на телефонную службу какой-нибудь централизованной штаб-квартиры? В какую именно звонить полицию? С ходу в криминальную? Куда именно – в Париж, в Женеву? Рыться в Сети и искать порталы силовиков?.. Всё воскресенье Николай обзванивал знакомых в надежде, что удастся прийти к какому-нибудь решению.

Помог в конце концов Мачабели. Его двоюродный брат жил в Париже и был женат на дочери отставного французского чиновника, всю жизнь проработавшего в Renseignements Généraux – нечто вроде охранного отделения при французском МВД, как объяснял Мачабели. Это отделение специализировалось на подпольных рейтингах, массовых беспорядках и надзоре за доморощенным экстремизмом. Мачабели заверял, что через кузена и его тестя сможет получить как минимум дельный совет. И к концу дня ему действительно удалось кое-чего добиться. Кузен поговорил со своим французским родственником. Тот согласился сориентировать, к кому обратиться, но нуждался в дополнительных сведениях.

В тот же вечер Филиппов смог переговорить по телефону с неким Жан-Пьером. Француз отрекомендовался помощником начальника Центральной криминальной полиции Парижа, некоего Вердавуана, и уверял, что уже успел поговорить с патроном. Комиссар Вердавуан проявил готовность встретиться с родственниками разыскиваемой и обсудить всё детально, поскольку же был очень занят, просил заранее назначить дату и время встречи…

Николай прилетел в Париж во вторник утром. Филиппов его сопровождал. Комиссар назначил им встречу в кафе на бульваре де Гренель. Вердавуан приехал со своими помощниками – тем самым Жан-Пьером, жизнерадостным бритоголовым атлетом в джинсах и кожаной куртке рокера и рослым сенегальским негром по кличке Вендреди, то есть Пятница. Последнего оба француза третировали как могли.

Комиссар изложил прилетевшим свой план действий: он брал на себя проверку полученных от Лопухова и Филиппова сведений, а также «сбор» нужной информации, которой предлагал обмениваться с ними во время регулярных встреч в городских кафе. Николай ответил согласием, выбора им всё равно не предлагали…

Каждая такая встреча длилась, как правило, не больше часа. По-английски Вердавуан говорил бегло, но с французским выговором. Чуть больше пятидесяти, с глазами настоящего трагика былых времен, печальными, влажными, с поволокой, Вердавуан разглядывал их каждый раз каким-то новым взглядом. Его особенно интересовали поездки Марии в США и круг ее знакомых. Профессионал, – Филиппов сразу отдал этому должное.

Еще в первую встречу Вердавуан пообещал без проволочек и без официального запроса провести небольшое предварительное расследование и, судя по количеству подробностей, которые где-то добывал к каждому новому рандеву, даром времени не терял. Однако тот факт, что видеться с ним приходилось в уличных забегаловках, «без галстуков», как пошучивал Филиппов, повергал Николая в сомнения. Ему казалось, что их просто обрабатывают как неких заезжих оппозиционеров, от которых непонятно чего хотят добиться в обмен на ничего не стоящие услуги. Поэтому Вердавуан и соблюдал конспирацию? Что, если прав Филиппов? Еще в Москве, пытаясь его растормошить, Филиппов убеждал, что никакая полиция не начнет чесаться, пока не будет официального запроса; повсюду им будут просто морочить голову, не зная, как отвязаться, и этим всё закончится.

Не до конца полагаясь на энтузиазм Вердавуана, Филиппов успел увидеться с русскоязычным адвокатом на Фобур Сент-Оноре. Адвокат Мендельсон предлагал свести их с кабинетом частного розыска, которым руководил русский эмигрант и бывший спецслужбовец. Но Николай предпочел повременить с этой мерой, опасаясь, что Вердавуан – его нельзя было не поставить в известность о предпринимаемых шагах, – решит, что ему просто не доверяют и, чего доброго, обидится и растеряет весь свой пыл…

В субботу утром комиссар позвонил по гостиничному номеру необычно рано, еще не было половины девятого. Он попросил Николая приехать к часу дня в брассерию напротив центральной префектуры, ему хотелось еще кое-что уточнить. Перед тем как положить трубку, Вердавуан прибавил, что рассчитывает на присутствие Филиппова. Напоминание показалось странным: на встречи Лопухов с Филипповым всегда ездили вдвоем.

Комиссар и помощник Жан-Пьер только что пообедали. Пожилой официант в белом до пола переднике убирал со стола посуду. Вердавуан предложил всем выпить кофе. Вдогонку гарсону Николай попросил рюмку коньяку, лимон и щепотку соли. Официант так и не понял, для чего нужна соль, с соседнего стола он переставил столовый прибор с солонкой, перцем и горчицей и уже через минуту вернулся с заказом.

Заинтригованно проследив за тем, как Николай, залпом вылив в рот коньяк, посыпал лимон солью и с хрустом, даже не поморщившись, разжевал дольку как есть, с кожурой, комиссар извлек из конверта стопку фотографий размером с лист бумаги и стал их раскладывать как пасьянс. Зачем комиссар заставлял разглядывать каких-то заморенных жизнью молодых особ? У всех вид преступниц. Каждой не больше тридцати. Лица незнакомые, но бросалось в глаза что-то схожее, всех их роднившее.

Наконец до Николая дошло, что отсутствие резкости на снимках объяснялось тем, что они пересняты с фотографий, вклеенных в паспорта. На некоторых отчетливо просматривались кругляши печатей. Штампы получились такого размера, будто их отбивали стаканом для виски.

Николай, сделав глоток кофе, бросил взгляд на очередной снимок и окаменел. Филиппов, в неменьшем замешательстве, едва заметно отпрянув, вопросительно уставился на французов. Николай поставил чашку на стол и не отрывал глаз от снимка сестры.

– Я знал, что это Мария, – сказал Вердавуан таким тоном, будто только теперь мог позволить себе говорить с ними как с нормальными, вменяемыми людьми. – Пожалуйста, не обижайтесь за этот театр, – извинился он по-английски. – Нужно было проверить, вы понимаете?..

– Откуда это? Из ваших картотек? – выдавил из себя Николай.

– Я дал ребятам поручение проверить, и вот… – Вердавуан кивнул на своего атлета, с отсутствующим видом разглядывавшего стайку женщин за окном. – Мадемуазель Лопухова пересекла границу в декабре, – сказал Вердавуан. – На этот счет нет никаких сомнений.

– Какую границу?

– Нашу.

– В Женеве? – уточнил Филиппов.

– Да, в Женеве. Швейцарской визы у нее не было. Только наша.

– Объясните, не понимаю, – вымолвил Филиппов.

– В Женевском аэропорту есть два выхода. Один на швейцарскую территорию, другой – в наш сектор, к нашей таможне. По прилете можно попасть сразу на французскую территорию, а можно на швейцарскую. Очень удобно… для тех, кому нужна виза на въезд в Швейцарию. Не исключено, что мадемуазель Лопухова всё это время находилась здесь, во Франции, – подытожил комиссар, – а не в Швейцарии, как вы думали.

– Почему вы говорите находилась?

– Находилась или находится… Что это меняет?

– Я, в общем-то, тоже так думал, – неожиданно поддержал Филиппов комиссара.

Окончательно теряя нить разговора, Николай не успевал следить за реакцией собеседников.

– С номера, который вы мне дали, сделаны звонки в Москву, Лондон, Нью-Йорк, – сказал Вердавуан. – Но уже три дня с этого телефона не звонили.

– И у вас есть номера? По которым звонки сделаны? – спросил Филиппов.

– Я не говорю, что звонила именно мадемуазель Лопухова, – предостерег Вердавуан. – Поймите меня правильно… Это же нелегально. Абонент швейцарский. Я по дружбе попросил проверить. Но не могу же я выдать вам досье на руки.

Филиппов что-то молча обдумывал. Судя по виду, он не до конца верил комиссару.

– Могли бы вы съездить с нами в одно место… для опознания? – спросил Вердавуан. – Процедура не из приятных. Но это совершенно необходимо. Многое тогда упростится. Тело в больнице.

Николай непонимающе уставился на Филиппова.

– Труп? – переспросил тот.

– В больницу привезли в коматозном состоянии. Сделать ничего не смогли. Тело в морге, – сказал Вердавуан.

– Прямо сейчас? – спросил Филиппов.

– Суббота, пробок нет. Ехать минут двадцать, не больше. А потом Пьеро вас отвезет, куда скажете.

Николай хотел возразить. Филиппов жестом остановил его.

– Мы согласны, – сказал он.

– Тогда не будем терять время…

Жан-Пьер – Пьеро, как называл его комиссар, – сел за руль серебристого «пежо». Машина вырулила на правый берег Сены.

– Тело обнаружили в «Новотеле», рядом с Руасси. Я имею в виду аэропорт. В гостинице решили, что у клиентки припадок, что она в обмороке, – стал объяснять Вердавуан, вполоборота повернувшись к заднему сиденью. – Билета при ней не нашли. Что делала в гостинице – не очень понятно. В таких отелях останавливаются в основном транзитные пассажиры. Вселилась накануне. Следов насилия не обнаружено. Причина смерти – передозировка. Довольно гремучая смесь на базе амфетаминов и экстази. Следственную группу это и навело на мысль, что нужно искать восточный след.

– Это почему – восточный? – встрепенулся Николай.

Кашлянув в кулак, комиссар объяснил:

– При осмотре тела обнаружены следы недавней операции… Покойная перенесла операцию, – повторил он. – Примерно две недели назад. Не хватает почки. Правую почку забрали.

Стараясь незаметно справиться с накатывавшей изнутри дурнотой, Николай отрешенно глазел на плывшие мимо тротуары, на сероватые пятиэтажные здания эпохи барона Османа. Миновали подобие крытого рынка с причудливой кровлей, которая придавала зданию сходство с миниатюрным вокзалом. Пьеро мастерски гнал машину по узким улочкам.