Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том II"

C его диагнозом обычный срок госпитализации составлял не более десяти дней. И даже в случае осложнений госпитализация не могла, будто бы, затянуться более чем на три недели. Из расчета трехнедельного срока и предлагали внести предоплату в кассу больницы, с тем чтобы при выписке вернуть лишнее…

Иногда поздно вечером, когда заканчивался обычный рабочий день, на пороге палаты вырастала фигура профессора Олленбаха. Но лишь на секунду. Выдав непонятную подбадривающую реплику, профессор тут же исчезал – казалось, из опасения, что пациенты бросятся ему в ноги благодарить за чудеса, которые он с ними совершал. Осмотр больных Олленбах обычно возлагал на молодую черноволосую врачицу-ассистентку с профилем Нефертити. Присаживаясь к Николаю на край кровати, та быстро прослушивала стетоскопом его грудь, заклеенную по вертикали рыжим от йода прозрачным пластырем, и умоляла его не двигаться. Но Николай, улыбаясь, всё равно старался подставлять свои бока, чтобы хоть чем-то помочь…

Нине порой казалось, что все здесь играют в какую-то непонятную игру. Реальность заявляла о себе жестко и неумолимо, когда сквозь приоткрытые двери соседних палат глаза внезапно упирались в тяжело больных, в ожидании пересадки сердца прикованных полураздетыми к громоздким аппаратам. Как Нине по-английски объяснила одна из медсестер, у этих людей сердца не было вообще, его удалили и временно заменили машинами.

О результатах операции Нина не думала. Главное позади – твердила она себе. Всё остальное – мелочи. Лишь через неделю, уже в Валь-де-Грассе, куда мужа перевезли на долечивание, Нина узнала, что результат операции был не таким, как всем хотелось.

Олленбаху удалось сделать пластику по методике Якуба. Аортальный клапан он смог сохранить. Но оставалась недостаточность, при таких операциях якобы вообще неустранимая полностью. Зато отпадала необходимость в пожизненном приеме антикоагулянтов. Поврежденную часть аорты заменили трубкой-протезом около десяти сантиметров длиной, которую вшили на место удаленной аневризмы. Кроме того, как и предполагалось, пришлось делать шунтирование. Правда, прошунтировать удалось не все артерии.

Нина не совсем понимала, что всё это означает на деле. Заведующий отделением уверял ее, что операцию нужно считать успешной. Сделать ее лучше не смог бы никто. При хорошей реабилитации, на которую могло уйти два-три месяца, а затем наблюдаясь у хорошего врача и, главное, соблюдая правильный образ жизни, больной имел все шансы забыть о своих проблемах с сердцем на долгие годы…

На ноги Николай поднялся на вторые сутки, еще в реанимации, как Нине рассказывали, чтобы пересесть в передвижное кресло, в котором его привезли в палату. Но поправлялся он медленно. Держалась температура. По нескольку раз в день у него брали кровь на анализы. Появилось осложнение, хотя и не опасное, на легкие.

И только на десятый день произошла заметная перемена. Улучшение было резким и уже окончательным. От анальгетиков Николай отказывался, уверяя, что боли его практически не беспокоят. Он с аппетитом ел, с еще большим наслаждением пил красное вино, которое в госпитале ему давали на обед и на ужин, опустошал по утрам баночки фигового варенья, самостоятельно мылся, брился и не переставал улыбаться медсестрам и санитаркам, особенно двум чернокожим девушкам в белоснежных одеяниях, которые учились на военных медсестер и проходили в отделении практику. От их лучезарных улыбок и шоколадных лиц Нина тоже не могла оторвать взгляда. Одевался Николай только в белые рубашки и джинсы, которые не носил уже много лет…

Цюрихское правобережье как на ладони просматривалось с высоты Линденхофа. Город утопал в белесой дымке. Дождь лил вторые сутки. Для ведения наблюдения приходилось постоянно отклоняться от тщательно продуманного сценария. Окна в «опеле» запотевали. Чтобы подсушить салон, приходилось запускать двигатель, включать вентиляцию.

Улица лучше просматривалась из гастхофа на углу, окна которого выходили к Лиммату и на сами виллы с их летними садами и раскисшими от непогоды газонами, – на приусадебных газонах никто никогда не появлялся. Однако в уютном теплом зале гастхофа невозможно было торчать целыми днями. Как только наплыв утренних посетителей спадал, в заведении становилось безлюдно, и засидевшийся незнакомец не мог не привлекать к себе внимания…

Буркхард Блюмляйн, тридцатилетний профессиональный вор, после учебы в семинарии проживавший в Кёльне, выдавал себя за художника-концептуалиста с уже завидным творческим стажем и узкой специализацией. Сам он постулировал ее как «реконструирование поврежденных объемов» (достаточно грохнуть об пол более-менее ценную вазу и попотеть день-другой, чтобы склеить посудину по кусочкам эпоксидкой, и детище можно было отдавать местным коллекционерам за несколько тысяч евро)…

Сегодня Буркхарду стало наконец ясно, что программу нужно перекраивать, причем не согласовывая с заказчиками. Твердая договоренность с ним – ни на шаг не отступать от заранее продуманного плана – могла теперь лишь навредить делу.

Подкачала сообщница. Хрупкая веснушчатая Моника подхватила простуду и то и дело бегала в туалет гастхофа по-маленькому, каждый раз что-нибудь заказывала, лишний раз светилась на людях. Так не могло продолжаться. Буркхард отправил напарницу в Винтертур, в гостиницу, где вот уже третьи сутки они выдавали себя за германских туристов-молодоженов, помешанных на Швейцарии и восторгающихся местными достопримечательностями. Наблюдение за домом Буркхард намеревался довести до победного конца без Моники. К вечеру он собирался принять окончательное решение, что делать дальше.

Из наружного наблюдения так и не удалось почерпнуть ничего нового. Подтверждалась исходная информация, полученная от заказчика предстоящего киднэппинга. Но Буркхард и не ждал ничего другого, картина ему была ясна, и он просто перестраховывался. Уверенность в успехе дела в него всегда вселялась сразу, едва он вникал в суть заказа, а если этого не происходило, если оставалась хоть капля сомнений, он всегда отказывался от предложения, это давно стало святым правилом, от которого он никогда не отступался. Однако в данной ситуации успех можно было гарантировать только при условии, что проникнуть в дом удастся без дальнейших проволочек…

Пожилые Альтенбургеры прислуги дома не держали. Одна и та же домработница обслуживала их через день, приезжала на «ситроене», парковала машину на улице перед воротами, в доме у стариков оставалась с девяти утра до четырех пополудни. Сложнее дело обстояло с няней, которая жила при ребенке постоянно.

Обедали хозяева в дорогих ресторанах, один и тот же не посещали чаще, чем два раза в неделю. Спать ложились в половине девятого. Их спальня располагалась на том же этаже, что и все остальные спальные помещения, в том числе и детская. К задней стороне дома примыкал парк, по периметру обсаженный стеной туи. На внутренней территории росли елки, кедры, ухоженный чубушник. С соседнего перекрестка отлично просматривалась веранда – просторная, заставленная плетеной мебелью, цветами в горшках. Над верандой нависал балкон в стиле модерн, на который и выходили окна спальни стариков. Детская находилась справа, в противоположном конце коридора, – там в окне постоянно мелькал силуэт няньки. Стриженая, с толстыми руками швейцарка начинала укачивать младенца сразу же после того, как хозяева укладывались сами.

После отъезда родителей малыша – пары средних лет – гостей на вилле больше не появлялось. Для Буркхарда оставался нерешенным вопрос, где проводила ночь сама нянька. В той же комнате, с ребенком? В смежной?

О проникновении в дом с улицы через главный вход не могло быть и речи. Чтобы аккуратно вскрыть дверь, понадобилось бы несколько минут. Пришлось бы маячить на виду, на высоком крыльце, верхняя площадка которого достигала уровня ограды, и вечерами на нее падал свет уличного фонаря. Не ставить же ширму. Хотя поначалу Буркхард обдумывал именно этот вариант.

Намного проще ему теперь представлялось начать вторжение в безоблачную жизнь старичков со стороны сада. Ночи стояли пасмурные, безлунные. Сделав заход с тыльной стороны, можно был без спешки, без малейшего риска, вскрыть любой замок и любое окно. Оставалось бесшумно проникнуть в дом и забрать чадо. В случае непредвиденных обстоятельств, если обнаружится, что нянька спит в комнате с младенцем или где-нибудь рядом, нейтрализовать ее заказчик потребовал с минимальным ущербом для ее здоровья: не дать дурехе проснуться, всадить укол в одно место, но такой, который смог бы свалить с копыт любую швейцарскую корову – и будьте здоровы.

После чего, уже не возвращаясь в гостиницу, заранее рассчитавшись за проживание и уничтожив все, что могло бы их с Моникой скомпрометировать, они должны были выехать из города в направлении французской границы. «Кордон» Буркхард планировал пересечь не сразу. Разумнее было скоротать денек в Швейцарии, на свежем воздухе, и подъехать к пропускному пункту только часам к пяти вчера. В часы пик гораздо легче слиться с потоком французских машин, с теми, кто ездил в Швейцарию на работу и возвращался к себе домой. На Монику возлагалась, что ни говори, ответственная роль: в течение дня заменить ребенку няню. Впервые на своем веку ей предстояло нянчиться с грудным младенцем, и она немного паниковала, боялась не справиться…

К концу дня Буркхард связался с напарницей и дал ей указание дозвониться с резервного сотового телефона заказчику, чтобы поставить его в известность о принятом решении: главный этап будет завершен этой ночью. Заказчик должен был успеть организовать встречу – через сутки после контрольного звонка и уже на французской территории, – это входило в «сценарий». К девяти часам Буркхард просил Монику рассчитаться в гостинице, уложить вещи в багажник машины и ждать его в ресторане на Бюрклиг-плац. Он не хотел идти на дело без своего ритуального Röschdi – любимого еще со времени службы в армии блюда из картошки, грудинки и плавленого сыра…

В глаза бросалась какая-то заторможенность и неловкость в движениях, Буркхард подмечал это в Монике еще с утра: у нее всё валилось из рук, она всё делала не так, и отставали по графику уже на двадцать минут. Сам он уже пересек голую площадку перед кустами, а силуэт Моники, с ног до головы в черном, но с очень заметными прорезями для глаз, всё еще выделялся в темноте на фоне ограды. Наконец и она, прошуршав кроссовками по гальке, укрылась в тени балюстрады.

Прошло с полминуты. Вместе подобрались к веранде и выждали еще мгновение. По знаку Буркхарда насадили на глаза инфракрасные очки. Моника бесшумно перемещалась первой, просматривая внутренние помещения через окна, выходившие в сад.

По ее сигналу Буркхард уцепился за стенной выступ, подтянулся на одних руках и перемахнул через перильца. Моника последовала его примеру. Комнаты и здесь обследовали через очки. Нужная оказалась за вторым окном от угла дома.

Действуя уже более синхронно, вдвоем проскользнули к единственной стеклянной двери на балкон и, разложив на полу тряпичный чехол, разобрали инструменты: клейкая лента, большая круглая присоска, стеклорез. Опустившись перед дверью на колени, Буркхард приступил к взлому. Вскоре тишину раскроил резкий короткий скрежет. Кругляш стекла, удерживаемый присоской, был аккуратно извлечен и передан в руки Монике, которая подстраховывала каждый жест. Просунув руку через отверстие, Буркхард в считаные секунды справился с замком. Дверь беззвучно поддалась. Быстро собрав инструменты, оба проскользнули в дом…

Пока Буркхард осматривал комнату няни, проникнув в нее из детской через приоткрытую дверь, Моника прошмыгнула к кроватке.

Раскинув ручонки, младенец лежал на спине и крепко спал. У изголовья кроватки зеленым огоньком светилась включенная радио-няня. Приемный аппарат находился в спальне у няни настоящей. Моника прикрыла одеялом спавшее ребенка и, осторожно укутав его с боков, одним движением вынула его из кроватки вместе с одеялом.

Тем временем Буркхард, маячивший около няни в соседней комнате, вздрогнул от хрипа, который вырвался из принимающего устройства на стуле. Моника что-то опрокинула.

Голова на подушке пришла в движение. Не теряя ни секунды, Буркхард извлек из нагрудного кармана приготовленный шприц, снял с иглы колпачок, а другой рукой обхватил няню за шею и зажал рот. Та судорожно трепыхалась и утробно мычала. Тщетно. Отбросив одеяло, Буркхард всадил женщине в плечо иглу и впрыснул содержимое. Тело обмякло…

Легкую седативную инъекцию сделали уже в машине и ребенку. Моника всё еще держала его укутанным в одеяльце. Младенец, было, заворочался, закряхтел, но быстро утих, спокойно засопел.

Буркхард стащил с головы черную маску-чулок и, повернувшись к заднему сиденью, широко улыбнулся Монике, сквозь темноту угадывая, что в глазах ее заиграли живые огоньки.

– Ça jout…1313
  Всё класс… (франц.-швейц. диалект)


[Закрыть] – выдал он одно из немногих швейцарских выражений, которым успел научиться за эти дни.

Он запустил двигатель, и они вырулили по спуску вниз…

К вечеру следующего дня, после трехчасовой езды по автостраде, Буркхард свернул с трассы под указатель «Бардонэ» и встроился в поток машин с французскими номерами, медленно продвигавшийся к границе. После хлопотливой процедуры кормления, которой Моника отдавалась с самозабвением – настоящая молодая мама, от умиления так и таявшая, – и после нового укола, сделанного малышу в подопревшую попку, тот вновь заснул крепким сном.

Дорожная пробка и контрольно-пропускной пункт вскоре остались позади. Машина плавно неслась по французскому автобану. Прошло еще минут тридцать, они покрыли еще около пятидесяти километров, и Буркхард выехал на Ля Рош-сюр-Фэррон. Автонавигатор сразу вывел на узкое шоссе, которое пересекало безлюдные окрестности.

Предгорья медленно погружались в вязкие альпийские сумерки. До места встречи оставалось несколько минут езды, и Буркхард старался не выдать своего волнения, – на его взгляд, все прошло слишком гладко.

Невзрачный французский населенный пункт Аманси, вопреки инструкциям Буркхарда не делать никаких письменных пометок, был обведен у Моники кружком на дорожной карте. Но выговаривать ей не хотелось. К тому же сам он нарушил инструкции: чтобы не надрывать глаза над картой впотьмах, он заранее установил в навигаторе маршрут до Аманси. Угадывая мысли Буркхарда, напарница виновато поглядывала на него в зеркало заднего вида.

С того момента, как машина стала петлять по узкой трассе и чадо опять начало покряхтывать, требуя, чтобы его покормили, лицо Моники приобрело такое выражение, будто ей досталась доля чужого счастья, о котором сама она не смела и мечтать. Иметь собственных детей, вместо того чтобы промышлять кражей чужих, разъезжать с младенцами, накачанными снотворным, по диковатым заграничным дорогам – вот что стоит жертв и мучений! Что неожиданно, роль няни, а то и мамы, Монике действительно была к лицу. Вновь поймав на себе взгляд подруги, Буркхард тоже догадался, что они думают об одном и том же, и ему стало не по себе…

Впереди показалась площадь. На ней высилась церковь. Буркхард подрулил поближе к паперти и затормозил неподалеку от «вольво» серого цвета. Машина стояла припаркованной слева от кафе «Де-ля-Буль», вход в которое озарялся сиреневым неоновым светом. В салоне тоже сидели двое, мужчина и женщина.

Буркхард осмотрелся, тронулся с места и припарковался на другом конце площади. В «вольво» включили габаритные огни. Из-за руля вылез хлыщеватый парень в зеленой парке. Парень направился к кафе и исчез за стеклянной дверью. Краем глаза посматривая на шоссе, Буркхард последовал его примеру.

Через несколько минут оба показались на выходе. Буркхард прошел к своему «опелю», распахнул заднюю дверцу и взял из рук Моники чадо.

Молодой человек в зеленой парке, которого Буркхард видел впервые, изъяснялся по-немецки с саксонским выговором. Женщина, по виду русская, сидела на заднем сиденье как в рот воды набрав. Буркхард забрался на заднее сиденье «вольво», бережно передал малыша незнакомке в руки и застыл в позе ожидания.

Улыбаясь краем глаз, женщина помяла крохотные кулачки младенца, пощупала пульс, прикоснулась губами ко лбу, потрепала его за щечки и так же молча кивнула. Ее напарник протянул конверт:

– Fünfzisch.1414
  Пятьдесят (нем.).


[Закрыть]

Это была вторая половина обещанной суммы в евро; первую часть они получили авансом в Кёльне.

– Wie heiβt der Knabe?1515
  Как зовут мальчика? (нем.)


[Закрыть] – спросил Буркхард.

Пара, ухмыляясь, промолчала…

Часть шестая
Тот есть ты

…Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень…

Псалом 90

В истрепанной форме, с какими-то лохмотьями на груди, обросший и до неузнаваемости исхудалый, сын сидел в глубине мрачноватого помещения, затравленно поглядывал в камеру, в правый верхний угол кадра, где, по всей видимости, прятался от объектива режиссер этого странного «репортажа с места событий», и рассказывал, что попал в плен в Грозном, называл точные даты, утверждал, что находится в горах, но не знает точно, где именно…

На видеосъемку Рябцев согласился не из шкурных соображений. Как он объяснял, после долгих размышлений, он пришел к убеждению, что обязан пойти на этот шаг по долгу службы… С этого места смысл речи Петра становился не совсем понятным. Вопросительно поглядывая за кадр, откуда ему, похоже, делали знаки, он объяснял, что инициатива исходит от полевого командира Кадиева, известного так же по кличке Англичанин. Пересылая видеокассету, Кадиев намеревался выйти на контакт с армейскими кругами Главного управления для проведения сепаратных переговоров. Цель переговоров – ни много ни мало – прекращение боевых действий. Кадиев требовал предоставления ему гарантий, что переговоры будут проходить в режиме строгой секретности, а в качестве посредников между ним и Главным управлением будут привлечены «правообладающие» лица, имена их предстояло согласовать позднее. Предложение обменяться военнопленными, в числе которых Кадиев готов был выдать и его, Петра Рябцева, являлось поводом для установления первого ключевого контакта. Пленник подчеркивал, хотя его использовали как обыкновенный громкоговоритель, что он не считает себя вправе отвергать эту инициативу. При этом предупреждал открытым текстом – и ему не пытались заткнуть рот, – что не может поручиться за подлинность фактов, которые будут изложены в видеозаписи, и не знает, в каком виде пленка дойдет до адресата.

Далее шел перечень сопутствующих условий. Прежде всего – приезд в республику Рябцева-отца. Он должен лично присутствовать при установлении первых контактов с «правообладающими» представителями Главного управления. Кадиев называл это условие «предопределяющим». И неслучайно Петр особенно членораздельно прокомментировал именно это требование Лечи Англичанина, добавив к сказанному, что сам он не давал координат ни своего отца и ни кого бы то ни было вообще. Кадиев пользовался собственной информацией. Все перечисленные в списке армейские чины – из петербургского кадрового отстойника. Их приезд также оговаривался как обязательное условие для проведения переговоров на месте, в республике или, в крайнем случае, на нейтральной территории. Петр монотонно зачитал фамилии. Некоторые он знал, но произносил их таким тоном, будто они ничего ему не говорили.

Затем шел перечень требований организационного характера. Для человека непосвященного ясно становилось одно: обращение адресовано не просто к военным чинам Ленинградского военного округа, а к конкретным лицам, которых чеченец либо знал лично, либо отобрал по какому-то четкому критерию и, судя по всему, действительно был неплохо информирован, поскольку в списке значились фамилии не только бывшего командующего округом, но и теперешнего, а также начальника оперативного отдела и его заместителя.

Под конец записи Петру дали зачитать список людей, в похищении которых Кадиева обвиняли правоохранительные органы России. Кадиев отводил от себя эти обвинения и брал обязательство предоставить новые доказательства непричастности к инкриминируемым ему фактам. Называлась фамилия офицера ФСБ, русского, год назад похищенного в Москве, фамилия гражданского лица, жителя Новосибирска, фамилии еще двух мужчин, похищенных в самом Грозном, один из которых, иностранец, работал в британской гуманитарной организации. Кадиев также «снимал» с себя обвинение в похищении чиновника-ингуша из Назрани (фамилия прозвучала нерусская) и его последующем убийстве, совершенном год назад. Петр зачитал еще один список: Кадиев требовал снять с него ответственность за похищение ряда лиц на основании того, что обвинения его в этом являлись обыкновенной клеветой. В последнем перечне и была названа Мария Лопухова, братьев которой Михаил Владимирович знал лично, через них кассета и попала к нему руки. На первый взгляд связь казалась непонятной.

«По долгу службы…» – фраза сына не выходила у Рябцева-старшего из головы. Сын так и выразился. Черный юмор? Дошутились все… Из всего сказанного в кадре, не только по тону, но и принимая во внимание тот факт, что снимавший сына на пленку действительно не потрудился подвергнуть его слова цензуре, Михаил Владимирович сделал для себя вывод, что Петр решился на данный шаг не потому, что оказался в безвыходном положении и не потому, что ему угрожали. Речь шла о серьезной игре. Что же касалось сути оглашаемых намерений – поиска контактов с военной контрразведкой через армейские круги, заинтересованные в урегулировании конфликта в республике, причем в обход других служб, таких, как УВКР, в обход главы ФСК Агромова, – Михаил Владимирович не знал, что думать. Конкуренция между оперативными службами и даже между их отдельными подразделениями возникла не сегодня и не вчера. Об обострении противоречий, которые давно уже стали каждодневной реальностью работы этих служб, его предупреждал и Окатышев. Именно этим, по словам генерала, объяснялись недавние кадровые перестановки. Но как-то с трудом верилось в саму схему. В войсках будто бы больше сторонников урегулирования, потому что воюют и лишаются жизни на поле брани именно те, кто служит в армии. А армейские спецслужбы будто бы не очень стремятся к урегулированию, потому что каша заварена не просто так, но с конкретными целями, которые всё еще не достигнуты. И не последняя роль в их достижении отводится, разумеется, ФСБ и соподчиненным ей службам…

Всё здесь казалось писаным вилами по воде. Ведь дураков давно не держали в своих рядах ни с той стороны, ни с этой. На всю Чечню не нашлось бы сегодня и одного простофили, который бы не понимал сути проблемы. Стоглавая гидра гнездилась в том самом Главном управлении, к которому пытался апеллировать Кадиев. Пробирочный сепаратизм, клон чудища, каким бы скрещиванием его ни выводили, смешав в одной колбе все, что попалось под руку – доморощенный ислам, чернобородую спесь чучмека, розничное достоинство Масхадовых и иже с ними, продажный патриотизм басаевцев и завезенную иорданскую чернь Хаттаба… – этот клон смог дорасти до многоклеточного зародыша, но тут и случилось непредвиденное: его бросили на произвол судьбы. Стоило ли удивляться теперь, что подросший клонированный змий посрывал замки с клетки и, как в фильме ужаса, пошел топтать живых человеков. Сегодня он не поддавался укрощению. Лжесепаратисты басаевцы и прочие, вполне понимавшие, какая роль на них возложена, всё крушили направо и налево от имени всех чеченцев, они никому не давали выйти из игры. Протестовать, не соглашаться – всё равно что ставить себя под еще более целенаправленный удар, поскольку возможной становилась любая спекуляция: предатель Басаев, находившийся на прикорме у спецслужб и предающий интересы всех поголовно, мог запросто обвинить в измене и трусости кого угодно, даже Масхадова, независимо от того, являлся тот настоящим патриотом или всех водил за нос. Таким образом Басаеву удавалось управлять не только Масхадовым, но и остальными, навязывая всем «точку зрения» войны без правил. В результате, от начатого никто не мог отступиться. Необратимым стал сам процесс. Оставалось непонятным, на что рассчитывает Кадиев, обращаясь непосредственно к тем, кто змия клонировал.

С другой стороны, демагогией ведь было и мнение, что, не будь всех этих под-клонов: Басаева, Масхадова, Хаттаба и прочих, всё обернулось бы еще более тяжелыми последствиями, потому что вместо них пришлось бы иметь дело с никому не известными и не подконтрольными моджахедами родом из аравийских пустынь, которые заняли бы их место. На данном этапе ситуация вполне поддавалась контролю. Если бы не вербовка и не продажность главарей, то среди воюющих нашлось бы немало таких, кто занял бы более здравую позицию, а это позволило бы чеченцам спастись от геноцида, который на сегодняшний день стал неотвратимой реальностью…

С того дня, как видеозапись с кадрами, запечатлевшими Петра Рябцева, аналогично первой кассете пришла по почте на адрес отца братьев Лопуховых в Туле и была ими передана в руки офицеров оперативного отдела штаба округа, генерал Окатышев периодически звонил Рябцеву-отцу и обнадеживал: для освобождения его сына делается всё, что в человеческих силах. Уже к середине апреля в Чечне удалось провести детальные переговоры об обмене. Анализ ситуации и всей сопутствующей информации, которая стекалась из разных источников, позволял надеяться на успешное завершение операции.

Вопрос решался напрямую. Посредник на месте смог вступить в переговоры с самим Кадиевым, отправившим видеозапись. Генерал признавал ошибочность некоторых действий, предпринятых на начальном этапе, – немало времени было упущено. Он объяснял это тем, что командование поначалу склонялось к версии, что за предложением Кадиева – обменяться пленными – стоит замысловатый маневр с целью оказать влияние на высшие военные круги, помешать генералитету принять решение с непредсказуемыми для соперника последствиями, тогда как действия предсказуемые с любой точки зрения предпочтительнее, – такова природа боевой стратегии и тактики. Но Окатышев просил не драматизировать. Серьезных срывов пока не произошло. Его люди понимали степень ответственности, которая на них возложена. После завершения консультаций в Грозном оставалось согласовать решения на других уровнях, уже у себя дома. Именно этим генерал и занимался в настоящее время.

Окатышев не скрывал, что есть разногласия не только с ФСК, но и с офицерами Генштаба в Москве и что эти разногласия нелегко утрясти. Отчасти поэтому генерал настаивал на том, чтобы разрубить надвое гордиев узел. Операцию по обмену пленными он не хотел смешивать с переговорами, которых добивался Кадиев, поскольку исход игры, затеянной обеими сторонами, не поддавался прогнозам. Именно поэтому «обменную» составляющую операции и ставили под вопрос московские оперативники из ФСК.

При личной встрече, в ходе длительного разговора, генерал поделился с Рябцевым-старшим и другим соображением, тут же пояснив, что оно сугубо личное. Обстоятельства, при которых Петр Рябцев попал в плен, вызывали немало разнотолков. Случайность, непредвиденное стечение обстоятельств – это тот узловой элемент, с которым принято считаться в любой ситуации, требующей просчета. Но до определенной степени. Специфика работы разведывательных подразделений в Чечне, переплетение интересов различных соподчиненных служб, что не всегда поддавалось жесткому согласованию, не могло не приводить к эксцессам, несмотря на все усилия фильтровать информацию через единый армейский канал. Тут не всегда удается разобраться даже в том, кто напутал, кто напортачил и с кого снимать стружку. Увы, бывало и такое. Генерал не исключал, что ЧП с Рябцевым-сыном могло произойти по недосмотру. Капитана могли сдать свои же. Доходило и до такого абсурда.

Высказанная гипотеза на глазах стала обрастать ошеломляюще реальными контурами, как только генерал попытался обрисовать ситуацию с положительной стороны в свете этих новых, по сути, шокирующих предположений. Если его версия верна, то оптимистический прогноз в отношении развязки ситуации сразу набирал очки. К такому выводу неизбежно подводила логическая цепочка анализа. Если кому-нибудь из оперативников и могло взбрести в голову «сдать» своего офицера, то только с одной-единственной целью: запастись нужным количеством «разменной монеты» для проведения какой-нибудь «бартерной» операции. А стало быть, пленник имел в глазах моджахедов определенную ценность. Стало быть, его держали «на выдачу», берегли. А значит, имелись рычаги, была возможность действовать. Ситуация в таких случаях, как правило, проясняется довольно быстро…

Всё это плохо укладывалось в голове у Рябцева-старшего. Стоило задуматься о происходящем, как голова шла кругом. Неужели армия могла докатиться до таких крайностей? И если это так, неужели существует выход из положения?

Еще в середине апреля от офицера, контролирующего контакты с Кадиевым на месте, Окатышев получил подтверждение о том, что принципиальная договоренность об условиях выдачи капитана Рябцева достигнута. Но буквально вслед за этим чеченская сторона всё переиграла. План, согласование которого потребовало стольких усилий, расползался по швам по причине новых непредвиденных обстоятельств. Всё, что удалось сделать, пошло насмарку.

Обстоятельства же были таковы, что в руки федеральной контрразведки в Ханкале попал пятнадцатилетний родственник Кадиева. Подростку предъявлялось обвинение по стандартной статье: «Участие в незаконных вооруженных формированиях». Более конкретно – на руках у юнца явно была кровь российских военнослужащих. И тем не менее вопрос стоял о включении молодого преступника в список на обмен, – этого требовали сподручные Кадиева. Дать на это согласие Окатышев не мог без согласования на всех уровнях.

Ситуация осложнялась еще и тем, что Кадиев настаивал на передаче капитана лично в руки родителя, тем самым преследуя не совсем понятную цель. Как поверить, что опытный полевой командир может тешить себя иллюзией, что присутствие отца пленного капитана, кем бы он сегодня ни был по его представлениям, послужит гарантией, что переговоры с «правообладающими» лицами не будут сорваны в последний момент?

Попытки убедить Кадиева отказаться от неадекватного требования ни к чему не приводили. По словам порученца на месте, полковника Майбороды, который непосредственно курировал контакты с Кадиевым, свою несговорчивость тот мотивировал всё тем же: отказывался иметь дело с посредниками от спецслужб и перестраховывался на случай искажения информации местными «стратегами», прежде чем эта информация дойдет до тех, кто принимает реальные решения и кто действительно стремится найти выход из тупиковой ситуации.