Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том II"

– Почему ты заговорил об этом? – спросил Иван.

– Раньше такое со мной редко случалось. А теперь постоянно. Такое чувство, что пространство… что всё вокруг – оболочка. Упругая и растягивающаяся. Время течет не так, как раньше… Послушай, а вдруг я здесь застряну? Ну если трезво, без эмоций? – спросил Николай, повернув лицо на брата.

Разубеждать его не хотелось. Сердце Ивана сдавила холодная тяжесть. Честнее было молчать, в противном случае пришлось бы лгать и себе самому.

– Я где-то читал, не помню где… что неверие, неверие в Бога – это разновидность безумия, – сказал Николай. – А я вот думаю, что еще безумнее знаешь что?.. Верить наполовину. Вот это уже – полное безумие. Крыша совсем может поехать… Потому что это в принципе невозможно. И верить и одновременно не верить. И быть и не быть… А ведь так большинство живет. Большинство этим довольствуется. И – хоть бы хны. Как это возможно?

– Получается, мы с тобой безумцы законченные? – через силу усмехнулся Иван.

– Тебе смешно… А ты лучше задумайся. У меня от мысли об этом мурашки бегут по спине. – Николай отвел взгляд на окно и, переборов одышку, продолжал: – Большинство людей живут по инерции. Во всяком случае, старается не сойти с дороги… с накатанного пути. И вранья о себе им вот так хватает, – Николай провел ребром ладони по горлу, – большего и не нужно. А куда он ведет, этот путь?.. Ты правильно сделал. Правильно выбрал.

– Что ты имеешь в виду? – не понял Иван.

– Правильно, что решил уйти от этого. От беготни, от материализма. Правильно, что выбрал книги, литературу, – пояснил Николай.

– Я ничего не выбирал. Чушь! Как я мог сознательно выбрать нищету?

– Не прибедняйся. Сами собой такие решения не принимаются.

Чтобы не перечить друг другу, оба некоторое время молчали.

– Тебе по снегу не хочется походить? – сменил тему Николай. – Может, поможешь мне завтра? Если погода будет хорошая после обеда? Пораньше сможешь приехать?

– Приеду, конечно, – пообещал Иван.

– Не позднее двух.

– Договорились.

С утра день выдался морозный и солнечный. Но после обеда небо над парком опять затянули облака. Иван предлагал перенести прогулку на следующий день.

Николай настаивал на своем. Он возбужденно объяснял, что все эти дни звонил в Москву, отправил компаньонам десятки писем по электронной почте, улаживая свои финансовые дела. Николай твердо решил продать свою долю акций, о чем говорил еще как-то в Кратове, но тогда никто не принял его слов всерьез. И вот выяснялось, что он настроен вполне решительно.

С компаньонами возникли разногласия. Предлагаемые условия выхода Николая из бизнеса, как выяснилось, никого не устраивали. А ведь еще недавно все били себя в грудь: мол, не будем жить по волчьим законам! На поверку вышло, что не может и поклявшийся не воспользоваться беспомощностью слабого; он, Николай, стал слишком легкой добычей. Реальной цены за его долю компаньоны давать не хотели, настаивали на формальном перерасчете стоимости компании и совокупностей всех долей из расчета годичной прибыли. На размышления они затребовали месяц. Один Грабе протягивал руку и предлагал выкупить долю Николая на одного себя по реальной цене. Но и это грозило обернуться дележом с самыми непредсказуемыми последствиями, поскольку никто не позволил бы американцу завладеть контрольным пакетом. Николая выдавали глаза: все эти новости его и удивляли, и угнетали.

Иван не сразу распаковал дорожную сумку. Решив сделать брату сюрприз, кроме мандаринов, которые Николай попросил привезти, чтобы держать их на столе для запаха, Иван вытащил из сумки объемистый пакет и, с шумом распотрошив бумагу, выставил перед братом пару валенок из светло-рыжего войлока. Именно такие валенки, светлые и легкие, носил иногда отец. Оказалось, что их нелегко найти. Ольге Павловне пришлось обежать весь Санкт-Петербург.

Николай сидел на кровати в новых валенках и любовался обновой, как мальчишка.

– Вот это вещь! Чудо, Ваня… В жизни не носил ничего удобнее. А легкие какие… Ты не примерял? Елки зеленые… Спасибо! – сиял он. – Небось дорогие?

– Копейки.

– Сколько?

– Не знаю. Ольга Павловна покупала. Сказала: в подарок Коле, пусть нос не вешает.

– Надо же… Передай ей спасибо.

Они вышли на улицу. Очищенная от снега аллея уводила вглубь заснеженных сосен, откуда Николаю хотелось взглянуть на зимний лес, но не успел он сделать и сотни шагов, как ему стало трудно дышать. Он выглядел удрученным. На лице застыло отрешенное выражение. Даже медленная ходьба в обратном направлении потребовала от него больших усилий.

Присели на скамью. Сунув руки в карманы старенькой дубленки, Николай погрузился в задумчивость.

Немного отдохнув, он внезапно оживился:

– А знаешь, у меня получается… Попробовал, и получается, – Николай улыбался.

Иван опять недопонял.

– Молиться… Раз сто повторю одну и ту же молитву и замолкаю, – пояснил Николай, кивая. – А она сама продолжается, внутри.

– Нина говорила, что ездила в Шамордино, в монастырь… Ты в курсе?

– Да, так всегда и происходит. Один просит – другой получает. Один праведник, но везет другому, – сказал Николай и, посидев еще пару минут, поднялся, чтобы идти дальше.

– Как всё-таки красиво. Мир потрясающе красив! – бормотал он, борясь с одышкой и обводя взглядом заснеженные сосны. – Если бы вопрос встал ребром… о жизни и смерти… я наверное не очень бы переживал… об утрате жизни… Невелика ценность!.. А вот всего этого не видеть… И даже думать об этом как-то жутко… Нина тут книжками меня снабжает всякими. Апостол Павел говорит, что, когда болеешь телом – грешить перестаешь. Очень верно, знаешь ли, подмечено. Убеждаюсь в этом на собственной шкуре. Осознанных грехов стало мало. Почти не осталось. Остаются наросты, настоящие наросты неосознанных грехов. Они – самые въевшиеся. И еще чувство страха появилось. Страх оказаться совсем без греха, представь себе…

– Не представляю, – удивился Иван.

– Очистившись, уже не можешь быть таким, каким был раньше, а кем именно станешь – еще неизвестно, – серьезным тоном объяснил Николай. – И знаешь, что главное?.. Главное – любить неближнего своего, как себя самого. – На лице Николая проступило выражение удивления. – Научиться этому, и можно было бы… мы смогли бы небо взглядом перекрашивать… в другой цвет.

Уже в палате, после того как Иван помог брату раздеться и лечь, Николай загадочно произнес:

– Тебе не кажется, что мы вымираем?

– В каком смысле? Ты и я, что ли?

– Мы, Лопуховы.

– Не знаю… Не думал об этом.

– Я, вот что… Не стоило, конечно, сегодня говорить об этом, – тянул Николай. – Да уж ладно, что теперь… Хотел новостью одной поделиться… Только прошу, сначала выслушай, не спеши реагировать.

Николай быстро взглянул на брата и отвел взгляд.

– Насчет ребенка, что ли? – осторожно осведомился Иван, сразу догадавшись, что Николай надумал наконец заговорить о том, ради чего он фактически и приехал в Петербург. – Только не говори, что… Выкрали, что ли?

Брат просиял как мальчишка. Иван смотрел на него с изумлением.

– Чуть что, сразу – выкрали. Слова-то какие употребляешь… Аж мурашки по спине, – пробормотал Николай. – Представь себе…

– Мальчика стащили? У швейцарцев?

– Я обратился к людям. Мне помогли всё провернуть. Наняли двух немцев. Они увезли ребенка из Цюриха… – полусерьезно и словно сам себе не веря, объяснил Николай.

– Немцев… Какие еще немцы? Что ты мелешь?

Посмотрев на брата внимательным, до необычного ясным взглядом, Николай твердым бесцветным голосом произнес:

– Машин сын никогда не будет жить с чужими. Я давал слово.

– Ты, Коля, больной… Ей-богу, больной! Это же называется… Это же киднэппинг! Да ведь за это…

– Что – за это? – Лицо Николая расплылось в обезоруживающей улыбке.

Иван отрицательно качал головой, больше не находил слов.

– Пока он во Франции. В надежных руках, – сказал Николай. – Ни в чем не нуждается. У него есть няня, врач, ты не переживай.

– Ну хорошо. А дальше?

– Считай, что у тебя появился племянник, вот и всё. Мальчик вернулся к своим, чего тут сложного. Ты не рад? Ну если честно?

Поймав на себе самодовольный взгляд брата, Иван смятенно качал головой.

– Ребенка похитить… Да кому ты обещал?! Кто тебя просил об этом?

– Папе обещал, тебе, всем… Я обещал не оставить Машу одну… свое дерьмо нужно уметь расхлебывать, – сухо напомнил Николай. – Мальчонку теперь могут вывезти куда угодно, – добавил он. – Хоть в Москву. Хоть в Лондон. От меня ждут решений. Я всё оформил, все бумаги. Всё оплачено.

– Что оплачено?

– Оформление, документы… Прицепиться не к чему… Мне кажется, первое время ему лучше пожить не здесь… а в Англии. Ты как думаешь? – Николай выжидающе смотрел на брата. – Ты бездетный. Может, никогда и не будет у тебя детей… с твоим-то образом жизни. Дети ж так просто не появляются, как грибы в лесу. Может, тебе взять его на воспитание? О том, что произошло, никто никогда не узнает. Кроме тебя и меня – никто.

Задумчиво уставившись в окно, Иван по-прежнему молча переваривал услышанное.

– Ну придется папе кое-что растолковать. В общих чертах, – добавил Николай. – Да и то еще надо подумать… Дай мне слово, что ты возьмешь его… И не молчи, ради бога! Мне тяжело всё это говорить. Ты представить себе не можешь, как я мучился, как трудно такое решение принять.

– Хорошо… Обещаю, – вдруг сказал Иван и, словно сам себе удивляясь, ошарашенно умолк.

– Ну вот, гора с плеч долой, – Николай с облегчением перевел дух, но дышать ему не стало легче, грудь резко вздымалась при каждом вдохе.

– Ты хоть знаешь, как его зовут? – спросил Иван.

– Как его Маша назвала?.. По швейцарским бумагам – Базиль. Я оформил бумаги на Василия… Вася – отличное имя для пацана. У Вани появился Вася. Всё просто. А что мудрить-то? Люди мы простые, русские… Вот как эти валенки… – улыбался Николай. – Вообще-то, это надо отметить. В холодильнике бутылка внизу. Достань!

Иван прошел к холодильнику и вернулся с бутылкой «Моет и Шандон».

– Открывай… – храбрился Николай. – Вообще это только сначала трудно, а потом ничего, наладится… Представляю, что будет с папой. Не переживет.

Иван тихо, с чуть слышным хлопком откупорил бутылку и наполнил шампанским два пластмассовых стаканчика.

– Пей за двоих. Я не буду… Отличный брют, специально попросил купить, – подбодрил Николай и, дав брату сделать пару глотков, принялся объяснять всё по порядку: – Когда вернешься в Москву, позвонишь Филиппову. Он в курсе, всё контролирует. Можешь положиться на него. Во всем. На редкость верный человек. Я даже не предполагал. Он тебе всё объяснит. Тут, главное, что… Принять минимальные меры предосторожности. И всё будет в порядке. Через некоторое время всё отстоится, все о нас забудут. И всё будет нормально, поверь мне…

Братья долго молчали.

– И еще одно… Нина и Феврония… У них теперь никого практически. Если со мной что-то произойдет… – осторожно сменил тему Николай.

– Я отказываюсь об этом говорить, – осадил его Иван. – Тебе уже объясняли, что многое зависит от тебя самого. От того, на что ты сам настроен.

– Всё правильно. Всё зависит от меня. Но дай мне договорить… Я должен объяснить, мне будет спокойней. Мы так давно по-настоящему не говорили, что прямо не знаю, с чего начинать… Я попросил Грабе помочь мне купить дом в Англии. Это на юге где-то, на море. Брайтон – знаешь такое место?

– Ты дом купил? В Англии? Но зачем, Коля? Зачем тебе дом в Брайтоне?

– Не в Брайтоне, а рядом, в деревне небольшой… Ты же не можешь оставаться бездомным. Всю жизнь так будешь жить? А так решены все проблемы, и точка! Не такие это большие деньги. Вон там, на тумбочке, папка лежит, ну-ка подай…

Иван протянул брату зеленоватого цвета папку. Николай достал из нее цветные фотоснимки.

– Фото – дрянь, не пугайся. Жалко, что вокруг не сняли. Я просил всё сфотографировать, внутри, снаружи, а они, дармоеды… Да в агентстве, в Лондоне… Везде одно и то же. Не заставишь людей работать. Где могут урвать, там урывают, – ворчал Николай. – Но даже по фотографиям – не дом, а сказка. Настоящий камень. В деревушке находится. На отшибе. Detached – так они это называют. Чуть ли даже не character. Два акра земли. Это около гектара, чуть поменьше. Море в двух километрах. Всего триста тысяч фунтов с хвостиком. Я внес задаток…

Иван молча и быстро перебирал снимки. На лице у него проступило выражение равнодушия и брезгливости.

– Ну что ты как в рот воды набрал?! – подстегнул старший брат. – Эта наша хватка… практицизм, который я даже в папе раньше замечал… я всегда стыдился в себе этого, этой оборотистости. Честное слово! Потому что не знаешь, чего здесь больше – протестантского духа или иудейского. Странно, что нам, русским, это так свойственно… Фарисеи считали, что по заслугам человеку воздается уже на земле… Вот и допрыгались! А в тебе этого нет. Вот и прими как компенсацию… Отверни взгляд твой от греха други твои… – улыбаясь, цитировал кого-то Николай. – Ты же всё равно не виноват…

Лечащий врач, еще пару дней назад уверявший, что серьезных осложнений быть не может, в канун Пасхи стал менее оптимистичен. Он просил Нину поменьше сидеть в палате и не обзванивать всю планету в поисках несуществующих решений и директив, поскольку она названивала Николаю Николаевичу в Москву и в парижскую больницу, где Николая оперировали, после чего мчалась обсуждать услышанное с санаторными врачами. Говорила же по большей части банальности. На нее обижались. Заведующий отделением скрепя сердце всё же согласился на визит пожилого коллеги из Военно-медицинской академии, которого Нине порекомендовал Николай Николаевич.

Ничего нового старичок-кардиолог не обнаружил. Пересмотрев кипу электрокардиограмм, он пришел к заключению, что аритмия выраженная, с отрицательной динамикой. Всё, что он мог предложить, это забрать больного к себе в стационар – на всякий случай, чтобы понаблюдать его подольше и провести дополнительное обследование. Переезд назначили на начало пасхальной недели. Вышло иначе…

За два дня до этого, в ночь с понедельника на вторник, на Гороховую позвонил дежурный врач и сообщил, что ему только что пришлось отправить больного в ближайшую больницу с очередным инфарктом…

Ранним утром Иван появился в больнице в Озерках, на далекой городской окраине, куда Николая доставили ночью. Больница выглядела обшарпанной, убогой. Многоместные палаты. Вонь лекарств, хлорки и столовой. Не приходилось жаловаться разве что на чистоту. Молодая уборщица трудилась не покладая рук.

Всю первую часть дня Нина провела в телефонных переговорах, а затем в разъездах между Озерками и Военно-медицинской академией, куда пыталась перевезти мужа. Для того чтобы разобраться в том, что с ним произошло, требовалось провести новое обследование, в частности коронографию. Отделение в Озерках такой аппаратуры не имело. Однако Нину в один голос отговаривали от поспешных действий и в академии, и в Озерках. Советовали подождать пару дней: переезд мог только навредить больному.

Более полную информацию о состоянии брата Иван получал через медсестер. Одна из них, молоденькая Вера Павловна, которая выделялась среди своих коллег какой-то еще девичьей застенчивостью и добродушием, объясняла ему, теряясь от смущения, что положение пациента серьезное, что при подобных инфарктах некроз тканей миокарда, несмотря на все меры предосторожности, представляет угрозу для жизни. Но в то же время старалась успокоить Ивана, уверяя, что даже за время ее работы в больнице она немало повидала случаев, когда больные полностью выздоравливали.

Николай пребывал в полубессознательном состоянии. Изредка на мгновение приоткрывал глаза, узнавал брата, пытался улыбнуться, после чего вновь погружался в тяжелый полусон…

Последний разговор с Николаем состоялся в среду. Иван приехал с Ниной и Февронией. Николай спал, и уже другая медсестра, сменившая молоденькую Веру Павловну, сообщила, что с утра он практически не приходил в себя. Лицо брата с впалыми изменившимися чертами лоснилось. Руки едва заметно теребили край одеяла. Он никого не узнавал. Сознание возвращалось к нему всё реже, и, когда он приходил в себя, во взгляде его появлялись то глубокое удивление, то испуг, а глаза слезились.

Феврония была не в состоянии смотреть на отца раздавленного болезнью, непохожего на себя, неспособного шутить и подбадривать. В палате находилось еще двое больных, оба с инфарктами. Воздух стоял затхлый, тяжелый. И Нина вскоре вывела дочь в коридор.

В отделении начался вечерний обход. Группа молодых врачей вошла в палату, и Иван, когда очередь дошла до Николая, уступил место у кровати заведующему отделением. Брат обводил всех недоуменным взглядом. Через минуту, как только палата вновь опустела, глаза его как будто по-прежнему следили за происходящим, но Ивана он не узнавал. Николай уснул.

Дежурная медсестра, стараясь подбодрить Ивана, уверяла, что больному хотя и тяжело физически, но совсем не больно. Глядя на спящего брата, Иван и верил и не верил ей.

Прошло около часа. Николай открыл глаза и устремил прямой неподвижный взгляд на брата:

– Это ты?

– Я… Иван, – зачем-то уточнил Иван.

– Что ты тут делаешь?

– Сижу. Рядом с тобой.

– Ах, да. Надо ж, не повезло… – пробормотал Николай. – По-моему, финиш. Вот теперь я чувствую.

– Что ты чувствуешь? – помедлив, переспросил Иван.

Уставившись в потолок, Николай только громко вздохнул и не ответил.

Иван следил за бегающими по одеялу костлявыми пальцами брата и думал, как он похудел за последнее время.

– Представляешь, звери не знают, что умрут. Где-то читал об этом, – сказал Николай. – Как это много меняет, не согласен?.. Нет, это не страх. Как-то всё зависает. И там, и здесь. Это всё, всё это… – теряясь в словах, Николай умолк и теперь лежал с таким видом, будто что-то прощупывал внутри себя. – Но это не может исчезнуть. Или всё-таки может?

– Не может, – убежденно сказал Иван.

– Ты ведь остаешься. Всё остается. Это тоже многое меняет… Я всегда любил ясность, конкретику… Вот она и нагнала меня. Конкретика эта… Смешно, конечно. Больше всего нам достается от своих главных принципов. Последний толчок всегда отсюда – и делай с этим, что хочешь…

Николай следил глазами за братом. Губы его кривились в какой-то умоляющей полуулыбке, но взгляд постепенно становился отчужденным и холодным.

– Нину не оставляй. Она такой человек… Ей нужен кто-то рядом. Постоянно нужен. Иначе она теряется, всё теряет. Мы все теряем. Глупо, конечно. Еще бы пару лет. Я на балет всегда хотел пойти. С Февронией. Дурак я… Глупо… Дворяне не отдавали детей танцевать. Понимаю их. Правильно делали. Красоваться голенькой перед мужиками… такими, как я. Она нимфетка. Будь осторожен…

Позднее, когда вернулись Нина с дочкой, Николай опять стал бредить, и Февронию снова пришлось увести из палаты.

В бормотании брата Иван улавливал лишь некоторые членораздельные фразы. Смысл их оставался непонятен.

– Жизнь сжимается в точку… Что такое точка? Ты понимаешь, что это? Я не понимаю, нет… почему-то не понимаю, – бормотал Николай. – Мир единичен. Всё началось с ноля. Но ноля нет. Значит, он был всегда. Смерть, это не опасно. Нечего ее бояться… Нечего…

В шесть утра на Гороховую позвонил дежурный врач и сообщил роковую весть.

Как он рассказал позднее, ту самую молоденькую медсестру, Веру Павловну, заступившую на дежурство в ночную смену, Николай под утро вызвал к себе в палату. Он попросил включить свет, открыть окно и помочь ему сесть. Она беспрекословно выполнила всё, о чем он просил. Брат посидел на кровати около минуты и спросил, почему вокруг так тихо, а затем странным тоном попросил ее сесть рядом. Удивившись, но не решаясь отказать ему, она повиновалась.

Просидев с медсестрой бок о бок еще около минуты, Николай потерял сознание, уронив ей голову на плечо.

Медсестра позвала на помощь. Его пытались реанимировать. Но подтолкнуть сердце так и не удалось…

Прошло уже двадцать минут; ночной поезд гремел по рельсам, отбивая колесами какой-то знакомый однообразный ритм, а за окнами всё еще мелькали дачные полустанки.

Спать не хотелось. Приткнувшись поближе к ночнику, Иван листал газету. Нина сидела напротив и невидящим взглядом смотрела в темное окно, где отражалось само купе и выход из него в тускло освещенный коридор. Бездонное отражение то и дело менялось, наполняясь то островками весенних пригородов Москвы, то скудными россыпями фонарных огней, которые выплывали из ночного мрака…

Мысли витали в далеком далеке. Она думала о покойном муже, о дочери, которая была ей бесконечно близка, а сейчас – как никогда. Но о таких вещах даже говорить невозможно. Слова искажают мысли, мысль изреченная есть ложь. А раз так, без толку пытаться довериться словам. Ей вдруг припомнилось, что эту мысль внушил ей однажды муж. И на душе сразу стало странно, вязко. Удивительно: теперь она часто слышала его голос, но не таким, как прежде. И когда это происходило, он всегда говорил о чем-то таком, о чем она не задумывалась при его жизни.

После Тулы, после похорон Николая отправлять дочь в Петербург уже не пришлось. И это казалось первой реальной победой над неудержимым потоком событий, во власти которого все они находились вот уже столько месяцев подряд. Отчисления из Академии удалось избежать. Ректор подписал заявление о предоставлении Февронии академического отпуска. Иван пробыл в Туле до девяти дней и, когда появился в Москве, уже вместе они с Ниной решили поехать в Петербург на время майских праздников, чтобы собрать вещи Февронии и разобрать чемодан Николая, который всё еще загромождал закрытую комнатушку в квартире у Нининой матери; сама Ольга Павловна не хотела притрагиваться к этим вещам…

Отложив газету, Иван вполголоса попросил Нину внимательно его выслушать. Он рассказал ей о ребенке Марии.

У нее, у Нины, появился племянник. Мать малыша – Маша, сестра Ивана и Николая. Еще в Туле Иван начал говорить о покойном брате как о временно отсутствующем, отчего Нине становилось жалко его, жалко их обоих, и немного жутко… Ребенок находится в Англии, однако расти и воспитываться мальчик должен в родной среде. А провернул эту немыслимую операцию покойный Коля, причем втайне ото всех. На авантюру он отважился сразу же после последней поездки во Францию. Нарушив все писаные и неписаные законы, какие только существуют в цивилизованном мире, Николай добился своего. Что-либо изменить уже невозможно. Сам он, Иван, должен немедля ехать в Лондон, чтобы заниматься ребенком…

Глядя в окно, Нина долго молчала. Почему ее не посвятили во всю эту историю раньше? Почему все молчали столько времени? Теперь-то ей стало понятно, почему младший брат, отныне бывший и за старшего, и за младшего, казался ей каким-то закрывшимся в себе. Понятно стало, почему так нянчился с ним Филиппов, и почему они последнее время меняли тему разговора при ее появлении, даже если видеть их вместе доводилось редко, поскольку много времени уходило на поездки в изолятор с передачами для Адели.

– Ну и слава богу, – вздохнула Нина. – Это самый настоящий поступок за всю его жизнь.

Иван уставился на нее непонимающим взглядом. На какую реакцию он рассчитывал?

– Не представляю, как я один буду им заниматься, – виновато проронил он.

Нина опять погрузилась в задумчивость. Глаза у нее блестели.

– Как все… Ничего сложного, – сказала она.

– Что, если вам со мной поехать? – спросил Иван. – Поживете в Англии несколько месяцев, смените обстановку. Оттуда на всё смотришь как-то по-другому.

– Мне теперь только Англии и не хватает… для полного счастья, – чуть не простонала Нина. – Один у тебя выход на все случаи жизни, драпать, да?.. От себя не убежишь.

– Коля просил меня об этом…

– В Англию нас увезти?

– А почему вам, собственно, не поехать? Или ты из-за подруги? – спросил Иван. – Ты очень привязана к ней?

Нина не отвечала.

– Коля говорил, вы очень сдружились.

– И что мы лесбиянки он тоже говорил? – Нина бесстрашно взглянула ему в глаза. Ее взгляд показался Ивану бесконечно усталым.

– Нет, этого я не слышал.

– Так думают все. Следователь, адвокат, свинтус этот недобитый… Живучий оказался, гад! – с ненавистью выплеснула из себя Нина и сразу побледнела. – Извини… Я не могу бросить человека, который ни в чем не виноват. Но никому здесь, похоже, ничего не докажешь.

– Я бы никогда не общался с мужчинами. Здесь, в России… если бы мог, – понимающе сказал Иван. – Только с женщинами. Вся эта грязь… Есть в ней что-то сивое, мужицкое. Женщины в России чище и интереснее мужчин, – добавил он.

– Каждая вторая – истеричка. А каждая третья – с отклонением, – усмехнулась Нина. – А ведь ты собирался здесь жить, среди этого хамья? Чем меня уламывать, ехал бы ты сам в Англию, Ваня. Писал бы книжки, устраивал бы свою жизнь. Ведь ты теряешь время. Пора поставить крест на всём этом.

– На России?

Нина молчала.

– Невозможно всю жизнь кресты ставить… – сказал Иван и вдруг стал удивительно похож на брата. – По-моему, я уже не смогу жить за границей.

– Сам не хочешь, а меня зовешь… Ты никогда не сможешь здесь жить, не строй себе иллюзий, – жестко сказала Нина.

– Кто-то должен жить здесь. Муравейник разрушен, – сказал Иван. – Но рано или поздно появится новый.

– Муравейник?

– Не знаю, как это назвать… Через несколько месяцев, как только буря с мальчиком утихнет, я вернусь в Тулу. Отец всё равно не сможет жить один. А вы бы остались там ненадолго. Со временем всё устоится, утрясется, – уговаривал Иван.

– Тула, сугробы, русская зима… Ты как иностранец рассуждаешь. Но ведь ты совсем не приспособлен к такой жизни, – твердила Нина свое. – Ты бы видел, что происходит там, куда я езжу.

– В изоляторе?

– Если бы не этот Петренко, с которым Коля договорился, свиданий нам с Адой вообще бы никто не дал… Ты бы видел, с кем там приходится иметь дело! – В лице Нины появилось что-то умоляющее, но упрямое. – В этой стране можно жить по-разному, как и везде. Можно ничего не видеть и как сыр в масле кататься. Вот как я жила до сих пор. А когда глаза открываются, становится страшно. Жизнь начинает казаться наказанием. И это тоже правда. Эта страна… Они здесь такого понаплодили! Столько лет, столько десятилетий разводить мразь, мрак! Как в колбе какой-то. Куда ни сунься, поближе к кормушке – одна мразь! Одни мутанты, выродки! – Помолчав, Нина добавила уже другим тоном: – В начале недели я была в Смоленске, у Аделиной сестры. Она предложила мне участвовать в одном деле. Наверное, соглашусь… Они детский дом с осени открывают. Не могу же я ничем не заниматься. Детей я всегда любила. Своих вот только… Так что всё само собой сходится…

Жизнь на Солянке текла без видимых перемен. Вечерами наведывался Грабе, каждый раз с букетом любимых Ниной полевых цветов, и непонятно где он их находил. Американец заваливал подарками и мать и дочь, чуть ли не в открытую ухаживал за обеими.

Грабе разделял мнение Ивана о том, что всем им неплохо бы уехать на время в Англию, и обещал всестороннюю помощь, в том числе при устройстве Февронии на дальнейшую учебу в Лондоне.

Внимая посулам мужчин, Нина впадала в прострацию, кормила их ужином, заставляла Тамару сесть за стол вместе со всеми. Грабе уезжал далеко за полночь с таким видом, будто ожидал чего-то другого. Уходя, он заверял, что в Москве ничего нет сравнимого с кухней Тамары и что готов ужинать здесь каждый вечер, да боится надоесть; он теперь тоже совершенно не знал, куда деваться по вечерам…

Временно отданный на попечение платных воспитателей, французской пары из Антиба, вместе с которыми жила и русская няня, ребенок находился в Ницце, где пришлось снять загородный дом. В середине мая Ивану довелось побывать с Филипповым в Провансе, взглянуть на будущего воспитанника. После этой поездки все его мысли были поглощены одним – скорейшим отъездом в Брайтон, где предстояло обустраивать дом. Ребенка планировали привезти в Лондон к концу мая. Иван собирался прожить в Англии около полугода. Подстраховывая его на каждом шагу, Филиппов придерживался именно таких сроков; только по истечении «карантина» в несколько месяцев он допускал возможность переезда мальчика на родину…

Нина предлагала Ивану забрать «вольво» брата. Она всё равно не водила, а старенький «опель», на котором он ездил с марта, что ни день ломался; машину заездил еще водитель компаньона Николая. Ивану казалось маловероятным, что в Англии можно будет разъезжать с московскими номерами. Документы на машину, уже переоформленные на имя Нины, так или иначе пришлось бы переделывать; канители, теперь еще и с машиной, не хотелось. Нина кое-как собрала сведения о том, какие требования к автомобилям с иностранными номерами предъявляют в Великобритании, особых трудностей не обнаружилось, и она предложила ехать вместе на машине. Из Петербурга в Финляндию, из Финляндии в Швецию, и паромом уже до Англии. Судоходное сообщение было с Харвиджским портом, что неподалеку от Колчестера, где Иван когда-то преподавал, – места ему знакомые…

Из Петербурга выехали в пять часов вечера. На выезде из города вышла задержка. Начиная от Литейного моста и вплоть до Выборгской набережной поток машин еле-еле продвигался, в пробке потеряли около часа.

Неприятности преследовали всю дорогу. Перепутав указатели, поскольку той же дорогой приходилось ездить к брату – санаторий находился в той же стороне – Иван по привычке вырулил на дорогу в Репино, и потеряли еще полчаса. А затем, уже в нескольких километрах от Выборга, пришлось выяснять отношения с милицией из-за превышения скорости. Откупиться – что могло быть проще? Но Ивану претила сама мысль, что из страны придется выехать со взяткой на совести; в заурядности столь классического решения было что-то неприятное, граничившее с чистоплюйством. Дебаты с дородным взмыленным гаишником обернулись лишением водительских прав. Британское водительское удостоверение после уплаты штрафа предстояло забрать через сутки в отделении, которое находилось где-то на перепутье между Выборгом и Петербургом…

Иван планировал остановиться на ночь в окрестностях Хельсинки, чтобы на следующий день без спешки пересечь всю Финляндию. Паром отходил вечером, и в расписание они уже не укладывались. Выход один – искать ночлег сразу после российской границы. Или ехать после границы без остановки, нагоняя километры среди ночи, насколько хватит сил; одно хорошо – ночные дороги свободнее. В этом случае остановиться на ночлег предстояло только тогда, когда будет полная уверенность, что прибыть к парому удастся вовремя. Нина предпочитала ночную дорогу…

Утомленная ездой Феврония еще до Выборга устроила себе ложе на заднем сиденье и спала беспробудным сном. Да и сама Нина, сидевшая на переднем сиденье, вскоре притихла. Ее первоначальное дорожное оживление сменилось сонливостью. Неподвижным взглядом она провожала плывущий за окном живописный и до странности родной ландшафт.