Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том II"

Большая часть укреплений была отстроена на отлогой стороне лесистого склона и, судя по трудозатратам, еще в «ичкерийский» период, когда на строительные работы выделялись средства. Фортификационно-земляные сооружения, окаймлявшие лагерь по периметру, жилые блиндажи и хозяйственные постройки, врытые в землю укрытия для машин, конюшня, вольер для собак и даже оборонительные сооружения, ходы сообщения с обшитыми стенками, снабженные трапиками, да и наблюдательные сапы, выходившие к краям леса и обрывам… – повсюду, где возможно, укрепления даже обнесли сетью. В некоторых местах масксеть лежала в несколько слоев. Присыпанные снегом и кое-где не выдерживающие тяжести и обваливающиеся искусственные навесы покрывали практически всю жилую территорию.

Как Рябцев вскоре вывел для себя, особенно тщательной маскировке подвергалась северная и восточная зона лагеря – там находились гроты и блиндажи командиров. Меры безопасности строго соблюдались во всем. Топили осторожно. Дым развеивали. В дневное время перемещения по территории ограничивались до минимума. И хотя это внешнее «вымирание» сковывало хозяйственную деятельность, бывали дни, когда из землянок, сообщавшихся меж собой траншеями, вырытыми в полный профиль, никого не выпускали до наступления темноты. Сами хозяева по лагерю разгуливали в белых балахонах. Правило соблюдалось жестко. Некоторые чеченцы носили чистые армейские маскхалаты.

Обнаружить такое зимовье наугад было бы сложно. Съемку с воздуха пришлось бы рассматривать через лупу. С другой стороны, казалось очевидным, что местонахождение столь обжитой зимовки не могло оставаться вне ведения федеральных служб разведки и топографии…

За первые дни пребывания в лагере вертолетный гул капитан слышал всего один раз. Отдаленный шум вертолетных турбин раздался с юго-востока, откуда-то снизу, из-за полога леса; в ясную погоду оттуда открывался вид на горные кряжи. В считаные секунды пленных загнали в землянки. Сам факт, что хозяева лагеря запаниковали, свидетельствовал о том, что вертолет подлетел на критически близкое расстояние. Судя по гулу винтов, вертолет шел на безопасной высоте. По всей видимости, огибал кряж, который просматривался южнее…

В общей сложности человек пятнадцать—двадцать пленных, вперемешку с заложниками, жили в крохотных блиндажах и землянках неподалеку от кухни. Рядом, в котловане, где маскировочная сеть провисала от навалившего сверху снега в некоторых местах настолько низко, что не позволяла перемещаться в полный рост, были припрятаны два УАЗа. Здесь же, на поляне, между столетними дубами разводили костер, над которым готовили пищу для пленников. Для рассеивания дыма пользовались металлическим корытом.

Большинство пленников жили в лагере с осени. Некоторых пригнали из соседнего лагеря, находившегося в нескольких километрах. Держать всех старались по пять человек, редко – более многочисленными группами. Общаться между собой не давали, на работу «пятерки» выводили в разное время, и если пленные из разных групп оказывались рядом, переговариваться им запрещалось под угрозой избиений или лишения еды, чем нередко и заканчивалось.

Скупые сведения друг о друге просачивались через фельдшерицу, поваров и Степана. Степан был личным имуществом Сайпуди Умарова, одного из тех, кто хозяйничал в северной части лагеря. В руки Умарова, который слыл работорговцем со стажем, Степан попал, по рассказам, то ли на Терском хребте, когда там возводились оборонительные сооружения, не то уже под Итум-Кале, тоже в послевоенный период, когда сразу после окончания первой кампании руками застрявших в республике пленных, да и штатских невольников, наподобие самого Степана, новые власти прокладывали в горах дорогу. До того как попасть в лагерь, Степан жил возле Ведено, тоже в отряде боевиков. Они и отконвоировали его сначала в соседний лагерь, а через какое-то время сюда, под начало нынешнего хозяина, здесь, в лагере, командовавшего мобильным батальоном. Статус раба гарантировал старику некоторые привилегии. Он мог свободно разгуливать по территории, жил как вольнонаемный при воинской части…

Федоскин, сосед капитана по землянке, считавший своим долгом поскорее ознакомить новоприбывшего с мрачной картиной лагерных нравов, поведал Рябцеву, что до того, как выпал снег, пленных солдат поднимали ни свет ни заря и заставляли проделывать многокилометровые марши. Всех гоняли выше в горы. Там возводились еще какие-то оборонительные рубежи. Поздней осенью, как только осыпалась листва, изнурительные этапы прекратились, но жизнь не стала легче. Теперь и в лагере приходилось долбить ямы под новые блиндажи или рыть новые углубленные окопы. А почва была здесь хуже некуда – сплошной камень. Когда землю прихватил еще и мороз, труд стал просто каторжным. Тем более при скудном питании: одна баланда да хлеб. С наступлением холодов от недоедания страдали поголовно все. Тех, кто не выдерживал, переводили на более легкие участки: заставляли пилить лес, таскать воду, чистить оружие. Отдельную группу пленников, пятерых солдат и двух офицеров, держали особняком и водили на земляные работы в северную зону лагеря. Там, в углублении с обратной стороны холма, который взбегал кверху сразу от землянок, находились обжитые гроты. Вокруг них хозяева лагеря не переставали разветвлять сеть подземных укреплений, не менее просторных, как поговаривали, чем сами блиндажи. В нижней зоне и были расквартированы главные подразделения боевиков. Жить приходилось по принципу: кто не работает – тот не ест. Будь ты больной, хромой, раненый или полуживой – ты должен работать, если хочешь жить. Кормить просто так, за то, что попался, моджахеды никого не собирались. А от доходяг избавлялись. Полежит человек пару дней не вставая – и попросту исчезает. Никто из пленных не верил в заверения хозяев лагеря, что дохляков сплавляют на руки федералам в обмен будто бы на какие-то товары: «мешок дохлятины в обмен на мешок макарон». Расчет не требовал объяснений: будешь, мол, трудиться в поте лица, и тебя ждет та же счастливая участь – ногами вперед, зато к своим…

Уже на четвертый день капитана отправили на работы. На пару с Федоскиным они пилили бревна. Пытаясь работать одной рукой в сидячем положении, Рябцев быстро терял силы. Пот заливал лицо. Не зная, как ему помочь, сержант то и дело предлагал сделать передышку, пытался орудовать двуручной пилой за двоих, пихая лезвие в паз распила с силой, как ножовку, отчего пила то и дело «заседала». Конвоиры – братья Гога и Магога, как их звали в лагере, – курили в стороне и время от времени подбадривали пленников веселыми репликами.

Минут через сорок капитан выдохся до такой степени, что не мог поднять руки. Обессилев, он сидел на бревне, примостив больную ногу повыше, и пытался прийти в себя. Гога, старший, заметив, что пленный слишком долго прохлаждается, выплюнул окурок и нехотя приблизился. Наказания он мог назначать по своему усмотрению. Гога какое-то время раскачивался, не знал, что предпринять, – простоватый и черствый паренек, он не мог не упиваться властью. Однако измываться над больным и беспомощным было как-то не с руки. И для начала он нехотя отшвырнул ногой служившую капитану костылем рогатину, но так и не успел покуражиться. Со стороны кухни на тропе замелькала фигурка. Белобрысый мужичок, частенько крутившийся возле землянок, тыкал на бегу прикладом АКМа в сторону обрыва и подавал какие-то знаки.

Братья одновременно подскочили и бросились к бревнам. Поддавая пленникам в бока стволами АКМов, они погнали их к окопу. Рябцев полез за рогатиной, без которой не мог передвигаться. Но братья заставили его скакать к окопу без костыля.

И едва все забрались в яму, по пояс утопая в пышном, как пух, свежем снегу, как справа из-за леса раздался перекатывающийся грохот, а еще через несколько секунд сквозь лес над обрывом стали видны две беззвучно парящие тени. Два штурмовика, судя по всему Су-25, огибали гору на низкой высоте.

Плотный навес над лесопильной мастерской едва ли позволял разглядеть что-либо с воздуха. Но молниеносная реакция хозяев говорила сама за себя: обнаружения боялись. Подходы к лагерю, без сомнения, охранялись. Видимо, и вправду наблюдения велись не из сап, а, как уверял Федоскин, с разбросанных по широкому периметру передовых постов. Не вызывало сомнений и другое: любая отчаянная попытка выбежать на открытое пространство и замахать руками закончилась бы расправой. Охране не пришлось бы даже стрелять. Понадобились бы всего секунды, чтобы настичь смельчака и без лишнего шума забить лопатами…

Кроме сержанта Федоскина, в плену находившегося с декабря, в южной зоне лагеря, за кухонным хозяйством, откуда брала начало проезжая дорога, в зиндане будто бы держали летчика и вместе с ним нескольких солдат. Федоскин уверял, что среди пленных одно время видели иностранцев. Француза и двоих австрийцев. Подловили их якобы не в Чечне, а в Ставропольском крае. Иностранцев пытались сбыть с рук за барыши. Всех их куда-то вывозили, но потом привозили обратно. А после Нового года все они разом исчезли. Сделка увенчалась, видимо, успехом.

За время своего пребывания в лагере Федоскину выпало стать свидетелем расправ… Он рассказывал всё это капитану вечером, когда они вернулись в землянку из лесопильной мастерской и впервые по-настоящему разговорились.

Уже стемнело, и в лесу морозило. Согреться в сырой землянке не удавалось. В ожидании Степана, который давно уже должен был принести ужин, сержант возился с огнем у печки, матерился, злился на холод, на задержку с едой. Котелок баланды старик приносил обычно до наступления темноты. Ожидание казалось вдвойне невыносимым из-за того, что последние дни, после первого же хорошего мороза, пленных кормили лучше обычного. Из костей зарезанной старой кобылы, из очисток мерзлой картошки и кукурузной муки, из всего того, что перепадало с кухни хозяев, повар Иван, еще один «кавказский пленник», варил мясной суп. Несмотря ни на что, жижа была съедобной и даже ароматной. Кроме костей, разварившихся макарон и крупы, в ней попадались даже куски мяса. В придачу к наваристой баланде раздавали лепешки.

– Этот, который прибегал про самолеты предупредить, наш он, русский, зараза, – буркнул сержант, как только пламя в металлическом жбане ровно загудело. – Если б раньше кто сказал, не поверил бы. Наших среди них несколько человек. Сам видел, вот клянусь… Дезертиры или нет, кто их разберет. Только понять не могу, как их уламывают? А, капитан? Даже бороды носят, не отличишь… Этот, который прибегал, Мироном его зовут. А фамилия – Одинцов. Одиночка – кличка у него такая. Говорят, в саперной роте служил, вояка! Вот и заправляет, гад, минным делом. Учит шпану фугасы мастерить. Ходит на мокрые дела. Не человек – бестия. Боятся его все… Ты садись ближе к печке, капитан. Тянет уже теплом-то…

Рябцев перебрался к огню, подсунул к раскалившемуся жбану ноги и руки и, стараясь плотнее укутаться в обноски одежды, поинтересовался:

– Ты тоже?.. Тоже боишься его?

– Боюсь, – выдержав паузу, признался Федоскин. – Когда чеченцы – это еще ладно… А когда свои… – Федоскин принялся ворочать дрова в жбане.

– О чем я хотел спросить тебя… – сменил капитан тему. – Назову три фамилии. Может, знакомы? Только сосредоточься… Может, слышал об этих людях: Лисунов, Ферапонтов, Кузьмин.

Федоскин отрицательно покачал головой.

– Не знаешь их?

– Нет, никогда не слышал… Первая фамилия, как ты сказал? – переспросил сержант.

Рябцев повторил все три фамилии.

– Все трое пропали без вести, осенью, – добавил он. – Но, говорят, их видели в плену. Что с ними, где теперь, – никто не знает.

– Нет, не слышал, – повторил сержант.

– Лисунов – он невысокий такой, белобрысый, а глаза голубые. Картавил сильно. Чудаковатый очень. Над ним даже потешались, – добавил капитан. – Чудаковатый…

– Картавил? Вообще был здесь один такой, всё хихикал, как ненормальный. Помню, был… – Федоскин призадумался. – На нервной почве, вроде бы… Говорили, контуженый. Или побили сильно.

– Белобрысый?

– Белобрысый.

– Где ты его видел? Когда?! – обомлел капитан.

– Да как сюда привезли… Меня, я хочу сказать. В самом начале… Невысокого роста? Ну, малахольный чуточку? Контузило его, точно… Он всё хихикал… – повторил Федоскин. – Абреки дубасили его, чтоб не хихикал. Думали, что над ними посмеивается. Ранен он был, ногу хотели ампутировать. Гангрена началась. Если б не Эмма, руки у нее золотые…

– Так это он, Лисунов! – взволнованно заключил Рябцев. – Это когда было?

– Месяц назад.

– И куда он делся?

– А черт его знает. Жил внизу. Нас туда не водили, – пожал плечами сержант. – Его «пятерка» лес таскала… Под Новый год увезли его. По-моему, к арабам, ну к соседям… Целую группу тогда погнали. Может, и не он это, а, капитан? Может, ошибка? – усомнился сержант.

Снаружи донесся скрип шагов по снегу. В проем всунулась физиономия Степана. Ощерившись беззубым ртом, старик пробрался внутрь, споткнулся и, едва не опрокинув армейский котелок, в котором приносил горячее на двоих, от души выматерился.

Бережно передав котелок Федоскину, Степан вытащил из-за пазухи половину лепешки и положил на печку рядом с котелком.

Сержант потеснился, освободил Степану место у раскаленного жбана и приподнял крышку с котелка. От вырвавшегося пара, от запаха пищи у Рябцева свело внутренности. Недоедание не так вроде бы сильно сказывалось на нем, как на других, но он осознал вдруг, что от предвкушения еды у него дрожат кончики пальцев.

Степан молча боролся с одышкой, следя за тем, как изголодавшиеся подопечные, будто многоопытные зэки, повынимали невесть откуда алюминиевые ложки и принялись дружно и громко вычерпывать ими бурду из котелка, обжигая рты и чуть не сталкиваясь лбами.

– Удружил… ну удружил, Степан, – приговаривал сержант. – Если бы каждый день такой суп приносил, да я б тебя…

– Ты ешь, ешь, потом хвалить будешь, – прошамкал Степан. – Завтра опять на кашу посадят. Наедайся, пока дают.

– А лошадь? – Федоскин от неожиданности даже прервался. – Ведь лошадь же зарезали…

– Да сожрали уж давно всю. Лошадь! Вас сколько ртов-то по землянкам. Один ты чего стóишь, кашалот!

Федоскин хмыкнул и вновь склонился над котелком.

– Дядя Степан, я тут капитану про Одиночку рассказываю, про Мирона, – больше не отрываясь от еды сообщил он. – Ты скажи вот, наших, которые на их сторону перешли, сколько их здесь?

Степан прошамкал себе под нос что-то невнятное.

– Во сволочи. Я бы их всех… – крякнул Федоскин, пряча свою порцию лепешки за пазуху.

– Это кто, Мирон-то – сволочь?.. Дурак ты, сержант, вот и всё… ни дать, ни взять, – оскорбленно проворчал старик.

– А кто ж он, если не сволочь? Говорят, кровь на нем, сколько наших погубил…

– Говорят… А ты уши-то и развесил. Слушай больше! – Степан подслеповато щурился.

– Врут? Да кому толк с вранья-то такого, а, дядя Степ? На своих наговаривать кому охота?

– А может, и не свои наговаривают, ты откуда знаешь, умник?

– Эх, дядя Степа… Я, вон, ребят из той обвалившейся землянки спрашивал. Они тут два месяца маются… Да ведь он с ними по неделям пропадает где-то. Что они там делают, в лесах? За зайцами гоняются? – не унимался Федоскин.

– Да за такими, как ты, дурья башка, и гоняются! И три шкуры со всех дерут… – огрызнулся старик. – Что ходит он с ними – ну так и что? Может, и не на зайцев… – помолчав, добавил Степан. – Но ты откуда знаешь, на кого он ходит? Одно дело – зайца убить, другое дело – человека, и уж тут десятое дело: русского или не русского. Ишь, русский нашелся! Трепло ты, это уж точно…

Перебранка доходила до сознания Рябцева сквозь мутную пелену. Давала о себе знать горячая жирная пища. Дурман окутывал толстым ватным одеялом. Одолевала сонливость. Точку зрения Степана Рябцев не совсем понимал, но чувствовал, что не вправе, да и не в силах навязывать свое мнение.

Степану не было шестидесяти, но выглядел он хорошо за семьдесят. По рассказам Федоскина, родом нынешний раб был из Ярославской области. В Чечне Степан жил еще с советских времен, приехав в свое время на заработки. Оставалось непонятным, как мог человек провести вдали от дома столько лет, да еще и живя в скотских условиях, добровольно или по принуждению – это уже не имело значения, – и не испытывать желания вернуться домой, на родину. Степан даже не скрывал этого. От старика так и веяло чем-то аномальным. Однако стоило Рябцеву встретить на себе его взгляд, а глаза Степана всегда слезились, как ему становилось совестно за свои домыслы.

– Дядя Степа, вон, говорит, что фундаменталисты, некоторые… лучше даже к нашим относятся, чем эти отморозки… – продолжал развивать тему Федоскин. – Или я вру, дядя Степа?

– Врешь.

– Ну вот, опять. Ты послушай его, капитан… Дядя Степа, он говорит, что, по их вере, человек не должен боль причинять другому. Только когда ему совсем невмоготу, только тогда можно. Так, дядя Степан?

– Может, и так… – Бесцветные глаза старика заблестели.

– Даже барана, и того режут так, чтоб не мучился. Это по исламу, правильно? – настаивал сержант. – Чего молчишь, а, дядя Степа?

– Ты меня за идиота не принимай. Не дорос еще…

– Да перестаньте вы, – попросил Рябцев. – Тебе сколько лет, сержант, и сколько ему?

– Эх, Степан… Эх, дядя Степа… – оставаясь при своем мнении, вздыхал Федоскин.

Утром на рассвете двое уже знакомых капитану чеченцев, оба в скроенных из простыней белых балахонах, растолкали его и приказали идти вместе с ними. По свежевыпавшему снегу конвоиры повели его в обход холма и сосновых пролесков. Тропа вскоре завернула в северную зону лагеря. От долгого передвижения с помощью рогатины капитан вспотел и всё время спотыкался. Подгоняя его, грозясь отобрать костыль, если не будет пошевеливаться, конвоиры повернули на дорожку, уводившуюся вправо, с ночи уже утоптанную множеством ног и углублявшуюся в тенистый ельник. Тропа вывела в низину, которую обступали скалы.

В северную зону лагеря Рябцев попал впервые. За поляной, по периметру которой размещались тщательно замаскированные блиндажи, капитана заставили лезть в траншею, огибавшую скалистый утес, и уже по ней его гнали до самого входа в блиндаж. Дверь уводила прямо в гранитную твердь. Вход был снабжен дощатыми ступеньками. В лицо ударило запахами кухни. В теплом просторном блиндаже, стены которого были облицованы кирпичом, а пол устлан досками, горел электрический свет.

Конвоиры обменялись непонятными Рябцеву репликами с рослым сутулым боевиком в камуфляже и удалились. Обитатель протопленного блиндажа чего-то ждал. Потом он, не разворачиваясь, жестом подозвал капитана к столу с настольной лампой.

Громыхая костылем, капитан приблизился. Скользнув по нему взглядом, рослый чеченец средних лет с черной короткой бородой и темными равнодушными глазами продолжал неторопливо затягиваться сигаретой и явно со знанием дела рассматривал лежащий на столе раскуроченный механизм, похожий на внутренности радиоприемника.

– В каких частях служил? – не глядя на Рябцева, спросил чеченец.

– Меня уже спрашивали, – помедлив, ответил капитан.

– И что ты ответил?

Рябцев молчал. Чеченец развернулся, упер в пленника холодный оценивающий взгляд, потом взял со стола что-то мелкое металлическое и подошел к нему вплотную. На шнурке свисал армейский прямоугольный личный жетон с буквами «ВС» и шестизначным номером.

– Твой?

Капитан качнул головой, а глаза его уперлись в связку других таких же жетонов, висящих на деревянной опоре сбоку от стола. Среди жетонов были не только прямоугольные, но и овальные.

– Родом ты откуда? – тем же надменным тоном спросил чеченец. – Папа-мама есть у тебя? Чем занимаются?

– Родители тут при чем? – Рябцев пытался не выдать своего волнения.

Чеченец вновь смерил пленника взглядом, раздавил в банке окурок и, отвернувшись, принялся что-то молча перебирать на столе.

– Родня твоя живет в Петербурге, – ответил он за капитана, не глядя на него. – Папаша в гостинице работает. Менеджером по кадрам. Зарплату иностранцы платят. Хочешь, скажу какую? А проживает на Мойке… Если ошибаюсь в чем-то, поправь… – Чеченец вперил в капитана испытующий взгляд. – А до этого? Кем папаша твой до этого был – вот это уже интересно.

Перебирая в уме возможные варианты реакции на сказанное и уже умозрительно систематизируя в уме всё то, что будет сказано дальше, Рябцев выжидающе молчал, старался не дать выхода переполнявшему его удивлению.

– Папаша тоже, оказывается, служил родине-матушке… Но где именно? В каких войсках?.. Я задал тебе вопрос, вояка!

– Отец – бывший кадровый военный… Если вы это имеете в виду… Откуда такие подробности? – не удержался Рябцев.

Чеченец апатично закивал и с презрением ответил:

– От верблюда, болван… Вопросы здесь задаю я. И на них обычно отвечают. А не будешь отвечать – позову эту парочку, которая тебя сюда привела, дам им по лопате и попрошу показать тебя уже обрубленным. Понял? Одно тебе скажу… Отсюда если кто-то живым выбирается, то не просто так. Продавать тебя я не собираюсь. Людьми не торгую. Да и кто тебя купит? Кому ты нужен на фиг? Генштаб ваш не выделяет денег на выкуп пленных. Мамаши, вон, одни разъезжают. Зарплаты свои предлагают. А что ты думал? Есть такие, что не брезгуют и зарплатами мамаш. Здесь всё возможно… – Чеченец помолчал, а потом добавил: – С тобой другое. Мне помощь твоя нужна. Фамилия моя Кадиев. Слышал такую?

Рябцев никогда этой фамилии не слышал, в чем и признался.

– Если согласишься на мои условия, гарантирую тебе жизнь. Папаше твоему вреда не причиним. А тебя обменяю… Но если только начнешь героя из себя корчить, закончишь смертью храбрых. Прикажу распилить, как бревно. Доходчиво объясняю? Просто так держать тебя здесь никто не будет.

– Чего вы хотите? – спросил Рябцев.

– Мне нужные связи твоего папаши, – с ходу ответил Леча Кадиев.

– Какие нужные вам связи могут быть у моего отца? – помедлив, сказал Рябцев. – Связи с кем?

– С той сволочью, которая вас, бестолковых, сюда посылает. С командованием. Где он служил, твой папаша?

– Мой отец – офицер запаса, тысячи таких, как он… Был обыкновенным военнослужащим, – после долгой паузы ответил капитан. – Он служил в другой стране, до того как всё развалилось. Поэтому и не служит больше… Какие связи могут быть у военного пенсионера с командованием вооруженных сил? – добавил он.

– Если точнее, с Главным разведывательным управлением, – поправил Кадиев. – Если нет связей… ни у него, ни у тебя, – ничем не смогу помочь тебе, капитан. Ничем… – пригрозил Кадиев.

– Вы путаете что-то… Или обманываете себя, – сказал Рябцев.

– Может быть. А может быть, и нет. Что я теряю?.. У тебя двое суток на размышление. Это твой последний шанс, капитан.

Кадиев шагнул к выходу и позвал конвоиров…

Обоз с ранеными, состоявший из нескольких автомашин, которые тащили за собой на буксире еще и сани, въехал в лагерь под утро.

Лагерь подняли на ноги. Один из командиров, Айдинов, вызвал к гаражам подразделение молодых абреков и погонял на разгрузке. Сюда же пригнали табун сонных, еле плетущихся пленных. Всех их прикладами отогнали к гаражу, где были спрятаны два УАЗа. На этот раз их даже не разбивая на обычные «пятерки» заставили убирать во тьме наваленные горы снега, чтобы до зари расчистить площадку вширь, завесить ее дополнительной масксетью и упрятать под навесом прибывший транспорт.

Обозленные абреки долго выгружали из машин раненых боевиков. Полуживых людей, обмотанных окровавленными бинтами, тут же осматривал и сортировал пожилой врач-чеченец в армейском бушлате нараспашку. Рядом с ним, на подхвате, мельтешила Эмма. После осмотра раненых уносили на самодельных носилках и спальных брезентах в северную зону, где находился лазарет. Неспособных передвигаться насчитали больше десяти человек. Один из тяжелораненых скончался, едва его вынесли из машины.

Из молчаливой толчеи пленных, сгрудившихся возле гаража, Айдинов выбрал троих, чтобы отправить их рыть в овраге могилу для умершего, самолично отвесил каждому по пинку и тем самым подал заразительный пример. Рисуясь друг перед другом, чеченцы принялись мутузить нерасторопных прикладами. Крепкий удар достался и Рябцеву, прямо между лопаток. От второго, направленного в голову, он успел закрыться локтем. Вовремя подлетела фельдшерица. По-чеченски пытаясь угомонить разбушевавшихся боевиков, она подхватила капитана под руку и помогла доковылять в сторону…

Днем избиения продолжались. Сбывались мрачные прогнозы Федоскина, которыми он запугивал с ночи. Обкуренные молодые боевики гурьбой обходили землянки, всматривались в голодные физиономии оставленных без обеда пленников и некоторых выборочно выгоняли на улицу. А затем стали выгонять на улицу всех без разбора.

Полураздетых пленников снова согнали к гаражу, вокруг которого ночью разгребали снег. Прибывшие автомашины успели замаскировать, они стояли в стороне, а предназначение площадки, размером с волейбольную, оставалось непонятным. Протянутая масксеть успела побелеть от снега.

Продолжая размахивать прикладами, несколько боевиков, а с ними и уркачи пригнали сюда же еще одну группу пленных из тех, что селились внизу за кухней. Невольники брели плотной гурьбой, все как один изнуренные и оборванные, чем-то действительно похожие на бурлаков со знаменитой картины, – эта шутка была у чечен в ходу. Процессию возглавлял молоденький ефрейтор, повар Иван. На костлявом небритом лице были видны свежие следы побоев. Ссадины еще кровоточили. За ефрейтором плелось трое солдат в летнем армейском рванье, очень молодые и тоже исхудалые. Физиономию одного из троих пересекал уродливый подживающий шрам. В хвосте на самодельных костылях ковылял офицер в засаленной зимней форме летчика – судя по полуоборванным отличительным знакам, подполковник.

На вид крепкий, коренастый, подполковник едва держался на ногах. Под его небольшой двухмесячной бородкой угадывалось еще молодое лицо с правильными чертами. Шея и кисть правой руки были забинтованы.

На вытоптанной площадке собралось около десяти человек пленных. Тут же топтался и Степан. Будто арестант, наравне со всеми, Степан выжидающе щурился. Безмолвная суета боевиков явно не предвещала ничего хорошего. Двое чеченцев отогнали подполковника в сторону. Перед строем, который другие конвоиры всё еще пытались выровнять прикладами, вытолкали молоденького ефрейтора Ивана.

– Полюбуйтесь на эту гадину! Проворовавшуюся… Вы все гады и воры… Сейчас он будет искупать свою вину, – по-русски, но с резким, неприятно гортанным выговором объявил строю один из молодых боевиков, которого Рябцев видел впервые.

Другой чеченец, низкорослый и черноволосый уркач, чем-то похожий на перса, подлетел к подполковнику и пнул его сзади под колени.

Ноги летчика подкосились. Отойдя в сторону, уркач спустил на него собаку. Бросившись на подполковника, овчарка повалила его в снег и стала рвать на нем бушлат, хватала пастью забинтованную руку.

Чеченцы хохотали. Пленники боялись поднять глаза.

– Я тебе дам автомат. Если выпустишь в него очередь, будешь жить, – сказал ефрейтору боевик с орлиным носом, по-видимому, тоже из уркачей. – И тоже давай на колени, собака! А ну живее…

Ефрейтор не расслышал требования или не понял. И его тоже сбили с ног.

– На колени, шакал! – орал низкорослый.

Обреченно глядя в снег, ефрейтор, тоже оказавшийся на коленях, распрямил грудь. Низкорослый передернул затвор АКМа и, ухмыляясь, протянул его пленнику.

– Бери, стреляй! Всего одна очередь, и будешь жить…

Ефрейтор не двигался. Выхватив из-за пояса пистолет, низкорослый приставил черное дуло к виску ефрейтора.

Тот медлил. Странновато, как обреченное животное косясь на силуэт карателя, боясь пошевелить головой, ефрейтор всё же взял протянутый АКМ.

Подполковник не отрывал глаза от снега. Руки его дрожали. В следующий миг стоявшие напротив увидели, как между ног жертвы, вдоль штанин, стало разрастаться темное раздваивающееся пятно. По лицу подполковника потекли слезы. Но он не издавал ни звука, обреченно смотрел в снег и ждал расправы.

– Надо ж, обоссался! – проговорил низкорослый, не отнимая пистолета от головы ефрейтора. – Стреляй! Или я тебя пристрелю! Считаю до трех. Раз, два…

Ефрейтор вдруг вскрикнул, отшвырнул автомат в снег. В тот же миг раздался выстрел. Тело несчастного завалилось на бок. Кровь и жижа мозгов забрызгали снег.

– А ты вставай, собака! Твой час еще настанет, – скомандовал низкорослый подполковнику.

Тот не двигался. Он продолжал стоять на коленях, не смея поднять глаза на людей. Плечи его тряслись. По лицу бежали слезы. Но он по-прежнему не издавал ни единого звука.

– Вставай, баран, кому сказано? – поторопил молодой чеченец и, вразвалку приблизившись, стал прикладом дубасить летчика. – Завтра твоя очередь будет. Мы вон того посадим перед тобой. – Чеченец наугад показал стволом в строй. – Тащи вниз эту падаль! Что ты встал как пень! – приказал чеченец Федоскину, стволом указывая на труп ефрейтора.

На помощь сержанту поспешило двое солдат, из тех, кого привели вместе с подполковником. Подхватив тело за ноги и за руки, стараясь не слишком раскачивать, они бережно понесли погибшего за гаражи в указанном направлении.

Степан тем временем собирал по снегу разбросанные вокруг алеющих пятен ошметки плоти, голой рукой выбирал кусочки мозга, стряхивал их с пальцев в замызганный целлофановый пакет. После этой процедуры, бережно припорошив пятна крови и брызги чистым снежком, Степан поплелся за уносившими труп солдатами, бормоча себе под нос нечто невнятное…

Пленники на миг приостановились и смотрели вслед уркачам. Дорогу им преградил тот самый Апти Якубов, который иногда раздавал пленным печеные картофелины. Апти размахивал шапкой и, вне себя от гнева, поносил уркачей на своем языке, много раз повторял незнакомое слово «гяур» и угрожал лопатой овчарке, свирепо рвавшейся с поводка в его сторону. В ответ неслась ругань. Чеченцы в открытую ссорились…

И в лесу, и в землянке вечером стояла гробовая тишина. Федоскин раскис, нервы у сержанта сдавали на глазах. Забившись в свой угол, он подолгу не подавал признаков жизни, а затем начал издавать едва слышимые звуки, шепотом матерился, и иногда казалось, что скулит собака. Сержант не мог прийти в себя после увиденного, да и после встряски, которую всем пришлось пережить сразу после расправы над ефрейтором.

Казнью повара пьяные уркачи не удовлетворились. В тот же день, под вечер, они набросились с лопатами на других пленников. Лишившись самообладания, Федоскин впал в непонятный транс. Описать свое состояние он не мог и позднее. Очутившись перед уркачами на коленях, он не мог выдавить из себя ни звука и бился в немых судорогах. Как он объяснял потом, уже в землянке, ноги у него просто подкосились, но не от страха, парализовавшего всё тело и вызвавшего потемнение в глазах, – он даже не помнил, что потом произошло, всё было как в тумане.