Текст книги "Православная духовность: перезагрузка. Наброски внутренней реформы"

Молитва и развлечение

Преподобный Исаак Сирин говорил, что молитва должна быть проста и немногосложна: «Одно слово мытаря спасло его, и одно слово разбойника на кресте сделало его наследником Царства Небесного». Многие подвижники рассматривают текст молитвы как не необходимый элемент развлечения: как, например, на нашей обуви есть детали, ненужные для ходьбы, служащие для украшения, так и в нашей молитве много необязательного, отчего она и многословна. В качестве развлекательных компонентов тексты украшены риторическими оборотами, афоризмами, размером и рифмой (особенно в акафистах).

Мы бываем слегка развлечены мелодичным распевом, слаженным хором, своими приятными ощущениями – но подлинная молитва не в этом. Пришел ты в гости, а там и крыльцо удобное, и прихожая хорошая, и пирожки вкусные, и чай ароматный, но это еще не дружба. Дружба – нечто по ту сторону уюта и пирожков.

Иначе говоря, православная молитва не может иметь строгих критериев. Есть правила молитвы, но нет критериев правильности. И нельзя считать критерии целью; как говорил святитель Игнатий (Брянчанинов): «Не прими оазис в пустыне за Землю Обетованную».

Если Бог дает утешение молитвой, не подумайте, что цель молитвы – утешение. Если Бог дает вразумление в молитве, не подумайте, что цель молитвы – вразумление. Если Бог исполняет ваши молитвы, не подумайте, что цель молитвы – исполнение вашей воли. Иначе, когда у вас в жизни не окажется серьезных проблем, вы будете спокойно слушать радио – чтобы не беспокоить Бога по мелочам.

Обесценивание молитвенных состояний

У великого учителя молитвы святителя Феофана Затворника есть две концепции, чрезвычайно трудные для наших современников: о деле как молитве и о теплоте во время молитвы. Во втором случае критерием без/успешности молитвы выступает тепло в душе или его отсутствие. В рамках этого подхода теплота – цель духовной жизни и смысл всех аскетических упражнений. «Тереть надо душу, и согреется. Теплота когда придет, тогда и мысли улягутся – и молитва станет чиста. Все же от благодати Божией» (Письмо 1457). «Если сердце ваше согревается при чтении обычных молитв, то этим способом и возгревайте сердечную к Богу теплоту» (Наставления в духовной жизни. § 2). Этот «теплоцентризм», как критерий истинной молитвы, говорит о том, что вы на правильном пути, значит, молитва проникает в само естество. Теплота здесь выступает как образ Божия присутствия – это не просто умозрительный пузырь, который вы надуваете своим интеллектом и сами же ему поражаетесь. В то же время святитель Феофан Затворник не поясняет, что именно он вкладывал в понятие теплоты.

Но нередко святые отцы воспроизводят обратную установку – о том, что молитва должна быть безобразной, не нуждаться ни в логической гармонии, ни в визуальных представлениях. В этой инородности и состоит критерий истинности. То есть, если для вашей молитвы необходим длинный витиеватый текст, или конкретное время, или чувство теплоты в душе, или ощущение боли в ногах, все это свидетельствует о ее незрелости.

Природа апелляции к безобразности коренится в средневековой традиции православного исихазма. Но нельзя взять кусочек исихазма – как и кусочек мобильного телефона, он не будет работать. В рамках данной молитвенной традиции нельзя обойтись без практик созерцания, позы, дыхания, молчания, концентрации (пресловутого пупка). Все это – необходимые составляющие техники молитвы. И когда исихасты говорят о безобразности молитвы, мы чувствуем, что в этом есть ценность, и хотим ее скопировать. Но это не работает вне всего комплекса исихастской традиции.

Вот как об этом пишет Феофан Затворник: «Встречаю у отцев, что, молясь, надо изгонять все образы из головы. Я так и стараюсь делать, напрягаясь стоять в том убеждении, что Бог везде есть… Совсем от образов освободиться не имею успеха… С тем, что в голове бывает тяжело от молитвы с чувством, – не знаю, как быть». «Когда рассердитесь, воображайте, а когда молитесь, отгоняйте все образы. Если допустите образы, то есть опасность начать молиться мечте. Можете вы сказать, что образ, какой держите в уме, – выражает истину? Вот и нельзя… Следовательно, надо навыкать безобразности. Но путь один – сердечная молитва. Ум же без образов едва ли может быть».

Сегодня мы не можем апеллировать к состояниям и переживаниям как к чему-либо ценному и определенному.

В исследованиях XXI века было отмечено, что изменения состояний сознания с помощью нейробиологического вмешательства приводили подопытных к ощущению присутствия, эйфории и т. п. Об этом написано немало книг учеными и популяризаторами; например, в статье аргентинского физика и нейробиолога Энзо Талиаезуччи так описывается эффект псилоцибина: «Нейронные корреляты религиозного опыта охватывают участки мозга и лимбической системы, соотносящиеся с теми, которые, в числе прочего, вызывают сон, психоделическое состояние и эпилепсию. Если в соответствующем контексте дать кому-нибудь грибы, то это способствует приобретению религиозного опыта». Мэтью Альпер в книге «Бог и мозг» (2014) выдвигает «этноботанический довод против существования духовной реальности»: «Вся наша „духовная“ когнитивная деятельность, восприятие, ощущения и поведение – проявление унаследованных импульсов, порожденных нейронными связями мозга, а значит, не может считаться признаком какой-либо действительной духовной реальности».

В том же направлении двигались авторы популярных книг Д. Хамер, Д. Свааб, Т. Норретрандерс и др. Все они указывают на ненадежность психических состояний как идентификаторов духовности. Православной аскетике знакома такая установка; наиболее усердно ее разрабатывал святитель Игнатий (Брянчанинов), опираясь на цитаты святых отцов. «Приноси Богу молитвы тихие и смиренные, а не пылкие и пламенные… Огнь нечистый – слепое, вещественное разгорячение крови – воспрещено приносить пред Всесвятого Бога», – писал он в трактате «О молитве».

С другой стороны, ориентир на чистый рационализм («мозги в пробирке» Хилари Патнэма) тоже не может выступать мерилом духовности, так как логизирует ментальный мир, который не обязан умещаться в логику.

Обозначенная дилемма подводит нас к отказу от выявления рецепта правильной молитвы. Как писал Иоанн Кассиан Римлянин, «всех видов молитв столько, сколько в одной душе или во всех душах может порождаться разных состояний и настроений… Никем не могут быть воссылаемы всегда однообразные молитвы. Всякий иначе молится, когда весел… когда угнетается… когда испрашивает» (Добротолюбие. II, 9). Итак, сколько людей, столько и видов молитв. В этом контексте правильный рецепт для одного будет неполезен для другого. Таким образом, противоречия в православном наследии относительно пылкости или бесстрастия на молитве, воображения или безобразности нужно оставить как есть, без попыток выявить наиболее и наименее православный подход. Если кому-то необходимо увидеть внешний эффект от молитвы, мы, православные христиане, можем свидетельствовать о Боге любовью и адекватностью. Но внутренние параметры молитвенного делания будут обусловлены только личным общением конкретного человека с Богом.

Молитва и эмоция

Чтобы молитва всегда была искренней, она не должна ориентироваться на эмоции, иначе на волнах этих эмоций она будет либо наверху, либо внизу. Эмоциональность безлика, мир эмоциональности – море психических реакций, в которое мы вброшены как бумажные кораблики. Все эмоции слишком укоренены в биологии, чтобы по ним идентифицировать качество молитвы; они зависят от темперамента, культурной эпохи и даже моды на определенные переживания. Если мы уже погружены в какую-то эмоцию, искренняя молитва будет окрашена ею, если нет – это не хуже и не лучше и ничего не говорит о молитве.

Неискренней будет молитва, когда мы считаем своим долгом нарочито входить в какое-то особое состояние. Но как бы мы ни старались, сильное молитвенное чувство есть далеко не всегда. Если к моменту чтения девятой вечерней молитвы нет чувства покаянного трепета («аз окаянный припадая молюся… и каюся трепеща»), значит ли это, что я должен из себя его непременно выдавить? Нет, не значит.

Необходимо освободить молитву от эмоциональной директивы. Человеку тяжело молиться не потому, что он ленив, бездуховен и у него нет времени, а потому, что наши молитвенные тексты чрезвычайно перегружены эмоционально. Они предполагают шквал мощнейших эмоций, и молитвенник тужится, пытаясь их из себя извлечь. Например, в вечерних молитвах мы читаем: «…согреших днесь яко человек, паче же и не яко человек, но и горее скота». «Помилуй мя… унылаго и недостойнаго раба Твоего… блудный, грешный и окаянный аз» (Молитва 3-я); «возстави падшую мою душу, осквернившуюся в безмерных согрешениих» (Молитва 4-я); «достоин есмь всякаго осуждения и муки» (Молитва св. Иоанна Дамаскина).

Задача эмоциональной напряженности как обязательной части молитвы должна быть снята; нужно сделать молитву независимой от эмоций – что не значит «бесчувственной».

Предстояние перед Богом есть обращенность к Нему, направленность на Него, эмоция – только волна, колеблющая фон этого предстояния. Средневековая мистика высоко ценила состояния, но современность твердо усвоила, что в анализе переживания обнаруживается не человек, а его аффект. Эмоции, как поток, захватывают личность, и она почти неразличима в этом потоке. Поэтому в православной аскетической традиции есть направления как поощряющие, так и аннигилирующие всякую эмоциональность.

Из-за эмоциональной предзаданности молитва становится громоздкой, трудновыполнимой и часто искусственной, так как не само моление, а предполагаемое в традиционном молитвословии настроение насилует предписыванием определенных эмоций. Мы читаем молитву, видим, что в ней прописана благочестивая эмоция, и, чтобы соблюсти требование текста, манипулируем сознанием, вызывая в себе эту эмоцию. Такая работа над собой вытесняет Бога.

Из-за этой практики контрастных самонастроек (то радость, то печаль) в нас постепенно накапливается бессознательное сопротивление молитве – главным образом потому, что это сопряжено с эмоциональным насилием над собой.

Чтобы не устраивать перед Богом театр, мы должны отвязать эмоцию от молитвы. Тогда будет легче молиться в любом положении. Эмоциональный молитвенный всплеск может и должен быть только по ситуации: кто-то нас обидел или обрадовал, тогда мы молимся радостно или обижено, злобно или покаянно. Эмоциональная естественность даст молитве дополнительный импульс.

Пунктирная молитва-реплика

В XIX веке преподобный Серафим Саровский и святитель Феофан Затворник рекомендовали краткие реплики в качестве вседневного молитвенного обращения. «Надо в продолжение дня чаще к Богу из сердца взывать краткими словами, судя по нужде души и текущим делам. Начинаешь что, например, говори: „Благослови, Господи“. Кончаешь дело, говори: „Слава Тебе, Господи“, – и не языком только, но и чувством сердца» (Свт. Феофан Затворник. Четыре слова о молитве. 2).

Суть пунктирной молитвы XXI века заключается в высвобождении молитвенного делания от эмоциональной и целевой нагрузки. Несколько раз в час говорим: «Господи, вот я…» – и дальше называем свое состояние или свое действие: «Вот я, Господи, спешу»; «Вот я, Господи, отдыхаю/смеюсь/волнуюсь»… Эмоция или само-ирония тоже могут присутствовать, но необязательно.

Эти мини-молитвы-реплики соединят обычное время с Богом. Подлинная молитва не должна иметь прагматической цели, она не подчинена задаче самоуспокоения/саморазгорячения или манипуляции. Пунктирная молитва пришивает день к Богу, не требуя для себя отдельного места. И если пунктирная молитва состоялась, в конце дня мы помним даже самые незначительные, ничем не примечательные его моменты и себя в нем. Это очень помогает во время молитвы-итога перед сном. (Утром рекомендуется молитва-пожелание-благословение примерно такая: «Господи, да будет воля Твоя, благослови мои сегодняшние планы.»)

Обращенность к Богу есть цель и содержание духовной жизни. Пунктирная молитва не связана с просьбой или прославлением, она – некий отклик на существование Бога. Как ребенок и мать сигнализируют друг другу о своем местонахождении, чтобы не потеряться в толпе. Это дает, во-первых, легкость (естественность) молитвы, во-вторых, возможность в течение дня наблюдать за движением своих страстей, эмоций и настроений, которое мы не всегда примечаем.

В нашем самовосприятии имеется лакуна: если язык не называет состояние, его нет и в опыте. Наше состояние «не-грущу-не-радуюсь» не названо – и мы его даже не фиксируем. А если в течение дня мы будем как-то свидетельствовать перед Богом о своем состоянии, мы его увидим.

И самое главное – нам откроется истина о том, что борьба с дискомфортом, которую мы столько лет выдавали за богопочитание, протекает у верующих и неверующих на одинаковых основаниях.

Мотив регуляции нехороших желаний опирается на социальные и психические параметры. Нарушение социальных табу ведет к внутреннему дискомфорту. Это не относится напрямую к религии, к религии относится Бог, а не правила поведения. «Толковать свои склонности и антипатии как свой долг – большая нечистоплотность „добрых“!» (Ницше. Злая мудрость. § 150). Мы потому не гневаемся, не воруем, не бьем соседа лопатой и т. п., что нам самим неприятно это делать, мы обходим острые углы для своего же внутреннего блага. Жить комфортно – наше естественное стремление и внутренняя необходимость. Настоящее положение вещей нам открывается, когда мы начинаем фиксировать свои переживания безоценочно, чисто феноменологически. Молящийся научается отслеживать свои внутренние движения, без цели что-то там душить, гасить или воспламенять.

Отделяя соблюдение внутреннего комфорта от религии, мы освобождаем Бога от полицейских задач, и отношения с Ним могут выстраиваться уже не по поводу не/соблюдения Его предписаний, а по поводу нашего с Ним существования.

Например, идя домой, вы убеждены, что ваша жена, как хорошая стиральная машина, должна сейчас стирать, или развешивать белье, или гладить, а она смотрит телевизор. Что делать? Строго выговорить ей за это. Но если у вас нет твердой уверенности в том, что она должна стирать и гладить, вы будете нормально реагировать на любое ее поведение. Так бывает, когда у нас нет определенных требований к поведению другой личности. А к Богу у нас есть требования. По нашему мнению, Он отвечает за гармонию Вселенной и имеет претензии к моей личной греховности. Если избавиться от подобных предустановок, мы высвободимся для более полноценного общения с Богом.

Молитва – отдых

В идеале молитва не должна пониматься и практиковаться как молитвенное усилие. Труд сосредоточения и отсечения всего прочего обрекает нас на внутреннее сопротивление молитве как трудности. Рациональные и эмоциональные потуги отталкиваются человеческой психикой из-за естественного дискомфорта, связанного с напряжением. В результате деформируется само восприятие молитвы; общение с Богом становится подвигом, о молитве как тяжкой ноше пишут агиографы. Для менее пламенных она становится бременем и источником чувства вины.

Но молитва не должна быть противопоставлена обыкновенной жизни, не должна ее вытеснять. Во внутреннем мире сознания ее лучше расположить как элемент свободы. Когнитивные психологи говорят, что наш мозг работает схватками не более минуты и блоками – не более двадцати минут. В пространствах между схватками и блоками напряжения ему необходим отдых – хотя бы несколько секунд неозадаченного мышления. Молитвенные реплики должны занять свое место между блоками интеллектуального или эмоционального усилия, тогда молитва будет модусом расслабления, сродни ощущению высвобождения или перерыва между напряжениями. В ассоциативном ряду молитва будет желанна для сознания, как форма отдыха.

Если излишние бремена молитвы будут сняты качественно, то обращенности к Богу станет гораздо больше, чем в традиционном суточном (утренне-вечернем) правиле мирянина. Молитва есть обращенность к Богу, поэтому слова неважны, эмоции неважны, цель неважна – важно сопряжение личности с Богом. Нужно создать навык молитвы в моменты краткого отдыха, и обращение к Богу участится, потому что не будет трудным, ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф. 11: 30).

Постмортальная молитва

Весь мир, каждое дерево, плесень и трава – часть нашей формы существования. Дни человека – как трава; как цвет полевой, так он цветет (Пс. 102: 15). Что мне возвещать? Всякая плоть – трава, и вся красота ее – как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа: так и народ – трава (Ис. 40: 6-7). Ощущение себя причастным этой мимолетности есть лучшая платформа самосознания. Остро встает вопрос о себе самом: кто «Я»? Как я буду идти к Богу и дышать вечностью с Ним одним дыханьем?

Мы стоим перед Богом, обняв свою проблему, спрятавшись за ней, заслонившись темой, прикрывшись эмоцией. Вместо себя мы вручаем Богу задачу, которую Он может решить для нас. Сам Бог в этом конструкте существует по поводу содержания молитв – вот почему они так многословны.

Наше пугливое «Я» всегда направлено на предмет заботы. Чтобы идти к Богу, надо выйти из любого контекста, так чтобы у предстоящего перед Богом не было: проблем, событий, задач, пола, возраста, грехов и планов. «Я» само по себе, как бы уже прожившее свой срок, забывшее дела своей давно прошедшей жизни, предстоящее перед Богом после жизни, вне ее.

Пройдет день, когда мы читаем эти строки, как прошел вчерашний день и прошлый год, которые тоже были нашим настоящим. Мы стоим перед Богом, Который есть свидетель того, что все уже прошло: Он вне времени, и Он уже это видит. Ты прожил праведно/ грешно, был героем/подонком, известным/неизвестным, неважно, все прошло. Вот мы стоим с Богом, как два сознания, и то, что между нами, – странная молитва. «Странная», потому что мы чувствуем, насколько нам не о чем говорить с Ним. У нас все привычно вращается вокруг денег, здоровья, грехов и т. д., а когда это ушло (совершенно точно уйдет), появляется естественная растерянность.

Так нужно представать перед Богом хотя бы раз в день. Иначе мы до конца жизни как зонтиком будем закрыты от Него поводом молитвы, прячась, скрывая себя за этим поводом. Повод – начало веры; но он же – конец ее, если хотя бы к середине пути не отбросить эту грубую предметность богообщения «по поводу.».

Назовем такое предстояние «постмортальной молитвой». Ее суть в отделении себя от своих функциональных задач. Молящийся не задействует факт своей греховности или праведности для общения с Богом, это отдельные темы. Когда нам удастся предстать перед Богом в таком предельном состоянии спокойствия, Бог перестанет быть функцией. Он (уже) ничего не должен делать по поводу моих событий, и я ничего не должен делать, все уже прошло, и мы направляем внимание друг ко другу вне временных забот и происшествий. Тогда человек духовно освобождается и воспринимает Бога по-иному. Сама ситуация порождает необходимость измерить Его иначе. Никто из нас не беден, не богат и не виноват. Постмортальная молитва освобождает от прагматизма в отношениях с Богом.

Для этого жизнь надо отличать от событий жизни. События будут совершаться и без нас так, словно нас и не было. Когда человека связывают с каким-то событием (посадил дерево, построил мост), это закрывает личность, потому что событие безлично: не он, так другой построил бы, посадил и т. п. Человек не может до конца проявиться в событии, он всегда больше, личностнее события, каким бы значимым оно ни было.

В отличие от величавого язычества, христианство проповедует голого Бога, раздевшегося перед нами и ради нас на Кресте. Нам осталось только выйти из своих коконов навстречу Ему! Не нужно смущаться наготы, ни своей, ни Его, под златошвейной парчой богословских панегириков Иисус все равно остается раздетым.

Полагаю, минута такого предстояния откроет нам больше, чем многие часы эгоцентрических жалоб и стенаний. Кто не задумывается о том, как поживает Бог, каково Ему, когда Его дети одиноки, тот так и не начал искать Личность Бога, довольствуясь Его божественными функциями.

Молиться своими словами

Когда мы молимся чужими словами, они все равно становятся нашими, и наоборот – наших слов в этом мире нет, мы используем чужие слова и коннотации. Мы всегда молимся чужими словами, и даже если используем собственные словесные композиции, эти сочинения созданы по шаблонам и алгоритмам мышления, которые мы где-то почерпнули. Да не смущается сердце наше о том, что мы молимся всегда своими и никогда своими словами.