Текст книги "Православная духовность: перезагрузка. Наброски внутренней реформы"

Неоформленный развод: интуитивный отказ от опыта святых

Святые православные миряне стараются ориентироваться на великие сочинения аскетов. У того же Иоанна Лествичника представлены многие предельные состояния подвижников: например, в 5-й главе «Лествицы» описаны крайние формы самобичевания «блаженных осужденников», которые «всю ночь, до самого утра, стояли на открытом воздухе, не передвигая ног, и жалким образом колебались, одолеваемые сном по нужде естества; но они не давали себе ни мало покоя, а укоряли сами себя и бесчестиями и поношениями возбуждали себя. Другие умиленно взирали на небо и с рыданием и воплем призывали оттуда помощь. Иные стояли на молитве, связавши себе руки назади, как преступники; печальные лица их были преклонены к земле; они считали себя недостойными взирать на небо; от недостоинства помыслов и от угрызения совести не знали, что сказать, и как проговорить, какие молитвы вознести к Богу, как и откуда начать моление; но только душу немотствующую и ум безгласный представляли Богу и были исполнены мрака и как бы тонкого отчаяния. Другие сидели на земле во вретище и пепле, лицо скрывали между коленями и челом ударяли о землю. Иные непрестанно били себя в грудь, воззывая прежнее состояние души своей и невинность своей жизни. Иные из них омочали землю слезами; а другие, не имея слез, били сами себя. Иные рыдали о душах своих, как о мертвецах, будучи не в силах переносить сердечной туги; другие же, рыдая в сердце, глас рыдания удерживали в устах; а иногда, когда уже не могли терпеть, внезапно вопияли» (Лествица. § 5-9).

Сегодня подобные синдромы трактовались бы иначе даже церковными людьми. Важно то, что сам преподобный Иоанн Лествичник этим восторгается, то есть этот путь проторенный и одобренный. Православная душа знает этот путь, знает, чем там все закончится, – и не идет туда. Внутреннее несогласие с результатами такого подвига, часто скрытое от сознания, вполне проявляется в поведении. Православная душа более свята, чем многие наши сочинения, написанные теми, «иже во святых». И мы не всегда стремимся туда, куда нас ведут эти тексты. Это сопротивление было бы опрометчиво просто шельмовать как проявление нашей лености, грехолюбия и т. п. – в нем есть духовная истина неприятия.

Сегодня в полном послушании духовному отцу нам все больше видится «гуруизм», трепетное ожидание надвигающегося конца времен обзывается «алармизмом», а гипертрофированное чувство вины, которое служило индикатором праведности для древних монахов и мирян, ощущается и классифицируется как невротическое состояние. Равнодушие большинства православных христиан к аскетическим трактатам лучше расценивать как защитную реакцию сознания против вовлечения в неврастенический круг православной палеодуховности.

Для того чтобы хоть как-то сохранить великую традицию для современников, ортодоксальным христианам приходится тратить много усилий на историческую реконструкцию той эпохи, ее знаковой системы и структуры мышления. Это и косплей (сокр. от англ. costume play – «костюмированная игра») подрясников, ряс и облачений, и древний слог, и весь церковный антураж, который кажется совершенно излишним, но без этой громоздкой театральности современному подвижнику едва ли удалось бы принять аскетические книги древности в качестве руководства к жизни, все это – необходимые детали воссоздания контекста.

Например, если мы внимательно вслушаемся в любимую многими подвижниками молитву преподобного Ефрема Сирина, то легко обнаружим глубинные расхождения между подвижниками IV и XXI веков. «Господи и Владыко живота моего, дух праздности… не даждь ми». Преподобный стремится избежать праздности; но современность красочно являет нам, что бегство от праздности есть способ бегства от себя, которое всегда обставляется занятостью, всегда непраздно. Преподобный боится праздности, а наш современник переполнен событийностью, беготней. В современной интерпретации максимальное заполнение себя событиями и переживаниями ведет к внутреннему опустошению. Праздность как потеря себя, которой опасается преподобный, достигается именно тогда, когда наше внимание предельно занято, а интеллект и чувства полностью подчинены этому занятию. И наоборот: когда человек максимально отстранен от суеты, он может вынырнуть к Богу и к себе, человеку, без всякой задачи, которая заслоняет того, с кем мы общаемся. XXI веку нужен Бог Сам по Себе и человек сам по себе, безотносительно к их спасительности для нас.

«Господи… дух уныния не даждь ми»: уныние есть финальный симптом, к нему ведут множество причин. Чтобы это прошение не звучало как тост, необходим более глубокий взгляд на уныние. Противостоять нужно не симптомам, а их исходным причинам. От духовных лиц, проведших в подвиге десятки лет, мы могли бы ожидать более внимательного подхода. Чтобы излишне не придираться, предположим, что эта молитва была составлена для начинающих.

«Господи, даждь ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего». Если для того, чтобы не осуждать брата, мы должны отыскивать в себе прегрешения, то это неверная стратегия. Во-первых, мои прегрешения могут быть не такими, какие я осуждаю в брате по качеству и значению. Тогда осуждение сохранит свое основание. Во-вторых, когда я фокусирую внимание на своих прегрешениях, то не смотрю на брата глазами Господа, я его вообще не вижу и не стремлюсь понять, я поглощен собой. В-третьих, путь зрения своих грехов бесконечен и требует все большей мелочности, самоунижения и постоянного нагнетания чувства вины для любви к брату. В результате эта «любовь» будет патологически асимметрична (с точки зрения субъекта, «зрящего свои прегрешения»), ведь степень расположенности к ближнему здесь напрямую связана со степенью личного ничтожества. В-четвертых, такая стратегия любви к брату требует бесконечного сравнения себя с ним в его пользу. В современной культуре, наоборот, настоящая любовь мыслится как любовь равных, свободно избирающих безусловно принадлежать друг другу людей, безо всякой оглядки, кто лучше, а кто хуже.

Скромность духовного делания XXI века состоит в снятии пафоса и внутреннего напряжения, вызванного космической важностью моих грехов и добродетелей. Христианин N осудил соседа – Небеса содрогаются, Бог негодует: «Как ты его осудил, так и Я тебя осужу!» Бесы радуются, готовят уголья, сатана ликует, что приобрел нового раба, ад содрогается от предвкушения, ангелы и святые молят Бога о пощаде… Вся эта традиционная гигантомания выявляет наше стремление повысить статус своих пороков и добродетелей (позитивный или негативный вектор здесь не имеет значения). Сегодня это не выглядит духовно. Нам бы поменьше апломба от не-съеденного хот-дога, поменьше трубить о том, как велики дела нашего нечестия и благочестия.

Ибо от принятия идеи собственного великого нечестия, что выглядит благочестиво, до обвинения в великом нечестии других – всего лишь шаг. Ведь если мои грехи делают меня великим грешником, мне сложно оценивать иначе грехи других. Для строгого самоосуждения нужна только одна правильная шкала ценностей, конкретная и жесткая, как семь смертных грехов в книжке про исповедь. И самые истовые православные покаянцы уже на следующий день превращаются в гонителей (об этом притча Христа о немилосердном должнике, см. Мф. 18: 23-35).

Нам потребуется вся рассудительность, чтобы романтика самоосуждения не закрыла собой Бога. Меньше пафоса, православные! И тогда, возможно, ни наше благочестие, ни чужие грехи не будут иметь такого всепоглощающего значения.

Святость и система мышления

Духовный мир бинарного мышления

Черно-белое восприятие мира – такая же форма сознания, как другие. Часть христиан только так и мыслят: есть свой и чужой, еретик и правоверный, праведник и грешник. Для другой части христиан такой способ восприятия мира травматичен. Под тем или иным флагом он ведет к отторжению «неправильных» и обособлению «правильных». Для многих такое контрастное разделение болезненно, однако внутри бинарного мировоззрения оно считывается как признак верного пути. Таким образом, деление людей на друзей и врагов веры по-разному воспринимается теми, кто делит, и теми, кто принципиально отказывается делить. Первые интерпретируют это как признак подлинности, вторые – как недостаток подлинности.

То же относится к пути страдания в христианской духовности: тяжесть вериг, радикальность самоограничений и другие аскетические тяготы первым типом расцениваются как положительные, вторым – как подозрительные. С точки зрения апостола Павла, смиреннословие, изнурение тела, небрежение о насыщении плоти имеет только вид мудрости (Кол. 2: 23) – особенно в контексте его слов о свободе во Христе. Первый тип христиан чаще цитирует слова Христа о тесных вратах (Мф. 7: 13), отвержении себя и взятии креста (Мф. 16: 24), второй – о том, что Иисус пришел отпустить измученных на свободу (Лк. 4: 18).

Нередко искренний подвижник, верной интуицией ощущая, что мир трагически оторван об Бога, идет по простому пути – ищет виновного в этой беде. Он очень хочет его осудить и наказать, но запретил себе это как нечестие. И он осуждает и наказывает себя с упоением отчаянного существа. Это полезно для истребления грехов, но мало научает жить в любви с обычными людьми.

Подвижник такого типа отселяется от них подальше во всех смыслах. Величайшими жертвами обставлен путь такой духовности – хотя Христос говорит: Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя… и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф. 11: 28-30), но в этой парадигме ноша труженика становится максимально тяжелой. Иисус говорит: …познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8: 32), но этот путь познания не может позволить человеку свободы – ни внешней, ни внутренней. Он присущ значительной части религиозных людей, даже если они не могут его реализовать полноценно.

Далеко не всегда тип мышления «массового» христианина обусловлен отсутствием живого опыта Встречи. Давление социальных стереотипов и жестких моделей поведения (в том числе религиозного) оттесняет личный духовный опыт радости и свободы во внутреннее гетто. В результате в мышлении и поведении христианин не нуждается в опыте Бога. Это важно для того, чтобы понять последующую логику религиозных теорий и аскетических упражнений. Большинство из них базируется на противопоставлении праведности и греха. При этом «праведность» – то, что нравится фиксирующему эту праведность, а «грех» есть неприемлемое социальное поведение или мышление. Чтобы выстроить этику и метафизику на противоборстве этих двух начал, существование Бога и духовного опыта не является обязательным, так как здесь «Бог» превращается в философскую категорию и следует за решениями и оценками культуры определенного времени. Духовный опыт, не соответствующий устоявшимся культурным кодам, будет проигнорирован, нивелирован или признан еретическим.

Недоверие к личному опыту богообщения или его отсутствие вынуждает значительное количество православных мыслителей определять святость материалистическими критериями. Это подменяет духовность борьбой за духовность, а праведность – борьбой за праведность. Но Бог не выявляется бинарной оппозицией «праведность – грех». Он соединяет Себя с мытарями, грешниками и блудницами в акте жизни и с разбойниками – в акте смерти (на Кресте).

Бинарное суждение о святости

Если мы не знаем, каким образом Иисус Христос светел, свят и не грешит, то для аскетики этот тезис бесполезен. Периодически появлялись еретики, такие, как Аполлинарий Лаодикийский, утверждавшие, что у Христа ум Божества, Он мыслил, как Бог, поэтому мы с Ним не братья и Его святость не имеет к нашим стараниям никакого отношения.

Если мы хотим быть Его учениками, придется признать, что Иисус мыслил как человек, но у Него другая система мышления. Не надо быть Буддой Гаутамой, чтобы понять: то, как мы мыслим, приводит нас к тому, что мы переживаем. Это отдельная сложная проблема, но нам необходимо освоить другую систему мышления, чтобы осознать путь святости Христа. А он именно в том, чтобы мыслить Бога, религию и человека иначе, то есть развивать свои суждения в другом ключе. И наоборот, при традиционном способе мышления даже святые доходили до осуждения людей на адские муки. И все потому, что их рассуждения были построены на принципе противопоставления понятий: чтобы ухватить феномен любви Христовой, подвижники соотносили ее с человеческой греховностью. В этой модели мышления одно понятие непременно нуждается в другом (определяется через противоположное и от него же отталкивается).

Апостол Иаков, великий светоч первоапостольской Церкви, пишет в своем послании: Из тех же уст исходит благословение и проклятие: не должно, братия мои, сему так быть (Иак. 3: 10). Но основное содержание всего послания – жесткое изобличение всяких грешников и отступников: Прелюбодеи и прелюбодейцы! не знаете ли, что дружба с миром есть вражда против Бога? Итак, кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу. Или вы думаете, что напрасно говорит Писание: «до ревности любит дух,живущий в нас»?.. Сокрушайтесь, плачьте и рыдайте; смех ваш да обратится в плач, и радость – в печаль… вы, по своей надменности, тщеславитесь: всякое такое тщеславие есть зло. Итак, кто разумеет делать добро и не делает, тому грех (4: 4-17): Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас. Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью. Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни. Вот, плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа. Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания. Вы осудили, убили Праведника; Он не противился вам (5: 1-6). Итак, прежде чем повторять слова апостола, задумаемся, что заставило святого перейти на обличения, угрозы и унижение оппонентов – страсти? Нет, сама система выявления праведности через противопоставление.

То же относится к сотням бесспорно святых людей античности и средневековья. Элементом праведности в то время считалось жесткое обличение пороков. Народное представление о праведности построено на принципе внутреннего антагонизма, выведенного наружу в поучениях о добре и справедливости. Можно было бы привести совсем нелюбовные изречения очень святых людей. Вы скажете: это пастырская нужда. Но я не думаю, что они привирали «ради малых сих», полагаю, они искренне так думали. Например, в «Слове против иудеев» святитель Иоанн Златоуст говорит: «Иудеи… живут для чрева, прилепились к настоящему и по своей похотливости и чрезмерной жадности нисколько не лучше свиней и козлов; только и знают, что есть да пить, драться из-за плясунов, резаться из-за наездников». Святитель Фотий в «Окружном послании» пишет о западных христианах: «Мужи нечестивые и мерзкие – ведь как только ни назвал бы их всякий благочестивый! – мужи, из мрака вынырнувшие, – ибо были они порождением края западного – о, как поведаю о прочем?! – оные, напав на народ новоутвержденный в благочестии и новоустроенный словно молния, или землетрясение, или обильный град, а точнее сказать – как дикий вепрь, подрывая и копытами и клыками, то есть путем гнусной политики и извращения догматов – до чего дошли в дерзости своей! – разорили, истребив, лозу Господа возлюбленную и новонасаженную… в этом проявили они свое безумие… Они… измыслили в чрезмерной наглости своей новшество, будто Дух Святой исходит не только от Отца, но и от Сына. Кто слыхал когда-либо, чтобы подобные речи произносил хоть кто-то из нечестивых? Какая коварная змея изрыгнула такое в сердца их?.. этих обманщиков и богоборцев осудили мы соборным и Божественным решением». Такие тексты предстают монументами святости только в бинарной системе суждения о духовных величинах.

Логический мир подобных рассуждений формируется отсутствием центрального понятия духовности или его опытного переживания. Оно не обязательно должно быть поименовано как термин, но опыт прикосновения к Нему все равно был бы отражен в суждениях о святости. Этого мы не видим в бинарной структуре мысли.

Если мы, не зная, что такое белый цвет, будем определять его как логическую противоположность черному, нам придется всегда привлекать черный к суждению о белом. Если мы считаем святость некоей противоположностью греху, мы всегда будем нуждаться в созерцании греха, а если его не видно, мы его отыщем с микроскопом как жизненно необходимый нам компонент. Миряне чаще всего обходятся уверенным предположением, что миллион грехов у них точно есть (как полагали друзья библейского Иова), обязательно должен быть.

Ф. М. Достоевский представил этот тип суждения о святости в «Легенде о Великом инквизиторе»; Великий инквизитор говорит Христу: Ты будоражишь, а мы успокаиваем, Ты не кормишь, а мы кормим, Ты не защищаешь, а мы защищаем, Ты не даешь чуда, а мы даем, – значит, мы любим народ, а Ты – нет. Вот оно – суждение в бинарных оппозициях! Иисус в этой легенде мудро молчит, здесь и сказать-то нечего – этой диалектике нельзя возразить на ее языке.

Святость как феномен

Святость есть феномен Бога, а значит – принципиально ничему не противоположна, как зеленый цвет или запах яблока. Она сияет из себя самой, осуществляя живую связь с Богом, проявляя Его присутствие здесь. Те, кто этого по разным причинам не видят, вынуждены выводить святость из других, как им кажется, противоположных понятий. Это ложный путь. В Евангелии он приписан фарисеям, которые на основании систематических нарушений закона и дружбы с ренегатами и грешниками приходили к заключению, что Иисус – грешник. Каждый раз получалась курьезная дилемма, наподобие случая исцеления слепого в субботу. С одной стороны, мы знаем, что грешников Бог не слушает, но в то же время если бы Он не был от Бога, не мог бы творить ничего (Ин. 9: 31, 33).

А Христос говорит: Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев [которые противопоставляли себя другим], то вы не войдете в Царство Небесное(Мф. 5: 20). То есть если праведность наша не будет иной в своей основе, то мы неизбежно придем к тому же, к чему пришли книжники и фарисеи. Они в качестве оппонента нашли себе Христа, мы в качестве оппонентов найдем себе адвентистов, атеистов или еще кого-нибудь. Оппонент непременно понадобится – материалистически мыслящий христиан обречен на бесконечный поиск врага, от черта за печкой до мирового заговора. Это как раз то, от чего пришел избавить нас Христос.

Кажется странным: если фарисеев не устраивал Иисус из Назарета, почему они ходили за Ним? Или им больше нечего было делать, кроме как побивать Его камнями? Но их поведение благочестиво: в побивании камнями Ветхий Завет видит такую же реализацию праведности, как и в добрых делах. В Ветхом Завете Яхве доказал Свою божественность тем, что погубил египтян: в негативном проявлении праведность наиболее эффектна. Ты возлюбил правду и возненавидел беззаконие (Пс. 44: 8). С раннего утра буду истреблять всех нечестивцев (Пс. 100: 8). Возрадуется праведник, когда увидит отмщение; омоет стопы свои в крови нечестивого (Пс. 57: 11). Ярое осуждение грешника есть неотъемлемая грань праведности Ветхого Завета. Если мы посмотрим на иудеев, их праведность начинается с выхода Авраама из Ура Халдейского, жителей которого они презирали (хоть это и слабо выражено в тексте). А при выходе из Египта это презрение явно. Они презирали и народы, встречавшиеся им на пути. И в этом презрении видели свою праведность.

Помните, Петр припал к коленям Иисуса и сказал: выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный (Лк. 5: 8). Это рассуждение хоть и благочестиво, но выстроено в том же ключе, на противоположности праведности и грешности. Можно и не выгонять Христа из лодки, а теоретически закинуть Его на «Иже еси на небеси». Мы сделали похлеще, чем Петр, мы Его закинули туда, где Он не хотел быть – иначе Он там бы и остался. Всевышний Бог так возлюбил мир, что захотел быть нам простым другом, но мы поставили Его на место! Почему? Не потому, что мы злые, а потому, что праведные. В старом понимании этого слова. Именно праведность отбросила Бога на небо, обрядила Его в царские одежды и сказала: Господи, сиди там, ибо мы грешны. Поэтому Ты должен быть очень далеко от нас, в зоне недоступности. А мы будем едва-едва до Тебя дотягиваться, не смея поднять очи!

Но богообщение – по ту сторону «можно» и «нельзя». Это то, у чего нет противоположностей, что ничему не должно быть противопоставлено. Если в нашей системе мышления праведность противоположна греху – мы ничего не поняли в христианстве и продолжаем мыслить, как те люди, что распяли Иисуса Христа. Груша, яблоко, утка – разные, но не противопоставляемые и невыводимые друг из друга понятия. С этим легко согласиться – но только потому, что в этом мы убеждены опытно.

Вот муравейник, где все его обитатели копошатся, суетятся, заняты множеством дел. И вдруг один из них услышал музыку сфер. Он не стал другим, он остался муравьем, но открыл для себя нечто совершенно другое, как новое измерение. Да, находясь в муравейнике, он нечасто может слышать эту музыку, но он уже знает, что она есть. У этого опыта нет противоположности. Глубинный опыт жизни, но не о том, что те или иные муравьи лучше или хуже. Не о том, что надо работать быстрее или медленнее и т. д. Это что-то радикально иное.