Текст книги "Православная духовность: перезагрузка. Наброски внутренней реформы"

Отец Александр Шмеман справедливо замечает «надрывный уход каждого – будь то к „Отцам“, будь то к Типикону или же в католичество, в эллинизм, в „духовность“, в русизм, в быт, в безбытность, но непременно уход, отрицание сильнее, чем утверждение, это цепляние за стиль, за форму, за букву, этот страх, пронизывающий православный „мир“» (Дневник. 19 янв. 1974). Но мы так же небезосновательно можем заметить: для кого-то это «уход» и «страх», а для другого – обретение, утешение и, собственно, православие! Ведь Типикон и Устав не просто книги, а символы глубокой укорененности в мудрость святоотеческого опыта, духовность всей православности, если так можно выразиться. Облачения и язык – не просто одежда и информационный код, а символическое явление Царства Божия на земле! Разве не об этом написаны книги богословов XX-XXI веков, начиная от Н. Н. Афанасьева до Д. Б. Харта?

Люди, не испытывающие пристрастия к богословским тонкостям, имеют расположение к познанию потусторонних тайн: что происходит с душой на третий, девятый и сороковой день после кончины? Когда конец света? Где живут прозорливые старцы? Кого из них посещала Богородица?.. Эти знания также не совсем прагматичны. Они есть форма духовного запроса на своем языке. Для этого типа христианского сознания все атрибуты православия подчинены насущным интересам, чтобы они были повседневной реальностью, а не абстрактным калейдоскопом понятий. Даже литургия в этом измерении имеет прикладное значение; неслучайно создано понятие «заказная литургия» – та, которая подчинена конкретной нужде. Остальные литургии в их измерении служат для экстренного или профилактического прощения грехов. Для либерала это недостаток, а для ортодокса такая простота есть святость.

А греки нагромоздили на богослужение дидактические задачи догматического богословия, риторическую красоту словесных гирлянд и даже отсылки к византийскому дворцовому укладу. Либералы хотят перевести это на русский – но оно не по-русски создано и практикам духовности попросту не нужно. Вот почему наше благочестивое большинство не желает никаких литургических реформ. Все реформаторы хотят снова нагрузить богослужебные тексты частоколом смыслов, вонзить в них идеи для пересказа, назидания и т. п. Ортодоксальные же христиане давно перевели для себя весь этот массив октоихов, миней и триодей в одно протяжное «Господи, помилуй» по слову святых отцов: все, что мы можем делать, – непрестанно взывать ко Господу о помиловании.

Как видим, многообразие оказалось камнем преткновения для православных. Но без него нам невозможно полюбить никого, кроме своего отражения. Пусть часть христиан считает, что современное декоративное благочестие не питает христианскую душу. Но мы можем найти миллионы душ, которые питаются именно этим. Некогда В. В. Розанов подчеркивал, что простой акафист объединяет больше людей, чем Евхаристия, что народ любит именно лубочность, уют православного уклада. Большинству святых душ нет дела до теологических штудий всяких умников, пусть и православных. В то же время за исправленную ектению они с легкостью отлучат от Церкви.

При всей правоте обеих линий, немирно сосуществующих друг с другом, нельзя не заметить некоторой однобокости их измерения веры. Знаменитый Нильс Бор, сформулировавший важнейший принцип научного познания (принцип дополнительности), говорил следующее: «Противоположность верного утверждения – ложное утверждение. Но противоположностью глубокой истины может оказаться другая глубокая истина». Нельзя выйти из этой ситуации, принеся в жертву виноватого – либерала или консерватора, они оба находят достаточную основу в традиции и логике развития православия.

Современные попытки как-то примирить или синтезировать эти два типа в основном сводятся к монистической теории. Ее суть в том, что все виды православия – по существу одно и то же. Таким образом, чтобы любить другого, эта теория отнимает у него инаковость, превращает ближнего в наше отражение – а это не так. Мы должны позволить другим быть другими. Легкое презрение модернистов к традиционалистам и истовое отторжение традиционалистами всех форм либеральности, обновленчества и прогрессивизма – как два упершихся рогами барана из известной басни. Безысходность ситуации состоит в том, что критерии истинного православия, избранные обоими типами, не являются духовными, то есть не относятся к духовному опыту, в котором все различия незначимы. Потому либералы-модернисты и ретрограды-ортодоксы в унисон настаивают на преимуществе своих особых критериев.

Иисус – Спаситель.
Три модели христианства

Теория Бога-Спасителя исходит из проблемного поля необходимости спасения, что ставит почти неразрешимый вопрос: от кого/чего спастись? Именно этот аспект делает непонятным и в какой-то степени неприемлемым любой ответ. Можно сказать современнее: мы должны реализоваться/состояться в Боге. Или: мы имеем возможность обогатиться Богом через обращенность к Нему нашего «Я».

Человек, непричастный Богу, личностно нуждается в ситуации, в которой Бог был бы необходимостью, а не свободным участником нашей жизни. Такие подвижники стараются нагнетать духовные проблемы, решаемые исключительно помощью Божией. Духовная борьба в этом случае становится единственным связующим звеном между Богом и человеком. Это порождает некоторую искусственность и невротичность в отношениях с Богом, можно даже сказать, замещение Бога необходимостью Его помощи.

Теологи такого типа невольно выдают свое неверие в привлекательность Бога Самого по Себе своим нежеланием общаться с Ним без крайней необходимости. Они предлагают нам Христа только под дулом автомата, в перспективе вечного ада, иначе им самим Он кажется бессмысленным и ненужным. Христианская сотериология во многом пропитана этой адской мотивацией: иди в объятия Христа, иначе погибнешь вечной погибелью! На мой взгляд, это скорее унижает Господа, чем возвышает Его. Своя логика в таком построении, безусловно, есть: количество привлеченных ко Христу через «спасение страхом» (Иуд. 23) при таком выборе возрастает раз в сто.

Например, святитель Игнатий Брянчанинов в своих аскетических наставлениях пишет: «Всякий, верующий в Спасителя, по необходимости должен сознавать и исповедовать свое падение и свое состояние изгнания на земле, он должен сознавать и исповедовать это самою жизнью, чтоб сознание и исповедание были живы и действительны, а не мертвы и бездейственны. Иначе он не может признать, как следует, Искупителя! Потому что Искупитель и Спаситель нужен только для падших и погибших. Он нисколько не нужен и нисколько не может быть полезным для тех, которые не хотят сознать и исповедать своего падения, своей погибели. Исповедовать самою жизнию свое падение значит: переносить все скорби земной жизни как справедливое воздаяние за падение, как естественное, логичное последствие греховности и постоянно отказываться от всех наслаждений, как несвойственных преступнику и изгнаннику, прогневавшему Бога, отверженному Богом» (Полное собрание творений. Т. 5, 29).

Как пишет святитель Игнатий, для определенного типа подвижников Христос нужен только при условии их погибели, как их Спаситель, в противном случае Он им не нужен и не может быть полезным. Исходя из этой предпосылки, святитель настаивает на постоянном угнетении себя как преступника и изгнанника, прогневавшего Бога и отверженного Богом. То есть чтобы быть в союзе со Христом, нужно постоянно усиливать в себе чувство отверженности, вины и т. п. Да, действительно, в такой перспективе Иисус предстанет как единственный Спаситель и Избавитель, но не сможет избавить от чувства отверженности, а будет только участвовать в процессе избавления, все увеличивая у Своих чад состояние угнетенности.

Иисус Христос проповедует Благую весть избавления и свободы, но под Его Благовестием разожжен ад. В самой вульгарной христианской традиции Христос назван «Сотером» (как называли Зевса и некоторых других олимпийских богов), «Спасителем» от ада. Это рудимент послепленного иудаизма. Очевидно, в ряде разделов богословия прощание с иудаизмом сильно затянулось. Как в анекдоте: чем отличается англичанин от еврея – англичанин уходит не прощаясь, а еврей прощается и не уходит. Вот и иудаизм из христианства никак не уходит, хотя они давно попрощались.

К счастью, адская сотериология – далеко не единственный вариант богословия. У апостолов говорится, что Христос сошел во ад и там находящимся духам проповедал (1 Пет. 3: 19; 4: 6; Еф. 4: 9). В пасхальном слове святителя Иоанна Златоуста ад объявляется разрушенным, низложенным, его врата выбиты с петель. Звучит так, как будто ад преодолен. Христос пришел и спас нас от ада как концепции: не просто вывел батальон праведников, а вообще уничтожил ад – еврейский «шеол», римский «хадес» и греческий «аид» стерты как понятия. Но христиане не смогли отказаться от столь эффективного учения, и вскоре утвердилась идея, что Христос спасает от какого-то другого ада, который все же сохранился, христианского. Мы продолжаем говорить, что ад разрушен, но: если кто не крестится, тот осужден будет, а те, которые будут плохо себя вести, извержены будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов (Мф. 8: 12). Таким образом, мы не выходим из Ветхого Завета – огонь страха прописан и в Новом.

Боязнь Бога естественна. В арсенале религиозных переживаний существует не только благоговение, именуемое «страх Божий», но и обычный страх, когда люди просто побаиваются, потому что Бог в определенной степени опасен. В Ветхом Завете это написано прямо, в Новом Завете также есть упоминание об аде: туда пойдут грешники, возможно, и мы. Это по-своему мотивирует, устрашает и наполняет некоторую часть нашей души решимостью. На нормальном страхе перед Сильным и Непредсказуемым можно выстроить миссионерскую проповедь. Но если мы не иудеи и не язычники, а братья Божьи, то нужно указать путь его преодоления.

Апостол Иоанн пишет: В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви. Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас (1 Ин. 4: 18-19). Возлюбленные! будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь (1 Ин. 4: 7-8). Если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас. Что мы пребываем в Нем и Он в нас, узнаем из того, что Он дал нам от Духа Своего… И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем (1 Ин. 4: 12-16). Здесь важно не разобрать послание на приятные цитаты, а посмотреть на Иисуса Христа в этой богословской системе (это уже другая система!). Здесь Христос тоже Спаситель, но Он спасает не от страшного ада (который Сам же и разжег), а от страха перед адом, в котором есть «мучение», от без-любовности, которая названа тьмой. Здесь нет осуждения обычного человека, любящего сытость, развлечения, социализацию, но не влюбленного в другую личность. Иоанн Богослов говорит: эти люди пребывают в смерти, во тьме (1 Ин. 3: 14; 9-11), они еще не воскресли для подлинной жизни.

У апостола Иоанна обычные люди, не пробужденные любовью к Богу, вызывают не осуждение, а жалость. Не то что они за это будут гореть в аду, нет, но это и не жизнь, а хождение во тьме. «Тьма» в том смысле, что человек не знает, куда идти, тьма застилает ему глаза. Он, конечно, идет за счастьем, но в чем оно? Вот оно примерещилось в деньгах, в славе, еще в чем-то, но его там нет, до него нельзя просто дотянуться, как до труднодоступного предмета. Постоянная погоня за счастьем – это тупик, потому что мы во тьме ходим. А когда человек полюбит, все остальное теряет решающее значение. Влюбленный становится богаче, чем если бы его достаток умножили вдвое. Любовь в этом толковании есть соприсутствие Бога в созерцании другого.

Иногда Благовестие подается в форме шантажа. Христианин приходит к обычному человеку и говорит: «Ты пойдешь в ад! И многие твои родственники уже там!» Когда говорят: сделай то-то, и все будет хорошо, а если не сделаешь, все будет очень плохо, мы это называем шантажом. А у Иоанна Богослова такая система, где Христос спасает не от ада, где ад вообще не нужен, где людям предлагается нечто большее, чем избавление от зол.

Итак, мы видим определенную богословскую модель. Она существует параллельно с другими моделями, представленными в том же Новом Завете.

Это нормально, что христианство проповедует сразу три Евангелия. Иначе оно было бы инструментом одной ноты, танцором одного движения, одеждой одного размера. Любовь Божия в том, чтобы принять в Свои объятия разных людей, оставляя их разными, в том числе и в системе мышления.

Итак, первое Евангелие – возлюби Господа Бога твоего от всего сердца, забудь себя, следуй за Ним – и будь что будет! Все равно скоро все кончится.

Второе – отбрось старый кодекс книжников и фарисеев. Они его извратили и неправильно поняли. Возьми новую версию кодекса, улучшенную, исправленную и правильно понятую, то есть Новый Завет – в качестве нового свода правил.

И третье Евангелие – если ты не любишь, ты наверняка хороший человек, но ты – не в Боге. У тебя нет любви, значит, у тебя нет содержания жизни. Мы предлагаем тебе Весть о Божией любви, которая раскроет тебя в Нем. И тогда ты поймешь и ощутишь смысл жизни, перестанешь бегать за бликами счастья, перестанешь создавать жизненные ориентиры, деля людей на правильных и неправильных.

Все эти три концепции подаются параллельно, и иногда у людей простых появляется желание уточнить: что же такое христианство? Мне кажется, это не совсем качественный вопрос. В нем надо заменить только одну букву: что такое христианства? Их много, по крайней мере – три, поэтому нельзя говорить о том, что христианское учение такое-то. Любой, кто выберет одно из этих направлений, будет христианином и не погрешит против Писания, но рядом он обнаружит еще несколько типов православного христианства, это искони, это нормально.

Три школы, три стиля; выстраивать же из них лестницу мы не вправе. Они не связаны друг с другом последовательностью. В частности, эсхатологическое христианство (т. е. строящееся на ожидании скорого конца света) не учитывает, что естественная история будет длиться еще две тысячи лет и более. Оно имеет в виду, что вот сейчас прими Христа, отвергни себя и по Мне гряди, дальше – ждите в Иерусалиме, доколе облечетесь силою свыше. Потом сходит Дух Святой, и остается только быстрее всех оповестить Благой вестью, что вот-вот все закончится. У христианства этого типа нет долгосрочной программы. Поэтому в их эсхатологической перспективе все поставлено на высочайшую этику «здесь и сейчас».

Существует, однако, и иерархичное понимание трех моделей христианства: одна выше, другая ниже, третья посередине. У святых отцов есть замечательная аналогия: раб, наемник, сын. Пусть и иерархично, но эта концепция демонстрирует существование трех ступеней, трех уровней христианства.

Но чаще всего та или иная модель христианства подается так, как будто других не существует. При этом возникает эффект ложного согласия: каждый хвалит православие за то, что считает в нем единственно главным, при этом все думают, что говорят об одном и том же. Потом болезненно переживают обнаружение полифонии в христианстве. Поэтому мы не имеем права градировать типы христианства и говорить: есть высшее христианство (скажем, от апостола Иоанна), а есть какое-то низшее и еще ниже.

Нагорная проповедь: смена оснований праведности

Завет рабства и призыв к братству

Истолкование целей духовной жизни – главная экзегетическая задача учеников Христовых. Чтобы усвоить различие в понимании целей и средств христианской аскетики, надо помнить, что пастырской задачей святых отцов не было научно-историческое восстановление Христовых тезисов. Они решали несколько иные проблемы, в том числе проблему непонятности и несогласованности текстов Библии. Множество христиан, которым тексты Нового Завета непонятны, верили, что кому-то они, должно быть, вполне понятны. Отсюда и стремление святых отцов истолковать Евангелие так, чтобы оно стало понятным, непротиворечивым.

Не стоит упускать из виду и различие задач в разные эпохи: целевые аудитории Христа и святых отцов были разными. Естественным образом проповедники христианства во все века навязывали проповеди Иисуса свои (благие и необходимые) пастырские задачи. Тогда как у Иисуса были Свои пастырские задачи.

В результате, когда наш современник читает Нагорную проповедь и ее традиционные толкования, речь Христа звучит как набор невыносимых банальностей: блаженны хорошие, ибо Бог любит хороших. Такой тип толкования видит инновацию только в повышении планки требований: «область запрещаемого законом, сравнительно с Ветхим Заветом, расширяется» (Еп. Кассиан (Безобразов). Лекции по Новому Завету. Евангелие от Матфея). Это порождает отношение к тезисам Нагорной проповеди как к недостижимым идеалам. Те немногие, кто их исполнил, достигли этого в совершенно искусственных условиях (отшельники, аскеты), что еще больше убеждает в практической невыполнимости заповедей Нагорной проповеди в духе перфекционизма.

Так возник конфликт интерпретаций Христовых требований и, как следствие, две изначальных и равно укорененных в Новом Завете модели понимания духовной жизни. Назовем их: «начальник – исполнитель» и «братство с Богом».

Моисей дал заповеди, народ послушно их исполняет. Если Иисус тоже дает заповеди, то, что бы Он ни сказал, в принципе ничего не меняется, модель «начальник – исполнитель», в которой человек всего лишь исполнитель повелений, остается. Сказано: не ешь верблюда и свинью, значит, не будем есть, а если бы сказано было наоборот, ели бы именно это, сказано: возлюби Яхве, а не Мардука, значит, будем любить Яхве.

Модель «начальник – исполнитель» основана на бесчувствии человека к Богу и Его мотивации. Поэтому мотивирующим началом в ней является угроза несчастий и смерти. Начинающие яхвисты не чувствовали разницы между Ваалом и Яхве на духовном уровне. Яхве регулярно тысячами вырезал недогадливых поклонников руками Моисея и его сторонников, и это убедило остальных, что Он благ. В этой модели предполагается, что исполнитель настолько недогадлив, что даже родителей своих не стал бы любить без репрессий со стороны Бога, а уж тем более отличать Бога от идолов, ценить жизнь собратьев и т. п. Возможно, некоторые люди были гораздо проницательнее целевой аудитории Моисея, но сама идея контракта с Богом делает их духовность по большому счету излишней. Все подано на уровне материализма: исполняй закон, и будет тебе благо, не исполнишь – смертью умрешь.

Христос же, наоборот, делает ставку только на духовность человека, невостребованную Ветхим Заветом. Он радикально меняет характер отношений Бога и человека, делает чуждой саму идею контракта (Завета), народу объявляет религию сыновства, а ученикам – религию братства с Богом. Ведь нормальный отец не заключает контракта с детьми, а дети – с отцом, они любят априори.

Наряду с моделью «начальник – исполнитель», служащей фундаментом для закона/договора, в Новом Завете присутствует мощное противопоставление закона и веры. В закон не надо веровать, его надо исполнять, следуя принципу «раб – господин». Но Иисус подрывает исходную формулу «божественного диктата»: Я уже не называю вас рабами… но Я назвал вас друзьями (Ин. 15: 15). Называя учеников братьями, Он ставит Себя в равное с ними положение перед Богом: Иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему (Ин. 20: 17). Он умывает ноги ученикам, чтобы удалить саму возможность превозношения одного над другим, даже если один из них – Бог.

В этом контексте Нагорная проповедь есть подрыв основ иудаизма и язычества как общей исконной формулы религиозности. Христос идет таким путем, чтобы слушатель сам пришел к осознанию: почитаемый закон ему в принципе чужд. Иисус вскрывает внутренний конфликт законничества, выявляя невозможность полноценного соблюдения даже самых простых заповедей. (Прием противопоставления формального и духовного исполнения заповедей известен поздней раввинистической традиции.) Христос показывает, что самые банальные и, казалось бы, легкие заповеди нарушены с точки зрения духовности и их исполнение абсурдно. Вы думаете, что соблюли заповедь «не убий»? Нет, потому что в основании убийства лежит гнев на брата своего (Мф. 5: 22). Кто гневается, но не убивает, тот исполняет закон только формально, а не по существу. Вы исполнили заповедь «не прелюбодействуй»? Нет, потому что в основе прелюбодеяния – вожделение, и всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (Мф. 5: 28). Но если не смотреть на девушку с вожделением, то как выбирать себе жену? По общим интересам? Это нонсенс, ведь тогда хороший друг может вполне заменить жену. То же касается и развода, клятвы и т. д.; в каждом из примеров слушатель начинал замечать внутреннюю противоречивость законничества.

Иисус доводит до абсурда надежду спастись исполнением закона, чтобы, обесценив достижения праведников, следующих модели «начальник – исполнитель», дать пространство для принятия Бога как отца и брата. Если понимать Нагорную проповедь Христа в русле поновленного закона, то она – недостижимая вершина, если же понимать ее как переформатирование отношений с Богом, это практическое требование веры.