Текст книги "Сад камней"

Яна Темиз
Сад камней

…и ты не знаешь, путник, есть ли за дверью, перед которой ты стоишь, сад, а за ним еще одна дверь, а за ней еще один сад, где смешались смерть и жизнь, смысл и действие, случайность и время, свет и счастье.

Орхан Памук «Новая жизнь»

1. Лана

Урок словесности для женских гимназий: если мужчина говорит вам, что «выберется, если получится», или, еще хлеще, что «постарается выбраться», значит, он никогда не приедет. Или не придет – в зависимости от расстояния. Потому что «выбираться» можно откуда угодно, даже из соседнего дома.

Лану никто этому не учил, но она с детства дружила со словами и все поняла.

Он не приедет, и отдыхать придется одной. Нет, конечно, с сестрой, и мужем сестры, и племянником – но одной. Его тоже пригласили (Машка выговорила приглашение неохотно, всем своим видом давая понять, что просто так хорошо воспитана, иначе бы никогда), и он сказал (почти раскланявшись: мол, понятно, что вам не очень-то и хотелось, я не пара вашей драгоценной сестре), что постарается, что выберется, что как только, так обязательно и непременно…

Словом, она была одна.

Хорошо, что неожиданно нашлись друзья.

Хорошо, что сейчас они ждали ее на ужин.

Они – вся компания – собирались по утрам и вечерам и ждали Лану. Она увидела их издалека, ей было приятно, что они снова здесь, что она кому-то нужна, что ее любят и ждут… пусть из меркантильных соображений, пусть не бескорыстно, зато они не задают вопросов, не требуют объяснений, не обижаются, если она в плохом настроении.

Или вообще без всякого настроения.

В сущности, лучшая компания в мире. Можно молчать или, наоборот, пожаловаться на что-то такое, о чем никому другому никогда не скажешь.

Они были ей рады, и это как-то примиряло Лану с тем, что она зачем-то согласилась поехать черт знает куда и целенаправленно бездельничать, или, как это здесь называлось, отдыхать. Отдыхать ей было не от чего, она никогда не отдыхала специально, уехав подальше от любимого уютного дома, и первое время не находила себе места в этом искусственно созданном раю для бездельников.

Dolce far niente – так это, кажется, называется? Полная и окончательная победа обломовщины в одном, отдельно взятом дачном поселке на берегу прекрасного синего моря.

Если бы по утрам и вечерам она не приходила сюда, она бы, наверно, сбежала домой или умерла от скуки. Теперь было понятно, что умирать ей рановато, потому что ее ждут и ей рады.

Когда она была с ними, сидела в крошечном парке под сосной, ей начинало казаться, что все еще может… что? Наладиться, образоваться, вернуться… а если и нет, то как-то все-таки устроиться.

Можно, в конце концов, завести кошку. Свою собственную.

Лана с детства любила кошек. Даже не любила, а… ну, не могла она их видеть спокойно, этих красавцев, не могла пройти мимо, не погладив, не сказав чего-нибудь, и кошки, все без исключения, всегда отвечали ей взаимностью. Самые мрачные, нелюдимые коты, обитатели помоек и прочих кошачьих трущоб, приостанавливались и выслушивали ее, и нередко позволяли себя погладить, и подходили к ней, приветственно подняв парус хвоста, и охотно рассказывали о своих кошачьих проблемах…

Наверно, поэтому она была уверена, что если кого-нибудь любишь, то это непременно будет взаимно.

Оказалось, что нет. Что на двуногих это правило не распространяется.

Они уже ждали: трехцветная гладкая красотка, уверенная в себе глава семьи, тощая дымчатая со странно длинным хвостом – сестра или компаньонка, еще не сформировавшиеся подростки-близнецы, обычного дворово-кошачьего цвета, и появившийся вчера рыжик, крупный зеленоглазый кот со всеми задатками пушистого сибиряка.

Лана видела, что они узнали ее, зашевелились, заговорили, выясняя отношения. Кошачья стая готовилась к ужину. А ужин – это Лана, и они ей рады.

Ну и пусть.

Она погладила вьющихся вокруг ног, ревниво отталкивающих друг друга кошек, ответила на их приветственные мяуканья и открыла долгожданный пакет. Расставила несколько пластмассовых мисочек и разлила по ним принесенное молоко, отставив подальше ту, что предназначалась для рыжего. Он новичок, компания пока приглядывается к нему, трехцветная глава семьи даже шипит иногда, пусть поест в сторонке.

Его бы отмыть и откормить и вывезти туда, где не так жарко, он бы распушился, похорошел, стал важным и вальяжным, и кошечки шипели бы на него исключительно из кокетства. Кот сделал шаг к миске и бросил на Лану неуверенный зеленый взгляд: как думаешь, не тронут? можно есть? ты мне поможешь, если что?

Конечно, тоже переместившись, подтвердила она, ешь, котик, не бойся.

Она и кошки всегда понимали друг друга. Может, ей вообще следовало родиться кошкой, тогда все было бы проще. Жила бы среди себе подобных, а с людьми можно, в конце концов, и не общаться.

Гуляла бы сама по себе… да ты и так теперь совершенно сама по себе. Думала, что нашла хозяина, а оказалось…

«Слушай, в тебе есть какая-то… кошачесть! Из-за зеленых глаз, наверно!» – говорил Стас, которому, как выяснилось, не нужна никакая кошка.

Вернее, не нужна она, Лана. Со всей ее кошачестью и зелеными глазами.

Она присела на стоящую под сосной скамейку и подняла лицо, словно подставляя его вечернему солнцу и легкому ароматному ветерку. Если опустить – сразу потекут слезы.

А кошки, между прочим, не плачут.

Темно-зеленые пушистые лапы сосны каждой иголочкой выделялись на уже порозовевшем небе… как здесь все-таки красиво! И воздух… это же не воздух даже, это какой-то специально приготовленный аромат, им невозможно просто дышать, потому что хочется нюхать и наслаждаться. В Подмосковье так никогда не пахнет, даже в лесу, это запах юга, в нем каким-то верховным парфюмером смешаны море, и цветы, и засыхающие от зноя травы, и само солнце, которое здесь тоже имеет запах, и оливковые рощи, и апельсиновые деревья у античных развалин, и что-то еще, чего никогда не бывает у нас в средней полосе.

Может быть, поэтому нас, бледнолицых, так и тянет сюда – к этому древнему морю, к этой колыбели человечества, к оплетенным виноградом белым стенам под черепичными крышами, к жаре, на которую мы полупритворно жалуемся и от которой с облегчением убегаем наконец в искусственную прохладу аэропорта, и оттуда – домой, домой, в Москву, в Москву… чтобы через неделю начать строить планы на следующий отпуск.

«Вы летом куда?» – «Как куда? В Турцию, конечно! Мы уже привыкли… мы каждый год!» – «Конечно, и недорого, и пляжи там… красота!» – «Мы вокруг Антальи, по-моему, везде побывали!» – «Нет, там жара невыносимая, мы теперь в Кушадасы ездим…» – «Ой, а моя подруга там дачу сняла, она с детьми, ей в отеле не нравится, и потом так дешевле и сам себе хозяин!» – «Ой, да что вы? Мы бы тоже сняли…»

Так все это когда-то начиналось, а теперь сестра Ланы каждое лето приезжала сюда – в дачный поселок, построенный среди соснового леса на склоне горы, откуда открывается такой вид на небольшой залив, что каждый новобранец ахает и хватается за фотоаппарат.

Потом привыкаешь и начинаешь ходить с пустыми руками и просто смотреть и дышать – впитывать в себя эти пейзажи, это море, это солнце… а дома, в Москве или хмуром Петербурге, жалеешь, что сделал так мало снимков, и оправдываешься, показывая их друзьям: там гораздо красивее, это невозможно заснять, это и словами не опишешь, там так… следующим летом все-все сниму!

Но запах не заснимешь и не увезешь с собой, и мы возвращаемся в эту отпускную беззаботность, в оливково-хвойную жару, в эту ставшую почти своей, обросшую нашими собственными воспоминаниями Турцию.

Лана не хотела ехать. Само слово «дача» ассоциировалось у нее с деревянными подмосковными домиками, с отсутствием горячего душа, с неудобными кухоньками, с раскисшими от дождя дорожками, с более аккуратными, чем дорожки, грядками и с вечно ржавыми, заедающими крючками и щеколдами на скрипучих калитках. При этом гостеприимные хозяева всегда искренне убеждены, что лучше этого места ничего нет и быть не может, и рассматривают свое приглашение как благодеяние и подарок, и гордо демонстрируют свои дорожки, щеколды и грядки, и сразу сбежать обратно в Москву не удается… а еще комары, господи!

Нет, были уже и другие дачи – за каменными стенами, с охраной и спальнями для гостей, с гаражами на несколько машин, с фонтанами, как в Петергофе или Фонтенбло, но… как говорится, там хорошо, но мне туда не надо. Маша, старшая сестра, изо всех сил стремилась в этот круг и на правах всезнающей старшей тянула за собой и Лану, которая по определению и умолчанию сопротивлялась любым навязываемым ей инициативам.

Она согласилась, потому что ей было все равно. Дача, Турция, море, Москва или деревня – какая разница, если ничего уже не будет? Не будет Стаса, а без него и после него что же?.. Хорошо, я поеду – это вслух, а про себя: вот, ерунда какая, лечить меня переменой мест, как кисейную барышню! Я большая девочка и все понимаю… или все-таки не понимаю? И потом, может, Стас все-таки приедет?

Она старательно пряталась. Ей казалось, что если Стас поймет, какое место занимает в ее жизни, как серьезно она смотрит на такую простую для всех вещь, как секс, он немедленно решит, что для него это слишком сложно, что она хочет опутать его обязательствами и обещаниями, и ему, как всякому мужчине, это не понравится. Поэтому она изображала легкомыслие и даже не заговаривала о любви. Да, нам хорошо вместе, да, как удачно, что мы встретились, да ты мне нравишься, я в тебя даже влюблена… немножко. Последнее, конечно, с улыбкой, тоном легкой насмешки: мы современные люди, мы подходим друг другу, зачем все усложнять? И так хорошо, пусть все идет, как идет.

Все так и шло.

У Ланы перехватывало дыхание от одного его вида, и сердце ныло и стучало, стоило только его себе представить, как будто он был невесть каким красавцем и Дон Жуаном, хотя был он, наверно, совершенно обыкновенным, и женщины не ахали и не заглядывались на него на улицах.

Просто он был единственным – тем самым, который похож на отца в молодости, на поразившего когда-то воображение киноактера, на придуманного себе в детстве рыцаря, на не придуманного, но обожаемого девчонками учителя словесности, на где-то – не во сне ли? – мелькнувшего незнакомца, на всех них сразу и ни на кого, кроме себя самого.

Она влюбилась в него с первого взгляда и сумела понравиться ему – чего же боле? Они были свободны от условностей, они стали встречаться, они, кажется, даже были счастливы.

Лана осторожничала. Ей было хорошо с ним – в постели и в театре, на кухне и в ресторане, в машине и у телевизора, в компании и наедине. Он много читал, много знал, умел себя вести, ни разу не сделал и не сказал ничего, что вызвало бы у нее неприятие… а она была придирчива и разборчива, как та самая гоголевская невеста, и вечно примеряла губы и носы одних своих мужчин другим.

Всегда чего-то не хватало, что-то не сходилось, а тут вдруг раз – и сошлось.

Совпало. Наверно, это бывает, иначе чем объяснить, что многие пары всю жизнь вместе и души друг в друге не чают?

Она вдохнула поглубже и окончательно решила не плакать. Что же тут плакать, когда это даже смешно? Так тривиально, что… ну да, конечно, смешно.

Она сама так и написала ему днем, после его дурацкого звонка.

Она живо представляла себе, как он долго готовился и собирался с духом, чтобы ей позвонить.

Не сегодня – сегодня много дел. Завтра.

Не сегодня, у меня запись, я нервничаю.

Не сегодня… или сегодня, но попозже. Не сейчас, уже поздно, завтра прямо с утра.

И так несколько дней, до сегодняшнего – бедняга!

Сегодня он смотрел кино (если верить, но в такую ерунду можно и поверить, об этом-то зачем врать?) про кошек, и – по ассоциации… надо уже позвонить, в конце концов, а то и этот вечер будет испорчен!..

И услышал ее радостный, беззаботный голос.

Лана представила себе: с одной стороны, какое облегчение, она не плачет, не обижена, не говорит сердитых слов, с ней, как всегда, легко говорить. С другой – смотря что говорить. Радостный и легкий тон сейчас пропадет, истинное облегчение принесет только окончание разговора, если главное будет сказано. Если и не все, и не прямо, то хоть дать ей понять, что ли…

И он решился и сказал.

Наверно. Я боюсь, что. Если получится, но может не получиться. Тут неожиданно возникли. Словом, пятьдесят на пятьдесят.

Они поговорили еще: о последней песне, о погодах – питерской и турецкой, о его маме и ее здоровье и нездоровье. Пятьдесят на пятьдесят.

Потом они легко попрощались, как будто просто разошлись по разным комнатам, и Лана со странным ясновидением и обычно не свойственной ей проницательностью ощутила его облегчение.

Наверняка он взял сигарету, налил себе хорошего коньяка, сел перед телевизором. С чувством выполненного долга.

Молодец: разговор провел, Лану не обидел, она ничего не возразила, хорошо, что не сказал прямо, а вставил это «пятьдесят на пятьдесят», можно досматривать фильм и не мучиться.

Следующий звонок через недельку: я же говорил, мне так жаль, уже, наверно, нет смысла ехать, я старался выбраться, но… но я приеду в Москву, я постараюсь выбраться, и мы увидимся, тогда уже точно!

Господи, какая пошлость!

Неужели он думает, что она так глупа? Как будто она верила, что он приедет! Человек, которому надо откуда-то «выбираться», безнадежен, и ждать его безнадежно. Такой человек умеет уехать из Москвы в Петербург так, словно отправился на другую планету, или в крестовый поход, или в заколдованный лес, или… туда – не знаю куда.

Отключив телефон, Лана достала ноутбук, подключила его к Интернету и принялась писать.

Сразу, пока горячо.

«Я не понимаю, зачем ты оправдываешься. Я давно поняла, что ты не выберешься, и вовсе этого не ждала. Если ты за три месяца не смог выбраться в Москву…» Нет, это стереть, это можно воспринять как упрек, а кто я ему, чтобы упрекать? Легче надо, веселее, как будто его поведение прекрасно и нормально, пусть радуется. Пусть думает, что я его понимаю и одобряю. Я удобная московская любовница, я в каком-то смысле деловой партнер, я почти уже старый друг, я… я живу в привычном ритме, я ищу слова и рифмы…

Она стерла все. Потом подумала и начала сначала.

«Я не понимаю, зачем ты оправдываешься. Я давно поняла, что ты не приедешь, я знаю, как ты занят, что поделаешь. Мне даже странно, что ты не звонишь и не пишешь, как будто боишься, что я начну тебя упрекать. Это смешно, честное слово! Я тебе послала два новых текста – как они, подойдут? Давай уже будем нормально общаться, хоть по делу, мы же друзья и коллеги, правильно?»

И еще что-то в этом роде. Пусть порадуется. Если, конечно, рискнет открыть ее письмо. Их там много скопилось, ему не хочется… надо найти время и подходящее настроение, что ж, если рискнет – порадуется. Этакое «легко обо мне подумай, легко обо мне забудь» – то, что ему надо.

Тоже своего рода обломовщина.

Лана, прилежно читавшая все, что полагалось по школьной программе, никогда не могла понять некоторых сюжетов. Вот, например, тот же Обломов – почему он не мог самостоятельно снять квартиру, чтобы жениться? Не просто не мог решиться на женитьбу, это как раз было бы понятно, а именно не мог снять квартиру, что по тем временам и при его средствах было элементарно.

Или художник в «Доме с мезонином»: его любимую куда-то увезли – можно подумать! А попробовать адрес узнать или письмо послать в любое другое их имение? Не спи, не спи художник, не поддавайся сну! Нет, как можно, это другая эпоха, мы так не умеем, она уехала, конец всему, Мисюсь, где ты? Бред какой-то, а вроде взрослые люди!

Теперь она видела, что такое бывает. Уезжает человек в Питер – и как в кругосветное путешествие во времена Васко да Гама.

С другой стороны, не нами сказано: нет человека – нет проблемы, правильно? Тот скажи любви конец, кто на три года вдаль уедет. Тебя увезли, как ту самую Мисюсь, отдыхай себе, наслаждайся жизнью, пиши стиши, как говорит отец.

Ну и что, что он не приедет, не позвонит, не напишет письма… черта ли мне в письме?!

Нет, не зря я согласилась приехать… сосны какие, и море внизу, и дома с мезонинами, и кошки… что еще нужно для – нет, не для счастья, конечно! – для отдыха и покоя? И всегда желанное одиночество, и сколько угодно времени, и можно писать свои стиши… стихи… только вот они приходят, когда хотят, их не приманишь, как кошек, для них нужно что-то другое, но Лана никогда не могла понять – что.

Просто вдруг в какой-то момент где-то в ней самой или совсем рядом начинал звучать… нет, еще не стих, какой-то ритм, потом появлялись слова, потом надо было спешить и все это записывать, словно кто-то, требовательный и строгий, диктовал ей текст и не позволил бы встать из-за стола, пока она его не допишет.

Она уже не помнила, когда это началось – давно, в детстве, так рано… что и не знала я, что я поэт. Наверно, она прочла что-то из придуманного сестре, а та – уже не вспомнить, в шутку или чтобы обидеть? – принялась декламировать: «Я – поэт, зовусь я Светик, от меня вам всем приветик!»

И это было отвратительно. Маленькая поэтесса наотрез и навсегда отказалась откликаться на любые сокращения от раньше приятного ей имени Светлана. Или – полностью: «Спи, моя Светлана…», или – никак! Никаких Светиков, никаких откровений и кому-то показанных стихов.

Потом родители придумали – Лана.

«А что? Красивое имя», – с робкой надеждой предложила мама.

«А главное – редкое!» – с непонятным смехом, чуть не испортившим все дело, поддержал папа.

Теперь этим именем она подписывала песни. Светланой Владимировной она была только в школе, где работала мало, почти числилась, но всех это устраивало. Ее, потому что давало небольшой заработок и избавляло от комплекса бездельника и тунеядца, коллег, потому что в последнее время учителям стали прибавлять зарплаты, и все с удовольствием набирали часы и брали классное руководство, к чему она не стремилась, директора, потому что Лана всегда была под рукой, чтобы заменить заболевших и чтобы продемонстрировать ее, с ее университетским образованием и имиджем поэтессы, богатым родителям.

Наверно, Стасу тоже было приятно, что ее можно показывать, что с ней не стыдно показываться, – среди тех, кому уже не интересны просто длинноногие и длинноволосые фотомодели. В Лане (она сама понимала это) была та усредненность, которая легко оборачивается красотой, образованность, легко сходящая за интеллект, воспитание и такт, льстящие не перебиваемым собеседникам, умение одеваться так, что встречные не ахали, но смотреть было приятно.

К тому же были песни. Стас, профессиональный композитор, занимавшийся чем попало вокруг шоу-бизнеса, но иногда и собственно музыкой, легко намурлыкивал мелодии на любые ее стихи и решительно говорил: «Это не годится! Кто это будет слушать? Длинно, сложно… не пойдет!»

«А вот это…» – помедлил он однажды, вглядевшись в буковки на экране. Лана хотела быстро свернуть недописанное, она и оставила-то его случайно, отвлеклась на закипевший чайник, но Стас так махнул рукой, что она так и замерла – протянув одну руку к мыши и с трудом удерживая чашку с чаем в другой. Сейчас он решит, что она его упрекает, что хочет связать его навсегда, что ее не устраивают их свободные отношения, как же это иначе понять: мы с тобою не венчаны и поэтому вечером расходиться обязаны, будто вовсе не связаны мы глазами, улыбками, связью призрачной, зыбкою, без свечей пред иконами, без колец пред законами… черт, надо было вовремя спрятать!

«Вот это мы уберем… так… да… и вот это… а вот это то, что надо…» – бормотал Стас, а через десять минут его бормотание превратилось в мелодию, а через месяц эту мелодию (вместе с ее, Ланиными, словами – нет, не всеми, половину, лучшую, как ей казалось, половину, жестоко отсекли!) можно было услышать из любой застрявшей в пробке машины.

«Вот видишь, как надо! – говорил он гордо. – А ты вечно все усложняешь, а сложности никому не нужны. Вон у «Биттлз»: “Love is old, love is new! Love is all, love is you!” – и все, больше ничего не надо! Вот как надо писать! Понимаешь?! И все поют и сто лет еще будут петь!»

Стас просто бредил «Биттлз». Когда речь заходила об их песнях, он горячился и кричал, он втайне мечтал написать хоть что-нибудь такого же класса, но в то же время свое, не похожее; они были его вечными кумирами и постоянными соперниками.

«Я не усложняю, – и ей казалось, что говорит она не о стихах и не о песнях, а о совсем другом, и от этого сразу становилось неловко, потому что Стас терпеть не мог выяснять отношения. – Просто английский язык… там больше коротких слов, и преобладает мужская рифма, а по-русски… и потом тебе надо, чтобы куплет и припев…»

И снова становилось неловко, как будто она хотела блеснуть образованностью или оправдаться за собственные «стиши», которые, она это чувствовала, в оправданиях не нуждались. Они просто жили и все. Они могли приходить или не приходить, могли дразнить ее, приближаясь и снова прячась, у них была своя, отдельная от Ланы жизнь, она никогда не понимала, как это: сесть и написать стихотворение на заданную тему и к определенному сроку. Она не думала, что они помогут ей заработать славу или деньги, она вообще прятала бы их, показывая только самым-самым… кому? Сестре? Как бы не так! Ну, старому другу Мишке, это понятно, а больше и нет никаких «самых». Самым-самым был Стас, хоть он и оценивал их со своей, конкретной и целенаправленной точки зрения, но он все-таки внимательно прочитывал, и взвешивал каждую строфу, и иногда хвалил даже то, что никак не годилось в шлягеры.

«Тебе нужен не тот, кто читает твои стихи, а тот, кто может их издать и раскрутить! Неужели ты не понимаешь?!» – внушала ей все знающая старшая сестра. Стаса она потому и принимала: все-таки песни – это моментальная известность, пусть не такая долгая и тяжеловесная, как у серьезных поэтов, но… но и ты, между прочим, не Пушкин, дорогая моя, согласись! Да и не те времена сейчас… хоть ты гениальный стих напишешь – кому он нужен-то?..

Никому. И она сама так же бесполезна и никчемна, как ее стихи.

Стихи нужны Стасу, а она сама нет. Ну и ладно.

Вот кошки трутся о ноги, благодарят за еду, им стихи не нужны, да, собственно говоря, и стихов-то никаких давно нет. Правда, отдельные строки закружили было над ней, когда Борис возил их по Измиру, но мысли о Стасе, о его приезде или не-приезде, мешали, заставляли сочинять письма, гнали прочь рифмы… ну и ладно!

Рыжик вспрыгнул ей на колени и принялся топтаться, устраиваясь поудобнее… отдыхай, какие стихи?!

Здесь художником надо быть, а не поэтом, красота какая, словами не справиться! Лана посмотрела вдаль, на залив – он переливался на закате, он был, словно огромная чаша, окружен горами, и на их силуэты почему-то не надоедало смотреть, и сосны черной тушью, как на японской гравюре, вырисовывались на розовато-сиреневой акварели неба, и черепичные крыши поселка так органично располагались на склоне, и ветерок принес запах жасмина…

– Добрый вечер, – сказал кто-то по-турецки за ее спиной.

Она пробыла здесь уже две недели и легко улавливала в потоке местной речи часто повторяемые приветствия. Вообще, обитатели поселка (Лана не знала, можно ли распространить это наблюдение на всех турок) были как-то избыточно любезны, общительны, разговорчивы, они постоянно обращались друг к другу и к первому встречному со всякими бессмысленными, но доброжелательными «как дела?» – «спасибо» – «а вы?» – «пожалуйста» – «всего хорошего» – «и вам того же». Они улыбались и кивали, если видели, что первый встречный иностранец, и пытались говорить по-английски или по-немецки, если когда-то выучили на этих языках одну-две фразы, и непременно спрашивали каждого незнакомца «откуда вы?».

Не запомнить в этих условиях «доброе утро» и «добрый вечер» не было для человека с филологическим образованием никакой возможности.

– Hello, – сдержанно и строго откликнулась Лана, чтобы расставить точки… кстати, она заметила, что в турецком языке над некоторыми i не стояли точки, и тщетно пыталась выяснить у бывавших здесь раньше, что бы это значило. Версий было несколько, главная из них гласила, что им просто лень их ставить или они стерлись с вывески, но большинство соотечественников, удивившись вопросу и собственной невнимательности, объясняло это просто – пожатием плеч и пренебрежительной отмашкой: турки и есть турки, кто их тарабарщину разберет!

Сейчас Лана расставляла другие, невидимые точки: я иностранка, по-турецки не понимаю (кстати, эту фразу она даже могла сносно произнести, поскольку несколько раз слышала, как ее говорили англичанки у бассейна) и общаться не расположена. Главной жирной точкой было, конечно, последнее.

Она знала, что турецких, да и вообще юго-восточных, мужчин необъяснимо тянет к русским девушкам. Лана не особенно интересовалась вопросом, но, как и все, слышала о множестве смешанных браков, о бесчисленных курортных романах, о почти сериальных страстях, возникающих, вероятно, из притяжения противоположностей, – и совершенно не желала в этом черно-белом сериале участвовать.

Не то чтобы ей не нравились брюнеты, наоборот, вот и Стас не такой уж блондин, она просто не представляла себе, какой может быть флирт, а тем более что-то серьезное, не на родном языке. Невозможно же выучить иностранный так, чтобы не только что-то конкретное обсудить, но понять шутку, игру слов, второй и третий смысл даже не слова, а паузы между словами. Как они живут в этих своих смешанных браках, совсем, что ли, не разговаривают? Или только о том, куда пойти и что на ужин приготовить?

Девушки, выходящие замуж за арабов и турок, казались Лане существами с другой планеты, примитивными и не читающими ничего, кроме убогих рассказиков и советов в женских журналах. Им, наверно, ничего не нужно, кроме достатка, уюта в доме, детей… это, разумеется, неплохо, но когда некому стихи прочитать?!. Нет, это не для нее, и точка над этим самым i должна быть жирной и окончательной, как в конце фразы.

– Oh, – расплылся в улыбке общительный незнакомец, – я думал, вы турчанка и боялся, что не смогу объясниться. Я, кстати, удивился, потому что они кошек не любят, – быстро заговорил он на таком английском, который не приобретается ни на каких курсах и ни в каких Оксфордах – только если вы в этом Оксфорде родились.

– Нет, я… люблю, – хорошо еще, что в последнее время была практика: в соседнем доме жила очень приятная женщина по имени Айше, которая преподавала английский и говорила на нем так, что Лана начала испытывать комплекс неполноценности. И все равно фраза вышла невнятная.

– Вы откуда? – конечно, соотечественницу он в ней не мог заподозрить, надо все-таки английским позаниматься. Англичан в поселке было много – меньше, чем турок, но больше, чем русских. Маша говорила, что они любят покупать и арендовать здесь дома, им нравится климат и, в первую очередь, цены. Ведь такой домик на берегу теплого Эгейского моря стоит по английским меркам всего ничего, да и жизнь здесь дешевле.

– Из Москвы, – сказала Лана, поправив забеспокоившегося кота.

– О! Оу! – непонятно и шумно обрадовался ее собеседник. – Вернулся!

«О чем это он? – озадаченно всмотрелась в него Лана. – Или я вообще ничего не понимаю, или он…»

«Он» вполне подходил под второе предположение: толстые стекла очков, небрежный, какой-то не пляжный, а скорее, рабочий, загар, крошечный, явно только что вынутый из уха наушник с вьющимся по шее проводом, нестриженность и непричесанность, какой-то нелепый пакетик в руке – вполне мог вести беседу сам с собой.

– Я про кота, – четче, чем требовалось для такой простой фразы, выговорил он. Наверно, решил, что она совсем ничего не понимает.

– А что – кот? – изо всех сил стараясь говорить получше, спросила Лана.

– Да это мой старый знакомый! Я тут… – англичанин потряс своим пакетом, и кошки разом отреагировали на шуршание, предательски бросив Лану ради вновь прибывшего, и коготки спрыгнувшего рыжика царапнули колени, – их обычно подкармливаю, этот вообще у меня прижился, а потом исчез куда-то. Вы бы его зимой видели – вот такой! – он показал руками явно преувеличенного в размерах, какого-то метафорического кота, и Лане стало смешно.

– А вы и зимой тут живете? – надо было что-то сказать, чтобы не засмеяться, и фраза сложилась сама собой.

– Да, у меня тут… – он замялся, и она почему-то решила, что он сейчас скажет «кошки»: так деловито принялся он выкладывать еду и гладить ее, Ланиных, друзей, – бизнес и… и дела всякие. И мне здесь нравится, – он сделал широкий жест рукой, словно вся эта красота принадлежала ему лично, и он любезно предлагал Лане полюбоваться ею.

– Да, здесь красиво, – черт, что я говорю, фразы как из учебного пособия!

– Меня зовут Кристофер, – заявил вдруг незнакомец.

– Робин? – машинально продолжила Лана, которой до смерти надоело регулярно читать племяннику «Винни-Пуха».

Он посмотрел на нее так, словно увидел привидение. Наверно, это крайне невежливо, почему-то почти испугалась Лана. Мало ли, может, в этом слове есть какой-нибудь неприличный смысл… да, так, кажется, какая-то птица называется, что ли… вот оно подтверждение того, что всегда надо общаться на родном языке! Как они могут на турецком и арабском, тут по-английски и то не справишься!

– У меня была… девушка, русская девушка, так вот, когда мы с ней познакомились, она сказала то же самое. Интересно, да? – слава богу, странность разъяснилась, хотя совпадение, доказывающее стандартность ее мышления, Лану не порадовало. Почему-то сразу представилась безмозглая красотка, отправленная богатенькими родителями в Англию и подцепившая там этого… Кристофера-не-Робина.

– И куда она делась? – господи, ну что ты спрашиваешь, ты вообще соображаешь?!

– Я не знаю, – растерянно ответил не ожидавший такого вопроса англичанин. – Она дома, наверно, в России… мы с ней… мы учились просто вместе… давно очень. Можно просто Крис, так короче. А вас как зовут?

– Лана, – хорошо, что этот тип уж точно не скажет про «красивое, а главное, редкое» имя! Эта фраза Лану замучила: почему-то каждый считал хорошим тоном и верхом остроумия цитировать фильм столетней давности.

– Лена? – переспросил он. Наверно, так звали ту русскую девицу, а других имен он не слышал, почему-то разозлилась Лана.

– Нет, не Лена, а Лана, – ожесточенно артикулируя, она внесла ясность. Наплевать, в сущности, но не откликаться же на эту «Лену», если он снова притащится сюда кормить кошек.

– Sorry, – тотчас же отреагировал он, – здесь у нас недавно отдыхала женщина из России с дочкой, и она все время кричала на весь сити, – это он поселок, что ли, так называет, тоже мне «сити»! Ностальгия по Лондону, не иначе! – «Ле-е-ена! Ле-е-ена!» Всем надоела до смерти. Я около бассейна живу, а вы?