Текст книги "Сад камней"

– Слушай, пойдем, я тебе кое-что покажу… Эмель картину почти закончила. Только ты не говори, что это ерунда… ты сам посмотри!

– А что там такого? – заинтересовался Кемаль, мгновенно отбросив все посторонние мысли о служебных неприятностях.

– А то, что там… как будто она все предчувствовала! Это для этих… японцев здешних, у них в гостиной все черно-белое, с ума сойти можно, по-моему! Нет, ты посмотри… это же как кровь, видишь?! Почему она такое красное добавила, а?

– Ну… – Кемаль посмотрел на картину, – наверно, чтобы поживее было? Только черное с белым… невыразительно как-то. И вообще, сейчас мы во всем можем видеть всякие предчувствия и все такое… Ай, милая, так всегда бывает! И мы еще виним себя, что ничего вовремя не заметили, не обратили внимания, не предотвратили – а ничего такого не было! Это… просто картина, ничего больше, уверяю тебя.

– Наверно, – вздохнула Айше.

Наверно, разыгралось воображение: художник – а Эмель была художницей, она и хозяйство-то вела творчески и только поэтому у нее все получалось, и все доставляло ей удовольствие! – художник может чувствовать что-то такое… предчувствовать, и, значит, на этой, последней картине непременно должно быть… что-то.

Вот кровь, например.

Она же есть – не только цветы, но странной формы пятна, небольшие капли – откуда им взяться, если картина… о цветах, если так можно выразиться. Поговорить бы с профессионалом… с искусствоведом или психологом – но где его взять? И кто будет его слушать, если сейчас в игру вступили совсем другие профессионалы: они определяют ДНК преступника по любой, мельчайшей частице кожи, по капельке слюны, по слезе и волоску… а она о предчувствиях и картинах!

Убийцу обязательно найдут, и найдут в лаборатории, не нужны никакие размышления и психологические изыски, все упирается в технические возможности, и если будет найден тот, кто убил Эмель, его можно будет даже не спрашивать, почему он это сделал.

Важно ведь только то, что это он, и это будет неопровержимо доказано… вон, эпителий под ногтями… сейчас побеждает самый дотошный, самый знающий, владеющий техникой. Айше годами наблюдала, как Кемаль, когда-то просто хороший сыщик, с прекрасной памятью, учился всему новому, этим новым методам, бесконечно что-то читал, рыскал в Интернете, старался не упустить ни одной мелочи, – а она перестала читать детективы.

Когда-то она их так любила, эти загадки человеческой души; ее не интересовали кровавые подробности, она любила процесс поиска, постижения чужих мотивов, она коллекционировала невероятные побуждения и самые хитроумные алиби; она сама написала несколько книг, и их даже издали, и говорили ей, что такое интеллектуальное чтиво… да, конечно, у него есть свой читатель, но в наше время…

Сейчас она писала роман о Мэри Шелли, стараясь сделать это лучше, чем удалось другим литературоведам, ее предшественникам, а обращаться к химии и молекулярной биологии ради детективного сюжета казалось ей унижением. Не то чтобы ей не хватало специальных знаний – их всегда можно где-то поднабраться, тот же Кемаль всегда готов помочь, но разве об этом нужно писать?

Разве детектив – об этом?

Да, идея неминуемого возмездия, конечно, хороша – но Айше почему-то казалось, что те писатели, которые силой своего воображения обливают трупы маслом, чтобы скрыть следы в соответствии с последним словом технической мысли, недалеко ушли от самых настоящих, реальных преступников.

В их книгах уже словно и не было загадки души, борьбы добра и зла – была лишь сложная техническая задачка, которую они радостно решали, нимало не заботясь ни о каких высоких материях. Они смаковали такие детали, что их книги Айше не могла читать за едой или чашкой кофе… да, наверно, мир жесток, настолько жесток, но разве такие романы сделают его менее жестоким?

И она перечитывала старые книги, с опаской перелистывая иногда страницы бестселлеров, которые покупал Кемаль: прочту абзац-другой из середины, и если не затошнит… может быть…

И пусть Кемаль идет на пенсию, и она не станет больше писать детективы, и они будут жить, как все – нормальной, далекой от убийств и насилия жизнью… вот только Эмель – нужно найти убийцу Эмель, хотя бы ради брата и племянника, и больше никаких расследований, никогда!

Ей хотелось что-то предпринимать, чтобы не давать свободы мыслям и чувствам, но надо было просто ждать результатов всех этих ужасных биохимических процедур – сколько дней они займут, страшно подумать! А ведь предстоит еще думать о похоронах – а когда можно будет забрать… она не смогла даже подумать слово «тело» применительно к Эмель, но ведь скоро уже нельзя будет откладывать все это! И вызывать Онура, и говорить ему… о господи!

Она сняла картину с мольберта. Надо ее отдать и не мучиться по поводу красных пятен. А главное – не надо, чтобы Мустафа их видел: если уж ей невмоготу на них смотреть, что говорить о нем?

– Куда ты ее? – удивился Кемаль.

– Пойду отдам. Не могу я на это смотреть… ты, кстати, с Шейдой-то говорил?

– Да нет еще. Ты же сама сказала, что с ней надо наедине, а утром Эрман там возился, стекло вставлял… волоски я у них попросил для экспертизы, а потом уехал. Что это, кстати, на тебя нашло? Никогда вроде ничего не била, даже в стрессе…

– Сама не знаю! Я еще им колокольчик испортила… но он, правда, всех достал уже! Кажется, тихо звенит, приятно, но если целый день! Пойдем, я картину занесу, заходить к ним не буду, а ты возьми вино из шкафа, и идите уже с Мустафой туда, а то неудобно! Что же мы придем на все готовое, надо хоть сделать вид, что помогли. Как ты думаешь, краска высохла?

– Не знаю… да не трогай ты! Отнеси, пусть у них там сохнет, раз она тебе так не нравится.

– Да не то что не нравится… между прочим, очень даже нравится, вчера еще нравилась, но…

– Все, все, хватит! И не смотри больше, отдай и забудь.

Так и сделаю, думала Айше, спускаясь с террасы.

Отдать и забыть. И те, другие, красные пятна тоже забыть, и вообще все забыть: в лаборатории все выяснят, а остальное…

Как теперь можно что-то узнать?

Был ли у Эмель другой мужчина? Было ли это чем-то серьезным? Видимо, да, раз она даже сообщила об этом сыну.

Собиралась ли она разводиться? Видимо, да, раз она говорила об этом с Эрманом.

Ссорились ли они с Мустафой? Видимо, да, раз об этом говорят Эрман и Шейда.

Собиралась ли она уехать? Видимо, да, раз она написала это Онуру.

Когда она намеревалась уехать? Это пока под вопросом, но скорее всего не вчера, Онур мог что-то не так понять, ведь на вчерашний день она и так запланировала немало всего и занималась только этим. Звонила Эрману – назначала и отменяла встречу, посылала Мустафу за покупками, готовила ужин, убирала дом для заселения неожиданных гостей.

Знал ли Мустафа, что Эмель?.. Вот это, пожалуй, лучше не обдумывать. Этого никто не может знать, кроме самого брата, значит, придется верить ему или… или не верить?

Айше встряхнула головой, чтобы разогнать неприятные мысли, как навязчивых летних мух, и увидела, что дошла до ограды, откуда вчера спрыгнула в чужой сад. Они всегда ходили здесь – Эмель и Шейда, как будто так сложно было пройти несколько метров по дорожке до калитки. Может быть, в этом было некое признание своих отношений по-настоящему близкими и дружескими: мы не ходим друг к другу официально, мы можем вот так нарушать установленные границы, оград и заборов не признаем, потому что дружим.

Айше посмотрела на камень, о который вчера оцарапала ногу: кажется, она его даже пнула, сдвинув с места, но сейчас он лежал так аккуратно, и песок вокруг него был словно расчесан – вились и извивались полоски, как рябь на воде, и от них было трудно отвести глаза, и… она решительно отвернулась и пошла к калитке.

Лично ей никакая близость не нужна, она несет картину, выполняя, так сказать, последнюю волю… нет, Эрман с Шейдой ни в чем не виноваты – и все равно виноваты во всем! Никогда не перестану их винить! Японцы черно-белые… строят из себя!

Она прошла по дорожке, продуманно выложенной среди тщательно подстриженной, ухоженной, тоже как будто расчесанной травы, с ненавистью взглянула на низкие (тоже японские? тьфу!), продуманно разбросанные по небольшому газону фонарики, зацепилась взглядом за как будто только что посаженный с краю газона розовый куст (нашли чем заняться!) и с трудом удержалась от того, чтобы не оторвать голову высокому, красиво посаженному возле крыльца одинокому цветку.

Не отказав себе в удовольствии дернуть за остаток веревки, на которой еще вчера позванивали мерзкие колокольчики, она постучала в застекленную дверь. Снаружи дверь была такой же, как у всех в поселке: деревянной, гармонирующей с рамами окон и колоннами и балясинами террасы – царство черного и белого настигало вас за нею, когда вы оказывались внутри.

Между прочим, не ожидая ничего подобного от дачного интерьера.

Кажется, Шейда говорила, что когда Эрман оставит практику и выйдет на пенсию, они планируют жить здесь постоянно, поэтому и обустраиваются с такой тщательностью.

И с такими затратами.

Айше, иногда мечтавшая о собственной квартире или хоть о ремонте кухни, примерно представляла себе, сколько может стоить их вырезанная из цельного черного гранита столешница какой-то невероятной формы – как одна из загогулин знаменитого «инь и ян»… а все эти их японские штучки?!

Чайник с иероглифами, тонкий фарфор, шелковые (настоящие, не ширпотреб с китайского рынка!) кимоно… настоящий меч для… да, вот именно.

– Айше? – предупредительность и легкая тревога – конечно, что же еще она может изобразить на лице – радость?!

– Я принесла картину, – сказала Айше, твердо решившая не произносить ничего, кроме самого необходимого. Им хватило ее вчерашней истерики, больше она ничего подобного себе не позволит. – Эмель писала ее для вас. Она готова, и я хочу ее отдать.

Фразы получались какие-то тяжелые, как будто она говорила на иностранном языке, который только начала учить. Вдобавок тошнота, настоящая тошнота подступила к горлу, и она судорожно сглотнула и вдохнула поглубже. Вчера меня тоже здесь тошнило – от них, что ли?..

– Спасибо, – чуть поклонилась (или показалось? не японка же она, в конце концов!) Шейда, – это… это прекрасно! И так подходит… Эмель такая талантливая, да?

– Да, – холодно подтвердила Айше, мысленно дополнив фразу словом «была» и вжав ногти в ладонь, чтобы удержаться от любого (слезы? крик? удар кулаком по стене?) проявления эмоций.

Шейда быстро просунула картину в приоткрытую дверь, опасливо оглянулась и, выйдя из дома, тихо, но тщательно закрыла ее за собой.

– Я посадила розовый куст, – громко и как-то неестественно выговорила она. – В память об Эмель. Пойдемте, я покажу. Темно-бордовые розы, очень редкий сорт…

– Я видела, – запротестовала Айше, но Шейда схватила ее за руку и потянула за собой.

– Я знала, что вы придете, – зашептала она. – Я должна вам сказать… только я боюсь! Он ничего не должен знать, ничего! Пусть потом как будто ваш муж сам… он же сыщик! Я не знаю, зачем он это все… и боюсь! Сама не знаю чего… Эрман…

Она резко потянула вверх короткий рукав черной майки, и Айше увидела синяки на предплечье и что-то вроде кровоподтека – господи, бьет он ее, что ли?! Тогда понятно, чего она боится, но все остальное… еще и царапины, как от кошки!

– Это розы, – пояснила Шейда, проследив за ее взглядом. – А перчатки короткие. Я посадила…

– Да, редкий сорт, вы говорили! Шейда, я ничего не скажу, только объясните ради бога! Вы еще вчера начинали… вы что-то знаете, да? – она тоже перешла на шепот и говорила быстро, боясь, что не успеет, ведь Эрман где-то в доме, вон его машина, и он выходил встретить Мустафу, он может появиться в любой момент, надо молчать и слушать! Лишь бы успеть. Лишь бы она не крутилась вокруг да около, а успела сказать самое главное, что бы это ни было!

– Он лжет, – заторопилась и Шейда, отбросив предисловия. – Он вчера сказал: они ссорились, она просила его помочь с разводом… это все ложь! Я не знаю, зачем ему… не понимаю! Не из-за убийства – это же раньше началось!

– Что? Шейда, что началось?!

– Ну… он любил с ней общаться… про искусство, про живопись… нет, ничего такого, но… вообще, дело не в этом! Она ему звонила, потому что он сам ее просил позвонить ему в определенное время.

– Эрман сам просил?

– Ну да. Мне Эмель сказала: твой муж, говорит, Мустафе какого-то клиента хорошего нашел, только он не хочет, чтобы выглядело, как будто он сам за его дело браться не хочет, а он не хочет, потому что не потянет, не разбирается он в каких-то там вопросах, один раз Мустафе как раз важный процесс проиграл… а признавать, что не хочет браться, не хочет… я плохо объясняю, да?

– Нет, я поняла… продолжайте.

– И он Эмель просил ему позвонить, когда Мустафы не будет… чтобы вроде как клиент этот через меня на нее вышел, и она утром позвонила, а он сказал, что еще не договорился, и она говорит: Мустафу за рыбой отправлю, тогда и позвоню. А о разводе и речи не было! Она еще спросила, не знаю ли я, что за клиент… а я… что я знать могу? И еще… что ссорились они… я не знаю, но… Айше, лично я не слышала… он сказал – может, он и слышал, но я никогда…

«Родители хорошо жили, не ссорились никогда, ничего», – вспомнились, словно эхом слов Шейды прозвучали недавние слова племянника. Как же так? Что все это может значить? Не было ссор? Не было речи о разводе? Но Онур утверждает, что другой мужчина у нее был?..

– А может быть, Эмель… ну, просто не хотела вам говорить, о чем она с Эрманом собирается…

– Эмель?! Да она врать совсем не умела, она меня про клиента этого расспрашивала, так радовалась, что мужу чем-то поможет… у них же не всегда выгодные дела есть, сами знаете! Она его за рыбой-то отправляла… я же слышала! Так все объясняла: куда ехать, что купить… как ребенку! И вы ведь слышали, да? Потому что врать не умела и скрывать ничего! Я еще подумала, что другой муж даже заподозрил бы что-то… но тут, конечно, вы в доме были… да и чтобы Эмель что-то себе позволила, это же невообразимо, да?

Невообразимо.

Совершенно невообразимо.

Кажется, кое-что становится на свои места? Или еще больше запутывается?

Нет, что касается Эмель, так все гораздо логичней… кроме ее признания Онуру, но вдруг он что-то преувеличил или не понял?

А вот Эрман – ему-то зачем такое нагромождение лжи? Он не мог предвидеть, что Эмель все расскажет его жене, поэтому мог говорить что угодно, проверить невозможно, раз Эмель мертва. Вот только зачем ему было это угодно?!

Эрман устроил так, чтобы Эмель выпроводила мужа и позвонила ему, когда останется в доме одна. Она, Айше, не в счет: все знали, что она обычно сидит наверху, читает или пишет, она не услышит или не обратит внимания на какой-то телефонный разговор.

И не только на разговор.

В дом смог войти убийца, а она… нет, шумел пылесос, ей не могло прийти в голову, что кому-то может грозить опасность, и все же, все же! Как неприятно сознавать, что убийца не принял ее в расчет, точно зная, чего от нее ожидать, – неужели я так предсказуема? Так явно погружена в свои собственные проблемы и переживания, что это знает даже… кто?!

Эрман был на пляже, когда разговаривал с Эмель. Но это известно только с его слов! Он мог разговаривать с ней, находясь где угодно: оставил машину у пляжа – и иди себе куда хочешь, хоть обратно в поселок, никто в такую жару внимания не обратит!

Просто счастье, что Мустафа потащился в этот Иассос и купил рыбу не на заливе, иначе ничего бы ему не доказать! Сторож – одно название, что сторож, в поселок может войти кто угодно, хоть Бен Ладен… ну, может, президента с охраной заметили бы или инопланетянина.

Получается, Эрман мог убить Эмель? А потом морочить всем голову разговорами о мнимом разводе, чтобы у Мустафы был мотив?

Но зачем? Зачем?!

Наверняка Шейда тоже думала об этом и пришла к тем же выводам, а в сочетании с ее синяками… да, неудивительно, что ей страшно. Но разве она сама не заметила бы собственного мужа, если бы он вернулся и был здесь во время убийства?

Айше оглянулась: дома в поселке были выстроены не ровной линией, а так, что одни оказывались словно чуть сдвинуты относительно других, поэтому из сада Шейды прекрасно просматривалась та половина дома, где жили брат и Эмель и куда вчера перебралась она сама, но дом для гостей, где Эмель занималась уборкой, был почти полностью скрыт.

Значит, задавать прямой вопрос бесполезно. Даже если она скажет, что не видела… не только собственного мужа, вообще никого, что это изменит? Разумеется, она никого не видела: отсюда не увидишь, да к тому же ее об этом уже спрашивала полиция. Видела бы чужого – сказала бы, видела бы своего мужа – это, конечно, вопрос, что именно она бы сказала, но видеть или не видеть она никак не могла.

Потому что дома построены по принципу сада камней: один видишь, другой нет.

Вся наша жизнь построена по принципу сада камней: только разглядишь что-то важное – тут же из поля зрения пропадает что-то другое, только поменяешь угол зрения – и то, что вчера казалось ясным и четким, становится непонятным и размытым.

– Пожалуйста, Айше, – продолжала шептать Шейда, – вы скажите мужу, я понимаю, что вы, конечно, скажете, но… пусть он ничего не знает… как будто не я…

Это многозначительное «он» вместо имени или какого-то нейтрального его заменителя («муж», «мой муж», «мой супруг», мало ли слов, «мой господин и повелитель», в конце концов!) звучало так испуганно, так странно, так… обвиняющее, что Айше невольно пожалела соседку: так говорили женщины не ее круга, бесправные забитые деревенские бабы на востоке страны, кутающиеся в любую погоду в свои покрывала, выполняющие всю самую тяжелую работу и между делом рожающие таких же забитых, бессловесных дочерей или сыновей на радость тому, кого они не называли по имени всуе, словно их «он» был самим господом богом.

У них не было даже сада камней – из них была сложена та пресловутая каменная стена, за которой якобы мечтает оказаться каждая женщина: найти такого мужчину, чтобы как за каменной стеной!

Не подумав при этом, будут ли в ней окна и двери – очень по-женски!

Похоже, вокруг этой женщины тоже стена – или сад камней держит так же надежно?

Нет, она нашла лазейку и, хоть не поборола свой страх, приняла решение и нарушила молчание. Правда, пока непонятно, что все это значит – рябь на воде, извивающийся вокруг камней рисунок песка: смотришь, вглядываешься, а смысл ускользает…

12. Нихат

Самое обидное, что он был абсолютно прав.

Вот как начал что-то говорить – так сразу стало понятно: он прав, а Нихат… нет, Нихат тоже по-своему прав, он делал все, что положено и как положено, он сделал все, что мог, – просто мог он, как выяснилось, далеко не все.

И далеко не все знал.

А откуда, спрашивается, ему знать, если убийство он видел один раз в жизни, и в том убийстве не было ничего загадочного: подрались подвыпившие парни, один не рассчитал удар. Да, провели расследование, что-то записали, опросили свидетелей, и все дела.

Вчера он еще, между прочим, был горд собой: подозреваемого задержал, криминалистов вызвал, никому ничего трогать не дал, на место происшествия никого не пустил, свидетелей аж на иностранном языке допросил. Вполне профессионально вел себя, вполне!

Как настоящий сыщик. И Мария, кстати, так на него и смотрела: как на Шерлока Холмса какого-нибудь. Или на очень важное официальное лицо.

И Нихат к утру совсем уже было почувствовал себя и этим самым лицом, и крутым сыщиком – а тут, на тебе!

Нет, в каком-то смысле, конечно, повезло, еще как повезло: теперь-то понятно, что самому ему такое дело не потянуть, ошибки все потом вылезут, да и убийство повиснет, а начальству плевать, что у них такого никогда не случалось, а теперь хоть что-то можно исправить, а начальство опять же и не узнает, кто это тут такой умный!

Будет считаться, что он – Нихат.

Но другие могут считать что угодно – а самому-то каково?! Сам-то он понимает, что и там не доглядел, и того не учел, и этого не узнал… а как он мог, когда кругом кровь, женщины в обмороках и истериках, меч иностранный жуткого вида, подчиненные рты раскрыли и ни черта не могут?!

По-настоящему собраться помог ему допрос Марии.

Она сразу посмотрела на него как на того, кто в состоянии решить все проблемы, и он приободрился и, спрашивая ее паспортные данные, уже не испытывал никакой робости и даже получал удовольствие от неожиданно данной ему власти. Потом они вели разговор на равных: он задавал первые приходившие ему в голову и казавшиеся логичными вопросы, а она, словно не ощущая этого их равенства в непонимании случившегося, отвечала так старательно, так вдумчиво, с таким почтением к этим совершенно естественно возникавшим вопросам, как будто он был… ну просто мастером сыска.

На простейший вопрос она старалась дать обстоятельный, точный, продуманный ответ, и Нихату стало казаться, что он действительно все делает, как надо… умная женщина и та признала его несомненное право спрашивать ее о чем угодно и ни разу не подвергла сомнению ни одно его слово.

А теперь что?! Ему даже не хотелось показываться ей на глаза: кто он рядом с Кемалем? Даже не подчиненный – это как раз было бы не так обидно, субординация есть везде, и так ясно, что он пока не генерал! – просто менее опытный, менее знающий, ни черта не умеющий, пропускающий улики… лузер, и больше никто!

Конечно, в участке Кемаль вел себя тактично и ненавязчиво, алиби установить помог, в морг даже потащился… зануда! Все осмотрел, въедливо так, до ногтей поломанных добрался, волоски какие-то щипчиками в пакетики клал, потом созванивался, просил (тоже, видно, у себя-то невелика птица, ни разу ни голоса не повысил, ни нормального приказа не отдал, все «пожалуйста» да «если можно»!), договаривался… нет, повезло, что ни говори!

Повезло, а все равно неприятно. Когда тебя вот так мордой об стол, радости мало. Хотя очевидно было, что бурная деятельность Кемаля не имела прямой цели унизить его лично, Нихату казалось, что заезжий сыщик не может в душе не радоваться: ну, нормально это – радоваться собственным успехам.

Правда, надо признать: радости своей Кемаль не показывал, а позвонив очередной раз в Измир, и вовсе приуныл и сказал, что выгонят его с работы за всю эту самодеятельность. И Нихат совсем было проникся… но ехать вместе с ним к Марии – вот уж ни за что! Чтобы она с тем же почтением и старанием отвечала теперь не ему, а другому, а его игнорировала как мелкую сошку, не справившуюся с работой?

Нет уж… вот отчет начальство требует… работы полно, да, конечно, это дело самое важное, но… других опрашивать? Да, понятно, что эпицентр, так сказать, в поселке, а не в участке… черт, придется ехать – и хорошо, просто отлично, что пришлось!

С одной стороны, конечно, муж.

И так-то радости мало, что муж, а он еще принялся права качать, весь из себя крутой, права ему его подавай да переводчика.

С другой стороны, она его выставила вместе со всеми родственниками, и на Нихата смотрела совершенно по-прежнему, и отвечала только ему, а Кемаля как будто побаивалась.

И на ужин пригласила.

А вполне могла и не пригласить – кто он ей? И кто он теперь во всей этой истории? Мальчик на побегушках, отпечатки снять, оттуда посмотреть, то вспомнить…

Или зря он все это? Вон она как смотрела, так и смотрит: как будто он главный, а Кемаль – так, не пойми кто, она ему и улыбаться не стала.

Раньше, когда Нихат слышал очередную историю, что кто-то из знакомых женился на русской, или так влюбился в русскую, что вот-вот женится, что кто-то поругался со всей родней и уехал-таки в Россию, он относился к этому именно как к истории. Мало ли что бывает, никого из героев этих передаваемых из уст в уста преданий он лично не знал, роковые русские красотки представлялись ему какими-то модельными блондинками с фигурами куклы Барби, и как, где и зачем с ними знакомиться, Нихат представлял себе с трудом.

В Дидиме, а в последнее время и в Акбюке было много иностранцев: в основном англичане, французы в собственной, только для них построенной, особняком стоящей гостинице и – да, стали появляться и русские. Дачники или те самые русские жены с детьми и турецкими мужьями. Ничего особенного, даже модельного, даже суперблондинистого в них не было – разве что худоба да голубые глаза… впрочем, Нихат не присматривался, а голубые глаза вспомнились исключительно потому, что… понятно почему.

И кое-что другое тоже стало понятным. Например, что очень даже можно заинтересоваться русской женщиной. Не похожей ни на модель, ни на Барби, даже замужней, даже с ребенком, даже если тебе явно ничего не светит… и как не понять тех, кому повезло встретить такую, когда она была свободна, – наплевать на чужой язык, другую религию, мнение родни и прочие предрассудки!

На ней было другое, тоже по-летнему открытое платье, и ему нравилось, что она в платье, а не в шортах, как ее сестра и Айше – эти неотличимы в своей туристической униформе, а Мария… нет, понятно, что ничего из этого не получится, но смотреть и мечтать-то не запрещено!

Нихат отвернулся, чтобы случайно не выдать собственные мысли, и подошел к что-то обсуждающим у мангала мужчинам.

Руководил жаркой рыбы Николай.

Видимо, привык руководить и делал это по инерции, раздавая четкие, продуманные указания, которые все воспринимали как должное. Кемаль и Мустафа подавали ему то новую решетку, то веточки с лавровым листом, Михаил и сын служили посредниками между священнодействующими мужчинами и накрывающими стол женщинами и посылались то за солью, то за какой-нибудь тряпкой, то за картонкой, чтобы раздуть огонь, то за водой, чтобы его притушить.

Смешенье русских, английских и турецких фраз создавало шумную и приятную атмосферу легкой неразберихи и суеты, в которой все старательно стремились спрятать свои настоящие переживания: Айше и ее брат – боль и ужас, Кемаль – злость от собственного бессилия, Маша и Лана – страх и неловкость, Михаил и Николай – равнодушие к происшедшему и радость от встречи с женами, кажущуюся сейчас неуместной, он, Нихат – интерес к Маше и страстное желание самому разобраться в этом убийстве.

Ему представлялось, как вот сейчас все сядут за стол, пойдут какие-то ничего не значащие разговоры, и во время этих разговоров он вдруг услышит что-то такое… или про чье-нибудь алиби, или про какую-нибудь улику, или про отношения между убитой и кем-нибудь. Он не знал, что бы такого он мог услышать, но этот ужин, с того самого момента, как Маша его пригласила, стал для него чем-то вроде ожидаемого ребенком праздника: непременно будет подарок, а какой – не узнать, пока не дождешься и не сорвешь шуршащую и блестящую бумагу, и можно сколько угодно гадать, что же там, в этой коробке… а главное, что уж пустой-то она точно не будет!

Николай что-то сказал по-русски сыну, Мишка (отличный, шустрый мальчишка, странным образом похожий то на отца, то на мать) бросился в дом, Маша и Лана чему-то засмеялись.

Видимо, поняв, что неуместный смех нуждается в объяснении и что найдена удачная тема для общего разговора, Маша сказала:

– У моего мужа потрясающая манера давать указания! Он же целыми днями на своем строительстве, и вокруг либо рабочие, либо подчиненные, и им, как мы поняли, нельзя просто сказать: сделай вот это! Надо еще обязательно объяснить – как именно и убедиться, что они все поняли и не сделают по-своему. Так вот Ник у нас теперь и дома так говорит. Сейчас вместо того, чтобы сказать: принеси мне минералки! – сказал: Мишка, положи шампур, вытри руку, пойди на кухню, открой холодильник, возьми там на дверце бутылку, найди открывалку, открой бутылку и неси ее сюда!

– Это еще хорошо! – подхватила Лана. – Оставил ребенку простор для творчества: найди открывалку! Не сказал же: открой второй ящик сверху…

– Я же не знаю, где у вас открывалка! – невозмутимо заявил Николай, и все, радостно отвлекаясь и преувеличивая комизм ситуации, снова засмеялись.

Пришедший с зеленой бутылкой в одной руке и открывалкой в другой Мишка подозрительно посмотрел на развеселившихся взрослых.

– Вы чего? – требовательно спросил он по-русски. – Вот, сами открывайте, а не смейтесь тут!

– Да мы не над тобой! – Михаил-старший забрал у него бутылку и, открыв, протянул Николаю. – Мы над тем, как папа говорит.

– Папа, между прочим, нормально говорит! Все, давайте все по местам, у меня все готово! – Николай перешел на общепонятный английский. – Садитесь, пожалуйста! Миш, вина налей всем, лучше бы водки, конечно, но они, наверно, не будут? – он снова сбился на русский. – Извините… трудно все время по-английски, не привык я. И устал: еще утром в Москве был, между прочим!

– Спасибо вам за приглашение, – извиняющимся тоном заговорила Айше. – Мы понимаем, что вам хотелось бы отдохнуть, да и у нас не то настроение… но… раз уж мы попали в такую историю… и быть одним… моему брату сейчас нужна поддержка…

– Да. Не извиняйтесь, – строго остановил ее Николай и встал. – У нас принято… – он не знал, как сказать что-нибудь похожее на «поминать», и подобрал другие слова: – пить за того, кто умер. В память о нем. Стоя и не чокаясь. И за вас, Мустафа. Чтобы у вас хватило сил это пережить. Ради вашего сына.

Айше быстро перевела отрывистые фразы, мужчины поднялись, присмиревший Мишка почти испуганно оглядел вдруг ставших серьезными гостей и родных.

– Ох, – Маша, поморщившись, поставила бокал, – не могу я пить… как вспомню… как вчера: кровь эта… плохо делается!

– Нет, Маш, ты выпей, хоть расслабишься! А что вино… так кровь давно ушла в землю, королева… кажется, так?

Нихат ревниво слушал непонятный диалог, потом тоже выпил, потом ел вкусную рыбу, передавал какие-то тарелки, один раз вдохнул запах близко наклонившейся к нему, что-то подавшей Маши, что-то переводил не знающему английского Мустафе и чем дальше, тем больше разочаровывался. Он приглядывался, прислушивался, обращал внимание на все мелочи, он смотрел на все и на всех, он замечал тех, кто проходил по улице, он видел, как выходила прогуляться пожилая пара соседей, как пробежала собака, во сколько зажгли уличные фонари, – и что?!

Что особенного мог он заметить? Что такого, чтобы прямо сейчас раскрыть или хоть сдвинуть дело с мертвой точки? Ему так хотелось сделать это прямо сейчас, на глазах у Маши, но умом уже осознал всю безнадежность и глупость своих надежд.

Как он мог рассчитывать на что-то такое? Как мальчишка, ей-богу!.. Да, красивая женщина… но соображать-то надо!

Сын Маши, наскоро поковырявшись в рыбе и салате, уже выскочил из-за стола и, видимо играя во что-то наподобие индейцев, носился вокруг дома, то тихо выглядывая, то с неожиданным воплем выпрыгивая из-за угла: наверно, ему казалось, что никто не ожидает его именно с этой стороны, и он по какой-то собственной хитрой системе чередовал, откуда выбежать, и если иногда действительно удавалось напугать мать, или Лану, или даже вставшего к мангалу отца, он шумно радовался и вновь исчезал за домом.