Текст книги "Сад камней"

8. Татьяна

Если бы не весь этот ужас, она бы обрадовалась. Нет, подумать только: сколько твердила Борису, что пора делом заняться, и именно сегодня он решил ее порадовать!

На ночь глядя. Как это ему в голову пришло, интересно? Если бы она попробовала ему такое предложить, послал бы, наверно, не задумываясь.

Она уже отчаялась найти мужу какое-то место в жизни. Не то чтобы ей непременно хотелось, чтобы он много зарабатывал (хотя и это тоже, кто же не захочет?!), нет – лишь бы делал что-то, за что она могла бы его уважать. Раньше все было просто и понятно: престижный университет, диплом, гарантированная работа, стесняться которой не придет в голову, какая-то зарплата, которую можно подкорректировать, давая уроки абитуриентам… а сейчас?

Где оно, наше всё – абитуриенты, жаждущие знаний, а не блата и протекции, вузы, в которые они могут поступить не за деньги, дипломы, которые дают право на работу, работа, которая дает право на зарплату, зарплата, которая дает возможность жить, а не выживать? Каким ветром вас унесло, весны моей златые дни?!

Татьяне нравилось думать, что вот она, сильная духом, как Скарлетт О'Хара, выстояла против этого ветра, нашла свое место в новой жизни, выдержала, сумела, смогла. Пусть ради этого пришлось забыть о дипломе, о покое… да что там, о многом пришлось забыть… а кто сейчас может позволить себе быть честным, кто?!

Такие, как ее Борис? Вот и сидят со своей честностью на ее, Татьяниной, шее. Бросили бы свою честность, амбиции, претензии – легче было бы нести, между прочим!

До Бориса, кажется, дошло. Поздновато, но и то хорошо… теперь, после всех этих дел, неизвестно еще, что с ней-то будет, – пусть теперь он поработает.

Только бы Николай согласился.

Если разобраться, в убийстве есть и хорошая сторона: это явный форс-мажор, который все спишет. Кто теперь посмеет ее в чем-нибудь упрекнуть?

Она дом нашла? – Нашла.

Все организовала и устроила? – А то, лучшим образом!

Не ее вина, что у них тут в Турции такие ужасы творятся. Кстати, всем еще и что порассказать, будет. Каждый день, что ли, такие страсти-мордасти прям под боком?..

Или лучше не афишировать – меньше желающих будет, испугаются еще? Да нет, наших ничем не испугаешь, кто хочет ехать, того ни птичий грипп, ни аварии на дорогах, ни прочий черный пиар не отпугнет.

А убийство – это вообще романтика! Как привидения в замках, правильно?

Если все грамотно преподнести, еще и выгоднее будет.

Николай – мужик нормальный, все поймет; что у него, в строительстве, форс-мажоров не бывает?

Поживут они у Айше… может, она еще сама в город сбежит, тогда вообще без проблем. С Ланой вроде тоже устроилось… хорошо, англичанин этот подвернулся. Только вот если ее любовник заявится – а она у Криса живет? Конечно, разные этажи, все можно объяснить, но тем не менее… Татьяна злорадно усмехнулась: сериал, да и только! Интересно, он правда голубой? Вот сюжетец: она на него глаз положила, он голубой, любовник приедет – обоих убьет, не вникая!

Нет, убийств хватит, пожалуй, в черном пиаре тоже главное – не переборщить.

Жаль, с домом так вышло.

Ладно, может, полиция быстро там все осмотрит… правда, Машу теперь туда не поселишь, она теперь в тот дом ни ногой, досталось ей, надо же! Ничего, будет, что вспомнить. А то живут среди своего богатства, жизни не знают… смерти тоже.

Татьяна закурила и с ненавистью опустила глаза на подол сарафана. Опять пятно какое-то. Наверно, когда Мишку кормила?.. Вставать и переодеваться не хотелось: все равно уже вечер, почти ночь, кто ее видит? Господи, как же она устала! И сегодня, и… и вообще.

Тихий вечер, всегда радующий ее долгожданной прохладой, на этот раз не обещал облегчения… Борис еще хочет, чтобы я отказалась от сарафанов! А в чем прикажете ходить: в обтягивающих маечках, все выставляющих напоказ? Шорты на мои ноги натянуть? Нет, англичанки вон и потолще, а ходят полуголые, и хоть бы что! Нет, сарафаны хоть продувает насквозь, ничего не липнет к телу, никакая лайкра. И потом у меня имидж… простоватая, недалекая, уже поэтому честная и бесхитростная, такая если уж цену скажет, так нормальную, с ней и торговаться неловко: видно же, не так много она на этом деле зарабатывает, одни сарафаны эти убогие… правильно? Может, и не все так рассуждают, но что-то подобное ведь приходит в голову, да? Вот, значит, имидж работает на нее, и сарафаны работают…

Тихая тень бесшумно приблизилась к калитке, и Татьяна, уже привыкшая здесь никого не бояться, подумала о пятне… ладно, черт с ним, все равно темно… интересно, что ему еще надо?!

Она на всякий случай пригляделась: да, все правильно, он, конечно, кто же еще?

Ее (как это называется?) подельник. Помощник и соучастник. Два дня делал вид, что его это не касается, что все разгребать ей самой, а он ни при чем. Конечно, деньги-то отдавать кому захочется? Небось, истратил уже все.

А чего тогда притащился? Полиции испугался?

Эх, понимал бы он по-русски… сказала бы я ему… все-все бы сказала! Хочет чистеньким остаться – не выйдет! Полицейский вон по-английски понимает, в случае чего можно Бориса или Машу попросить: что надо – переведут. Татьянин английский, когда-то мучивший ее в школе (простой, не специальной, даже не московской!), тихо и мирно скончался после долгожданной тройки на госэкзамене (пустая формальность, списанный перевод каких-то фраз, терпеливо глядящие в окно и ничего не замечающие преподаватели, изредка радующиеся что-то говорящим столичным ребяткам из спецшкол вроде Борьки) – как-то не сложилось у нее с английским.

Вот турецкий – другое дело: тут она схватывала с лету, зная цель и стремясь к ней. Впервые попав в Стамбул, исписав два блокнота и истрепав убогий разговорник, она через неделю уже сносно торговалась, замещая недостаток слов улыбками и жестикуляцией, безжалостно эксплуатируя женское обаяние, давно не действующее в Москве и почему-то пробудившееся от спячки в Турции.

Страна, что ли, такая? Татьяна не призналась бы даже самой себе, насколько она чувствовала себя здесь своей, насколько легко (не как в Москве, вот уж где заграница так заграница!) вписалась в местный быт и стиль общения, насколько она была здесь… да-да, живой, востребованной… желанной, в конце концов! Ей нравилось находить общий язык с теми, кого она за глаза презрительно называла турками, словно это слово было ругательством; ей нравилось, что они наивно и искренне восхищались ее активностью, самостоятельностью и способностью выучить их трудный, как им казалось, язык; ей нравились здешняя простота в общении, открытость, громкий говор, это было ее, родное и близкое, ей не надо было притворяться, строить из себя этакую утонченную особу, не надо было комплексовать по поводу фигуры… а что – фигура? Это в Москве надо чему-то соответствовать, а здесь на мои формы заглядываются! Или, наоборот, глаза отводят, чтоб не слишком заглядеться… и никто, кстати, не лапает и не пристает, не принято это у них, не так воспитаны, женщина тут запросто может полицейского кликнуть, если кто к ней притронется или чего не то скажет… вот страна! Поэтому мужской интерес к своей особе вроде как и чувствуешь, но в то же время все безопасно… если сама не захочешь, конечно!

Этот вот тоже… давно можно было с ним… он и поглядывает, и намекает… да и жена – без слез не взглянешь, даром что моложе…

Татьяна поправила бретельку сарафана: совершенно бессознательно, как истинная женщина, когда он подошел вплотную к террасе и мог видеть ее жест. Бретелька и до этого была на месте, но движение говорило, что она открывала больше, чем следует видеть постороннему мужчине, и призывало этого мужчину домыслить, что именно она открывала, и обращало внимание на отсутствие параллельной бретельки, а следовательно, на отсутствие под сарафаном чего бы то ни было, и было достаточно неспешным, чтобы намекнуть на возможность… чего? Ничего, нам не до этого, как будто других забот нет… но все же, все же: надо же и женщиной быть!

Зацепив пальчик за бретельку (поиграем все-таки в эти игры, чего не поиграть?), Татьяна прислонилась к балясинам террасы, словно приближаясь к подошедшему, но оставляя вполне ощутимую преграду.

– Добрый вечер, Танья-ханым! – он всегда называл ее так, и Татьяна, строго следившая в Москве за тем, чтобы не превратиться в Таньку, охотно откликалась на это трудно произносимое обращение. – Как ваши дела?

Ну вот, начинается. Местный этикет ее раздражал. Поначалу, когда повторение понятных и простых фраз, не несущих особого смысла, помогало ей ориентироваться в необозримых пространствах чужой речи, он пришелся ей по душе, но сейчас… нет, как можно выговаривать никому не нужные формулы, когда такое творится и столько нужно обсудить?!

– Добрый вечер, Байрам, все хорошо, – скороговоркой произнесла она, по опыту зная, что без этого никакой разговор не состоится. – А ты как?

Сделав эту уступку турецким нравам, она, не дослушав ответа, перешла к делу.

– Ты чего пришел? Проблемы?

– Большие проблемы, Танья-ханым, – сторож изо всех сил пытался подражать ее коротким фразам, но иногда сбивался и быстро выпаливал что-то длинное и совершенно невообразимое, потом, видя ее недоумение, разбивал эту невнятицу на куски, между которыми произвольно ставил выразительные точки, а потом повторял еще раз, на всякий случай погромче, чтобы наверняка быть понятым.

Однажды он ухитрился произнести раз пять неизвестное Татьяне слово «супруг», не сообразив заменить его простым синонимом «муж». В пятый раз «супруг» было выкрикнуто на весь поселок, что, однако, понимания не принесло. Пришлось лезть в растрепанный, видавший виды разговорник и очередной раз убеждаться в непроходимой тупости аборигенов. Иногда Татьяна чувствовала себя миссионером – как в тот раз, когда она заявила Байраму, что вместо громкого «супруг» сошло бы тихое и понятное «муж». Турок воззрился с таким изумлением, словно это было невесть каким откровением, и она неоднократно изображала эту сцену в лицах к восторгу своих клиентов.

«Несите бремя белых», – усмехнулся тогда Борис, и она, потихоньку узнав из Интернета, что это знаменитая цитата из Киплинга, теперь сама щеголяла ей… когда он не слышал, разумеется.

– Убийство. Смерть. Такие дела. Большие проблемы.

– Да, – согласилась Татьяна: глупо не признать убийство большой проблемой. – Но это не наша проблема. Наша проблема – дом. Хозяева утром прилетают?

– Утром, да. Утром – Бодрум, аэропорт. К обеду здесь будут.

– Хорошо.

Надо будет поторопить Машу. Дом должен выглядеть так, словно в нем никого не было с прошлой осени… пыли, что ли, туда насыпать? Ага, тоненьким слоем распылить!

– Скажи жене, чтобы она сказала… что она там убралась, понял?

– Она же не убиралась… моя жена никогда…

– Да знаю я, что твоя жена никогда! Но сказать-то можно!

Жена сторожа Байрама раздражала Татьяну: не старая тетка, какая старость – сорока нет, ни черта не делает и не хочет, занимается домом и детьми… а чего ими так уж заниматься-то?! Три года назад, когда Татьяна впервые попала в этот поселок, оценила его, быстро сообразив, что это – то, что нужно, она принялась вербовать себе штат добровольных помощников. Не из владельцев, разумеется, от этих какой прок, им она только улыбалась, изображая крайнюю доброжелательность, а из числа обслуги. Было еще правление дачного кооператива, Татьяна подружилась и с ними, но вскоре поняла, что правление ежегодно меняют, а вот такие личности, как сторож или нанимаемые каждое лето работники из местных, прочно царят на своих местах.

Байрам быстро превратился в союзника, через год они уже перезванивались даже зимой, он связывал ее с желающими сдать дачу хозяевами, за что получал свой процент, а вот его жена…

Татьяна как-то предложила ей сделать уборку в доме, который освобождался и должен был быть заселен снова. Не бесплатно, разумеется. И без особой спешки, за два дня – чем не работа?

Женщина, однако, посмотрела на нее так, словно Татьяна предложила ей… ну, например, пойти на панель. Я не уборщица, гордо заявила она, я замужняя женщина… дура ты, и больше ничего! – мысленно ответила ей Татьяна. Нет, вы представляете? Она, видите ли, не уборщица! Королева английская! Муж сторож, двое детей, детки целый день в школе – что б тебе не поработать?! Я тоже не уборщица и даже не риэлтор, и тоже замужняя женщина, а вот кручусь…

А может, так и надо? Сидеть себе дома, взвалив всю ответственность на мужа, довольствоваться тем, что есть?.. А что есть-то?! Ни черта же не будет, если так рассуждать!.. Нет, не для нас это: тут у них и мужики другие, и женщины пассивные – а нам пробиваться надо!

Тот дом Татьяна убрала сама, потом договорилась с женщиной из ближайшей деревни, которая не гнушалась черной работы, а с женой Байрама прекратила всякие отношения, кроме ежедневных приветствий.

– Я бы сама сказала, что убралась, но с какой стати? Они про меня и знать не должны, понял? Скажи: открыл дом проветрить, везде пыль, позвал жену, она убралась, ясно? Я же не могу там пыль… положить, – Татьяна развела руками, изображая за неимением слов то, что надо было проделать с пылью, – вот так, ты понял? Потому что… если в доме долго никого, то там… вот так ровно… пыль везде!

– Да! – радостно, видимо, поняв наконец, в чем дело, выкрикнул Байрам и задержал восхищенный взгляд на ее плечах. – Понял, пыль! Вы умная, Танья-ханым!

А то. В университете училась, не тебе чета. Борька вон… и тот! Признал все-таки ее правоту. Хоть не сразу, на свой лад: типа сам дошел, своим умом – ну да, как же, можно подумать! Со своим умом он, кроме горя от этого самого ума, ничего не видел. Правда, придумал-то он хорошо, ничего не скажешь, ей самой бы ни за что… и затрат, в сущности, никаких – дом у них, считай, даром, машина своя, сиди здесь хоть целый год, если Николай согласится.

Может, с Машей поговорить? Нет, не стоит, пожалуй: Николай не Борис, жена в его дела не вникает, советов ее он и слушать не станет… нет, Борька сам все придумал, завтра за ним в аэропорт поедет, может, по дороге и поговорит.

– Я жене скажу, – не совсем уверенно произнес Байрам, словно предвидя какие-то осложнения.

– Ты ей, вообще-то, что говорил? Она знает, сколько ты на этом заработал?

– Нет… женщины… наши женщины, Танья-ханым, они в дела никогда… а деньги… я мастерскую открыть хочу.

Понятно. Значит, жена его тех денег не видела, и говорить ей он про свою заначку не хочет. И как вывернуться, не знает.

– Скажи, женщину из деревни позвал, не будут же они проверять! Убрано, и ладно.

– Да! – снова оживился Байрам. – Умная ты, Танья-ханым, я же говорю!

Да уж поумнее тебя. Байрам говорил ей то «вы», то «ты», Татьяне было все равно, но мешало и без того непростому пониманию его простоватой, грамматически неправильной речи, как-то сбивало с толку, выбрал бы уж что-нибудь одно.

– Только вот убийство это…

Слово «убийство» Татьяна узнала только сегодня. Раньше оно ей не попадалось, хотя слово «смерть» иногда мелькало в ее многочисленных разговорах о домах. Сегодня же полицейские столько раз повторяли незнакомое слово на все лады, что Татьяна, сразу попросившая разрешения принести свой словарь, раз уж нет переводчика, поинтересовалась его значением.

– А что – убийство?

– Ты же очень умная, Танья-ханым. Должна понимать. Убийство – большая проблема.

– Это не наша проблема, Байрам, это полиция должна…

– Правильно. Полиция уже. А я что скажу? Ты, Танья-ханым, там ходила, я видел. Никто другой не ходил. Полиция спрашивает: кого ты видел? А я…

– Где ты меня видел?! Я в это время с мальчиком в бассейне была, меня там все видели! Хочешь сказать, я эту женщину?..

Как сказать «убила», Татьяна не знала. Наверно, от слова «убийство» можно образовать глагол, но дикое предположение Байрама обрушилось настолько неожиданно, что подавило даже мысль о любых словообразовательных экспериментах.

Татьяна обошлась жестом.

– Я, что ли, ее… вот так?! Ты вообще понимаешь, что говоришь?! Я в бассейне была!

– Танья-ханым, ты из бассейна уходила, я видел. Мальчика оставила и побежала. Потом обратно прибежала, красная вся… и дышала так… полиция меня спрашивает, я молчу пока… ты, Танья-ханым, мой друг, и Байрам твой друг…

Ты мой друг и я твой друг… по-русски еще хорошо бы: встаньте, дети, встаньте в круг!

– Так ты меня где видел?

– Ты из бассейна уходила, я видел.

Кажется, мы окончательно перешли на «ты».

– И куда я пошла?

– Ты сама знаешь, куда пошла. И я знаю. Полиция меня спрашивает…

– Понятно.

Все понятно, милый мой друг. Ничего ты не видел, иначе бы сюда не притащился. Но сказать полиции можешь, что тебе вздумается. Из бассейна я уходила, видите ли… ну, уходила, Мишке не два года, детский бассейн глубиной как лужа, народу там полно – что бы с ним случилось? Ничего и не случилось! А что в это время убийство произошло… так я тут при чем?

– Ты какую мастерскую открываешь?

– Мебельную. Ну, еще двери-окна будем делать… – Байрам замолчал, видимо, только сейчас оценив глубину и истинный смысл вопроса. – Танья-ханым…

– Танья-ханым умная женщина, да?

– Очень-очень умная.

– Только я ведь деньги-то теперь вернуть должна. За другой дом заплатить. А попали мы так по твоей вине, да? А свою часть ты взял… нет, подожди! Кто мне сказал, что хозяева не приедут? Что дом все лето пустует? Кто? Я сама туда людей заселила? Или мне кто-то ключи принес? Ты отвечай, что молчишь?

– Они сами сказали… а я тебе сказал, а ты сказала… я подумал: правильно, Танья-ханым умная женщина…

Заладил свое: умная женщина!

– Так кто виноват во всем этом, а? Я? Ты мне позвонил, ты с хозяевами говорил… ладно, с этим все устроилось, только я ничего не заработала, да? Теперь ты хочешь с меня еще денег, так? Мастерскую открыть? А если я начальству твоему кооперативному все расскажу, а? Что ты меня обманул, хозяев обманул, что ты мне ключи дал, а?

Черт, вот бы все это – да по-русски! Как же трудно и дать волю эмоциям, и сдерживать часть из них, и вести свою игру, да так, чтобы обязательно выиграть, – и при этом с трудом подбирать слова! Такие слова, чтобы этот кавказец все понял.

Мысленно она всегда называла сторожа кавказцем: в самом начале их знакомства он рассказал ей, что он черкес по национальности и что его дед и бабка перебрались в Турцию в двадцатые годы, когда после окончательного распада Османской империи, войны за независимость, образования Турецкой Республики и Советского Союза начались долгие и мучительные переселения народов. Греки, турки, курды, армяне, евреи, все балканские и кавказские народности, довольно мирно, несмотря на бытующие мифы, сосуществовавшие в принимающей всех империи, вдруг почувствовали страсть к самоопределению и жизни исключительно среди себе подобных – и по крови, и по вере. Мусульмане с Балкан, с Крита, из Греции и со всего Кавказа стекались под крыло новой республики, христиане разбегались на освобождавшиеся места – сколько трагедий, смертей, тягот переселения, сколько слез, неразберихи и беззакония… впрочем, все это рассказал Борис, невежественный Байрам с обязательным образованием в пять классов искренне считал себя выходцем из Советской России, а следовательно, чуть ли не братом Татьяне.

«Лицо кавказской национальности! Даже сюда понаехали!» – смеялись они с Борисом, которого Татьяна считала нужным подкармливать по вечерам чем-нибудь занятно-интеллектуальным – дать возможность поведать ей историю Турции, например. А то еще заскучает, бросит тут все, и останется она без шофера и бесплатного помощника.

Байрам вообще был частой темой и поводом для шуток. Татьяна за ужином высмеивала его бестолковость; Инку забавляло его имя: «Ну и имечко! просто праздник какой-то!» – «А фамилия?! Еще лучше – Кафкас, через «ф» и «с»! Нарочно не придумаешь!»; Борис восторгался сталинской смолью усов и тем, как этот Сталин лихо смотрелся на тракторе с прицепом, забирающем мусор: «Жаль, Джугашвили тогда не переселились: глядишь, Иосиф бы на тракторе рулил!» – «Не, пап, такой бы тут после Ататюрка всеми рулил! Стал бы он наш мусор возить!»

И вот этот… Праздник («который всегда с тобой!» – господи, опять Борькины шуточки, не до них сейчас, между прочим!), этот неотесанный кавказец, этот усатый двойник диктатора вздумал ее шантажировать!

Главное – не дать слабину, дать ему понять, что ей бояться нечего… а бояться-то есть чего, ох, есть! Вот если этому горцу вздумается сообщить-таки полиции, что он ее видел у того дома?.. Как она докажет, что ее там не было?!

Ее там не было, она-то знает, но чтобы это доказать, придется сказать, где она была. И не просто сказать, а доказать, то есть призвать свидетелей… а свидетели… ничего они не скажут, наоборот, еще отнекиваться будут, это же ясно! Инка еще, может, и подтвердит, но она ее дочь, по-турецки еле говорит, никто ее слушать не станет. Потом они выяснят, что она уходила, почти убегала из бассейна… потом, чего доброго, повесят на нее всех собак… милиция – она и есть милиция, все они одинаковые, что наши, что эти, лишь бы дело закрыть, кого-нибудь посадить… нет, Байраму надо рот заткнуть однозначно!

– А ты знаешь, что ты – ты, ты, не я! – я-то иностранка, мне ничего не будет, а ты… нарушил закон. Ты – не я, а ты… я тут никто, завтра возьму билет, и нет меня! – сдал чужой дом без ведома владельцев… и не один, между прочим! Они тебя все деньги вернуть заставят – не твою половину, а все, я-то улечу, ты понял? Место потеряешь и… – теперь надо было сказать «в тюрьму сядешь», но слова «тюрьма» Татьяна не знала, поэтому выразительно помолчала, выискивая в своем скудном словарном запасе что-нибудь пострашнее, – и полиция тебя заберет… и деньги заберет.

Байрам слушал внимательно, но в темноте, при свете только уличного фонаря, никакого беспокойства на его лице не было заметно. Или они такие непроницаемые? Или мы не умеем разбирать их эмоции? Может, поэтому Сталина все так боялись… да и эти грузины на рынках: иногда так глянут – пойди пойми, что у него на уме, может, за нож сейчас схватится!

За нож. Татьяне вдруг стало не по себе.

До этого она как-то отстраненно думала об убийстве, тела не видела, потому что, когда она привела Мишку, полиция уже вовсю суетилась, Машу допрашивали, Татьяну тоже позвали на разговор – и она погрузилась в организационные хлопоты, с трудом осмысливая происходящее и оценивая его только с собственной, практической точки зрения. Хозяйка дома убита – значит, в дом заселиться нельзя; Машу допрашивают – значит, ребенок должен пока быть с ней или пристроен Борису или Инке; Айше в истерике – значит, нельзя обсудить возможность подселения кого-нибудь к ней; ее саму спрашивают, где она была и что видела, – значит, надо придумать, что ответить… не правду же говорить!

Татьяне некогда и незачем было задумываться, кто и почему убил безобидную и приятную женщину, ей не пришло в голову даже пожалеть об Эмель, с которой она была хоть поверхностно, но знакома, с которой говорила буквально за час до ее смерти.

Маша сказала, что Эмель была убита каким-то особенным ножом… и сейчас этот нож – воображаемый, злобный ятаган янычара, потом что-то вроде кривой пиратской сабли, потом стройный кинжал, с каким танцуют лезгинку и мстят черноглазым изменницам в чадре, потом какая-то бандитская финка… словом, все когда-либо виденные ею в кино преступные ножи встали у нее перед глазами и связались с этим… кавказцем. Все-таки кровожадность и жестокость у них в крови – разве нет? Баранов вон на каждый праздник («байрам» по-турецки, опять этот Байрам!) собственноручно режут, мальчиков с детства приучают, на охоту он ходит, сам рассказывал… а я сижу тут с ним в потемках, Борис неизвестно где… где он, кстати, шляется, ночь уже?! Машина на месте, гуляет он, что ли?!

Спина стала неприятно липкой от наползающего страха… да нет же, зачем ему убивать Эмель? Кто он ей – сторож поселка и все!

– Я тоже могу сказать, что видела тебя – там, около дома. Ты меня видел, а я тебя, понял? Только я женщина, не могу ножом… так, – опять мимика и жесты, а ведь казалось, могу объясняться, и могла, только на другие темы! – А ты… ты же черкес – так кого полиция?..

«Заподозрит» – вот бы знать такое словечко!

Кажется, получилось: Байрам зашевелился, затеребил ус – вот оно, вот как они выдают волнение, молодец, Танька-ханым, умная ты женщина!

– И убийство, – добила его она выученным словом, – будет твоя большая проблема. И нет твоей мастерской… где двери и окна!

Этого можно было и не говорить, но она не могла отказать себе в удовольствии сказать то, что может и хочет.

– Что ты, Танья-ханым? – широко улыбнулся осознавший свою ошибку Байрам. Тоже не дурак, прикидывается, косит под дурачка, чтоб меньше спрос… вроде как сарафаны мои! – Я твой друг, я хотел знать, что полиции говорить… ты из бассейна ушла – я видел, куда пошла – не видел… Байрам врать не станет! Я полиции не сказал, не люблю их. Но у дома я не был, ты меня там не видела… ты зря не говори. Полиция, знаешь… мы давай без них, Танья-ханым, мы друзья, а полиция…

Он произнес что-то вырвавшееся из-под контроля, который отбирал самые простые слова, но смысл тирады был понятен: наша, родная, неприязнь обывателей к тем, кого у нас презрительно зовут ментами, основанная на застарелом генетическом страхе перед органами, на недобросовестно пересказанных случаях, на отдельных и редких, но возводимых в ранг правила нарушениях закона… на встречах с гаишниками, в конце концов. Видимо, здешние менты в глазах публики преуспели не больше, чем наши… или у Байрама к ним личная неприязнь? Может, нарушал чего… с такими-то усами!

Проехала машина, полукругом осветив на повороте террасу и дорожку, и Татьяна совсем успокоилась. Что это я: здесь безопасно, люди кругом, слышимость такая, что только крикни – все сбегутся, народ такой, что крикни – и правда сбегутся, не Москва… а что убийство, так кого оно касается?

Может, ее ревнивый муж убил или любовник, мало ли? Татьяна вспомнила мужа Эмель: приличный такой господин, интеллигентный, и не скажешь, что турок, даже глаза светлые, адвокат вроде?.. Да, точно, и сосед их, у которого в саду камни эти придурочные, тоже адвокат, его еще Байрам за что-то не любит.

– Может, это муж ее… а? – хватит, успокоились, можно и посплетничать – как друзья.

– Не знаю… его увезли, жена говорит: он, а я… нет, не мог он… он на байрам-то мясо в магазине покупал! – махнул рукой Байрам, вложив в свои слова все презрение настоящего мужчины к тому, кто не способен на такое простое дело, как зарезать барана. – Или меня просил… вот сосед его Эрман-бей – тот мог…

– Что он мог?! Соседку убить?!

– Да нет, Танья-ханым, говорю же: барана… соседку ему зачем?.. А полиции я не скажу, не бойся.

– Я и не боюсь, чего мне бояться? Просто не хочу время терять… полиция, сам знаешь…

– Знаю. Только…

– Ну что еще? – что еще может быть у него на уме? Что он мнется, ночь уже? – Байрам, давай завтра поговорим, а? Поздно уже, а завтра дел столько: Борису в аэропорт ехать, мне дом в порядок приводить, Машу переселять… я спать пойду, ладно?

– Теперь все в порядке будет, Танья-ханым, да? – что это он мне подмигивает, черт их разберет все-таки!

– Конечно, будет! А почему – теперь?

– Без Эмель-ханым, да?

– Байрам, что ты… хочешь сказать?! Говори ясно, я половины не понимаю! При чем тут опять Эмель?..

– Так она же с хозяйкой дружила, так? Хозяйка завтра приедет, мы клиентов переселили, а к кому? Эмель-ханым хозяйку пригласит, чай-кофе, то-се… обязательно про клиентов разговор будет, так? Спросит: почему вы так неожиданно приехали, если дом сдали? Что у вас такого случилось? А та ей: мы дом не сдавали, а Эмель-ханым ей: как же не сдавали, когда они теперь у нас… все и выяснится, да? Кто сдавал, кто снимал, сколько денег…

Вот это да! Что называется, и в голове не было! Как же я так?!

Могла и сама сообразить, что если дома так близко, то проводящие на них лето хозяйки непременно общаются… черт, эти турки вечно общаются! Нет бы сидеть за своими заборами и заниматься своими делами – им обязательно надо влезть в чужие, и все с этими их улыбочками, благими намерениями, по-доброму так!

Ладно, Эмель теперь нет, а ее сестра или кто она ей, а жена адвоката с камнями, а еще кто-нибудь? Значит, все равно надо быть готовой, что история эта до хозяев дойдет. Предположим, она все свалит на Байрама, который дал ей неверную информацию… нет, не так: он ее в любом случае переговорит, лучше по-другому. Байрам сказал ей что-то, например, что узнает у хозяев, когда они приедут из своей Германии и не хотят ли они сдать дом, она его неправильно поняла, глупая иностранка, турецкий язык такой трудный… конечно, никто не собирался присваивать ваши деньги, только обычный процент… вот, пожалуйста. Деньги-то – черт с ними, а вот разговоров, даже при самом хорошем раскладе все равно будет много. Пожалуй, до председателя кооператива дойдет, тогда прощай, дачный поселок, прощай, дом для Бориса на всю зиму почти за бесплатно…

Придется искать другое место, а где его найдешь? В Чешме уже все схвачено, туда не пробиться, да и холодно там, сезон короче, ветры сильные, цены выше, а здесь, от Кушадасы до Акбюка везде такие поселки – с этим не сравнить! Участки совсем крошечные, дома друг к другу прилеплены, проекты старые, комнат мало, машины иногда даже в поселок въехать не могут: надо на стоянке оставлять, а потом до дома тащиться… по жаре-то! В шикарных, новых, англичане живут, они сдавать не станут, да и цены опять же…

Ладно, поселок… а если слухи до наших дойдут? Многие ведь по-английски говорят, с местными и с англичанами общаются, делать всем нечего, любой сплетне рады. Тогда, скорее всего, прощай, весь ее бизнес: риэлтор – дело такое, чуть пошли слухи про махинации какие-нибудь, никто тебя рекомендовать не будет, попадешь в черный список, и конец.

– Что же ты мне раньше не сказал, когда я клиентов к Эмель пристраивала?! Если ты знал, что они дружат?

– Не я – моя жена. Она мне сказала, и тебе она тоже сказала, только у тебя других вариантов не было…

– Подожди, подожди! Что это она мне сказала?! Я с ней вообще…

– Она сказала, что сказала… что ты, Танья-ханым, знала, что из-за Эмель проблемы будут, но выхода не было…

– Да не говорила она мне ничего! Иначе я тебя бы спросила, как быть, правильно? И подумала бы еще! А я спокойно все организовывала… переселяла клиентов…

– Ты умная женщина, Танья-ханым, ты могла меня ничего не спросить… ты мужа-то не спрашиваешь, кричишь на него, все сама делаешь…

– И что же я, по-твоему, сделала?! Эмель… я, что ли?! – где оно, проклятое слово «убила», почему я решила, что уже выучила язык и знаю достаточно?! Я, видите ли, кричу на своего мужа! Какое кому дело… это твоя жена, лентяйка, пикнуть не смеет… – Мне твоя жена ничего не говорила, ты понял?! Если она тебе говорила, что говорила, то она врет!