Текст книги "Сад камней"

Если Байрам сейчас начнет крутить и придумывать отговорки, то, скорее всего, все это нагромождение лжи – плод его личной фантазии, и он не захочет втягивать в это жену. Которая не в курсе дела и ничего не подтвердит, если отправиться к ней прямо сейчас. А если дождаться утра, то она скажет то, что захочет муж, это понятно и очевидно.

– Да она спит уж, наверно…

– Да ты сам говорил: она боится и тебя ждет. Как она после всего этого уснет? Мы вот не спим же!

– Ой, Кемаль-бей, неважно это: кто кому что… женщины, вы верно сказали, только путают все… а Танья-ханым еще и с полицией часа два общалась, вот она после этого и… то есть я не…

Ну вот, совсем запутался. Забыл, что Кемаль полицейский, чуть не наговорил лишнего… но за версию путаницы уцепился, понял уже, что выгоднее пойти на попятный.

– Ну так как: признаешь, что сам все напутал? Что Татьяну около дома не видел, а твоя жена если ей что-то и говорила, то та этому значения не придала и все забыла? То есть ни повода, ни возможности убить нашу Эмель у нее не было, так?

– Да вроде… так, – Байрам говорил неохотно, не желая сдавать позиций, но уже поняв, что сдать их таким образом наиболее достойно, иначе не выберешься.

– Так, так, – поставил окончательную точку Кемаль, – а про все остальное, что тут у вас творится, мы давай-ка завтра поговорим, а? Без посторонних.

Он чуть подмигнул, от души надеясь, что не переигрывает, но сторож, похоже, принял его игру и воспрянул духом: он не вышел из доверия, с ним продолжают считаться, его ложь благополучно прошла незамеченной или… ну, словом, прошла, да и ладно!

– Все в порядке, Борис, – сказал Кемаль по-английски, – вы успокойтесь, он уже согласен, что все это недоразумения и путаница. Ничего вашей жене не грозит… с утра я еще кое-что проверю, просто для порядка, но, по-моему, все понятно… вы идите, жену успокойте…

– Спасибо, – Борис пожал Кемалю руку, – если что нужно спросить… Таня ведь здесь с утра была… то уже завтра, наверно?

– Да, да, – заторопился Кемаль, перемещаясь к двери и вытесняя ночных гостей на террасу, – вы по поселку-то лучше не гуляйте… мало ли что… идите прямо домой, хорошо? Если что, вот мой телефон, – он достал из кармана всегда готовые для потенциальных свидетелей визитки и дал их Борису и Байраму.

Дойдя до машины, он на всякий случай подождал, пока три тени разойдутся в разные стороны у поворота, потом взял пистолет, прикрыл его курткой, чтобы не напугать Айше, запер машину и вернулся в дом.

После шумных разговоров, всех этих обвинений, страстей и криков на разных языках дом казался опустевшим, странно тихим, а сам он после неожиданно свалившегося на него допроса по практически еще не известному делу, после всех этих переводов, хитростей, напряжения вдруг почувствовал всю накопившуюся за день усталость.

Айше сидела на диване, не убрав стаканы и чашки, – надо бы ей лечь, вид совсем измученный.

– Ну и тип этот Байрам! – сказал Кемаль, чтобы нарушить тяжелую усталую тишину. – Надеюсь, он в убийстве не замешан, просто так воду мутит.

– Знаешь, – перебила Айше, даже не перебила, а как будто продолжала говорить что-то, начатое раньше, – я вот все это послушала… он сказал, что жена сказала, что она сказала… и ничего не проверить, да? А вот Эрман сказал, что Эмель сказала, что хочет с ним встретиться или что хочет развестись, – а почему мы верим? Да, телефон, но мало ли что она ему сказала на самом деле? Или зачем она хотела встретиться, понимаешь? А мне еще Шейда – это его жена – шепнула, что он врет и что она его боится… с ней надо отдельно поговорить, непременно! Я не верю, не могу верить, что Эмель… мало ли, что этот Эрман говорит! Может, он ей сам звонил… нет, это можно проверить… но мог же он попросить ее ему позвонить в определенное время, причем так, чтобы Мустафы в это время не было. Они ведь общались семьями, я не знаю их отношений… Эмель могла Мустафу отправить за рыбой, это ведь она сама его отправила, поручений надавала… потом действительно позвонила. Но где при этом был Эрман, мы не знаем… а его жена чего-то боится… и меч, между прочим, его…

– Ты хочешь сказать, что он убил Эмель? С какой стати?!

– А с какой стати кто-то другой?! С какой стати – Мустафа?! С какой стати вообще убивать Эмель?! У Мустафы мотив только со слов Эрмана – ревность, нежелание разводиться, а почему мы ему верим?!

– Да подожди, мы пока никому не верим, я только начинаю во все это вникать!

– Еще он сказал, что они ссорились, а при мне прекратили… вроде как делали вид, что все в порядке. Этому мне верить или как?!

– Айше, милая, я не знаю… правда, пока не знаю.

– А еще я вспомнила: он сказал, что Мустафа вроде не знал, что Эмель хотела развода, но при этом как-то так намекнул, что Мустафа мог сделать вид, что не знал… и как-то так нехорошо намекнул!

– Слушай, не спеши, что ты из человека злодея делаешь? Давай спокойно с утра со всеми поговорим…

– Да ты сам этого Эрмана не любишь, я же знаю!

– Господи, да при чем тут: люблю, не люблю?! Да, не люблю, но это же не причина…

Зато это причина узнать про этого Эрмана все до мельчайших подробностей. Собственно, давно надо было… с того еще дела, с убийства балерины. Но собственная ошибка была такой глупой и обидной, ее так не хотелось признавать, что Кемаль старательно не думал об адвокате, которого – как сейчас Айше, какая ирония, какое странное совпадение! – почти заподозрил в убийстве. Заподозрил без всяких оснований, нелепо и непрофессионально, а потом так же непрофессионально выбросил эту версию из головы. Выбросил – и ничего не проверил, ничего не узнал про этого человека, никогда не спрашивал о нем Мустафу, когда узнал, что они друзья…

Надо еще выяснить, насколько они друзья.

Как часто друзья – на самом деле почти враги, и когда начинают это понимать, может случиться самое страшное.

Чем могла Эмель помешать Эрману? Если на секунду – на одну секунду, не дольше, никаких оснований нет! – предположить, что Айше права, а адвокат лжет, и все было не так: предполагаемый развод, звонки Эмель, их разговоры? Эмель – сама по себе, как например, знающий что-то лишнее человек, Эмель как жена Мустафы, Эмель… кто еще она была?

Тренированная логика услужливо и привычно выстраивала версии: Эмель… разумеется, как привлекательная женщина.

Почему мы никогда не воспринимали ее так? Потому что она казалась нам приложением к собственному мужу и сыну?

А если… если Эрман пытается просто защитить себя? Если он – на секунду, только на секунду, разумные версии будем строить с утра! – был с ней в каких-то особых отношениях? Они соседи, они могли часто встречаться, ее звонки могли означать что-то совсем другое… да он сам мог быть ее любовником, а теперь, чтобы отвести от себя подозрения, говорит об их ссорах, о том, что она обратилась к нему как к адвокату.

Кстати, его жена могла что-то подозревать… жены видят такие вещи. Может, она поэтому и боится? Боится предположить, что ее муж убийца? Боится сказать лишнее, чтобы полиция не заподозрила, что ее муж убийца?

– А Шейда и наша Эмель… они дружили?

– Они точно много общались. А вот дружили ли… то есть Эмель-то ко всем хорошо… но, насколько я знаю, в городе они друг к другу в гости не ходили. В смысле сами Эмель и Шейда – только если с мужьями, на праздники, например. А здесь… здесь, конечно… как здесь не общаться-то?

– Надо мне завтра прямо с утра… слушай, давай-ка ложиться, ты измучилась совсем! Да и я, – не надо обращаться с ней, как с ребенком, она этого не любит, – устал как собака, целый день таблицы всякие по маньяку нашему изучал, с кучей народа переговорил, а потом вдруг все это!

– А что там с маньяком нового?

Она давно ничего не спрашивала, вернее, спрашивала, но не так, как раньше, как-то вскользь, без былой заинтересованности, а сейчас ее интонация словно вернула его в прошлое – не слишком далекое, всего на несколько месяцев назад, но для изменившихся отношений иногда и неделя как целый год.

– Да, в сущности, ничего, – он прижал ее к себе, боясь упустить этот момент возрождения: вот так они сидели на своем собственном диване в маленьком кабинете, где обитало их счастье – книги, компьютер, множество всяких, никому, кроме них, не интересных бумаг, чашки кофе и сигареты, и они сами, умевшие чувствовать радость от недолгого уединения в этом их простом и уютном мире. Они иногда впускали сюда преступников и подозреваемых, свидетелей и героев прочитанных или сочиняемых Айше книг, сюда были вхожи самые разные персонажи реальных и выдуманных историй, здесь строились и рушились логические схемы, отсюда Айше старательно изгоняла газеты и телевизионный шум – здесь жила их любовь, не страсть, та предпочитала спальню, не довольствуясь неудобным диваном и не нуждаясь ни в каких новшествах, вроде кухонного стола или ковра, и поцелуй, нежданно проникший в кабинет, либо уводил их из него, либо так и оставался без продолжения… и ничего другого не нужно было для абсолютного счастья.

По крайней мере так казалось Кемалю.

Сейчас, в темноте чужого дома, они вдруг почувствовали себя так же: все же здесь, с нами – наши разговоры, наше умение почти без слов понимать друг друга, наш интерес к одним и тем же, не всем интересным вещам, наше желание быть вместе, вот так сидеть, обнявшись, и говорить о том, чего, вообще-то, быть не должно.

О преступлениях и преступниках.

– Ничего, – повторил Кемаль, – не могу я его понять, и никто, кстати, не может, вон психологи наши – и те! Никаких зацепок, ничего! Они уже третий раз, по-моему, профиль его составляют, и все результаты разные. Начальство теперь на них косо смотрит: вот, мол, навязали нам свою психологию, шарлатаны… а я как раз сначала им не доверял, первый профиль какой-то неубедительный получился, а сейчас думаю, что они ни при чем. Это убийца такой… особенный. У меня впечатление, что он не маньяк вовсе. Но если он в эту серию кого-то хочет спрятать, то… даже не знаю… либо мы что-то просмотрели, либо – и это самое страшное! – он до своей настоящей жертвы еще не дошел. Но сколько же ему еще нужно?! Что это за жертва такая, из-за которой лишних шесть человек убить не жалко?! И почему он тогда не соблюдает точность, не навязывает нам детали? Или он действительно ненормальный, но мы не можем увидеть в его безумии логику? Ведь, кроме подъездов этих, ничего общего… только что женщины! И способы убийства разные, и перышки больше не появлялись… собираем пыль всякую, волоски, а сравнивать не с чем…

– Ты в полицию завтра пойдешь? – она не перебила его, он и сам, договаривая, уже отвлекся от мыслей об измирском маньяке, уже планировал день, она, как всегда, предугадала ход его мыслей.

– Сегодня уже, – он зевнул. – Полиция, рыбаки, супермаркет, Мария, Шейда, остальное – в зависимости от результатов. А где, кстати, рыба-то? Испортится ведь!

– Я весь пакет в холодильник сунула… чек, наверно, там, ты не вынимал?

– Нет, сейчас гляну… и давай спать, ладно? А то я завтра никакой буду… ты наверху устроилась?

– Да, на третьем. Там две кровати, отдельные, но можно сдвинуть… я в их спальню не могу!

– Да нет, конечно! Мустафу завтра отпустят, он там сам будет… вот он, чек. Четырнадцать сорок семь.

– Что? Время? Так это же алиби! Или нет?

– Неизвестно, смотря как время смерти определят. Ты говорила, он около двух уехал?

– Кажется, – неуверенно ответила Айше. – Знаешь, когда я начинаю о времени думать, мне прямо плохо делается! Настолько здесь никто за временем не следит! Вот спроси меня, во сколько Мария… обнаружила тело, ничего тебе толком не скажу! Во сколько полиция приехала, во сколько Мустафа – ничего не знаю! Слушай… давай завтра… ты сходишь в полицию, договоришься… и мы уедем домой, а?

Робкий заискивающий тон.

Как будто ребенок уговаривает взрослого.

Она сама на себя не похожа – предлагать такое! А брат – оставить его здесь без поддержки и помощи? А Эмель… пусть теперь уже не Эмель, а долг перед Эмель – разве можно просто уехать, оставив все как есть: преступление нераскрытым, убийцу довольным и свободным? А кто будет заниматься разными ужасными, но неизбежными оргвопросами – забрать тело, организовать похороны, известить родных… племянника, господи! Он, кажется, где-то гостит, и это еще одна проблема – подросток, которому кто-то должен сообщить о смерти матери. И такой ужасной смерти. А если Мустафу, вопреки его уверенному заявлению, не отпустят завтра? И послезавтра? Никого не обвинишь: почему местной полиции должно быть очевидно, что он не мог убить свою жену? Они будут продолжать работу, Мустафа у них подозреваемый номер один, ему нужен хороший адвокат… словом, тут столько дел – какой отъезд?!

Как она может даже думать?!

Четырнадцать сорок семь – он все еще держал тонкий длинный чек с бледными цифрами – что это: тонкое, бледное, но надежное алиби или ни на что не годная полоска мятой бумаги?

Что он там накупил – лента сантиметров на двадцать, не меньше!

Кемаль, так и не ответив на призыв Айше об отъезде (а что тут ответишь, никуда мы не поедем, ей это тоже понятно, не маленькая!), стал вчитываться в блеклые иероглифы супермаркетных сокращений.

«Кавак. крас.» – красное вино «Каваклыдере»?

«Дим. ап. нат.» – натуральный апельсиновый сок марки «Димес»?

«Сют. бры. дом.» – брынза домашняя марки «Сюташ»?

«Рыб. дор. св.» – рыба дорада свежая?..

Постой, рыба же у рыбаков? Или все-таки в супермаркете? Да нет, он помнил, на память ему жаловаться не приходилось: Айше совершенно точно сказала, что Эмель сказала, что рыбу надо купить именно у рыбаков.

Так. Айше сказала… интересно, она сама это слышала, или опять получается непроверяемая цепочка – кто кому что сказал и что потом сказал об этом другим?

– Айше, послушай, – он хотел было как-то помягче сказать ей об отъезде, вернее, о его абсолютной невозможности, но не смог выговорить ничего утешительного и, мысленно махнув рукой на всякие психологические тонкости, перешел к делу: – Ты сама слышала, что Эмель посылала Мустафу к рыбакам?

– Да, конечно, мы это вместе обсуждали, она ему так подробно все указания давала, ты же знаешь брата, – она чуть усмехнулась, и Кемаль обрадовался, что она так легко отказалась от идеи или хоть от разговоров об отъезде. – Он же никогда не мог купить ничего не по списку, никогда не знал, какие продукты лучше, ни во что не вникал… Эмель все ему писала и говорила, где купить.

– Но рыбу он купил в супермаркете! Вот, смотри, написано…

– Точно! Она и завернута в их бумагу, я просто внимания не обратила! Вот, видишь? – она распахнула холодильник и показала на аккуратный сверток с сине-красным логотипом. – Рыбаки в простой пакет кладут. И что это, по-твоему, значит?

– Не знаю. Что угодно может значить. Например, приехал он к рыбакам, а там нет нужной рыбы, и он поехал в супермаркет…

– Да там всегда есть рыба! Они же ее не удочкой ловят, они ее разводят прямо в море, как у них может ее не быть?!

– Ну, хорошо, тогда… тогда он мог почему-либо не захотеть туда ехать, увидел, что в супермаркете такая же рыба – и купил.

– И тогда алиби у него нет, правильно? До супермаркета ехать три минуты, рыбу они чистят быстро, вся поездка заняла бы минут двадцать… надо выбросить этот чек и рыбу развернуть! Вообще пожарить ее! – Айше метнулась к холодильнику.

– Перестань, – он перехватил ее и прижал к себе, – если Мустафа сможет все как-то объяснить, ничего не надо… жарить и выбрасывать. А если нет, то рыбаки все равно скажут, что он не покупал у них рыбу, в супермаркете его могут вспомнить, да и копии чека, не забудь, остаются, а он расплачивался кредиткой, вот здесь имя его… все до завтра, Айше, до завтра!

Четырнадцать сорок семь. Еще одно дело на завтра: проверить, за сколько минут можно доехать до супермаркета. Если Мустафа уехал около двух, хорошо, пусть даже в четверть третьего, это здесь для всех одно и то же, то куда он поехал сначала? Айше говорит, туда ехать три минуты, пусть пять, даже десять – мало ли, остановился зачем-нибудь или на заправку заехал? – но полчаса… остаются, как минимум, полчаса, а здесь наверняка все рядом, весь залив как на ладони. К тому же Мустафа не из тех, кто может полчаса бродить по небольшому супермаркету, он покупает все по списку и старается как можно скорее выбраться.

Интересно, местные уже занялись его машиной? Хотя зачем? По пробегу ничего не определишь, никто же не считает километры ежедневно, бензин тоже ни о чем не скажет: Кемаль помнил, что проезжал бензоколонку, она совсем близко, был он там или не был – какая разница?

По-настоящему существенно только одно: Мустафа уехал на машине, и, чтобы (предположим) вернуться, застать жену (предположим?) с любовником и (предположим!) убить ее, он должен был на машине же вернуться. Но машины у дома никто не видел и не слышал – это можно принять за доказанный факт. Мария, Айше, жена адвоката непременно упомянули бы машину, ее невозможно не заметить, а им, всем троим сразу, незачем умалчивать о ней. Даже если (предположим уж и это!) Айше покрывает брата – остаются остальные, менее заинтересованные свидетели.

Значит, еще одно на завтра: поговорить с Байрамом и вторым сторожем, не видели ли они машины Мустафы… или его самого, если он (предположим, что же делать?!) вернулся пешком. Кстати, попутно придется еще выяснять, сколько времени займет путь, если идти пешком… а откуда? Он же мог поставить машину где-нибудь недалеко и за пять минут… о господи! Или взять такси, или… надо выяснить, ходят ли сюда маршрутки или какие-нибудь автобусы… кто-нибудь мог его подвезти…

Нет. Если он изначально задумал… пусть не убийство, а что-то нехорошее и тайное, то не стал бы рисковать и втягивать в это таксиста или еще кого-то. Но если бы он вернулся пешком – его наверняка заметил бы сторож на воротах, спросил бы, почему вы без машины? Или это здесь в порядке вещей, люди ходят на пляж пешком, и никто не обращает на них внимания?

Господи, сколько вопросов!

Как бы дожить до утра – и начать задавать их все, и получить хоть какие-то ответы. За которыми потянутся новые вопросы, и их снова придется задавать тем же или другим – равнодушным или заинтересованным, правдивым или хитрящим, болтливым или молчаливым, сердитым или доброжелательным, раздражительным или спокойным, мнительным или любопытным – самым разным людям… кто это сегодня сказал, что они – как камни?

Глупость какая – у камней нет никаких эмоций… они по крайней мере не лгут.

И, кстати, не убивают.

Если не используются как слепое орудие…

10. Николай

– Борис, брось, я сказал! Что я – сам не донесу?! Машка! Мишка! Где вы все, а? Смотрите сюда! Ма-а-аш! Борь, куда идти-то? Вроде раньше тут по-другому все было? Слушай, а жара-то! Не поверишь, что почти сентябрь! Сейчас все это брошу – и в море! Устал как собака! Ма-а-аш!

– Ой, Ник, вы уже… а я ждала-ждала и пропустила!.. О господи, Мишка?! – при виде третьего мужчины, кроме мужа и Бориса, выходящего из машины, она не поверила своим глазам и машинально подняла к груди руку с какой-то тряпкой. Ярко-желтая ткань с серыми въевшимися разводами пыли и грязи так странно выделялась на фоне нарядного, явно специально надетого летнего платья, что Николай, шедший с чемоданом к лестнице, не удержался:

– Маш, брось ты тряпку свою! Ты здесь на отдыхе или где? Дома все мыть будешь! Да Мишка это, Мишка – что ты вытаращилась?! Решил вот вам сюрприз сделать…

– Пап, привет! О, дядя Миш, привет! В бассейн пойдем? Или лучше на море! Ты мне самолет сфоткал? А из самолета? А вчера над морем парашюты летали! Давай, поехали, может, и сегодня будут! А мы тут переезжали, а потом не переезжали! А еще тут тетю вчера убили – совсем, представляешь?! А Ланкина кошка…

– Привет, Мишка, давай не все сразу! – он подхватил сына свободной рукой и втащил на террасу вместе с чемоданом. – Вот я переоденусь, передохну… – он поцеловал жену, – и сразу на море! И ты все расскажешь: и про парашюты, и про кошку, и кого убили… Миш, проходи давай! Борис, спасибо, мы уж теперь тут сами! А про вашу идею я подумаю, и завтра поговорим! А Ланка-то где?

– Она… сейчас я ей позвоню… она тут недалеко, – замялась Маша. – Как долетели?

– Да как – нормально! Долетели же, как видишь! – громко, даже громогласно, как он делал все, ответил Николай. – Конечно, чартеры эти… как «Запорожец»! Три часа трясешься – и на курорте! Дешево и сердито! Еда особенно сердита! Маш, дай нам поесть чего-нибудь, а? И потом уже на море, а то нас не кормили толком! Слушай, все-таки воздух тут… скажи, Миш, после Москвы-то, а?

– Да, и правда… красота! Привет, Маш… ничего, что я вот?.. Меня Ник уговорил, – неловко улыбнулся Мишка – второй (или все-таки первый?) Мишка, ее старый друг, лучший друг ее мужа, муж ее младшей сестры, общий и всеобщий друг. Как и Маша, он всегда называл Николая Ник, в основном из-за отвращения, которое в свое время ее литературно-чувствительная сестра внушила всем к имени «Коля». «Вы вслушайтесь, как ужасно звучит! Вот «Николай» – это да, это я понимаю, но «Коля»! «Колька», «Колян» – ужас какой-то! Не зря же раньше аристократы наши как говорили: «Николенька», «Николушка», «Николя» или «Ники», но никак не «Коля»!» – «Один Ники, кстати, плохо кончил, не забыла?» – Мишка всегда много читал, в этом смысле они с Ланкой прекрасная пара… ладно, не до воспоминаний!

– Ну что ты говоришь! Конечно, ничего, даже не ничего, а замечательно! Сейчас я вам все покажу, – словно придя наконец в себя, Маша взяла бразды правления в свои руки. – Давайте-ка вы сначала проходите! Значит так: Миш, вы с Ланой наверху, на третьем, поднимайся, она сейчас придет, гуляет она, пока не жарко…

– Мам, ты же обещала, что я на третьем! Что я большой уже! И чтоб звезды смотреть! Там же балкон! А Лана же к Крысу ушла, пусть она у него и будет!

– Миш, тебя не спрашивают! Иди-ка погуляй, пока мы тут разберемся. Папе с дядей Мишей отдохнуть надо… и раз дядя Миша приехал, то ты будешь на нашем этаже, а они с Ланой на третьем – все ясно? Балкон и на втором есть! Или лучше не гулять, а иди-ка покажи дяде Мише его комнату и вообще все, он же здесь первый раз! Господи, ребята, как я рада! У нас тут такое творится… сейчас все расскажу! Но так удачно, что мы в этом доме-то остались, как нарочно! А то и комнат бы не хватило! Ник, Миш, лобио будете? Или чаю вам? И суп грибной есть! Сейчас я все…

– Да что случилось-то? – вычленив из сумбурных, сбивчивых реплик жены и сына нечто особенное, спросил Николай. – Куда это вы переезжали и не переезжали? Где бы комнат не хватило? Тут же по три спальни во всех домах – или нет?

В домах он разбирался.

В домах, планировке, строительстве, участках под застройку, ценах на дома и эти участки, коммуникациях и том, как их подвести, и с кем договориться, чтоб их подвели, в строителях и расценках на их труд, в проблемах их легального или нелегального расселения, в отделочных работах и качестве цемента… и в Машиных интонациях тоже.

Хотя они никакого отношения к домам и строительству не имели.

Просто среди жизненно важных вещей Николай выделял для себя две – работа, то есть это самое строительство, и семья, то есть Маша. Нет, Мишка, конечно, тоже, Мишку он обожал, но не мог не понимать, что Мишка, тем не менее, это произведение Маши, она может захотеть и родить еще сколько ей угодно мальчишек и девчонок, и он их всех будет обожать и баловать, но главным все же была она сама. Точно, абсолютно такая жена, о какой он всегда мечтал.

И он изо всех сил старался, чтобы и она думала о нем так же: точно такой муж, какой мне нужен. Только он и никто другой.

– Тут, Ник, собственно, две истории, – быстро заговорила Маша, отправив двух Мишек наверх. – Во-первых, вышло недоразумение, здешние хозяева вдруг решили из Германии заявиться, Татьяна, бедная, чуть инфаркт не получила! Представляешь, раз – и передумали, а нам куда?! Ну, Татьяна все уладила, мы в тот вон – видишь? – дом переселиться могли, а сегодня с утра пораньше выяснилось, что эти придурки-хозяева не приедут! То есть они вроде как в Турцию прилетели, но где-то еще решили остаться… в Бодруме, что ли? Это тут курорт такой. Словом, все отлично, а то куда бы я Мишку с Ланой поселила? Там же наверху хозяйка бы жила… то есть не совсем хозяйка…

– Ладно, Маш, что ты так волнуешься? Все устроилось – и слава богу… или Татьяне, или этим хозяевам! Давай мне суп грибной, и лобио тоже, и что там еще?

– Салат могу быстренько… а еще тут… да, слушай, Лана пошла за вещами, я при Мишке не хотела… она тут с англичанином одним подружилась… да нет, ничего такого, правда! Он археолог, на развалины ее возил, нас тоже приглашает… словом, он один живет, а когда вчера убийство это… он ей предложил у него на третьем этаже… а утром нам сказали, что мы можем здесь остаться, и она за вещами пошла… Мишке не надо, наверно…

– Погоди, какое убийство-то?! Ты о чем вообще?

– Сейчас, Ник, я… – Николаю показалось, что она сейчас заплачет – это она-то, его образцовая, идеальная жена, которая, как и он сам, всегда холодно и практично подходила ко всем трудностям жизни, не делала ни из чего проблем, наоборот, решала все эти проблемы, никого и никогда не призывая на помощь. И слез – этого оружия остальных, не образцовых и не идеальных женщин – в ее репертуаре прежде не водилось, и за это он ценил ее еще больше, всегда с презрением выслушивая жалобы приятелей на чуть что рыдающих, беспомощных жен и подружек.

Выбирать надо правильно – и все дела. Вот он: выбрал, причем мгновенно, почти с первого взгляда – и ни слез, ни проблем, ни истерик.

А сейчас тогда что?

Николай даже на секунду растерялся, не зная, как себя вести.

– Маш? Ты… ты в порядке?

– Я вчера обнаружила тело… труп, – пояснила она, стараясь (умница какая, не заплакала все-таки!) говорить тихо, но четко. – Нашу соседку убили, и я обнаружила тело. Мы туда должны были переехать, я говорила. У них два дома, один они нам согласились сдать – вместо этого. И я туда стала носить вещи, а она убиралась там… а потом я вхожу… господи, ты не представляешь, это такой ужас был, такой ужас!

– Ни фига себе! Ладно, Маш, все, – он отобрал у нее нож, которым она пыталась резать помидор, обнял ее и погладил по голове, – все, все прошло, черт с ними, не вспоминай больше! Все закончилось, мы в этом доме, нас это не касается, сейчас вот поедим с Мишкой – и на море…

– Да как не касается, когда я, во-первых, свидетель, и меня полиция допрашивала и еще наверняка будет, а во-вторых, если тут по поселку маньяк разгуливает…

– А это маньяк был?

– Да я не знаю, кто это был, но ведь среди бела дня… а я там совсем рядом… может, я даже в это время в доме была, представляешь?!

– И что же – никто ничего не видел, не слышал? Как убили-то?

– Мечом японским. Меч для харакири, то ли сувенирный, то ли настоящий, у соседа был… а у нее пылесос работал, вот никто и ничего… – она прерывисто вздохнула.

«Тефаль»… – почему-то промелькнуло в голове у Николая, – о чем, блин, думает «Тефаль», делая такие пылесосы с убийственным шумом?»

Он понимал, что ерничать сейчас не время, но какие-то мысли о бесшумной бытовой технике в стилистике в зубах навязших рекламных роликов против его воли заметались в голове. Типа: «бесшумный пылесос – и убийцы вам не страшны!» – смешно, но Машке не скажешь, черный юмор, совсем черный.

Убийство, как ни стыдно признаться, оставило его равнодушным.

Ужас, конечно, но не наше дело, сами мы не местные, если Машка так боится – поменяем билеты и через недельку в Москву, что нам мешает? Хватит, и так два месяца почти тут загорают, ему самому и неделя сойдет, успеет наплаваться. Двери на ночь запирать получше, с открытыми окнами не спать – да и кто с ними спит в такую жару, одно спасение кондиционер! – и никто к ним не влезет, никакой маньяк. Ну и за Мишкой получше следить, да Машка и так всегда… как наседка… а сейчас они вообще все вместе… и Мишка с Ланой… по одному не ходить, по вечерам особенно… нет, ничего страшного, все путем.

А полиция пусть только попробует… мы иностранные граждане, нечего нас в свое убийство впутывать! Допрашивать они ее будут… пусть только явятся!

– Все, забудь, я теперь с ними сам! Спокойно, Маша, я Дубровский! Тебя, кстати, на каком языке допрашивали-то? Неужели переводчика нашли?

– Да нет, откуда? По-английски объяснялись как могли… да я ничего и не видела-то толком, в обморок хлопнулась, представляешь?!

Николай не представлял.

Его личная, собственная, образцовая Маша не только не плакала, но и не падала (как она чудно сказала – «хлопнулась»!) и не хлопалась в обмороки, никогда никого не беспокоила по пустякам; ее ежевечерний рассказ о прожитом дне, когда он приходил наконец-то с работы и еще не успевал выкинуть из головы расценки на цемент, проблемы с подрядчиками, придирки пожарных и прочие страшные беды, угрожающие строительству, напоминал краткие сводки с передовой, причем всегда оказывалось, что сражение уже закончено, и ему, как любому главнокомандующему, оставалось только принять к сведению его исход.

Был ли нездоров Мишка, устраивала ли переезд теща, возникали ли проблемы у тестя, являлась ли некстати любимая, заплаканная сестрица, – Маша разруливала все это, успевая приготовить к вечеру ужин и все как-то прибрать, постирать, перегладить, позаниматься с сыном, что-то почитать, что-то купить, причесаться… да, вот именно.

Николай никогда не видел ее некрасивой: небрежно одетой, с немытой головой, с поломанными ногтями, – и в доме никогда не было того, что он с непонятно откуда взявшимся отвращением замечал в семьях приятелей и у собственных родителей.

Он не мог внятно объяснить, почему он так ненавидел посуду, даже единственную кастрюлю, в раковине, белье, приготовленное для глажки и лежащее так в каком-нибудь углу по много дней, обилие пыльных и продолжающих покрываться пылью безделушек, серые, заставленные черт-те чем подоконники под тоже сероватыми, непрозрачными стеклами, загроможденные баночками и скляночками кухни, на которых с трудом находилось место, чтобы втиснуть разделочную доску и отрезать кусок хлеба… словом, весь этот московско-советский быт – бессмысленный и беспощадный.

Он даже не знал, как сильно он его ненавидит, пока не женился на Маше и не привык к тому, что лишних вещей то ли нет вообще, то ли не видно, что все баночки и скляночки кухни обитают в специальных шкафчиках, а если ему вдруг пришла фантазия самому порезать… ну, например, лимон к коньяку, чтобы облегчить труд хозяйки, то места было сколько угодно – вся идеально сверкающая поверхность рабочего стола. При этом квартира у них сначала была совсем небольшая, обычная, типовая московская квартира, но он никогда не задумывался, где прячет жена то, что предназначено для глажки, где сохнут грязные тряпки, почему занавеска всегда чиста и так красиво висит, а подоконник тоже чист и, за исключением какой-нибудь симпатичной вазочки, свободен от постоя, куда девается все то, что так и лезло ему на глаза в других домах: щетки и расчески с непременными волосами в ванной или пудреница в прихожей, например.