Текст книги "Сад камней"

Может быть, это «что-то» объясняет и убийство?

– …а потом перезвонила и сказала, чтобы я не приходил в дом, а подождал ее на пляже… там есть такое кафе… вот я и ждал… нет, конечно, звонил, несколько раз звонил, но она не отвечала… я сначала подумал, что она за рулем и не может достать телефон, потом вспомнил, что она не водит машину… решил даже, что она пешком придет… а потом уже перестал ждать, просто сидел…

– Два, нет, почти три часа?

– А что такого? Я был на пляже, плавал, загорал, мне позвонили, попросили приехать, я собрался было, тут встречу отменили – и я остался на пляже. Кафе прямо на берегу, я там посидел, потом вернулся к своему зонту.

– И вы не беспокоились?

– Я же говорю: я несколько раз позвонил Эмель, она не отвечала… можете проверить ее телефон! Потом позвонил жене, спросил, не видно ли там Эмель, она сказала, что посмотрит, а потом тоже пропала.

– Как пропала?!

– Ну, в смысле не перезвонила, ничего не сказала, я еще раз ей позвонил, она не ответила… но, знаете, на даче это нормально! Мы же телефон постоянно с собой не носим, а в доме три этажа, да сад еще, да иногда к соседям зайдешь, а телефон лежит себе дома… только если звонка важного ждешь, тогда приходится таскать его…

– Ваша жена в это время пошла к соседке, и они вместе с Айше обнаружили тело.

– Да, я уже понял… она сказала.

– А до этого, когда вы ей звонили, она была дома?

– Шейда? Какая разница, где она была?!

– Эрман-бей, давайте договоримся, что вы отвечаете на мои вопросы, хорошо?

– Но если вы хотите сказать, что моя жена имеет какое-то отношение…

– Ваша жена могла видеть убийцу, и вы это прекрасно понимаете. Убийца должен был каким-то образом вынести из вашего дома орудие убийства, и ему это удалось, правильно? Так где была ваша жена, когда вы с ней говорили?

– Я не спросил… думаю, дома. Если бы она была в бассейне или еще где-то, она не сказала бы, что посмотрит, где Эмель. Либо дома, либо в саду, спросите ее сами!

– Спросим, не беспокойтесь…

Мустафа невольно увлекся реконструкцией событий, как будто он был этим задававшим вопросы полицейским. Слышно было не очень хорошо, некоторые слова он почти угадывал, но они, угаданные и услышанные, понятные сами по себе, все равно ничего не объясняли.

Эмель два раза звонила Эрману, но зачем? Зачем он ей понадобился, этот Эрман?! Ей нужно было поговорить именно с ним – или с любым адвокатом?

С любым адвокатом – кроме собственного мужа?

Он не заметил, как вошли какие-то люди, а когда заметил, было уже поздно делать вид, что случайно проходил мимо двери и так же случайно приложил к ней ухо.

– Я имею полное право знать, что случилось с моей женой! – нападение вместо защиты, испытанный прием любого адвоката, сколько раз он хладнокровно делал вид, что возмущен и не может сдержать негодования… вот когда пригодилось! – Я…

– Разумеется, Мустафа-бей, – заученно успокаивающим тоном сказал один из вошедших. Кто он такой? Откуда знает мое имя? Или он был там, среди тех, кто?.. – Мы сейчас все заняты тем, чтобы выяснить, что случилось с вашей женой.

– Но я должен знать, зачем ей был нужен адвокат! – почти выкрикнул Мустафа, видя, что его подслушивание, похоже, никого не заинтересовало.

– Адвокат? – а вот это произвело впечатление: вошедший посмотрел на него внимательно, и его равнодушие сменилось строгим и сосредоточенным выражением. – Какой адвокат? Вы же сами?..

– Вот именно! Эрман говорит, – Мустафа указал на закрытую дверь кабинета, – что Эмель хотела…

– Мы все выясним, – кивнул полицейский, – подождите, пожалуйста!

Странный звук донесся откуда-то, дверь открылась, и в ней показался Эрман, и Мустафа хотел броситься к нему с расспросами – наконец-то! – но звук не умолкал, а за спиной Эрмана маячил уже тот неприятный полицейский, задававший неприятные и непонятные вопросы, и произносил какие-то слова…

– Твой телефон! – сказал Эрман, и это было единственным, что точно имело какой-то смысл.

Эмель! Конечно же! Звонит, чтобы я не волновался!.. Сумасшедшая надежда, вспыхнув на мгновение, обратилась злостью и безразличием: кто бы ни звонил, какое мне дело!

– Вы не имеете права, – договаривал полицейский, но рука, привыкшая к определенному жизненному распорядку, не обращала внимания ни на кипящую злость, ни на вновь забастовавший рассудок – она вытащила телефон, нажала кнопку, поднесла его к уху… глаза по пути привычно зафиксировали имя.

Кемаль. Хорошо, пусть будет Кемаль. Если это все равно не Эмель, то это, пожалуй, лучше всего.

– Кемаль, – сказал Мустафа, отмахнувшись от повторяющего свои заученные запреты полицейского. – Приезжай…

Больше сказать не удалось. Нет, никто не бросался на него, не вырывал из рук телефона – просто голос отказывался говорить что-то еще. Эта секундная вспышка безумной надежды вместе с мгновенно наступившим прозрением оказались выше того, что он мог вынести.

Не сегодня. Я смогу что-то говорить, но не сегодня. И видеть, и слышать, и дышать я смогу не сегодня.

Пусть делают, что хотят.

Пусть подозревают меня в чем угодно. Я ничего больше не скажу, я даже думать боюсь, я ничего не хочу знать…

Потому что я с самого начала знаю, что если бы остался дома, ничего бы не случилось.

Меня не было – и в дом пришел убийца.

Меня не было потому… потому, что меня попросили поехать… где-то здесь постукивала, просясь на свободу, какая-то мысль… она сама попросила… да… если бы не она, я бы не поехал, и она была бы… ничего бы не было.

Значит, она сама устроила все это? Она ждала своего убийцу?

Делайте, что хотите… да, хорошо… уже иду…

Приедет Кемаль, во всем разберется… ему я скажу… завтра же я смогу говорить, дышать, думать.

Или уже никогда не смогу?..

7. Эмель

Она чувствовала, что не выдержит.

Не вынесет этого мелодичного нежного звона. Нежного, тихого, мелодичного, отвратительного звона.

Дин-дон, дин-дон… тихий, приятный, манящий звук. Она шла на него, и звук приближался, и казался в темноте и тишине ночи громким и противным.

Дин-дон, дин-дон… Джон Дон… дин-дон… по ком… дин-дон… зво-нит… дин-дон…

Ночь должна быть тихой. Здесь всегда тихие ночи, по ним любит гулять прибегающий откуда-то по вечерам и исчезающий к утру ветер. И сегодня такая ночь – звездная, лунная, красивая. Тихая и пустая ночь. И ветер уже кружит по этой пустоте.

Она сделала еще один шаг. Сзади был пустой дом, и ночь и вся жизнь казались пустыми. Дин-дон… если бы только не этот мерзкий звон.

Эти проклятые колокольчики, видите ли, отпугивают злых духов. Ну и что они отпугнули, когда столько злого обрушилось сразу?! Разве защитили кого-нибудь?! Помогли?!

Как бы не так… теперь еще и смеются над ней! Тихо пересмеиваются: дин-дон, дин-дон, дин-дон…

Позади пустой дом, пустой после убийства.

Впереди чужой дом и чужой сад – ха, сад, одно название!

Камни, и больше ничего. Но они по крайней мере никому не мешают. Наверно, потому, что не их дело защищать от злых духов, и они лежат себе тихо и молча укоряют колокольчик, и он вынужден оправдываться перед… соотечественниками.

Почему он просто не замолчит от ужаса и стыда, этот… было какое-то слово – фурин? Так он, кажется, называется?

Господи, какая теперь разница, как что называется по-японски?!

С меня хватит, подумала она, я пойду туда, в этот сад, я не боюсь злых духов, бояться нужно только людей и… и тех, кто так на них похож, но на самом деле… и не отличишь, но убийца – разве он такой же, как мы?

Хватит.

Иди, ты должна, иначе сойдешь с ума.

Темные камни в соседнем саду напоминали свернувшихся дремлющих чудовищ, и вокруг них на чуть более светлом песке шевелились тени сосен, и было так страшно, что подгибались колени и приходилось твердить себе: я пойду, я не боюсь, я пойду, я не боюсь, я… конечно же, боюсь, но пойду: не чудовища же они на самом деле – эти камни!

Она должна снять этот колокольчик.

Хватит. Хватит с нее этого звона, который сводит ее с ума. Больше она не выдержит. Он звонит, и звонит, и звонит.

Дин-дон. Дин-дон. По ком? Что – по ком?

По тебе. Он звонит по тебе. По тебе.

Потому что больше не по ком! Никого нет. Никого. Дом пуст.

Эмель убита. Убита – господи, неужели?! Не верится.

Брат арестован. Ее брат – господи, не может быть! Не верится.

Айше ничего не ела с утра, и бокал вина, навязанный ей внимательным, сочувствующим соседом, кружил голову и путал мысли. Собственно, мыслей было не так много. Не называть же мыслью то единственное желание, которое удалось сформулировать более или менее ясно. Снять проклятый соседский колокольчик с нежным звоном от малейшего ветерка и изысканным японским именем «фурин».

Сжав в руке ножницы (как она, интересно, ухитрилась их обнаружить в доме брата после всего случившегося?), Айше шагнула на низкую бетонную ограду участка. Хорошо, подумала она, что они еще не успели поставить чугунные решетки, как собирались, и что пока их сад отделен от соседского лишь низкой и широкой бетонной стенкой, едва доходящей до колена.

Она спрыгнула вниз. И наткнулась на камень. От боли она чуть не вскрикнула и выронила ножницы.

Чертов сад. Чертовы камни. Чертов колокольчик. Луна светила ярко, глаза привыкли к темноте, и ножницы легко обнаружились прямо у камня.

На ноге была кровь, и Айше сжала губы, чтобы не заплакать. Не от боли, а от какой-то обиды и злости. Разве сегодня ей было мало крови? Крови и боли. Неужели это никогда не кончится?! И что же это вообще такое вдруг началось в ее жизни? Словно она спит и не может проснуться.

Ее брат, любимый старший брат, уважаемый и преуспевающий адвокат, убил – убил?! – свою милую любимую жену, спокойную домохозяйку и рукодельницу. Господи боже мой.

Какого черта звенит этот веселый колокольчик?.. Что за колокол зазвонил в ее жизни? За что?..

За соседским незанавешенным окном, отсвет которого бледным квадратом лежал на подстриженной траве газона, двигались тени. Что они делают? Живут себе, как прежде? Едят и пьют, как будто ничего не случилось? Почему-то Айше это задело, и она, на секунду забыв о колокольчике, осторожно двинулась к окну. Вглядываясь в него и при этом стараясь не наткнуться на еще какой-нибудь камень.

Чего-чего, а камней здесь в избытке. Филиал Страны восходящего солнца. За окном в светлом кимоно – а в чем же еще?! – неторопливая соседка Шейда медленно несла красивый фарфоровый чайник. Волосы уложены в высокую прическу, лицо бледное от макияжа. Она поставила чайник куда-то вниз и склонилась в изящном поклоне. Черт!

Именно этот манерный, странный поклон доконал Айше. После всего, что она пережила с сегодняшнего утра, что угодно могло стать последней каплей. Она думала, что ею стал колокольчик. Потом этот попавшийся под ногу камень. Зачем этим идиотам понадобилось перевозить сюда все чудеса Японии, все эти кимоно, фурины, оригами, икебаны, сады камней, мечи для харакири?!.

Особенно мечи… сколько же было крови, господи!..

А теперь они заваривают чай и кланяются своими идиотскими поклонами. Как ни в чем не бывало. Как будто рядом нет пустого, страшного, опустевшего после убийства дома. И вообще никого и ничего нет. Кроме их любимой воображаемой и скорее всего выдуманной Японии.

Айше опустилась на траву и заплакала. Впервые за этот день. Заплакала от неуместной и нелепой ненависти к чайной церемонии с поклонами. Колокольчик все звенел, и она отстраненно подумала о том, какой сильный сегодня ветер. Поэтому и фурин звенит. И сосны шумят.

А брата нет. И его жены нет. И ее самой, Айше Демирли (почему она вдруг назвала себя девичьей фамилией? Фрейда бы сюда какого-нибудь!), ее самой тоже почти нет. Разве это она – ночью, одна, испуганная, заплаканная, с ножницами в руке и ободранной до крови ногой, в чужом саду?.. Да еще подглядывает в окна…

Наверху привычно шумели сосны, и светила луна, и позвякивал колокольчик. Ветер. Конечно, осень скоро. Уже почти осень. Почему-то (да уж понятно – почему, из-за этих!) вспомнилось японское – что там? – танка или хокку?..

 
На морском берегу
Ветер брызги плеснул мне в лицо.
Ветер – странная вещь:
Ни начала его не найти,
Ни конца.
 

Ни начала, ни конца. Так и этот сегодняшний ужас – где его начало? И будет ли конец? Как она могла не заметить начала всей этой истории? Когда же все это началось? И как?

Под руку попалась шероховатая поверхность камня, Айше сжала его, успев попутно удивиться, что ножниц в руке уже нет, и, вложив в это движение всю накопившуюся за день усталость, и все напряжение, и безысходность, и страх, и только что возникшую ненависть, изо всех сил швырнула концептуальный японский камень в светящееся окно.

Обрушившееся стекло зазвенело оглушительно, и изумленным грохотом отозвалось что-то у соседей, и их восклицания и крики слились с этим шумом и звоном, а Айше сидела на траве, радуясь, что теперь уже не слышит тихого звона тихого колокольчика.

Потому что, когда рушится вся жизнь, шума и грохота должно быть куда больше.

Когда же это все началось?

Айше не думала, скорее – осознанно и старательно пыталась думать. После укола, сделанного врачом, после короткого пахнущего лекарствами полусна, после зачем-то выпитого бокала вина, после безумного выхода в сад и камня, брошенного в соседское окно, после каких-то вопросов и ответов голова категорически не желала думать.

Словно забыла, как это делается. Мысль приходила не сразу, потом крутилась и повторялась, наполовину ускользала и возвращалась снова, но Айше никак не удавалось остановить ее, сделать понятной, облечь в слова.

Единственное, что все-таки можно было уловить, было не собственной ее мыслью, а кем-то сказанными словами об убийстве.

Об убийстве Эмель.

От привычного, такого родного слова «Эмель» мысль медленно поворачивала назад, туда, где все еще было в порядке, где не было не то что всей этой… крови… что за привкус у этого лекарства, гадость!.. где еще даже не было этого дома – была их старая дача в Чешме, была нормальная жизнь, была Эмель.

Эмель с листом бумаги и карандашом в руке.

Когда это было, господи?..

– Ты представляешь, – щебетала Эмель, – это, оказывается, так интересно! Мне в нашей библиотеке дали толстенную книгу про искусство Дальнего Востока, там такие изумительные вещи есть! Вот, например, послушай, это в восемнадцатом веке написано: «Рисунок лучше оставлять незавершенным. Белая поверхность – тоже часть изображения. Оставляй белое пространство и заполняй его значительным молчанием». Понимаешь?

Айше понимала. Она была филологом и могла оценить такие вещи, пожалуй, лучше других. Она, правда, никогда не увлекалась и не занималась ни Китаем, ни Японией. Ее профессией была англо– и франкоязычная литература, а по душе ей всегда нравились многословные и неторопливые романы, написанные для того, чтобы читать их при свечах долгими зимними вечерами. Они и писались там, где есть такие вечера: когда все вокруг засыпано снегом, когда надо топить камин, когда не звонит телефон, а зима длится долго-долго, как толстый русский роман. Она никогда не скучала в мире Толстого и Джейн Остен, Голсуорси и Джойса, а уставая иногда от настоящей литературы, с удовольствием читала хорошие детективы. Решают же некоторые кроссворды, или в шахматы играют, или бродят по квестам, или вяжут что-нибудь – почему бы нет? Их же никто за их хобби не презирает.

А Япония… Нет, Айше, конечно, знала, что существуют Ясунари Кавабата и Кобо Абэ, и что в японских стихотворениях то ли три, то ли пять строк, что средневековые японские романы называются непонятным словом «моноготари», а что до остального… Специалисты на другой кафедре, а с нее какой спрос? Так, на уровне общих рассуждений. Издержки филологического образования, не более.

– Посмотри, как это можно сделать, – невестка схватила всегда, в любом доме моментально попадающийся ей под руку карандаш и лист бумаги. Она, если загоралась очередной идеей, могла неутомимо рисовать на чем угодно и чем угодно. Большинство случайных знакомых непременно спрашивали Эмель: «Вы художница?»

«Да», – отвечала бы на ее месте не лишенная тщеславия Айше.

«Нет-нет, что вы, – протестовала Эмель, и только близкие знали, что это отнюдь не поза, не рисовка и не показная, ложная скромность творческой натуры. – Я домохозяйка».

Эмель и была ею. Может быть, не выйди она замуж так рано, ее жизнь могла бы сложиться иначе, но Айше было так же трудно представить Эмель иною, как и вообразить жизнь своего брата без Эмель. История их знакомства и скоропалительной женитьбы была проста и стара, как мир, и казалась всем и им самим такой же сложной и необъяснимой.

Молодой помощник знаменитого адвоката, работающий за гроши ради опыта и практики, и девушка, подающая чай в конторе, – что может быть предсказуемее и банальнее? Честолюбивый и твердо решивший делать карьеру юноша, вынужденный содержать младшую сестру, которому усиленно строит глазки холеная красавица дочь его шефа, и не имеющая ни денег, ни связей, ни образования миловидная хохотушка, – что может быть неправдоподобнее и безнадежнее?

Но и такие истории случаются. Мустафа не колебался ни минуты, Эмель стала заваривать чай лишь дома, знаменитый адвокат вздохнул с облегчением и, выдав дочь за богатого клиента, повысил помощнику жалованье, а вскоре и рекомендовал его пожилому коллеге в качестве партнера.

Обретя мужа, Эмель обрела и лучшую подругу. Айше была лишь несколькими годами моложе невестки и до поступления в университет жила в семье брата. Бог знает какие трагедии происходят ежедневно почти во всех семьях, где несколько женщин вынуждены сосуществовать на одной кухне! Вы сами их знаете – все ваши соседи, кого ни возьми, не так ли? Свекрови, золовки, невестки, сестры, дочери и матери – все они, мило улыбаясь, ведут непрерывную борьбу за существование: за то, чтобы кастрюли непременно стояли на этой полке, а не на той; за то, чтобы никто не трогал их бутылочки с шампунем и баночки с кремами, а если их трогают, то чтобы по крайней мере закрывали как следует; за то, чтобы кофе подавался по старшинству, а не так, как ей, выскочке невоспитанной, видите ли, удобно; за то, чтобы чашечки из бабушкиного сервиза не запихивались как попало в посудомоечную машину, и чтобы эта нахалка не тратила столько денег на наряды, и чтобы муж, брат, сын наконец понял, что она собой представляет…

Наверно, Айше и Эмель были слишком молоды и по-женски неопытны, чтобы воспринимать друг друга как потенциальных соперниц, или возникновение их дружбы объясняется случайностью: тем, что они оказались полными противоположностями. Или книжным воспитанием и одиночеством Айше и доброжелательностью и восторженной готовностью признавать ее превосходство Эмель. Или… впрочем, какая разница? Как бы то ни было, девушки почти мгновенно стали подругами, идеально дополняя друг друга.

Жена брата царила на кухне, шила и вешала занавески, что-то бесконечно убирала и переставляла с места на место, и Айше, никогда не умевшая наладить быт и вечно чувствовавшая себя из-за этого виноватой, вздохнула свободно. Их небольшая квартирка, всегда напоминавшая жилище двух холостяков, неожиданно стала уютной и ухоженной, и Айше, как-то впустив заглянувшую без предупреждения соседку, с изумлением поняла, что впервые за долгое время может не извиняться и не врать, что вот, мол, только что собиралась взяться за уборку. Кресла из кабинета, оказывается, прекрасно сочетаются с ковром и шторами гостиной, старый стол, накрывшись неизвестно откуда взявшейся новой скатертью, обрел солидность и не возражал против поставленной на него вазы с цветами, на лампе появился атласный абажур с интересным орнаментом…

– Подожди-ка, – перебила она немилосердно болтающую соседку, – или я сошла с ума, или вчера на этой лампе ничего не было?

– Почему не было? Абажур уже неделю здесь!

– Но он же был гладкий, разве нет? Без всяких рисунков! Я точно помню! Или?..

– Да ты не волнуйся, – засмеялась Эмель, – конечно, гладкий. Я все ждала, когда же ты наконец заметишь. Вроде неплохо вышло, да?

– Замечательно! Ты что, сама его расписала?

– Ну да. Вчера. Краску для ткани купила на распродаже и решила попробовать. Тебе правда нравится?

Это не могло не нравиться. Орнамент был изящным, неброским, и блестящий атлас абажура перестал контрастировать своей новизной со старым основанием. Старая лампа стала старинной – впору какой-нибудь лавке древностей.

– Тебе надо учиться, – решительно заявила Айше, когда говорливая соседка, выплеснув свою долю восторгов по поводу элегантно состарившегося абажура, наконец ушла. – Может, из тебя и не выйдет художник, но ты могла бы заниматься декоративно-прикладным искусством, или дизайном, или…

– Не фантазируй, Айше. Ну когда мне учиться? Сама подумай. Мы женаты всего три месяца, я еще многого не успела, но…

– Чего ты не успела? Стены разрисовать? Не бойся, я тебе помогу, к экзаменам подготовимся, ты же восемь классов закончила, правильно? Будешь заниматься вместе со мной, за лицей экстерном сдашь и сможешь в университет поступать.

– Знаешь, – перебила ее Эмель, – помоги мне лучше все здесь убрать, а я мясо в духовку поставлю. Мустафа обещал пораньше прийти, а у меня ничего не готово.

– У нее талант, ей надо учиться! – сообщила Айше, едва брат показался на пороге. – Мы непременно должны ей помочь! Иди сюда, посмотри на абажур!

– Кому помочь? Что случилось? Эмель, что с ней? – слабо защищался от нападения сестры Мустафа, пытаясь снять надоевшие за день ботинки и поскорее оказаться в удобных, купленных женой тапочках. – Что там у вас с абажуром?

– Боже мой, Айше! Оставь его в покое… или хоть дай переодеться, он же целый день был в суде!

Примолкнувшая Айше устыдилась. Она никогда не знала, где был и что делал старший брат, не волновалась, если он задерживался, и не слишком жалела, если он выглядел усталым. Она и себя не жалела. Пусть она пока всего лишь школьница, но она лучшая ученица, гордость класса и школы, она посещает все имеющиеся бесплатные курсы и факультативы, она самостоятельно учит французский, она читает – и прочитает, будьте уверены! – всю мировую классику. Брату не придется стыдиться младшей сестры, которой он помог получить образование и которую ни за что не хотел отдать чужим людям на воспитание. Сейчас впервые в жизни ей на какое-то мгновение показалось, что, может быть, она понимала свой долг перед братом неправильно.

Может быть, ей надо было, не отдавая все силы учебе, дарить ему больше тепла и внимания, научиться готовить и подавать ужин вечером и завтрак по утрам, содержать в чистоте их квартирку, гладить его рубашки? Ему было бы куда проще жить, если бы она бегала на рынок, и заваривала чай, и подавала мягкие тапочки. Как делает теперь Эмель.

Но… но разве это правильно? Где же тогда будет она сама, Айше? Рубашки снова помнутся, всех домашних дел не переделаешь, и следа от них не остается. А все говорят, что у нее способности к языкам, что ей надо учиться, и она всерьез вознамерилась добиться не меньшего, а лучше – большего, чем ее брат. Вот и у Эмель настоящий талант, нельзя, чтобы она загубила его, отдавая все время стирке и уборке.

– Она должна учиться! – твердила с тех пор Айше брату. Каждый день.

– Конечно, конечно, – рассеянно соглашался Мустафа, – она будет. Если захочет.

– Тебе не кажется, что она счастлива и так? – стал говорить он, когда сестра, по его мнению, достаточно повзрослела, чтобы понимать такие вещи. – Ты не можешь навязать человеку свои представления о том, как ему следует жить. У каждого свои взгляды.

– Но это неправильные взгляды! Это устаревшие взгляды! Это наше восточное представление о женщине! Хранительница очага! А очаг, как известно, на кухне! – шумела Айше, уже будучи студенткой. – Тебе, понятно, удобнее, когда жена ничего из себя не представляет, сидит дома, печет пироги и…

– Ты сама себе противоречишь. Ты же любишь логику – во всяком случае ты это говоришь. Женщина, которая печет пироги, как Эмель, которая умудрилась при нашем бюджете превратить нашу с тобой берлогу в приличный дом, не может ничего из себя не представлять. Просто у каждого свой путь. У тебя свой, у нее свой. Она, между прочим, не внушает тебе, чтобы ты хоть иногда что-то делала по дому, а не сидела со своими словарями.

Айше была молода и категорична. Она не умела и не желала слушать «другую сторону», что на родном и латинском языке пытался внушить ей брат, и осталась такой на долгие годы.

И спор затянулся на годы. Айше давно уже не жила с братом, Эмель растила племянника, и обе женщины, несмотря на разность взглядов, оставались в прекрасных отношениях. Возможно, благодаря этой разнице они могли вполне искренне ценить достижения и таланты другой – без обычного чувства соперничества и элементарной женской зависти. Если их пути столь различны, то им и делить нечего.

Айше училась, защищала диплом и диссертацию, становилась старшим преподавателем и доцентом, участвовала в написании престижного учебника и ездила на конференции в Европу.

Эмель придумывала необыкновенные модели свитеров и блузок, красила ткани в технике батик, вязала крючком нежнейшие кружева и шила удивительные занавески. Она так нигде никогда и не училась, но ее руки обладали невероятной способностью создавать красоту из ничего: из по-особому свернутых салфеток, из странно постеленных покрывал, из придуманных узоров для вышивок, из отмытых, непонятно где найденных старых кувшинов. Почему-то ее дом всегда был как-то особенно уютен и чист, еда вкусно приготовлена, в чай добавлены какие-то неожиданные ароматные травы, а единственный, иногда засохший цветок в высокой вазе вызывал неизменное восхищение гостей и непременное желание ей подражать.

Если домашнее хозяйство можно вести творчески, то Эмель делала это именно так.

И Айше оставила идею в чем-то изменить или переубедить невестку. Она охотно советовалась с ней по разным практическим поводам, доверяла ее вкусу, прося перешить какое-нибудь платье, а Эмель охотно читала те книги и смотрела те фильмы, которые рекомендовала ей образованная, эмансипированная золовка.

Они умели относиться друг к другу без вполне ожидаемого чувства собственного превосходства и легкого пренебрежения. Айше не без удивления осознала это совсем недавно, когда вышла замуж и столкнулась с необходимостью выстраивать отношения не только с мужем, но и с его родственниками. И если родственники и были готовы принять Айше такой, как она есть, то родственницы никак не желали мириться с ее многочисленными недостатками. Старшая сестра мужа ее презирала. Вместе с ее ученостью, докторской степенью, иностранными языками и книгами и неумением испечь полноценный праздничный торт. Было совершенно очевидно, что, будь Айше такой, как Эмель, золовка презирала бы ее за какие-нибудь другие качества. Или невзирая на них. И эта безоглядная, необъяснимая готовность неприязненно отнестись к чему бы то ни было, если это исходит от определенного нежеланного человека, поразила Айше и заставила ее по-настоящему заметить и оценить умение Эмель всегда и во всем оправдывать младшую сестру мужа и восхищаться ею.

Наверно, у нее действительно был талант. Талант интересоваться другими людьми и увлекаться их интересами. Книгами и голубыми розами Айше. Делами и клиентами своего мужа. Рок-музыкой и бродилками своего сына.

Она никогда не покупала подарков. Она создавала их – из ничего, из ниток и тканей, из красок и кисточек, из найденной дешевой вазы и цветной глины, из бесконечного интереса к людям, желания сделать им приятное и собственные талантливых рук.

В тот раз это была Япония. Айше почему-то хорошо помнила весь разговор – не с него ли все началось?.. Пожалуй, с него.

– Он купил соседний офис, и через неделю там заканчивается ремонт… обязательно надо что-нибудь необычное, правильно?

– Что необычное? – Айше была озабочена предстоящей командировкой в Англию и кое-какими собственными проблемами и слушала невнимательно.

– Ты меня не слушаешь, – констатировала Эмель и вгляделась в ее усталое, похудевшее лицо. – По-моему, не стоит спешить. Зря ты так поторопилась. Вы с Октаем прекрасно могли бы…

– Да, наверно, – нетерпеливо прервала ее Айше. – Но все уже решено. Я уезжаю, я уже и кольцо вернула, и вообще… Что ты там говорила про Японию?

Поменять тему нужно было срочно. До отъезда оставалась целая неделя, и прожить ее предстояло в доме брата, потому что от своей квартиры Айше уже отказалась, и ей до смерти надоело выслушивать ежедневные сентенции брата и ахи-охи Эмель по поводу ее разрыва с женихом. Она была уверена, что поступила правильно, и не нуждалась в постоянных разговорах на эту тему, чтобы убедить в своей правоте окружающих и саму себя. В конце концов, ей тридцать лет, замужем она уже однажды побывала, она точно знает, чего хочет, а главное – чего не хочет. Брат каждый вечер твердил свое, и даже дискуссии не получалось. Эмель, не осуждая ее впрямую, задевала жалостью и непониманием.

Словом, любой повод годится! Что она говорит? Япония и какой-то новый сосед? Вот и отлично! Пусть будет новый сосед и Япония – все лучше, чем бедная, неправильная Айше и ее беспричинно отвергнутый жених.

– Эрман, – терпеливо повторила Эмель. – Тот самый господин Эрман, который защищал Албая, помнишь? Все тогда говорили, что это обреченное дело, а Мустафа выиграл! – Эмель гордилась мужем и, не всегда разбираясь в его делах, все же внимательно следила за ними, как прилежная жена футбольного болельщика за мячом. И если не совсем понятно, что такое офсайд, то уж гол-то нельзя не заметить! Эмель тоже считала голы и всегда знала, какой счет. – Все говорили, что Эрман земельных дел не проигрывает, а Мустафа сразу понял, что в кадастре элементарная опечатка, – и так и вышло. Но дело не в этом, а в том, что теперь Эрман будет в соседнем офисе, и он нас пригласил на что-то вроде новоселья, и значит, не чувствует себя обиженным.

– На что же ему обижаться? Подумаешь, проиграл процесс! Сам виноват.

– Правильно, конечно. Но ты же знаешь, они этому придают такое значение! Мустафа даже не знал, как ему себя вести, когда выяснилось, кто тот офис купил. Но Эрман сам к нему зашел, пообедать пригласил, шутил и все такое… словом, как будто ничего и не было. Так вот, я о подарке. Надо подарить что-нибудь особенное. Говорят, он Японией увлекается, просто помешан на всем японском, сразу же какую-то гравюру на стенку повесил. Я и подумала, смотри… я это сделаю на шелке, конечно… помнишь, как твои голубые занавески, в той же технике…

Айше посмотрела на набросок и не могла не оценить идею. Даже неприятности с женихом (бывшим, бывшим!) на минуту отошли на второй план. Обычно Фемиду – с завязанными глазами и весами в руке – изображают на античный манер, а перед ней была прелестная Фемида-японка: в кимоно, с высокой прической, с широким поясом на хрупкой талии. Весы в ее руке, и те казались японскими: Эмель обладала безукоризненным чувством стиля, и если не решалась создавать нечто самобытное, то копировать и стилизовать умела идеально.