Текст книги "Сад камней"

11. Айше

– Ребята, говорите, что хотите, но я их уже пригласила, и изменить ничего нельзя! – Маша говорила чуть громче, чем обычно, как будто хотела убедить в своей правоте не только их, но и себя саму. – Потому что иначе просто не по-человечески! Они нам согласились помочь, уступили дом, хотя, если честно, оно им надо? И на вечер нас на ужин пригласили, чтобы мне после всех хлопот и переезда полегче было, и потом мы вместе такое пережили… словом, все, все! Будет общий ужин, и ничего в этом такого страшного!

Она сама не поняла, как это вышло, поэтому сейчас объяснения были нужны скорее ей самой, чем прибывшим с пляжа, которые, собственно, не очень-то и возражали. Только Николай высказал было что-то недоуменно-сердитое, но сразу же сдался перед натиском жены: что поделаешь, действительно же, ситуация та еще… убийство какое-то! Ладно, завтра все это выкинем из головы, увезу всех на какой-нибудь пляж подальше на целый день, мозги проветрить.

– И правильно сделала, что пригласила! – не желая уступать сестре в милосердии, поддержала Лана. – Что ты нам доказываешь-то? Мы, что, спорим? Сейчас я в душ быстренько – и приду тебе помогать! Сколько народу-то будет?

– Айше, ее муж и брат… они его должны из полиции забрать, выпускают его, ну и чтобы ему отвлечься…

«Что ты выдумываешь?! – возмутился Кемаль, когда Айше, как обычно, совершенно непоследовательно и неожиданно предложила Маше совместный ужин. – Мустафе сейчас только гостей каких-то посторонних не хватало!»

«Именно поэтому!» – твердо сказала Айше, и Кемаль почти сразу признал ее правоту.

Да, Мустафа может быть недоволен тем, что они позвали кого-то на ужин, да, ему сейчас тяжело принимать участие в каких-то беседах ни о чем, да, он имеет право возмутиться самоуправством сестры… вот и прекрасно! Пусть выражает недовольство, возмущение, пусть злится, пусть отказывается вести пустые застольные разговоры, пусть будет занят чем угодно – все лучше, чем тишина собственного дома, знакомые соболезнующие лица, неотступные мысли об Эмель, ее заметное и безнадежное отсутствие.

– Они сначала сами предложили… у них много рыбы, но я сказала, что у нас тоже рыба и что в нашем доме лучше… отвлекаться-то. Я сейчас салат нарежу, рыбу Ник с Мишкой на мангале пожарят, Айше сама тоже придет помогать… Миш, давай сам душ принимай, не маленький, у нас гости, ты же слышал! Да, этот полицейский еще… словом, нас четверо плюс Мишка, и их четверо – восемь с половиной, классика!

– Угу, – пробурчала Лана уже с лестницы, – а полицейский-то зачем? Семья – я понимаю, а он-то?

– Неудобно было, он же тоже тут был, ну и пришлось… да какая разница, одним человеком больше, подумаешь!..

Она замолчала, поняв, что говорит в пустоту. Все поднялись наверх, в одном душе уже шумела вода, скрипнула дверь балкона: наверно, Ланка вешает пляжные полотенца.

«Не могла же я лично ему сказать: а вы не приходите!» – мысленно договорила Маша, продолжая оправдываться и убеждать себя в собственной правоте… а, собственно говоря, зачем? Или уверенность моя не такая уж и уверенность, или правота не совсем правота, или это просто твоя привычная маска, которой ты сейчас прикрываешь что-то… да господи, что?!

Что такого особенного?!

Да, черт все побери, мне нравится, что он на меня так смотрит, этот полицейский. Нравится.

И что он так явно из кожи вон лезет, чтобы мне понравиться, и думает, дурачок, что это незаметно.

Мне это нравится… льстит, наверно… да, вот именно, просто льстит, и никакого продолжения – да что я? – даже значения это иметь не будет… просто приятно ощутить себя женщиной, красивой, желанной… да мне просто приятно…

Просто, просто – заладила! Ничего не просто – даешь же волю воображению, да? Понятно, что именно этот восточный красавчик тебе не нужен, а вот в целом… скучновато, да? Николай меня очень любит – возразил какой-то другой внутренний голос: Маша, при всем сумбуре собственных мыслей, словно слышала их со стороны, два голоса, оба свои и не свои одновременно, один обращался к ней на «ты» и то обвинял в чем-то, то что-то объяснял, а второй, говорящий от первого лица, то оправдывался, то соглашался. Так вот: Николай меня очень любит – да, но тебе скучновато, признайся! И хотелось бы, чтобы кто-то тобой восхищался, ухаживал бы за тобой, как вон за Ланкой… ну уж нет, я не Ланка, у меня сын и муж, и я… да, конечно, ты умница и отличница, а вот строишь же глазки первому встречному! Ничего я не строила, просто он… я ему сразу понравилась, я знаю… и тут еще это убийство… и раньше мне хотелось, чтобы так на меня смотрел Мишка… но он никогда на тебя не смотрел, ты сама из кожи вон лезла… больше не полезу… вполне могу и так понравиться…

Словом, ужин на восемь с половиной персон – и все.

Могла его не приглашать, никто за язык не тянул, сама сказала: «И вы, Нихат, приходите!»

А он, между прочим, обрадовался, покраснел даже… явно не тому, что сможет и дальше общаться с более опытным столичным коллегой. Наверняка он моложе меня, и девушки у него нет, и… вот здесь остановись, Маша дорогая, рыбу доставай, овощи… может, баклажаны запечь? Вот, правильно, только об этом. Я готовлю обед и ужин – ты уже мне совсем не нужен – просыпаюсь, готовлю завтрак – и вчера, и сейчас, и завтра – если гости, я стол накрою – я забыла про нас с тобою – я потом уберу посуду – я забыла или забуду… как все-таки ее стихи привязываются, господи!.. я полью цветы на балконе – ах, оставьте меня в покое – я окно помою до блеска – как струна, как тонкая леска – я натянута, я шью платье – все забуду: слова, объятья – только завтрак, обед и ужин – только б завтра… ты стал не нужен…

Стук в стекло распахнутой настежь двери испугал ее: нет, она ни на секунду не задумалась об убийстве, убийце, ни о чем таком – но то, что кто-то застиг ее во время всяких ненужных и неправильных мыслей, которых у нее никогда не было и которые, казалось ей, были с непривычки написаны у нее на лице…

– Заходите, Айше, что вы стучите? Вот я как раз тут салат…

– Я подумала, что можно баклажаны запечь, – сказала Айше. В руках у нее действительно было несколько красивых лоснящихся баклажанов такой формы, какой Маша никогда не встречала в Москве. Здесь, в Турции, баклажаны были и тоненькие, неправдоподобно длинные, и шарообразные, и грушевидные, и большие, и маленькие, и темные, и совсем светлые, и из них готовили множество блюд, которые Маша пробовала, еще когда они ездили отдыхать в отели с поражающим воображение шведским столом, и которые потом, порасспрашивав Татьяну, научилась готовить.

– Я тоже только что про них думала, – улыбнулась Маша. Думала-то ты, положим, совсем не об этом, сама знаешь о чем, баклажанами-то прикрывалась просто… ну и что, а вот сейчас буду думать только о столе и баклажанах… переодеться бы к ужину… так, опять?!

– Я готовить плохо умею, – говорила между тем Айше, – но баклажаны запечь легко…

– Я думала, турецкие женщины все хорошо готовят! Сколько наблюдаю – все все время что-то пекут, жарят… и в отелях нас всегда очень вкусно кормили!

– Да, – согласилась Айше, – вы правы, это я тут, наверно, одна такая, что поделаешь? И при этом я фаст-фуд тоже не люблю, вредно все это, а вот готовить… не пришлось как-то. Сначала с бабушкой жила, потом с родственницами всякими, они все считали, что я должна учиться, учиться, и я училась, училась… а потом Эмель появилась…

– А где, кстати, ваш брат? – встречи с ним Маша не то что побаивалась, но ожидала без удовольствия: не поймешь ведь, о чем говорить, когда у человека такое несчастье! Потом он не знал английского, а в их единственную короткую встречу смотрел как-то не слишком доброжелательно. Маше тогда показалось, что он отнюдь не в восторге от того, что кто-то поселится в их доме… вдобавок, она забыла, как его зовут. Какое-то простое восточное имя: Ибрагим? Хасан? Мустафа?

– Кемаль с Нихатом за ним поехали, скоро вернутся. Ужинать, наверно, после семи будем, да?

– Да, сейчас мужчины мангал разожгут, Лана стол накроет…

– Я еще рыбу нашу принесу… господи, ее Мустафа вчера купил, а как будто сто лет прошло!

Значит, Мустафа, а муж ее Кемаль, и, кажется, как-то так звали их знаменитого Ататюрка? Да, точно, откуда-то вспомнила Маша: Мустафа Кемаль – так его и звали! А Нихата ты и сама запомнила, ехидно шепнул все тот же голос… да, запомнила, потому что у меня нормальная, хорошая память.

– Да, у меня тоже вчерашний день… как будто далеко где-то, – согласилась она.

– А можно, я вам буду говорить «Маша», а не «Мэри»? Я много русских романов читала, мне нравится, как звучит… «Маша», «Даша», «Наташа» – все эти имена, где «ш». Может, из-за того, что в моем имени тоже «ш» есть?

– Зовите, конечно! Мне тоже так больше нравится, мягче как-то…

– А вы знаете, девушки, – вечно Ланка так тихо подкрадывается – точно, кошка! Вот как по этой лестнице можно тихо спуститься, а? Сама Маша стремительно бегала по ней вверх и вниз, всегда с чем-то нужным в руках, и постукивала каблучками по мрамору, и даже задники тапочек у нее всегда издавали какие-то звуки – в такт ее деятельной, наполненной жизни. А Ланка вон и ходит-то не так: мягкой лапкой, по-кошачьи, лениво и медленно! – Знаете ли вы, что звук «ш» обязательно должен быть в именах кошек? Им это нравится!

– Нет, я не знала, – удивилась Айше, радуясь, что можно подумать еще о чем-то, кроме не слишком интересующего ее меню и слишком интересующего убийства. Кошки ее никогда особо не интересовали, не вызывали ни неприязни, ни любви – но все лучше, чем думать об Эмель… а как столкнешься с чем-нибудь домашним, вроде баклажанов или обычных тарелок, так ведь сразу начинаешь думать об Эмель, а думать о ней нельзя, потому что слишком больно, и надо думать как-то так, чтобы думать только об убийстве как о загадке, а не о смерти как просто о смерти, и сейчас приедет брат, и надо сделать так, чтобы он тоже не думал, и…

В кармане у нее зазвонил телефон, она поспешно положила баклажаны, которые до этого все еще неловко держала в руках, на стол, один упал и покатился в сторону, и она автоматически потянулась за ним, но тут же остановила порыв и посмотрела на экран.

Вот. Этого она и боялась.

Этого она боялась все время со вчерашнего вечера, и это было такое длинное, такое ужасное, невыносимое время – как будто несколько лет!

Вот что она сейчас должна?.. Что она может?..

Как сказать пятнадцатилетнему мальчишке: твоей мамы больше нет? Нет и не будет, потому что… как такое можно сказать?!

– Привет, тетушка! – не ответить она тоже не могла: не Мустафе же оставлять, господи!

– Привет, Онур! Ты… ты откуда? – зачем-то спросила она. Просто чтобы что-то спросить, как-то же надо начинать разговор! Черт, Кемаль наверняка знает, как делаются такие вещи, ему, конечно, самому приходилось… и у них есть разные психологи, и их специально обучают… как можно кого-то обучить таким словам: «твоя мама умерла» или «твою маму убили»?! Как это сказать, чтобы ребенок… от маленького ребенка еще можно скрыть, что-то лгать об отъезде, а как и что можно скрыть от умного, считающего себя взрослым подростка?..

– Из Фочи, ты же знаешь! Я что-то отцу не могу дозвониться, хотел тут еще на неделю остаться…

– Отцу?.. Да, он сейчас… знаешь, Онур, тут у нас…

– Да знаю я, тетушка, что ты мнешься?! Я и отцу-то хотел позвонить… ну, чтобы его поддержать, что ли.

– Онур, ты… ты понимаешь, что говоришь?

– А что такого?! Нет, я понимаю, отцу, конечно, тяжело, все-таки столько лет вместе… но…

– Онур! – Айше, только что волновавшаяся, как избежать слез и переживаний, вся похолодела от этого развязного, бесчувственного тона. Как же можно… вот так?! О собственной матери… и потом – откуда он мог узнать?!

– Откуда ты узнал? – спросила она самое простое и очевидное, потому что обо всем другом говорить было слишком сложно – или вообще бессмысленно.

– Да она сама мне… словом, я давно знал.

– Подожди, что – что именно? – ты знал?! Что ты мог знать?

– Тетушка, ну что ты шумишь? Ну, я знал, что она собирается отца бросить… ну и что вы там все, ну с кем не бывает?! Ну я с отцом пока останусь, у меня же школа еще, а потом мне все равно скоро в университет… ну мать и решила… чего ей мучиться-то?

Так. Это все о чем-то другом. И о ком-то другом.

Не о ее брате, не об Эмель, это не ее племянник, это какая-то ошибка… вообще, все какая-то страшная ошибка!

– Онур… подожди, ты можешь говорить толком? Что она собиралась сделать?

– Она… тетушка, я же говорю тебе, что ты сама не знаешь? Она собиралась уйти от отца, вчера эсэмэску прислала, что уезжает… но я и до этого знал, что… ну, что у нее другой мужчина.

А вот это ты все-таки выговариваешь с трудом, мальчик, и правильно! Не такой уж ты бесчувственный, хоть и стараешься таким казаться.

– Она тебе прислала?.. Во сколько, можешь посмотреть?

– Да какая разница?! Днем… или нет, утром, около полдвенадцатого.

Около полдвенадцатого, повторила про себя Айше. В это время мы… что мы делали? Еще не приходила Маша, еще не уезжал Мустафа, Эмель была в доме, что-то, как всегда, делала… могла послать эсэмэску, запросто…

Запросто, короткими фразами объяснить единственному сыну такое? Нет, он говорит, что уже знал… значит, ей было нетрудно просто сообщить об отъезде. То есть она что-то готовила, убиралась, посылала Мустафу за рыбой, планировала ужин – а сама собиралась уехать? Не может быть, это как-то совсем уж… вдобавок Эрману звонила, назначила ему встречу – не слишком ли насыщенно для никогда никуда не спешащей, домашней и спокойной Эмель? Неужели она такая актриса, что продолжала вести себя как ни в чем не бывало, а сама… и ни вещей не собирала, ни нам с Мустафой ничего не сказала?!

Хотя… не «нам с Мустафой», а лично мне, а он вполне мог знать…

Да нет, не мог он ничего такого знать! Все внутри восставало против такого предположения: они оба вели себя так спокойно, так обычно – как они могли?! Или она собиралась уезжать не вчера, а просто решила и написала сыну?..

Надо обязательно узнать, что именно она написала!

– Онур, она… она написала, когда уедет? Что она точно написала, можешь мне сказать?

– Ой, да какая разница, если она уже уехала?! Сейчас посмотрю, если хочешь, и перезвоню…

– Давай! Нет, Онур, подожди! А раньше… ты говоришь, что давно знал… раньше она тебе что говорила? И… и ты знаешь, кто он? Ну, в смысле с кем она?..

– Не знаю, мать сказала, что потом познакомит, конечно… да я и не жаждал особо!

– А когда?

– Что – когда? Что ты, тетушка, правда, так все… драматизируешь, вот! Сама же разводилась, и чего? Я и то нормально воспринял… удивился сначала, конечно: все-таки родители хорошо так жили, не ругались никогда, ничего… слушай, у меня сейчас все деньги кончатся, ты мне сама перезвони, если хочешь! Все, давай!

Противный звук дал понять, что разговор окончен. Айше судорожно сжимала телефон, пытаясь как-то осмыслить услышанное.

Значит, Эрман не лгал, говоря, что Эмель думала о разводе, значит, она вполне могла сказать об этом Мустафе, а он… нет, во-первых, он был в супермаркете, потом поехал в Иассос, это доказано, даже полиция признала, а во-вторых… нет никакого «во-вторых», есть только «во-первых»: его там не было, и он не мог ее убить, даже если хотел!

А вот полиции всего этого лучше не говорить: такой мотив, лучше не придумаешь, зачем искать какого-то маньяка, когда куда проще опровергнуть алиби? Нет, все видели, что, когда Мустафа уезжал, она была жива, и потом он не возвращался… все равно лучше не говорить!

А Кемалю? А самому Мустафе?

Айше терпеть не могла книги и фильмы, сюжет которых основывался на чьих-то недоговоренностях, ее раздражали герои и особенно героини, упорно не желавшие говорить друг другу самые обыкновенные вещи и попадавшие из-за этого во всякие истории и неприятности. Куда проще сказать все как есть – и потом уже действовать по обстоятельствам.

Но сейчас…

Говорить при Нихате о звонке племянника? Черт дернул эту гостеприимную Машу его позвать… ладно, может, опоздает? Кемалю-то надо сказать, однозначно… хорошо, а брату? Вдруг он все-таки не знал, что Эмель… господи, Эмель и какой-то другой мужчина – это что-то невообразимое! И если брат не знал, то не лучше ли ему и теперь не знать… или узнать и легче пережить ее смерть? А почему, собственно, легче? Мучиться запоздалой ревностью, злиться, что ничего не замечал, пересматривать и переоценивать всю жизнь, навсегда возненавидеть ту, с кем думал, что был счастлив? Ведь он был счастлив – и она была!

Она была счастлива и спокойна, я не могла не почувствовать… она рисовала картину – еще вчера и позавчера она рисовала эту картину… как она могла собираться куда-то с кем-то уезжать?!

Айше вдруг заметила, что стоит посреди комнаты с невыключенным телефоном в сжатой руке, а Маша и Лана странно и почти испуганно смотрят на нее.

– Айше, что-нибудь… что-нибудь случилось? – робко предположила Лана. Неужели у меня самой было такое лицо, подумала она… когда я шла к дому с Крисом, и Мишка крикнул, что приехал Михаил, а я говорила со Стасом… неужели такое? Лицо, на котором так явно видны замешательство, и страх разоблачения, и волнение, и желание прекратить этот разговор – немедленно, на любом полуслове, пока не было сказано ничего непоправимого?.. Она почувствовала, как краска стыда заливает щеки: этот разговор… эти подготовленные оправдания… это превышающее необходимость количество причин… я вас люблю любовью брата, но шли бы вы… своей дорогой… не всякий вас, как я, поймет… я очень занят – не тобой! Щеки заполыхали уже от злости – не на него – на собственную глупость и слепоту: как я могла так долго длить весь этот роман? Весь этот обман… самообман? Лана с опаской покосилась на сестру: вот сейчас она все поймет и, как всегда, с высоты своей безукоризненной правильности скажет… нет, странно, Машка ничего не заметила (небывалый случай!), и ее обеспокоенность на этот раз предназначалась вовсе не ей.

– Вы в порядке, Айше?

– Да… то есть… это мой племянник, сын Эмель звонил. Я ему не сказала… надо было сказать, а я…

– О господи! – сочувственно ахнула Маша. – А сколько ему?

– Пятнадцать, шестнадцатый пошел… не маленький, но… я не смогла!

– Да никто бы не смог! – поддержала ее Лана. – Может, так и лучше, пусть еще несколько дней поживет нормально! Потом все равно узнает.

– Конечно! Что вы, Айше, такие новости чем позже, тем лучше! Вы все правильно сделали.

– Да, наверно… я пойду вино принесу, хорошо? А баклажаны…

– Да я их сама сделаю, не волнуйтесь! Их запекать-то пять минут… Лана потом почистит, да, Лан?

– Конечно, Айше, ты иди, тебе сейчас еще брата встречать… хорошо, хоть его не подозревают больше!

– Да, спасибо, – невпопад сказала Айше и, стараясь идти помедленнее, чтоб ее уход не выглядел каким-то неприличным бегством, и все равно сбиваясь на бег, вышла на улицу.

После тщательно организованного, зашторенного сумрака дома солнечный свет казался нестерпимо ярким – хоть плачь! Глаза, и правда, предательски слезились: как же так, что же все это значит, как же мы все теперь будем? Бессмысленные вопросы… вон еще Шейда в саду… пробежать, сделав вид, что очень спешу и не вижу… рукой закрыться от солнца… и я ее не вижу, и говорить с ней не буду!

Терпеть ее не могу! Ходит по своему саду камней… японка выискалась! Почему Эмель с ней дружила? Или она просто ладила со всеми… картину вон им очередную писала! Кстати, Кемаль должен был с ней поговорить, надо будет его расспросить, а то как ушел с утра, так до прихода с Нихатом никаких новостей от него – и потом только сказал, что алиби Мустафы вроде подтвердилось, и тут же они пошли к Маше, и он опять уехал…

Айше забежала в дом и перевела дух.

Наверно, надо до приезда брата убрать все это с глаз долой: картину, ее журналы, всякие мелочи?.. Да нет, нельзя, как это – все убрать? А зубная щетка, к примеру? Или крем из ванной? Мустафа сразу заметит пустоту, и будет только хуже. И вообще, это ему решать, что со всем этим делать.

Картину, кстати, можно и отдать: она почти закончена, и раз она предназначалась соседям – пусть забирают.

Айше вышла на балкон второго этажа, где Эмель держала свои краски и где сейчас стоял мольберт с картиной.

Она посмотрела на так нравившуюся ей еще вчера картину – и вдруг пришла в ужас. Как она могла не видеть?! Картина была черно-белой: в их проклятом доме все черно-белое! Квадрат холста был с одной стороны черным, с другой ослепительно белым, цвета, переходя один в другой, смешивались посередине, а на этом фоне росли и извивались какие-то жуткие, зловещие цветы – черные на белом и белые на черном… и еще ярко-алые… несколько штук… и несколько таких же ярко-алых капель… какой кошмар!

Почему вчера эти цветы казались мне изящными, а не ужасными, и алые штрихи не выглядели как капли крови, и я радовалась, что они так идеально совпадают с цветом тонкой алой линии на черной раме?!

Айше не успела додумать, что такого страшного, кроме крови, было на картине, потому что услышала шум подъехавшей машины и побежала вниз.

Слава богу, они вдвоем! Наверно, Нихат пока на работе, вот и хорошо!

Когда она вышла на террасу, около машины уже были вездесущие Эрман и Шейда – не сидится им в своем саду с камнями!

– …и хорошо! – заканчивал какую-то мысль Эрман. Наверно, выражал радость, что полиция разобралась и выпустила невиновного? – Я был уверен, что они разберутся, что все выяснится…

– Ну, выяснилось-то, положим, отнюдь не все, – мрачно отвечал Мустафа, идя к дому. – Но мы выясним, обязательно выясним!

– Если тебе что-нибудь понадобится, – суетился сосед, но Кемаль не дал ему договорить, решительно махнув рукой за спиной Мустафы: мол, отстаньте пока, сами видите, не до вас. Нельзя сказать, чтобы это выглядело вежливо, однако Эрман понимающе закивал, и они с женой пошли к своему дому.

Айше молча обняла брата, они постояли так несколько секунд, потом Мустафа высвободился из ее объятий, вошел в гостиную и опустился на диван.

– Только не надо… меня утешать, ладно? Я… как-нибудь сам. И с Эрманом я должен обязательно поговорить, обязательно! Что он плетет про развод, бред какой! Что-нибудь удалось выяснить? – деловито спросил он Кемаля, видимо, чтобы не дать воли никаким, казавшимся ему сейчас лишними эмоциям.

– Пока мало что, – уклончиво ответил тот. – Полдня твое алиби проверяли, образцы я все в Измир отправил, договорился… все не так быстро делается.

– Что ты… отправил? Отпечатки, что ли?

– Да нет, с отпечатками они и в Дидиме могут разобраться, а вот лаборатории нормальной тут нет, конечно… я отправил… волосы, частички эпителия… у нее под ногтями обнаружили… словом, всякое такое, – Кемалю не хотелось распространяться. Иначе пришлось бы пересказывать весь скандал, который он устроил в местном участке, хвастаться взятой на себя ролью настоящего сыщика-профессионала, вдаваться в подробности… да, вот этого особенно не хотелось. Родным не надо слышать все эти специальные термины, не надо лишний раз напоминать о крови, ранах, обо всем том, что нужно как можно скорее забыть, чтобы образ умершего остался в памяти не тем, что им выпало увидеть, а живым, любимым, таким, каким они его знали всегда.

– А ваша лаборатория? – требовательно продолжал Мустафа. – Когда они?..

– Я договорился. Пришлось много кому звонить… я все-таки не всесилен, у меня не такая уж должность… но я попросил, они постараются побыстрее. Но ты же понимаешь, они работой завалены… если мои знакомые смогут… словом, обещали постараться – а как уж выйдет…

Анализы ДНК делают долго, непозволительно долго, и специальных лабораторий мало, и никто, даже лучшие друзья Кемаля ничего не смогут сделать быстрее, и ждать результатов придется минимум дней десять, при самом удачном раскладе, но называть сейчас такие сроки Мустафе Кемаль никак не мог. Ему сейчас каждый час кажется вечностью – какие там десять дней?

– Надо ее телефон проверить, – сказала Айше, и мужчины одновременно повернулись к ней, – мне Онур звонил…

– Ты сказала?

– Нет… я… ну, не смогла я! Он думает, она куда-то уехала, а до тебя не мог дозвониться. Он вроде хочет еще на неделю в Фоче остаться, и я… не смогла.

– А телефон уже просили проверить, но результаты, наверно, только завтра пришлют: все же непросто… все везде заняты!

– Ты, – обратилась Айше к брату, – иди прими душ и пойдем ужинать.

– Да… я и сам хотел… смыть все это. А куда пойдем?

– К соседям… нет, не к ним, – она сразу поняла, что Мустафа понял ее неправильно и подумал в первую очередь об Эрмане с Шейдой, – к русским… они нас пригласили, у них так принято, если кто-то умер, неудобно было отказываться, – заторопилась она, почувствовав его недовольство. – И потом… Маша же ее обнаружила, может быть, Кемалю удастся что-нибудь еще выяснить?

Кажется, этот довод показался Мустафе убедительным, в глазах его появился проблеск интереса, и Айше подумала, что для него, как и для нее самой, это сейчас единственное спасение – думать о расследовании, об уликах, о каких-то деталях, озабоченно участвовать в поисках убийцы, играть, в сущности, в сыщиков, и воображать, что самое главное – найти преступника.

Как будто это что-то изменит.

Нет, конечно, все выяснить необходимо, но разве это вернет Эмель? Или Мустафа, как всякий мужчина, рассчитывает на месть? Слабое утешение, вообще никакое не утешение, но пусть будет хоть оно.

– Так что там с Онуром? – быстро спросил Кемаль, когда Мустафа поднялся наверх. – Он что-то еще сказал, да?

– Да, – Айше торопливо, стараясь вспоминать все дословно, пересказала их странный разговор.

– Значит, говорит, все знал? – задумчиво повторил Кемаль. – При этом он дней десять, как уехал, то есть, видимо, разговор у них был раньше… подожди, сейчас я ему позвоню и спрошу.

– Нет, ты что! Что ты ему скажешь? – Айше вцепилась в руку мужа, потянувшуюся за телефоном.

– Что-нибудь придумаю!

– Да что ты придумаешь? Не звони, пусть мальчик пока не знает! Он обязательно что-нибудь заподозрит, или забеспокоится, или…

– Ладно, не шуми… да отпусти, я не ему… ты мне лучше его номер дай… да не буду я ему звонить, сказал же! Нихат, вот еще номерок пробей: все входящие, эсэмэс тоже… да недели за две, не меньше… сын ее, неважно, потом объясню, – Айше протянула ему свой телефон с номером племянника на экране и Кемаль, едва взглянув, продиктовал его в трубку.

– Память портится, – вздохнул он, дав отбой. – Или это потому, что теперь мы номеров практически не видим – сразу имя высвечивается? Раньше я же все номера наизусть знал!

– А что ты говорил про эпителий? Под ногтями?

– Удалось найти… представляешь, здешние специалисты… говорить не хочется! Если бы я им не сказал, они бы и искать не стали! Да сейчас любой дилетант знает… ты вон детективы читаешь – сколько там информации всякой! Нет, никому ничего не надо! Отпечатки с орудия сняли, осмотр произвели, рапорт написали… а что там под ногтями, если сразу не видно… а она, между прочим, все-таки боролась, за убийцу схватилась, правда, уже после первого ранения, не ожидала, наверно… но немного царапнуть смогла. У нее два ногтя сломались даже от усилия, и вот под ними… и, кстати, Нихат наш около рычажка этого электрического чего-то наскреб-таки! Не отпечатки, конечно, но след небольшой: штукатурка шершавая, и что-то вроде крови там есть… крошечный совсем след, как будто рукой стену задели, не прислонились даже, он с лупой искал, молодец парень! Еще волос они нашли – у нее на плече, по виду и цвету не ее, но он может быть и твоим, и Машиным, и Шейды, вы же все там толпились! Или Мустафы, например. Вот если он никому из вас не принадлежит, тогда…

– Ну да, – кивнула Айше. – Терпеть всего этого не могу! Нет, я понимаю, все это нужно, и преступников теперь легче ловить, я не в том смысле… просто наступает время таких технических возможностей, что больше никто ни о чем не думает! Уже ни один классический детектив не имеет смысла. Читаешь, например, «Братьев Карамазовых» и злишься, что все могло так элементарно решиться – в криминалистической лаборатории. А как Раскольников улики прятал – смешно, в наше время никаких психологических тонкостей бы не потребовалось… и вся Агата Кристи, да все! – она безнадежно махнула рукой. – А сейчас что пишут! Только если труп полностью облит каким-нибудь маслом – вот тогда да, загадка! Или долго в воде пробыл… или…

– Не говори ерунды! Вон у нас маньяк в Измире – сколько бьемся, и что?!

– Что тебе, кстати, сказали? Ты звонил?

– Звонил… выгонят меня к черту – вот что сказали!

– Как – выгонят? – ахнула Айше. – Тут же убийство!

– Которое меня официально не касается, сама понимаешь! А на работе меня нет, дня два еще точно не будет, плюс я ко всем со своими просьбами лезу… еще вчера по маньяку нашему из лаборатории данные затребовал… лишние, скажем так. Их прислали – а меня нет, и начальству интересно: кто это здесь самый умный, самодеятельностью занимается? Словом, такие дела… зимой, чувствую, отправят меня на пенсию!

Айше никогда всерьез не задумывалась о том, что будет, если один из них останется без работы. То есть какое-то отдаленное будущее, старость, конечно, предполагались где-то впереди, но пока было понятно, что будет это все не скоро, что работа их не слишком зависит от возраста, что оба они на своих местах, что никто никогда их не уволит, если они сами этого не захотят, а они, конечно, еще долго не захотят. И пенсия, срок которой подходил у Кемаля, воспринималась ими только как возможность получать пусть небольшой, но гарантированный и постоянный доход и, может быть, получив единовременную выплату, наконец-то обзавестись собственным жильем.

Но чтобы превратиться в пенсионера…

– Нет, ты что, не могут они тебя никуда отправить! Ты же профессионал, у тебя опыт…

– Это все понятно, только у нас теперь молодежи полно, все карьеру хотят делать, все компьютеризировано, память моя хваленая никому не нужна…

Может, оно и к лучшему? Нет, этого она, конечно, не сказала, но… подумать-то можно?

На секунду она представила себе перспективу спокойствия и надежности: Кемаль всегда дома, они могут вместе ужинать и завтракать, ей не надо вздрагивать от любого звонка, они смогут даже поехать куда-нибудь… если еще и ей все бросить! Не ходить в университет, не возвращаться измученной и усталой, с вечно больным горлом, не слышать этого привычного шума в коридорах – сидеть дома, писать книгу… расходов у них не так много, как-нибудь выкрутятся…

Господи, да она с ума сойдет от скуки! И Кемаль сойдет! И они перессорятся… она же не Эмель, чтобы полдня проводить на кухне и ухитряться получать от этого удовольствие! У Эмель и то были картины… еще, похоже, у нее был любовник, а может быть, и еще какие-то тайны?