Текст книги "Взрослые в доме. Неравная борьба с европейским «глубинным государством»"

Около 8 часов вечера 25 января 2015 года мы узнали, что выиграли с солидным запасом. Спустя несколько часов стало ясно, что нам не хватает всего двух мест для абсолютного большинства в парламенте[143]143
  СИРИЗА получила 149 мест, «Независимые греки» – 13, что обеспечило нам парламентское большинство в 12 голосов. Официальная оппозиция, то есть «Новая демократия», получила 76 мест (самый низкий показатель в истории партии), «Река» получила 17 голосов, «Золотая заря» – тоже 17, греческая коммунистическая партия – 15 голосов, а окончательно обескровленные социалисты ПАСОК – всего 13.


[Закрыть]. Улицы греческих городов заполнили ликующие толпы.

Прежде чем присоединиться к празднику, я решил написать два сообщения в блоге – благодарность на греческом языке моим избирателям и исполненное надежды послание на английском языке для всего мира. В первом тексте я рассказал о своей недавней встрече с Ламбросом: «Когда я войду в двери министерства финансов, то буду думать о его словах. Не о спредах, не о доходности казначейских облигаций, не о составлении меморандума по взаимопониманию с «Тройкой». Нет, я буду думать о словах Ламброса». Что касается людей за пределами Греции, озадаченных нашей победой, для них я составил послание с цитатами из Дилана Томаса:

Сегодня народ Греции подарил вотум доверия надежде. Люди воспользовались урнами для голосования ради великолепного торжества демократии, ради того, чтобы положить конец кризису, который питает сам себя, который унижает достоинство греков – и кормит наитемнейшие силы Европы.

Сегодня народ Греции отправил весточку солидарности северу, югу, востоку и западу нашего континента. Это простая весть о том, что время отрицания кризиса, время поиска виновных и тыканья пальцами завершилось. Настала пора возродить идеалы свободы, рациональности, демократического процесса и справедливости на том самом континенте, который их когда-то сотворил.

Греческая демократия сегодня отказалась далее уходить безропотно во тьму. Греческая демократия отказалась гасить свой свет[144]144
  Цитируется стихотворение, строка которого вынесена в название главы.


[Закрыть].

Обретя наш демократический мандат на власть, мы призываем народы Европы и всего мира присоединиться к нам во имя общего и устойчивого процветания.

Меня часто спрашивают, как я справлялся с невероятным стрессом последующих дней и месяцев. Что ж, я, как правило, объясняю, что уже 9 января, в тот день, когда объявил о желании баллотироваться в парламент от Больших Афин, я написал и подписал заявление об отставке, только без даты. В своем блоге я признавался:

Я никогда не собирался участвовать в предвыборных игрищах. С самого начала кризиса я надеялся на открытый диалог с разумными представителями разных политических партий. Увы, кредиты сделали этот открытый диалог невозможным… Теперь, когда я кинул свою шапку на ринг, мой самый большой страх заключается в том, чтобы не превратиться в политикана. В качестве противоядия от этого вируса я намерен написать заявление об отставке и хранить его при себе, в кармане пиджака, чтобы выложить на стол в тот самый миг, когда почувствую, что меня начинает тяготить обязательство говорить правду власти.

Двадцать пятого января, перед тем как мы с Данаей вышли из квартиры, чтобы присоединиться к празднику на улицах и попробовать прорваться сквозь ликующие толпы в штаб-квартиру СИРИЗА, я убедился, что это письмо лежит в моем нагрудном кармане. С того воскресного вечера я носил его с собой везде, куда бы ни шел, будь то встречи в Максимосе, совещания в министерстве финансов или переговоры с Еврогруппой и Вольфгангом Шойбле. Присутствие этого клочка бумаги дарило мне утешение и ощущение свободы. Но, как и все свободы, эта стоила дорого: наиболее проницательные из моих противников чувствовали мою свободу и ненавидели меня за нее.

В 6 утра в понедельник, когда подсчет закончился, я получил сообщение от моего друга Вассилиса: «Не верю своим глазам! У тебя 142 000 голосов». Однако удовлетворение тем фактом, что я победил с солидным преимуществом, быстро уступило место прежним опасениям: я проверил общие результаты голосования и убедился, что ни один кандидат от СИРИЗА (да и вообще от любой партии) по всей Греции не получил голосов больше. За такой успех, я не сомневался, мне предстоит расплатиться.

В то утро Алексиса привели к присяге в резиденции уходящего президента, а затем он отправился в Максимос; предполагалось, что бывший премьер-министр торжественно передаст полномочия преемнику. Но Антонис Самарас предпочел не появляться, так что Алексис просто вошел в кабинет и приступил к работе. С составом министров еще не определились до конца, а правительству следовало принимать присягу на следующий день.

Примирившись с необходимостью коалиции с Камменосом и его «Независимыми греками», я практически устранился из обсуждения кандидатур, лишь настоял на том, чтобы два других министерства, ведающие решением ключевых экономических вопросов, достались Евклиду и Стафакису. Основное бремя переговоров с Еврогруппой ложилось на меня, и я был заинтересован в том, чтобы Евклид играл важную роль в кабинете министров и в министерстве, связанном с экономической политикой; так мы могли поддерживать друг друга в Берлине, Париже, Брюсселе и Франкфурте.

Ближе к вечеру Сагиас, который в конце концов согласился занять должность секретаря кабинета, позвонил для обсуждения процедурных вопросов. В ходе беседы он, что называется, бросил бомбу: Алексис убрал Евклида из числа министров.

– Какого дьявола?.. – процедил я.

Чтобы сохранить внутренний баланс СИРИЗА, объяснил он. Алексис назначил вместо Евклида Панайотиса Лафазаниса. Это было поистине ужасно. Подобно Драгасакису, Лафазанис был активистом коммунистической партии Греции на протяжении многих лет; затем Драгасакис поправел, а вот Лафазанис хранил приверженность советскому менталитету и руководил левой платформой, которая контролировала треть центрального комитета СИРИЗА. Хуже всего было то, что Лафазанис и его сторонники призывали к «Грекситу» в качестве одной из целей партийной политики. Он снова и снова утверждал, что мы, если не пригрозим покинуть еврозону, никогда не добьемся достойной сделки от ЕС. При Лафазанисе во главе одного из ключевых министерств и при отсутствии Евклида (вопреки нашим договоренностям с Алексисом) моя стратегия переговоров с ЕС оказалась под угрозой.

Едва Сагиас положил трубку, я позвонил Алексису: назначение Лафазаниса – это ошибка и я возражаю против исключения Евклида из состава кабинета. Алексис ответил, что предложил Евклиду должность моего заместителя, ответственного за налоговую политику, но тот наотрез отказался под предлогом, будто у него нет соответствующего опыта.

– Вы бы слышали, Янис, как он со мной разговаривал! Да чтоб его! Пусть он потомится в парламенте как представитель СИРИЗА.

– Во-первых, Евклид прав, – сказал я Алексису. – В налоговой политике он разбирается не слишком хорошо. Напомню, мы ведь договаривались, что он встанет во главе министерства, которое ныне досталось Лафазанису, чтобы поддерживать меня в ходе переговоров с ЕС. – Согласись Евклид отвечать за налоговую политику, он бы наглухо застрял в Афинах, а мне пришлось бы ездить на переговоры одному. – Вдвоем с ним мы составили бы крепкую команду, Алексис. Это серьезная потеря.

– Уже слишком поздно что-то менять, – ответил Алексис. – Мне нужно, чтобы Лафазанис вошел в состав кабинета и получил министерство экономики, иначе крика не оберешься. Если я его уберу, да еще перед присягой, он окончательно сделается моим врагом. Левая платформа затеет внутрипартийную войну.

Он был прав. Следовало придумать иной способ ввести Евклида в кабинет.

– Как вам такое? – спросил я. В министерстве иностранных дел существовала должность генерального секретаря по внешнеэкономическим связям. Я предложил повысить ее ранг до заместителя министра иностранных дел, отвечающего за внешнеэкономические отношения. Так Евклид мог бы сопровождать меня повсюду в качестве полноправного министра с портфелем и участвовать в переговорах с Германией, ЕС и МВФ. – Что скажете?

– Звучит неплохо. Но согласится ли Евклид? Когда мы разговаривали с ним несколько часов назад, он выбранил меня, и я ответил тем же.

– Даете слово, что создадите такую должность и назначите его на нее, если я обеспечу его согласие? – Алексис не стал отнекиваться. – Тогда я разберусь.

Я позвонил Евклиду. В его голосе сквозили печаль и гнев. Когда я объяснил ему суть своей идеи, он оживился, но не преминул заметить:

– Янис, Алексис повел себя некрасиво. Он растоптал собственные обязательства – и ради чего? Чтобы поставить Лафазаниса, человека, желающего сорвать переговоры, прежде чем они даже начнутся, во главе ключевого экономического министерства! Я больше не желаю иметь с ним дело.

Мне удалось слегка успокоить Евклида, напомнить, какой поистине исторический момент мы сейчас переживаем, и замолвить словечко за Алексиса, которому приходилось отчаянно лавировать и балансировать.

– Я тоже на него зол, – продолжал я, – но пора уже заняться реальными делами. – Далее я объяснил, что предложенная должность идеально подходит для проведения переговоров на уровне министров. – Пожалуйста, согласись.

– Я не могу доверять Алексису и принимать от него должности, – проворчал Евклид.

– Тогда поверь мне. Готов?

– Да, – ответил он.

Спустя несколько минут я позвонил Сагиасу, имя Евклида добавили к составу кабинета. Присяга должна была состояться на следующее утро.

* * *

Церемония приведения к присяге состоялась в президентской резиденции. Министры, заместители министров и младшие министры прошли мимо президента, а затем разделились на две группы, большую и малую. По какой причине произошел столь ранний раскол в наших рядах? Мы стали первым правительством в истории Греции, в котором большинство министров отказалось приносить клятву на Библии и вместо этого поклялись светски, на Конституции. Но поскольку «Независимые греки» желали, как встарь, клясться на священной книге, пришлось разделиться на две группы.

Церемония продлилась не более часа, затем новые министры направились в свои министерства для приема дел. Поскольку мой предшественник попросил несколько дополнительных часов на подготовку, я не торопился. Когда президент удалился к себе, Алексис предложил мне заглянуть в Максимос, расположенный рядом с президентской резиденцией, и по-дружески поболтать, прежде чем я двинусь в здание министерства финансов на площади Синтагма. Чтобы дать Алексису время обустроиться, я завел беседу с парочкой других министров, чье вступление в должность тоже немного отложилось, а потом пошел в официальную резиденцию премьер-министра. Когда я миновал ограду, полицейские, стоявшие снаружи, приветствовали меня так, словно я был генералом Паттоном. К подобным почестям я совершенно не привык.

Очутившись внутри, я постоял, чтобы осмотреться. Для здания, олицетворяющего греческую власть, Максимос был меньше, чем я себе представлял, но оформлен со вкусом, в итальянском стиле. Шагая к святая святых, я прошел мимо кабинета секретарей премьер-министра; было забавно увидеть там наших партийных работников, более привычных к мрачным окрестностям штаб-квартиры СИРИЗА, а теперь очевидно растерявшихся среди великолепия Максимоса.

– Еще привыкнете, Элени, – сказал я одной из них.

– Конечно, министр, – со смешком ответила она.

Войдя в новый кабинет Алексиса, я посмотрел на хозяина, а потом, вспомнив смешок Элени, склонил голову в шутливом поклоне.

– Господин премьер-министр…

Мы оба расхохотались. Алексис поднялся из кресла, и мы обнялись.

– Что же мы натворили? – спросил я, продолжая глупо улыбаться. – Что будет дальше?

Эти слова прозвучали как-то жалобно.

Алексис усмехнулся и покачал головой.

– Мы сами напросились.

Мой блуждающий взгляд остановился на громадной, жуткой картине с изображением греческого флага над столом премьер-министра. Мне очень нравится этот флаг, но на полотне он выглядел уродливо и, если угодно, шовинистически, полной противоположностью тому истинному патриотизму, который был призван символизировать.

– Либо он, либо я, – сказал я Алексису.

– Не кипятитесь, – ответил он. – Конечно, вы. Этот флаг ужасен.

Когда наши взгляды снова встретились, Алексис посерьезнел.

– Послушайте, Янис! Не привыкайте к этому. Не попадайтесь в офисную западню. Эти кабинеты, эти стулья не для нас. Наше место там, на улицах, на площадях, с людьми. Мы получили власть от их имени. Никогда не забывайте, что мы здесь именно поэтому. Ни по какой другой причине. И будьте готовы. Если нам смогут помешать выполнить обещанное, мы с вами должны быть готовы вернуть ключи и вновь выйти на улицу, чтобы собрать новый митинг.

Пожалуй, перестань Земля вращаться, я бы не заметил. Это был миг наивысшего наслаждения. Мне стало стыдно за свои сомнения по поводу Алексиса. Страхи и тревоги испарились. Мне было все равно, погаснет ли свет, как ему суждено от века. Здесь мы вдвоем не давали свету погаснуть.

Пришло время взяться за работу.

Часть вторая
Непобедимая весна

Глава 6
Начинается …

Часовой возле Максимоса впал в ужас.

– Министр, вы выходите один? – спросил он.

Я кивнул, наблюдая, как открываются электрические ворота; многочисленные фотографы снаружи следили, как я решительно направляюсь в министерство финансов пешком, в полном одиночестве. Они поразились увиденному ничуть не меньше часового, но быстро оправились и последовали за мной, сгибаясь под тяжестью своей аппаратуры, запинаясь о провода и натыкаясь друг на друга. К тому времени, когда я повернул налево, на проспект королевы Софии, на углу Национальных садов, отделяющих Максимос от здания парламента и площади Синтагма, фотографы сдались.

Шагая мимо бокового входа в здание парламента, я вспомнил перепалку, которую мне довелось засвидетельствовать, между агрессивным парламентарием и демонстранткой – вспомнил высокомерную фразу «Кто вы такая, чтобы решать, как мне голосовать?» и ее великолепный ответ «А кем мне надо быть?». Каждый шаг к площади Синтагма возрождал в памяти лица и лозунги долгих ночей 2011 года, когда Афины объединились в противостоянии унижению Греции. Переход через проспект Амалия, прямо перед парламентом, на площадь Синтагма походил по ощущениям на вступление на землю обетованную.

Солнце уже село, студеный январский ветер ворошил редкие уцелевшие листья на деревьях и заставлял поторапливаться пешеходов. Уличные фонари еще не включили, и в сумерках мне потребовалось несколько минут, чтобы отыскать дерево, ветви которого украшали цветы и записки от руки; у этого дерева застрелился Димитрис Христулас, фармацевт-пенсионер. Вокруг было малолюдно, и я позволил себе мысленно перекинуть мост от этого дерева к ярко освещенному зданию министерства финансов напротив. Мгновением позже я пересек улицу Филэллинес, чтобы войти в здание, которому предстояло стать местом моей работы на ближайшие 162 дня. Когда я вошел внутрь, мне вслед полетели крики пяти десятков женщин, что собрались снаружи: по всей видимости, это были те самые легендарные министерские уборщицы, которых уволили, без всякой компенсации, двумя годами ранее по инициативе предыдущего правительства.

– Не предавайте нас! – кричали они.

– Не предам, – пообещал я, направляясь к лифту.

Лифт доставил меня на шестой этаж, секретарь проводил в министерский кабинет, где ожидал мой предшественник. Он любезно поздоровался. Письменный стол выглядел поразительно голым – ни единого технического устройства из тех, которыми изобилуют современные офисы; даже компьютера не было. Единственным оружием бывшего министра против бесчисленных бед Греции казалась икона Богоматери на полке за столом. Большое кресло с высокой спинкой, призванное, несомненно, символизировать власть и авторитет, смотрелось неуклюже и уродливо. Множество старомодных телефонов на приставном столике сбоку напоминало кадр из фильма 1970-х годов, а книги в шкафу явно относились к числу подарков, которые никто из предыдущих министров не потрудился хотя бы раскрыть. Картины на стенах принадлежали Национальной галерее. Достаточно было жеста, чтобы их заменили, но я не испытывал ни малейшего желания обживаться в этом кабинете.

Прочая обстановка навевала мысли об упадке, в особенности это касалось обшарпанного дивана красного бархата – идеального, как подумалось мне, олицетворения министерства финансов обанкротившегося государства. Единственным приятным глазу исключением оказался большой прямоугольный деревянный стол для переговоров; я сразу же решил сделать его своим рабочим местом, ибо он нисколько не походил на министерский стол. Этот предмет мебели примирил меня, насколько подобное вообще было возможно, с кабинетом, просторным, но каким-то тоскливым, заставлявшим вспоминать грустное недавнее прошлое. Впрочем, у кабинета имелось преимущество, искупавшее все недостатки, – широкое и высокое окно с чудесным видом на площадь Синтагма и на здание парламента за нею. Одного взгляда в окно хватало, чтобы укрепить решимость любого, в ком сохранилась хотя бы капля гордости за длительную борьбу современной Греции за демократию.

Мой предшественник держался вежливо, но было заметно, насколько он рад тому, что его испытания завершились. Для меня он приготовил два досье – средних размеров синее и толстенное красное. В «синем» досье содержались министерские указы, которые мой предшественник не имел возможности подписать и на которые он попросил меня обратить пристальное внимание. В «красном» досье (с надписью «FACTA» на обложке) обнаружились бумаги по сделке, которую Соединенные Штаты Америки стремились навязать каждой стране в мире; эта сделка позволяла Казначейству США следить за финансовыми операциями американских граждан за рубежом[145]145
  Закон «О налогообложении иностранных счетов», принятый в 2010 году, обязывает граждан США сообщать обо всех банковских операциях за рубежом.


[Закрыть]. Как ни удивительно, у моего предшественника не нашлось никаких документов по кредитному соглашению Греции с ЕС и МВФ, однако он любезно предложил проинформировать меня о графике погашения кредитов (разумеется, я уже заучил этот график назубок). Несколько дней спустя, попросив показать мне копию первоначального варианта второго кредитного соглашения, я получил поразительный ответ: «Министр, ваш предшественник, судя по всему, унес единственную копию вместе со своим личным архивом». Звучит невероятно, правда? Но это было далеко не самое ошеломительное открытие моих первых дней на посту.

Пожалуй, я бы охотно побеседовал с этим человеком насчет его неудачной попытки в последний момент закрыть вторую программу помощи (по графику, кстати, она должна была завершиться тремя неделями ранее), но такой разговор представлял бы для меня сугубо академический интерес – ведь отменить кредитование было невозможно по той простой причине, что «помощь» изначально навязали нам на кабальных условиях[146]146
  В декабре 2014 года, за месяц до нашей встречи, мой предшественник направил «Тройке» электронное письмо, в котором предложил ряд реформ. Они с Антонисом Самарасом рассчитывали, что «Тройка» воспримет эти реформы как последний этап политики жесткой экономии и выделит Греции оставшиеся 67,2 миллиарда евро, которые предстояло направить преимущественно на погашение долгов перед той же «Тройкой». Имелось сразу три основные причины, по которым это письмо проигнорировали: во-первых, новые меры жесткой экономии, о которых шла речь, даже правительство Самараса не смогло бы провести через парламент; во-вторых, этих мер было недостаточно для удовлетворения ненасытного аппетита «Тройки»; в-третьих, для сохранения текущего статус-кво государства-банкрота требовался третий кредит, который правительство Самараса не желало просить – и не могло протолкнуть через парламент, учитывая постепенную утрату парламентского большинства.


[Закрыть]. Тем временем в пресс-центре министерства собрались представители большинства греческих новостных агентств, выстроились камеры, иностранные корреспонденты и любопытствующие чиновники; все они дожидались традиционной пресс-конференции, которую уходящий и новый министры обычно проводили совместно. Аудитория проявляла нетерпение, и нам следовало двигаться дальше.

Перед тем как выйти к камерам, мой предшественник попросил меня оставить в штате министерства трех сотрудников, работавших на неполную ставку, в первую очередь мать-одиночку, которой пришлось бы нелегко, вздумайся мне ее уволить. Естественно, я согласился. Однако вдруг сообразил, что три секретаря министра, с которыми меня только что познакомили, были не государственными служащими, а личными кадрами моего предшественника. Значит, они уйдут вместе с ним. После пресс-конференции мне предстояло вернуться на опустевший шестой этаж, чтобы вступить в бой с наиболее могущественными в мире кредиторами – без секретарей, без помощников, даже без компьютера. К счастью, у меня в рюкзаке лежал мой надежный ноутбук. Но у кого бы узнать пароль для Wi-Fi?

После достойной речи уходящего министра мне выпал шанс устроить легкий переполох. «Государство должно сохранять преемственность, – сказал я, поблагодарив своего предшественника за работу. – Но нельзя допускать преемственности в том, чтобы и далее осознанно совершать ошибку, которая впервые была сделана в 2010 году и которая с тех пор постоянно повторяется, уничтожая нашу страну. Нельзя воспринимать банкротство Греции как следствие дефицита ликвидности».

Изложив свою версию того, как невозвратные долги и отрицание банкротства Греции привели к депрессии, я остановился на важном различии, которым левые и кейнсианцы зачастую пренебрегают, – на различии между бережливостью и аскезой.

– Мы за бережливость, – сказал я, очевидно удивив многих слушателей.

Греки прекрасно справлялись, когда мы жили экономно, когда тратили меньше, чем зарабатывали, когда направляли наши сбережения на образование детей, когда гордились тем, что у нас нет долгов… Но экономная жизнь – это одно, а жесткая экономия по Понци[147]147
  Понци Ч. – американский банкир итальянского происхождения, создатель ряда финансовых пирамид; здесь имеется в виду, что он прибыл в Америку, располагая всего 2,5 доллара и отказывая себе во всем.


[Закрыть] – совсем другое. В последние годы страна жила в условиях мнимой жесткой экономии, урезая скудные доходы бедных и непрерывно добавляя новые груды к горе непогашенного долга. Мы положим конец этой практике и начнем с себя, то есть с нашего министерства, где бережливость вытеснит жесткую экономию.

При колоссальном падении частных расходов и массовом сокращении расходов государственных семьи и компании попросту лишились возможности сводить концы с концами. Иными словами, стремление правительства «создать» недостижимый профицит бюджета не позволяло народу жить по средствам. Проще говоря, с государственной экономией следовало заканчивать, поскольку она убивала частную бережливость. Возьмем хотя бы счета министерства финансов. Чтобы мои слова не расходились с делами, я пошел на символический шаг: объявил о немедленной продаже двух бронированных лимузинов «BMW 7», которые предыдущий министр заказал для себя по скандальной цене в 750 000 евро. Мне вполне хватало мотоцикла, особенно с учетом сумасшедшего движения в Афинах. Также я сообщил, что министр и два его заместителя воздержатся от найма полчищ дорогостоящих советников, как было заведено в министерстве при предыдущих администрациях, и не станем привлекать к сотрудничеству транснациональные консалтинговые компании, гонорары которых за катастрофические советы исчислялись десятками миллионов евро. Так бережливость вернулась в министерство финансов, а новая администрация продемонстрировала движение к главной своей цели – отказу от политики жесткой экономии.

Когда несколько дней спустя я поехал в Брюссель и Берлин, чтобы начать переговоры с официальными лицами, мне практически с порога напомнили о другом моем заявлении на этой первой пресс-конференции, а именно – о намерении снова принять на работу три сотни уборщиц, уволенных предыдущим правительством (некоторые из них кричали мне вслед, когда я входил в министерство). Меня критиковали за «отступление от реформ». Нашлись те, кто увидел в повторном найме уборщиц casus belli[148]148
  Повод для войны (лат.).


[Закрыть]. Тот факт, что нам удалось изрядно сэкономить на заработной плате за счет подлинной бережливости, не имел никакого значения; извращенная мораль допускала выплату десятков миллионов евро за несколько дней катастрофических советов, но не одобряла предоставления рабочих мест женщинам, которые убирались за консультантами всего за 400 евро в месяц. (Тот факт, что нормы гигиены не соблюдались, тоже, по-видимому, признавался несущественным.) Если банкротство страны приписывалось жертвам этого банкротства, то понятно, что уборщицы министерства оказались идеальными «козами» отпущения.

Пол и классовая принадлежность уборщиц, их очевидное бессилие, их полная зависимость от государства с точки зрения работы, их возмущение и готовность месяцами митинговать у министерства финансов были, на мой взгляд, символами чего-то большего. Я вспоминал британских женщин, которые в 1981 году разбили палаточный лагерь в Гринэм-Коммон, протестуя против развертывания американских ядерных ракет средней дальности. Эти женщины вызвали гнев и навлекли на себя ненависть истеблишмента, который увидел в их протесте вызов своей патриархальной власти. Так же обстояло дело с уборщицами моего министерства: они не просто олицетворяли общественное негодование мерами жесткой экономии, но угрожали «феминизировать» протест – подобно партизанкам в годы нацистской оккупации Греции.

В любом случае, их увольнение, буквально и метафорически, сделалось образчиком политики виктимизации жертв депрессии; на этом примере грекам старались внушить, что они сами виноваты в крахе государства. Уволив уборщиц, предыдущее правительство назначило их виноватыми. Вернув этих женщин на работу, я согрешил даже сильнее, чем когда отстаивал бережливость в ущерб аскезе.