Текст книги "Взрослые в доме. Неравная борьба с европейским «глубинным государством»"

В сентябре 2015 года, когда мое пребывание в должности министра завершилось, я впервые появился в программе Би-би-си «Вопрос времени», которую снимали в студии со зрителями в Кембридже. Ведущий шоу Дэвид Димблби представил меня как чемпиона Европы по борьбе с экономией; это было открытое приглашение к дискуссии, обращенное к молодому человеку из числа зрителей, приверженцу философии экономии и бережливости. «Экономика очень проста, – заявил он. – У меня в кармане десять фунтов. Если я выйду на улицу и куплю три пинты пива в Кембридже, то фактически стану занимать деньги. Если продолжу в том же духе, тогда деньги у меня кончатся, и я разорюсь. Все просто».

Одна из величайших загадок жизни – во всяком случае, моей жизни – заключается в том, насколько обычные люди восприимчивы к этой жуткой логике. По сути, личный финансовый опыт нисколько не помогает разобраться в управлении государственными финансами, что я и объяснил в ответ. «Каждый человек может похвастаться замечательной независимостью расходов и доходов. Так что, когда вы урезаете свои расходы, ваш доход не страдает. Но вот если целая страна начнет ужиматься и экономить, ее совокупный доход станет снижаться».

Причина в том, что на государственном уровне общие расходы и доходы принципиально равны, поскольку все полученное берется из трат кого-то другого. Поэтому, если каждый человек, каждый бизнес в стране начинает экономить, государство ни в коем случае не должно сокращать свои расходы. Если же это произойдет, резкое падение общих расходов приведет к столь же резкому падению государственного дохода, а последнее, в свою очередь, обернется снижением налоговых поступлений в казначейство и к достижению собственной цели жесткой экономии: к постоянно сокращающемуся государственному доходу, который делает невозможным погашение текущего государственного долга. Вот почему аскетизм – это абсолютно неправильное решение.

Если тут вообще требуются доказательства, Греция предоставила их сполна. Наше «спасение» в 2010 году опиралось на два столпа: во-первых, на колоссальные ссуды для финансирования французских и немецких банков, а во-вторых, на резкое сокращение потребления. Оценим греческую экономию в перспективе: за два года после «спасения» Греции Испания, еще одна страна еврозоны, оказавшаяся в таком же хаосе, ввела меры экономии, которые выразились в том числе в 3,5-процентном сокращении государственных расходов. За тот же двухлетний период (2010–2012) Греция подверглась принудительному и грандиозному сокращению государственных расходов на 15 %. Каков был результат? Государственный доход Испании сократился на 6,4 %, а доход Греции – на 16 %. В Великобритании между тем новоназначенный канцлер казначейства Джордж Осборн ратовал за скромную экономию как средство достижения мечты, то бишь сбалансированного государственного бюджета к 2020 году[26]26
  Любопытно прикинуть, как отреагировала бы на политику жесткой экономии британская экономика. К 2010 году государственный долг Великобритании составлял почти 80 % (четыре пятых) национального дохода. При этом общие расходы правительства Великобритании составляли около половины национального дохода. Теперь предположим, что канцлер Осборн поддался соблазну ввести меры жесткой экономии и впал в безумие, сократив государственные расходы наполовину, то есть на четверть национального дохода. Столь кардинальное уменьшение государственных расходов снизило бы национальный доход как минимум на пятую часть. Внезапно государственный долг вырос бы с четырех пятых до четырех четвертей, то есть до 100 % национального дохода, даже не считая тех государственных денег, которые «полагалось» перечислить банкирам Сити. Вот почему жесткая экономия в периоды консолидации частного сектора проваливается вследствие стремления к заявленной цели – к консолидации государственного долга.


[Закрыть]. Он был среди тех министров финансов, с кем я встречался вскоре после моего назначения. Поразительнее всего – по крайней мере, для тех представителей прессы, кто ожидал холодности или откровенной враждебности, – было почти полное совпадение наших взглядов. Уже в самом начале нашей беседы я спросил: «Джордж, мы с вами можем расходиться в оценке аскетизма, но вы ведь не торопитесь реализовывать его на практике, верно?»[27]27
  Действительно, цифры весьма показательны. За первые два года работы в казначействе (2010–2012) Осборн фактически увеличил государственные расходы на 6,9 %. В этом отношении правительство Кэмерона и Осборна вообще избегало жесткой экономии. Меры последней использовались ими для маскировки существенного перераспределения расходов и снижения налогов, на благо богатым и во вред обездоленным слоям населения. Если проще, 20 % «наверху» жировали, а 20 % «внизу» пришлось страдать сильнее прежнего.


[Закрыть]

Он улыбнулся и согласно кивнул. Еще бы! Проводись бы олимпиада по аскетизму, Греция заняла бы весь пьедестал, а вот Великобритания Осборна находилась бы в нижней части медальной таблицы. Осборн также, похоже, высоко ценил помощь, которую ему оказывал Банк Англии, с момента, когда Сити содрогнулся от кредитных конвульсий в 2008 году, напечатавший миллиарды фунтов для сохранения на плаву банков и спасения «текучей» экономики. Осборн именовал эту «щедрость» Банка Англии в сочетании со снижением государственных расходов «экспансионистским сокращением».

«Это определяет каждый мой шаг», – прибавил он, явно довольный тем, что ему не грозит оказаться в моей ситуации, стать заложником Европейского центробанка, который делает совершенно противоположное.

«Я завидую вам, Джордж, – признался я. – В отличие от вас, мой центральный банк так и норовит уколоть побольнее. Можете представить, что творилось бы у вас в Британии, если вместо вашего экспансионистского сокращения вам пришлось бы, как мне, терпеть сужаемое, так сказать, сокращение?»

Он кивнул и улыбкой выразил если не солидарность, то хотя бы сочувствие.

Тот факт, что переговоры между канцлером-тори и министром финансов от радикальной левой партии Греции прошли удивительно гладко, на самом деле не столь озадачивает, вопреки стараниям прессы, раздувавшей мнимый конфликт интересов. Тремя годами ранее, в разгар кризиса евро, палата дипломированных бухгалтеров из Австралии решила развлечь участников своей ежегодной конференции в Мельбурне дебатами между представителями левых и правых из Европы. Они пригласили лорда Нормана Ламонта, канцлера казначейства в правительстве Джона Мейджора, и меня, не сомневаясь, что наши прения перерастут в публичный скандал. К сожалению для них, они выбрали неверную тему – кризис еврозоны. Выйдя на сцену перед многочисленной аудиторией, предвкушавшей петушиные бои, мы с Ламонтом быстро выяснили, что наши позиции сходятся почти во всем.

Обсуждение оказалось настолько дружелюбным, что по завершении дебатов мы покинули сцену вместе, встретили Данаю на улице и втроем пообедали в ресторане на берегу реки. Благодаря яркому солнечному свету наша дружба расцвела – впрочем, как Норман продолжает напоминать мне, не стоит забывать и о восхитительном австралийском вине. Мы продолжали поддерживать связь и обмениваться мнениями, а наше общение подтверждало, что общего у нас больше, чем мы могли вообразить. В декабре 2014 года я потряс Нормана заявлением, что через месяц приму на себя обязанности министра финансов Греции. С того дня, на протяжении бурных месяцев на посту министра и впоследствии, Норман неоднократно служил мне опорой, надежным другом и верным сторонником. Открою маленький секрет: перед тем как я прибыл на Даунинг-стрит, чтобы встретиться с Джорджем Осборном в 2015 году, Норман позвонил Осборну и несколькими теплыми словами в мой адрес задал тон нашим переговорам.

Моя дружба с лордом Ламонтом многим казалась странной (в особенности недоумевали мои левые товарищи в правительстве), однако ее хорошо воспринимали в более широком контексте. На протяжении мрачнейших для Греции лет, с 2010 года по сей день, я не переставал поражаться поддержке, которую мне, гордому леваку, оказывало множество правых – банкиры с Уолл-стрит и из лондонского Сити, правые немецкие экономисты, даже американские либертарианцы. Всего один пример поистине невероятного стечения обстоятельств: однажды, в конце 2011 года, я выступал перед тремя различными аудиториями в Нью-Йорке – перед лагерем «Оккупируй Уолл-стрит», в здании Федеральной резервной комиссии и перед менеджерами хедж-фондов; всем этим людям я излагал одну и ту же историю европейского кризиса – и везде был тепло принят этими, казалось бы, нашими заклятыми врагами.

Истинным либертарианцам, приходящим в себя банкирам с Уолл-стрит и правым англо-кельтам нравилось в моей – в остальном сугубо левой – позиции именно то, что было в ней ненавистно греческому и европейскому истеблишменту: открытое противодействие навязыванию неприемлемых кредитов, которые маскируют банкротство под проблему отсутствия ликвидности. Убежденные апологеты свободного рынка испытывают аллергию на благотворительность, финансируемую налогоплательщиками. Они искренне отвергают мою убежденность в желательности существенных государственных инвестиций в кризисные времена и в необходимости регулируемого налогами распределения доходов при любых обстоятельствах. Но мы с ними согласны в том, что растягивание банкротства через кредиты, финансируемые налогоплательщиками, есть бесполезная трата ресурсов и залог массовых страданий. Прежде всего, либертарианцы понимают суть долга. В результате мы с ними отчетливо видели мизантропическую ошибку в основе программы, которую Кристин Лагард убеждала меня принять четыре года назад.

Официальное объяснение того, каким образом одобренная истеблишментом программа должна помочь Греции восстановиться в 2015 году, можно назвать операцией по восстановлению конкурентоспособности. Основная ее идея заключалась в следующем: Греция перешла на евро и потому не может привлекать инвестиции из-за рубежа, девальвируя свою валюту, что является обычной стратегией восстановления международной конкурентоспособности. Вместо того она может достичь аналогичного результата благодаря так называемой внутренней девальвации, то есть посредством массовой экономии. Как именно? Сокращение государственных расходов приведет к снижению цен и заработной платы. Греческое оливковое масло, гостиничные услуги на острове Миконос и греческие сборы за транспортную доставку окажутся значительно дешевле для немецких, французских и китайских клиентов. Благодаря восстановлению конкурентоспособности Греции начнут расти экспорт и туризм, а тем самым, вследствие этой чудесной трансформации, инвестиции потекут стремительным потоком, и экономика стабилизируется. Со временем возобновится развитие и доходы населения вырастут. Дело сделано.

Возможно, этот довод показался бы убедительным, когда бы не слон в посудной лавке – тот самый слон, которого видели либертарианцы: ни один здравомыслящий инвестор не пойдет в страну, правительство которой, банки, компании и домохозяйства – все являются неплатежеспособными. По мере снижения цен, заработной платы и доходов долг, лежащий в основе их несостоятельности, не будет сокращаться; наоборот, он начнет расти. Сокращение доходов и накопление долгов лишь ускорят процесс. Конечно же, так в Греции и происходило с 2010 года.

В 2010 году за каждые 100 долларов дохода грека государство было обязано возмещать 146 евро иностранным банкам. Год спустя покупательная способность каждых 100 евро дохода, полученного в 2010 году, уменьшилась до 91 евро, а затем упала до 79 евро к 2012 году. Между тем, поскольку официальные кредиты от европейских налогоплательщиков продолжали поступать в страну, прежде чем оказаться на счетах французских и немецких банков, государственный долг вырос со 146 евро в 2010 году до 156 евро в 2011 году. Даже если Бог и все ангелы на небесах сумели бы воззвать к совести каждого греческого уклониста от налогов, превратив нас в нацию скупых пресвитериан-шотландцев, наши доходы были слишком малыми, а наши долги – слишком большими, чтобы обратить вспять процесс банкротства. Инвесторы это поняли и не пожелали вкладываться в греческие инвестиционные проекты. Разразился гуманитарный кризис, который и привел людей вроде меня в правительство.

Заняв свой пост, я обнаружил, что международное левое движение поглощено внутренними склоками, а вот американские либертарианцы и британские апологеты свободной торговли принадлежат к числу самых надежных моих сторонников. Любопытно, что именно идеологическая, этакая квазидарвиновская приверженность тезису о том, что проигравшие на рынке должны сгинуть, подталкивала их ко мне. Они помнили об опасностях закредитованности, и потому их максима, гласившая, что на каждого безответственного заемщика найдется безответственный кредитор, убеждала: плохие кредиты должны быть бременем безответственных кредиторов, а никак не налогоплательщиков. Что касается безответственных заемщиков, те тоже должны расплачиваться за свою безответственность, главным образом через отказ в кредитовании до тех пор, пока они не подтвердят свою надежность.

На протяжении 2010 и 2011 годов я почти каждый день появлялся на радио и телевидении, умоляя правительство смириться с реальностью и признать, как бы тяжело это ни было, что греческий государственный долг подлежит реструктуризации. В моем предложении не было ничего сверхрадикального, ничего такого левацкого. Банки реструктурируют долги корпораций, оказавшихся в стесненных обстоятельствах, вовсе не из филантропии, а руководствуясь, так сказать, просвещенным эгоизмом. Но проблема заключалась в том, что теперь, когда мы согласились на «спасение» от ЕС и МВФ, нам предстояло иметь дело не с банками, а с политиками, которые лгали своим парламентам, чтобы избавить банки от греческих долгов и принять это бремя на государственные счета. Реструктуризация нашего долга подразумевала, что политики должны вернуться в парламенты и покаяться в ранее совершенном грехе, а на подобное они никогда бы не пошли добровольно, опасаясь справедливого возмездия. Единственная альтернатива состояла в том, чтобы продолжать лгать и притворяться, выделяя греческому правительству новые транши, чтобы оно могло погасить долг перед ЕС и МВФ: словом, надвигалось второе «спасение».

Я намеревался испортить им вечеринку и кричал со всех трибун, что наихудшим выбором с нашей стороны будет согласие на новые кредиты. Я прибегал к метафорам: «Это все равно что взять кредитную карту, – сказал я однажды в телеинтервью, – чтобы погасить ипотеку, которая вам больше не по карману из-за снижения вашей заработной платы. Это преступление против логики. Давайте просто скажем нет. Рецессия – противная штука, но вечная долговая кабала куда хуже».

Как-то вечером, когда я вернулся домой после записи очередной программы на ERT, канале греческой государственной радиотелевизионной сети, мне позвонили на домашний телефон. Я поднял трубку и услышал знакомый голос. Звонил Антонис Самарас, тогдашний лидер консервативной партии «Новая демократия», которая считалась официальной оппозицией; этого человека я помог победить четырьмя годами ранее, на всеобщих выборах в январе 2015 года.

– Мы не встречались лично, господин Варуфакис, – сказал Самарас, – но я только что смотрел ваше выступление на ERT и ощутил желание позвонить. Честно сказать, не припомню, когда в последний раз чьи-либо слова по телевизору затрагивали меня так же сильно, как ваши. Спасибо за вашу позицию.

Антонис Самарас не был единственным представителем греческого истеблишмента, который выразил мне свою поддержку. Скажу так: моя кампания обернулась множеством тайных встреч с министрами-социалистами, с оппозиционными консервативными парламентариями, с профсоюзными боссами и так далее; все они чувствовали, что я во многом прав. Никто из них не оспаривал тот диагноз, который я ставил нашему обществу. Социалисты рассуждали как младшие офицеры, которые сознают, что корабль идет прямиком на скалы, но которые слишком боятся капитана, чтобы отказаться выполнять его приказы. Консерваторы – по крайней мере, до ноября 2011 года – держались увереннее: их лидер Антонис Самарас публично выступал против экономии и против «спасения», и потому они ощущали себя вправе примыкать к моим сторонникам.

Несколько дней спустя я приехал в студию ERT, чтобы подготовиться к очередному появлению в главной новостной программе. Генеральный директор сети ранее сделал мне интригующее предложение: вести почти ежедневно короткую программу, которая будет освещать основные новости дня, и сопровождать эти новости моими комментариями о разворачивающейся экономической драме. «Правительству это не понравится, но ваши взгляды важны и заслуживают того, чтобы о них знали», – сказал он решительно. Приятно удивленный (и обрадованный приверженностью главы государственного телевидения плюрализму, вопреки категорическому несогласию правительства с моими взглядами), я ответил, что возьму время на размышление.

Тем вечером, за десять минут до эфира, генеральный директор позвал меня в свой кабинет на разговор. Напротив него сидела главная ведущая канала, журналистка, которая на протяжении двух десятилетий оставалась любимицей истеблишмента ПАСОК и запомнилась зрителям своими крашеными светлыми волосами, голубыми глазами, чарующим голосом и кокетливыми манерами. Генеральный директор напомнил мне о своем предложении насчет регулярно выходящей программы, а журналистка с энтузиазмом его поддержала. Перед тем как мы направились в студию, она, под бдительным взглядом директора, попросила меня: «Знаю, для вас это важно, но, пожалуйста, не говорите сегодня о реструктуризации долга. Нам все труднее допускать вас в эфир. Правительство просто бесится, когда слышит это слово».

Я улыбнулся и пошел на съемочную площадку. Сначала был обзор новостей, журналистка перечислила основные события дня, а потом обратилась ко мне – с привычным кокетством – и спросила: «Господин Варуфакис, правительство утверждает, что программа спасения обречена на успех. Но существуют и другие мнения. Что скажете вы?»

Я немедленно ответил: «Без реструктуризации долга никакая программа на свете не принесет успеха». По-моему, у журналистки задергалось веко под густым слоем макияжа.

Едва передача завершилась, я вышел на автостоянку, сел на свой мотоцикл и поехал домой, уверенный, что меня больше никогда не пригласят на программы ERT. Ожидания сбылись: по распоряжению министра прессы (должность которого заставляет всякого либерала тревожиться заблаговременно) меня неофициально внесли в черный список[28]28
  Распоряжение выпустили не сразу. Это случилось несколько дней спустя, в моем присутствии, когда я участвовал в мероприятии вместе с этим министром. Когда шоу закончилось, он, возмущенный моей критикой, гневно обрушился на продюсера: «Мы платим вам зарплату, а вы продолжаете приглашать его, чтобы он нас донимал? Чтоб ноги его тут больше не было!» После этого меня перестали приглашать. Однако, к моему большому удивлению, продюсер ERT позвонила мне несколько недель спустя и позвала на эфир на следующий день. Я ответил, что, безусловно, рад этому любезному приглашению, но, возможно, им следует хорошенько подумать – ведь мое имя внесено в черные списки. Реакцию продюсера можно описать как здоровое недоверие: «Да вы что! Дни фашизма на ERT давно миновали!» Ладно, согласился я, но на всякий случай поспрашивайте коллег; если вы все равно захотите меня позвать после этого, просто позвоните, и я приду. Через два часа мой телефон снова зазвонил. Продюсер грустно призналась: «Простите, я была в декретном отпуске и ничего не знала, ведь приказ нам не предъявляли. Мне очень жаль, и сочувствую я не столько вам, сколько нам. Спасибо, что защитили меня».


[Закрыть]. Четыре года спустя тот же самый грех – требование реструктуризации долга – обернулся тем, что ключевые европейские фигуры стали требовать моего выдворения из министерства финансов Греции и из Еврогруппы. Кто там говорит, что европейский истеблишмент разобщен?

Запрет 2011 года на появление в передачах ERT стал для меня первым – испытанным на собственной шкуре – проявлением того некомпетентного авторитаризма, который был характерен для попыток Европейского союза справиться с кризисом еврозоны. Отношение ЕС к этому кризису опиралось прежде всего на морализаторство. Строгая экономия, как объяснялось выше, представляет собой крайне неудачную экономическую политику, которая обречена на провал в периоды испытаний. Вдобавок такая экономия на самом деле не является экономической политикой. Это всего-навсего дидактическая игра, моралите, если угодно, призванная легитимизировать циничное перераспределение богатств от неимущих к имущим в период кризиса, когда должники выставляются грешниками, которых нужно заставить заплатить за свои мнимые проступки. Не удовлетворившись расправой над греками и над испанцами, а также подчинением собственных народов своей власти, «Тройка» потребовала заодно, чтобы другие «слабаки» Европы, в том числе многие немцы, сражавшиеся с нищетой, тоже приняли на себя вину за кризис.

Министр финансов Германии доктор Вольфганг Шойбле однажды сказал мне, что мое противодействие экономии выбросило меня в ряды европейского меньшинства – и сослался на опросы общественного мнения, которые демонстрировали общественную поддержку идеи сокращения государственных расходов. Я ответил, что пускай так, но большинство способно ошибаться насчет причины недомогания. В разгар эпидемии Черной смерти в четырнадцатом столетии, прибавил я, большинство европейцев верило, что чума есть воздаяние небес за греховную жизнь и ее можно прогнать кровопусканием и самобичеванием. Когда же выяснилось, что кровопускание и самобичевание не помогают, это восприняли как свидетельство того, что покаяние не было достаточно искренним, что пролилось недостаточно крови, что бичующие хлещут себя недостаточно истово. А сегодня мы видим, как провал политики аскетизма приписывается тому обстоятельству, что эту политику применяли недостаточно решительно.

Если Вольфганг и удивился, он этого не показал. Но ведь в том-то и дело: лишенная моральной опоры, жесткая экономия предстает во всей неприглядной красе – как провальная экономическая политика, основанная на неэтичной морализации. Причина, по которой истеблишмент затаил на меня злобу, состояла в том, что я добился определенного успеха в приложении холодной логики к текущим проблемам и тем самым «де-морализировал» обсуждение греческого долга, используя аргументы, которые игнорировали противоречия между левыми и правыми и находили поддержку у тех и у других.

Вот почему, будь у них такая возможность, представители истеблишмента изгнали бы меня не только с ERT, но вообще с любой трибуны на континенте.

Пока греческое телевидение вносило меня в черный список за мое упорное нежелание отказаться от призывов к реструктуризации долга, МВФ начал работать над… правильно, над той самой реструктуризацией. Немецкое правительство вроде бы не желало об этом и слышать, но МВФ, все более недовольный тем, в какой угол его загоняют европейцы, стоял на своем. Чтобы успокоить МВФ, министр финансов Греции вынужденно проводил в Вашингтоне консультации с экспертами по реструктуризации задолженности (хотя сам был твердо намерен придерживаться линии Берлина)[29]29
  Я выяснил это позднее, в ходе одной из министерских поездок в Вашингтон, округ Колумбия.


[Закрыть]. Тем временем Берлин и Париж пришли к выводу, что Греции нужны новый кредит на спасение, частичное сокращение долга – и новое правительство.

Мыслили они весьма просто: первый кредит на «спасение» почти целиком потрачен на поддержку французских и немецких банков, значит, греческому государству в скором времени понадобится больше – гораздо больше – денег на то, чтобы продолжать притворяться платежеспособным. Напомню: когда вы пользуетесь кредитной картой для оплаты ипотечных взносов, ваш общий долг только увеличивается; посему размер попавшей в газетные заголовки суммы нового кредита Афинам в рамках второй программы финансовой помощи в 2012 году способен довести и без того встревоженных парламентариев по всей Европе до удара – следовательно, нужно добиться каких-то уступок. Президент Саркози и канцлер Меркель смирились с идеей реструктуризации греческого долга, но при условии, что затронуты будут только те кредиторы, интересы которых не сильно противоречат интересам Франции и Германии. К лету 2011 года было решено, что сокращения коснутся в основном греческих пенсионных фондов, греческих частно-государственных институтов и греческих вкладчиков, скупивших государственные облигации, а вот кредиты, предоставленные МВФ и европейскими организациями в 2010 году, останутся неприкосновенными[30]30
  Греческие пенсионные фонды, как и аналогичные фонды большинства стран, обязаны по закону держать большую часть своих резервов в греческих государственных облигациях. По сути дела, пенсионеров заставляли одалживать государству свои финансы. Уставы профессиональных организаций, наподобие юридических коллегий, тоже требовали от управляющих инвестировать финансы в государственные облигации. Греческие банкиры, разумеется, также пострадали бы, но, в отличие от пенсионеров и частных инвесторов, они бы полностью компенсировали свои потери за счет средств европейских налогоплательщиков, которые греческое государство получило в рамках второго «спасительного» кредита и передало банкирам – в интересах, сами понимаете, обеспечения финансовой стабильности.


[Закрыть].

Это решение сулило бесславный конец жалкому правительству Папандреу, которое добилось от парламента согласия на первую «спасительную» сделку; такую цену посчитали вполне приемлемой. В конце концов, премьер-министр Папандреу, его министр финансов и весь греческий истеблишмент едва сумели уговорить парламент на первую сделку, неустанно повторяя, что лишь так Греция спасется, что реструктуризация долга не является ни необходимой, ни желательной, и что любой, кто утверждает иное, заслуживает побивания камнями – или хотя бы остракизма[31]31
  В древних Афинах способ народного голосования, когда на глиняных черепках («остракос») писали имя человека, который, как считалось, угрожал демократии; если против такого человека подавалось более 6000 голосов, его изгоняли из города на 10 лет в качестве превентивной меры.


[Закрыть], как было заведено у древних афинян. Минуло менее чем два года; разве то же правительство в состоянии снова переубедить утомленный, униженный парламент, уговорить его на реструктуризацию долга и на новый кредит, даже больше первого? Если коротко, кабинет был обречен.

Импотенция правительства Папандреу была очевидна не только для Парламентского дома; куда яснее она виделась снаружи, на площади Синтагма. Слово «Синтагма» означает «конституция», и название площади восходит к событиям 1843 года, к восстанию против короля Оттона, урожденного баварца, когда повстанцы сумели навязать иноземному монарху письменную конституцию. Площадь зажата между зданием парламента, бывшим дворцом короля Оттона, с одной стороны и уродливым строением 1970-х годов, где располагается министерство финансов, с другой стороны. Из определенных точек на площади виден Акрополь, горькое напоминание о былой славе Греции, а также олицетворение идеи о значимости демоса, то есть народа. С 1843 года, когда королю Оттону пришлось уступить, почти всякая демонстрация или митинг в Афинах начинаются, проходят или завершаются на площади Синтагма, перед зданием парламента. На этой площади я сам, вместе с миллионами других греков моего поколения, участвовал в своей первой демонстрации в начале 1970-х годов, от души надышался газом CS[32]32
  Имеется в виду слезоточивый газ.


[Закрыть] – и отрастил, образно выражаясь, политические клыки.

Весной 2011 года, когда страна уже стала жертвой свирепой рецессии, началась спонтанная оккупация площади Синтагма – возможно, в подражание аналогичным захватам общественных мест в Испании так называемыми indignados, «негодующими», которые протестовали против политики экономии и требовали, чтобы с ними впредь считались. С наступлением темноты на площади собиралось не больше двух тысяч человек. Ночь за ночью люди возвращались, и каждую ночь к ним присоединялись все новые сторонники. Так продолжалось три месяца. На пике акции площадь приютила сотню тысяч человек. Несмотря на случайные и кратковременные вспышки насилия (из-за провокаций, устраиваемых фашистами, полицией и анархистами в капюшонах), эта акция сильно отличалась от прочих – в первую очередь безупречно организованными выступлениями. Никому не разрешали говорить дольше трех минут; последовательность выступлений определялась жребием; каждые несколько часов тема обсуждения менялась. (Помню, как размышлял, что было бы очень неплохо установить такие же правила дискуссий в наших университетах.) Возможно, это не была демократия в чистом виде, поскольку никаких обязательных решений не выносилось, но, по крайней мере, в городе вдруг появилась огромная агора[33]33
  В древнегреческих полисах рыночная площадь, место общегородских событий.


[Закрыть], бурлившая жизнью и резко контрастировавшая с Парламентским домом рядом, местом нашего национального унижения и капитуляции перед великой депрессией.

Мы с Данаей обычно шли десять минут пешком от нашей квартиры до площади Синтагма, чтобы вдохнуть воздух надежды. Дважды меня просили выступить. Прямо перед тем, как подняться на импровизированную трибуну, помнится, я подумал, что в последний раз выступал на демонстрации где-то в Ноттингемшире, у линии пикетов во время забастовки шахтеров 1984 года. Что ж, на Синтагме было куда теплее, людей собралось намного больше, а сам я уже не «назойливый иностранец», как обозвал меня когда-то британский полисмен. Но волновался я ничуть не меньше. Когда я вышел на трибуну, явно смущенный, Даная подалась ко мне и спросила: «Ты уверен, что не хочешь баллотироваться в парламент?» Я ответил, что уверен. Каковы бы ни были мои личные чувства, пояснил я, лучший вклад в общее дело с моей стороны – это обеспечение коммуникаций с политиками разных партий и стремление преодолеть партийные разногласия. Но в глубине души я сомневался, что у меня получится, ибо политические раздоры неуклонно усугублялись.

В июне 2011 года хилое правительство Греции по настоянию «Тройки» принялось проталкивать через парламент один агрессивный законопроект за другим, в том числе закон о фактическом запрете профсоюзов. По сути, кабинет Папандреу организовал собственные похороны, вытерпел последнее унижение, а гвоздь в крышку гроба забил второй «спасительный» кредит. Предвкушая скорую развязку, толпа на площади Синтагма становилась все гуще и суровее; очень скоро люди вообще перестали расходиться с площади. К несчастью, вспыхнули дрязги между националистами и фашистами, доходило до рукоприкладства, а лозунги противников свидетельствовали об их ненависти ко всем политикам разом, да и к самой парламентской демократии (это были зримые признаки грядущего возвышения «Золотой зари»[34]34
  «Народное общество Золотой зари», греческая ультраправая неонацистская партия.


[Закрыть]). В нижней части площади собирались гораздо более многочисленные прогрессисты, выступавшие как против истеблишмента, так и против насилия в верхней части площади, продолжавшие соблюдать традицию хорошо организованных плюралистических дискуссий.

Члены парламента, особенно от правящей социалистической партии, рассказывали мне по телефону (или горько признавались за чашечкой кофе за закрытыми дверями), что больше не в силах терпеть. Идти в здание мимо разъяренных и униженных людей и голосовать за законопроекты, ненавистные любому греку, было невыносимо тяжело. Парламентарии неоднократно говорили мне, что довольно часто навязанные «Тройкой» законопроекты правительства одобряются, что называется, едва-едва, но все-таки большинство, не считая одного или двух человек, выказывает солидарность с правительством. В итоге всего за год социалистическая партия, которая на протяжении трех десятилетий уверенно набирала примерно 40 % голосов избирателей, осталась с жалкими 5 % голосов.

Однажды в конце июня пять тысяч полицейских окружили площадь Синтагма в ходе тщательно продуманной операции, призванной очистить площадь от митингующих. Активно применяя газ CS, который никогда раньше не использовался в относительно ограниченном городском пространстве, а также оглушающие и дымовые гранаты, водяные пушки и старое доброе полицейское насилие, силы правопорядка превратили площадь и прилегающие к ней улицы в безлюдную пустыню. Бывалые военные корреспонденты, мои знакомые, говорили, что никогда не предполагали стать свидетелями государственного насилия в городе вроде Афин. Стены и тротуары почернели от дыма, весь город пропах химикатами на несколько недель. В тот день правительство окончательно лишилось последних остатков своей легитимности.