Текст книги "Пещеры тысячи будд"

Значит, в жилах купца течет тибетская и ханьская кровь… Синдэ знал, что западные ханьцы нередко вступали в брак с представителями других племен; стало быть, по материнской линии в Гуане могла смешаться кровь самых разных народов. Коли так, неудивительно, что у него столь необычные черты.

Казалось, тропе, бегущей во мраке у подножия городской стены, не будет конца. Но вскоре они добрались до более освещенного места, и Синдэ начал различать в полумраке очертания предметов. Направо ответвлялась дорога, по обе стороны которой стояли ряды хижин с низкими крышами, обнесенных оградками и совершенно не похожих на жилища горожан, в загонах стояли верблюды, у ворот суетились караванщики. Внезапно все ворота распахнулись, оттуда хлынули животные. Стадо, которое росло с каждой минутой, устремилось прямо на оторопевшего Синдэ. Гуан куда-то исчез. Постепенно верблюды вытеснили Синдэ на большую площадь у крепостной стены – он даже не знал, что в городе есть такое место. Десяток мужчин в причудливых иноземных одеждах принялись навьючивать товары на верблюдов.

Наконец Синдэ услышал голос Гуана. Казалось, его повелительные крики летят со всех сторон – купец метался между рядами людей и верблюдов, отдавал на бегу распоряжения. Синдэ, не желая терять своего провожатого из виду, тенью следовал за ним. Гуан говорил на разных языках – на уйгурском, тибетском, тангутском, на неведомых Синдэ наречиях. И всякий раз любознательный цзюйжэнь задавал вопросы. Сначала Гуан без особой охоты отвечал, что это хотанский, язык аша или лун, но в конце концов потерял терпение и рявкнул, схватив Синдэ за воротник:

– Замолчи!

Как и прежде, Синдэ взмыл над землей и обрушился на мягкий песок.

Выглянула луна, осветила изменчивый мир. Караванщики, отбрасывая на серые дюны черные тени, всю ночь навьючивали верблюдов. Синдэ делать было нечего. Оставив Гуана, он бродил вдоль рядов животных и людей, наблюдая за работой и гадая, что может быть в тюках. Иногда его сразу понимали, но порой он тщетно изъяснялся на всех известных ему наречиях. Все-таки ему удалось узнать, что караван везет драгоценные камни, персидские ковры, выделанные шкуры, ткани, пряности с запада, семена и многое другое.

Когда погрузка наконец завершилась и суета улеглась, раздался громовой голос Гуана, объявлявшего об отправке. Стражи открыли южные ворота, всегда запиравшиеся на засов, и вереница верблюдов покинула город. Сотня животных вытянулась на дороге в длинную цепочку, вдоль которой туда-сюда скакали вооруженные всадники, и двинулась вперед. Синдэ покачивался на верблюде в хвосте каравана.

– Где мои вещи? – спросил он у Гуана, ехавшего впереди него.

– На твоем верблюде навьючены, олух! Где же им быть? Если еще раз спросишь про свои растреклятые вещи, я за себя не ручаюсь! – завопил нервный купец.

Рассвет еще не наступил, луна отбрасывала слабый отблеск на необъятную равнину.

У каравана ушло пятьдесят дней на то, чтобы добраться из Гуачжоу до Синцина. На всех западных землях то здесь, то там кипели бои между туфанями и тангутами. Каждый наталкиваясь на поле битвы, караван останавливался и ждал, пока схватка утихнет, или отправлялся в обход. Из-за этого было потеряно много времени.

Синдэ не переставал дивиться тому, сколь ловко Гуан умеет договариваться как с тангутскими, так и с туфаньски-ми военачальниками. Он обходил поле брани, когда на нем кипело сражение, но если два войска стояли друг против друга в ожидании, спокойно проезжал сквозь оба стана или проскальзывал между готовыми ринуться в бой противниками. При этом он высоко поднимал яркое знамя с иероглифом «вай», что означало «Вайшравана»[33]33
  Вайшравана – в индуизме и буддизме один из Четырех Великих правителей, Властелин Неба, Оберегающего простых людей от травм; бог богатства, охраняющий сокровища Индры.


[Закрыть] – хранитель рода Вэйци, тем самым извещая всех, что они должны уступить дорогу особе царской крови. Армии терпеливо ждали, пока пройдет караван, и только после этого возобновляли сражение.

Гуана не слишком беспокоили схватки между туфанями и тангутами, мешавшие продвижению каравана, но он тотчас впадал в дурное настроение и принимался метать громы и молнии, когда им приходилось останавливаться в укрепленных городах. В Сучжоу, Ганьчжоу и Лянчжоу Гуан сам себя не помнил от ярости из-за того, что каждый раз его заставляли ждать по два-три дня у ворот, чтобы заплатить налог на проезд. К тому же до вторжения тангутов купцу надо было задабривать мздой только уйгурских чиновников, а теперь, кроме них, появились еще и тангуты, захватившие города. По сей причине число сундуков с драгоценностями, навьюченных на верблюдов, изрядно уменьшилось.

За время этого долгого путешествия Синдэ хорошо изучил характер молодого караванщика: выяснилось, что ради денег Гуан был готов на все. Назывался-то он купцом, а в действительности вел себя не лучше разбойника. Когда они встречали в пути маленький караван, Гуан подходил к предводителю в сопровождении двух или трех своих людей и после коротких переговоров возвращался с товарами. Эти махинации не укрылись от Синдэ. Гуан всегда держал при себе несколько человек из племени лун, которое жило в горах южнее Шачжоу, и аша, обитавших западнее, – оба племени были известны разбоем. Казалось, Гуан не боится ничего. Многое его раздражало или сердило, но ничто не могло вызвать в нем страх. Непомерная гордыня до самого последнего мгновения мешала ему смириться с тем, что когда-нибудь и его заберет смерть, поэтому он считал себя неуязвимым.

Синдэ прекрасно понимал, что было причиной подобного поведения: от прежнего великолепия династии Вэйци не осталось и следа; Гуан, потомок этого древнего рода, гордился своим высоким происхождением, но в то же время его мучили обида, стыд и страстное желание отомстить, отвоевать утраченное. Это и побуждало его нападать в пустыне на другие караваны. В память о власти и славе своих предков он обирал до нитки невинных жертв, испытывая удовлетворение не от того, что в его руках оказывались чьи-то сокровища, а от самого акта насилия.

За три года Синцин изменился до неузнаваемости. Численность городского населения возросла, в торговых кварталах бурлила жизнь, постоянно открывались новые лавки, зато город совершенно утратил то безмятежное спокойствие, которое было свойственно ему несколько лет назад. Избыток кипучей энергии столицы перекинулся за крепостные стены, и рядом с одиннадцатиярусной Северной пагодой уже возникли новые посады. Однако кварталы, примыкающие к Западной пагоде, остались прежними, как и северо-западная часть города, где когда-то в храме жил Синдэ.

Не желая отставать от неуклонно расширявшейся и крепнувшей империи тангутов, Синцин превратился в большой город. Но Синдэ заметил, что одежда горожан стала еще более ветхой и простой. Он решил, что виной тому огромные налоги из-за войны с туфанями. Три года назад Синдэ часто слышал, что у подножия гор Холань в двенадцати ли к западу от столицы власти намереваются возвести несколько буддийских храмов, теперь же эти слухи утихли. И неудивительно: скопленные на храмы средства были присвоены военными.

Как и прежде, Синдэ остановился в одной из пристроек буддийского монастыря в северо-западной части Синцина. Теперь это здание куда больше походило на школу, чем в ту пору, когда он постигал здесь тангутскую грамоту три года назад, появилось много учителей и учеников. Число ханьских наставников также увеличилось, но Синдэ встретил там и старых знакомых. Однако больше всего его поразило то, что созданный им тангутско-ханьский словарь размножили книгопечатники и власти собирались распространить издание по всей империи. Синдэ сообщил об этом пожилой чиновник по имени Со, который долгие годы жил при храме и трудился в свое время над внедрением тангутской письменности. Он попросил Синдэ начертать название словаря на заглавной странице – мастера вырежут деревянное клише, сделают с него множество оттисков, и титульный лист будет затем добавлен в каждый экземпляр. Сам Со был больше организатором, нежели ученым, и теперь, благодаря своим способностям, дослужился до высокого звания и разбогател. Он случайно узнал о возвращении Синдэ и решил, что, хотя создание словаря власти намерены приписать одному тангутскому вельможе, человек, внесший самый большой вклад, имеет право хотя бы дать название своему труду и собственноручно начертать его на книге.

Синдэ с трепетом открыл словарь. В глаза сразу бросились несколько знаков: «гром», «солнечный свет», «душистая роса», «вихрь»… Слова, обозначающие явления природы, были выстроены в столбец, слева от каждого знака приводился ханьский эквивалент с тангутской транскрипцией. Почерк был никуда не годным, почти ученическим, но, несмотря на это, маленькая книжица пришлась Синдэ по душе и всколыхнула множество приятных воспоминаний. На другой странице были слова, обозначающие животных: «кошка», «собака», «свинья», «верблюд», «лошадь», «бык»; на третьей – «глаза», «голова», «нос», «зубы», «рот» и другие части тела.

Синдэ задумчиво перелистал страницы словаря, потом взял кисть, окунул ее в тушечницу и написал на длинном, узком листе белой бумаги: «Драгоценный тангутско-ханьский словарь». Отложив кисть, он указал на книгу и спросил Со:

– Подойдет?

Старик с улыбкой кивнул.

Вскоре, заручившись поддержкой Со, Синдэ приступил к выполнению миссии, которая привела его в Синцин из далекого Гуачжоу, и через месяц они совместными усилиями добились официального разрешения от тангутского правительства. Шесть ханьцев, отобранных Синдэ, получили верительные грамоты и должны были отправиться в Гуачжоу как гости Цао Яньхуэя. Из них двое были буддийскими священниками; оба знали ханьский и тангутский языки. Им было лет по пятьдесят, остальным – около сорока; все шестеро раньше уже работали с Синдэ. Месяц – для государственной канцелярии срок недолгий, можно даже сказать, что просьба правителя Цао была исполнена весьма поспешно, и все потому, что в Синцине, вопреки его ожиданиям, еще никто не переводил сутр – главным образом из отсутствия в городе буддийских священных книг. До Синдэ дошли слухи о том, что в ближайшем будущем в Поднебесную за сутрами отправят особого посла.

После завершения переговоров Синдэ решил вернуться в Гуачжоу прежде других. Было бы удобнее путешествовать вместе с шестью помощниками, но его спутники должны еще были уладить свои дела, подготовиться к долгой поездке и не желали покидать Синцин до начала осени.

В разгар лета, под седьмой луной, Синдэ присоединился к каравану все того же Вэйци Гуана, который теперь отправлялся на запад, в Гуачжоу. На сей раз у купца было гораздо больше товаров, к каравану прибавили еще тридцать верблюдов, и некоторым погонщикам приходилось управляться с десятью животными сразу. Везли в основном шелк, а также кисти, бумагу, тушь, свитки, картины и предметы древности.

Успев изучить характер Гуана, Синдэ предпочитал держаться от него подальше. Буйный норов купца то и дело давал о себе знать, да и гордость потомка знатного рода проявлялась самым странным образом и в самые неожиданные моменты, поэтому было чрезвычайно сложно не разозлить его. Благоразумный Синдэ старался не попадаться ему на глаза, но Гуан сам находил его – видимо, решил, что среди невежественных и грубых погонщиков только ханьский грамотей достоин разговаривать с ним на равных.

Путешествие не обошлось без неприятностей. Первая случилась на второй день после того, как караван покинул Лянчжоу и остановился на берегу реки посреди лугов. Синдэ отдыхал в шатре с пятью погонщиками, когда к ним вошел Гуан. Как обычно, при его появлении воцарилась напряженная тишина и погонщики тотчас сбились в кучку в углу шатра, повернувшись к хозяину и Синдэ спиной. Гуан не обратил на них никакого внимания, приблизился к Синдэ и неожиданно заявил:

– Все уйгурские женщины, невзирая на происхождение, продажные твари!

В большинстве случаев Синдэ пропускал слова Гуана мимо ушей, но сейчас не мог смолчать.

– Это неправда, – уверенно произнес он. – Среди уйгурок есть заслуживающие уважения целомудренные особы.

– Ха!

– Ничего не могу сказать о простолюдинках, но я знал одну девушку из царской семьи, так вот она пожертвовала жизнью, чтобы доказать свою чистоту.

– Замолчи! – заорал Гуан. – Кого это ты называешь «девушкой из царской семьи»? Презренную уйгурку?! Да как ты смеешь судить о царских семьях, олух? – Он злобно уставился на Синдэ.

Похоже, молодой купец хотел сказать, что слова «царская семья» могут быть отнесены только к Вэйци из Хотана. Синдэ это прекрасно понял, но сдаваться не собирался. До сих пор он всегда уступал наглому торговцу, а теперь твердо решил стоять на своем.

– Под «царской семьей» я подразумеваю древний и могущественный род, в котором благородство духа передается из поколения в поколение.

– Молчать! – Гуан, по своему обыкновению, схватил Синдэ за ворот и принялся трясти его. – Только попробуй еще раз сказать эту чушь! Ну что, рискнешь? А?

Синдэ пытался заговорить, но у него пропал голос. Гуан ослабил хватку, Синдэ упал на солому и не успел даже отползти, как Гуан вновь схватил его, поднял и швырнул оземь. Синдэ уже не однажды испытывал на себе жестокость караванщика, но на этот раз не желал уступать и, перекатываясь по земле, получая удар за ударом, упрямо бормотал: «уйгурская царская семья», «благородство», «дух»…

– Ладно, хватит с тебя! – Гуан устал наконец колотить Синдэ и задумался. – Следуй за мной, – приказал он вдруг и вышел из шатра.

Синдэ повиновался. Ночной воздух был по-зимнему холодным. Земля, прожаренная солнцем за день, покрылась инеем. В тусклом лунном свете белели шатры, разбитые такими ровными рядами, что казалось, будто их ставили по линейке.

Гуан молча шагал все дальше и дальше от лагеря, в степь. Внезапно он остановился.

– А теперь скажи: «Единственная семья, достойная называться царской, – это Вэйци из Хотана». Если скажешь, я, так и быть, не порежу тебя на кусочки… Ну, говори!

– Нет.

Несколько мгновений Гуан раздумывал.

– Почему? Ладно, ничтожество, тогда скажи, что все уйгурки – развратные девки. Это ведь ты можешь сказать?

– Нет.

– Почему нет?

– Потому что уйгурская царевна бросилась с крепостной стены, чтобы доказать свою любовь, и я не намерен повторять твое гнусное оскорбление!

– Ну хорошо же! – Гуан бросился на Синдэ и принялся швырять его из стороны в сторону, словно соломинку.

Через какое-то время Синдэ потерял сознание. Очнулся он на мокрой траве, устремил взгляд в звездное небо, и оно закачалось. В голове, пронзая болезненный туман, проносились слова «гром», «град», «молния», «радуга», «Млечный Путь». Это были обозначения небесных явлений с одной из страниц «Драгоценного тангутско-ханьского словаря».

Из мрака выплыло лицо Гуана. Буйный потомок Вэйци склонился над жертвой:

– А теперь говори, свинья!

– Что… говорить?

– Вэйци – единственная поистине царская се…

Синдэ, не дослушав, оттолкнул мучителя, который изо всех сил прижимал его к земле. Когда караванщик сообразил, что жертва посмела сопротивляться, он совершенно разбушевался.

– Вот ты, значит, как? – Гуан вскочил, схватил Синдэ за воротник и рывком поднял на ноги.

Синдэ ждал, что в следующее мгновение снова покатится по траве, но внезапно купец отпустил его. Синдэ потерял равновесие и упал.

– Что это? – Гуан держал на ладони какой-то маленький предмет и пытался разглядеть его в тусклом свете звезд.

Синдэ наконец понял, что это ожерелье, в панике сунул руку за пазуху и, не найдя там подарка возлюбленной, вскочил:

– Отдай!

– Откуда это у тебя? – Голос купца прозвучал странно.

Синдэ молчал. Он не хотел говорить негодяю, что это ожерелье уйгурской царевны.

– Оно очень ценное. Присматривай за ним как следует. – Неясно, о чем думал в тот момент Гуан, но он вернул ожерелье Синдэ и пошел прочь.

Застежка ожерелья была сломана, но само украшение осталось целым, ни один камень не потерялся.

После этого отношение Гуана к Синдэ изменилось – он стал подозрительно ласков с недавним мальчиком для битья. Теперь Синдэ был единственным, на кого караванщик не кричал. Удивительно, но у него наконец-то появились те привилегии, которые принадлежали ему по праву, – ведь, учитывая оружие двадцати воинов, вытребованное Гуаном у Чжу Ванли, и пятьдесят верблюдов Яньхуэя, Синдэ с самого начала мог ожидать особого обращения. И вот грубого и жестокого купца словно подменили. Время от времени он осторожно и очень вежливо пытался выяснить, откуда у Синдэ ожерелье, но пока не преуспел. Синдэ понимал, что разбойник Гуан может запросто украсть драгоценность, – вероятно, он не сделал этого до сих пор только потому, что хотел выяснить, где можно раздобыть другие.

Караван провел три дня в Ганьчжоу на стоянке для верблюдов. За это время Синдэ не преминул взобраться на стену в юго-западной части крепости. С вершины сторожевой башни увидел вдалеке край базарных рядов за южными воротами, дальше простиралась травянистая равнина. Он посмотрел на площадь у подножия стены – там суетились люди, с такой высоты казавшиеся горошинками. Синдэ перебрался на западную стену, с которой бросилась вниз уйгурская царевна, подумал о нарушенной клятве, о девушке, пожертвовавшей ради него жизнью, и загрустил. Он долго бродил по стене, а потом решил, что посвятит царевне все свои труды, ожидающие его после возвращения в Гуачжоу. Да! Он переведет ханьские сутры на язык тангутов только для того, чтобы ее душа обрела покой…

Эта мысль сделала Синдэ счастливым. Перевод сутр на тангутский увлекал его и прежде, но теперь, когда у него появилась цель, работа будет иметь совсем иное значение.

Синдэ шагал под палящими лучами солнца, по спине градом катился пот. «Смиренно чту будд Трех царств, обращаюсь к учениям Десяти направлений, читаю «Алмазную сутру» для обретения великой милости… Когда люди открывают сердца Истине, они следуют по стопам Будды…» Слова из «Алмазной сутры» срывались с губ сами собой, одно за другим. Глаза Синдэ наполнились слезами. Смешиваясь с каплями пота, слезы скользили по щекам и падали на красную глину крепостной стены Ганьчжоу.

Глава 6

Начиная с лета 1033 года и до следующего лета Синдэ жил при дворе правителя Гуачжоу Цао Яньхуэя и занимался переводом сутр на тангутский язык. К концу осени из Синцина прибыли шестеро ханьцев и сразу взялись за дело – трудились с утра до ночи. Яньхуэй отвел ученым мужам целое крыло своего дворца. Вместе с Синдэ они распределили обязанности, разделив работу на части, относящиеся к нирване, дхарме, «Лотосовой сутре», «Агама-сутре», «Шастре» и далай-ламе. Каждый из семи переводчиков выбрал себе одну часть по склонности души.

В Гуачжоу девяносто дней свирепствовала стужа, пятьдесят дней – изнуряющая жара, дождей почти не было. Зимой и весной дули страшные ветра, жители задыхались от песчаных бурь, темень стояла и днем и ночью.

Синдэ корпел над «Алмазной сутрой», которую впервые прочел в Сучжоу. Перевод продвигался тяжело, но за работой Синдэ забывал обо всем на свете. С началом лета войска Чжу Ванли стали все чаще покидать город, чтобы сразиться с туфанями, которые медленно, но неуклонно захватывали окрестные земли. Тангутские воины то и дело приводили в гарнизон пленных туфаней и ганьчжоуских уйгуров. Даже в незначительных стычках с врагом Чжу Ванли лично возглавлял идущее в атаку войско.

Когда полководец не был занят борьбой с туфанями, Синдэ каждые три дня навещал его в роскошных покоях. В начале осени Синдэ посетил Чжу Ванли сразу после его возвращения с поля сражения, длившегося много дней, и, как всегда в такие минуты, был заворожен выражением странного волнения на лице полководца, его поведением и речью. Чжу Ванли никогда не говорил о битвах и ратных подвигах. Порой Синдэ спрашивал его об этом, но всякий раз он отделывался уклончивым ответом и приказывал Цзяо-цзяо, молодой ханьской красавице, которая прислуживала ему, принести чай. Похоже, Чжу Ванли любил девушку, а она во всем угождала ему. Всякий раз, приходя к полководцу, Синдэ слышал, как он то и дело зовет Цзяо-цзяо. Когда Чжу Ванли командовал своим ратникам идти в атаку, его голос звучал по-особому; когда он обращался к Цзяо-цзяо, интонация тоже была необычной.

Синдэ сидел напротив облаченного в запыленные доспехи полководца. Стоял на диво безветренный день, внутренний дворик освещали ласковые лучи осеннего солнца. Выпив с гостем чаю, Чжу Ванли принялся снимать доспехи. Цзяо-цзяо помогала ему.

– Что это? – раздался вдруг чистый голосок девушки, и Синдэ поднял голову.

В одной руке Цзяо-цзяо держала наплечник, а в другой – ожерелье. Чжу Ванли медленно обернулся к ней. Выражение его лица мгновенно изменилось.

– Не трогай! – рявкнул он.

Ярость в голосе Чжу Ванли заставила даже Синдэ содрогнуться. Девушка поспешно положила ожерелье на низкий столик и смущенно посмотрела на господина. Чжу Ванли схватил ожерелье и отнес его во внутренние покои. Вернувшись, он уже успокоился, вновь ласково обратился к Цзяо-цзяо и попросил ее налить еще чаю.

Весь остаток дня Синдэ был сам не свой. Он лишь мельком видел ожерелье в руках Цзяо-цзяо, но чувствовал, что не ошибся: драгоценность, принадлежавшая Чжу Ванли, как две капли воды походила на ту, что хранилась у него, Синдэ. Он помнил, что на шее уйгурской царевны было два одинаковых ожерелья. Одно она отдала ему, а другое, получается, каким-то образом попало к полководцу. Как же оно оказалось у Чжу Ванли? Может, уйгурка подарила ему ожерелье? Или Чжу Ванли забрал его силой?

Синдэ не мог думать ни о чем, кроме ожерелья, а ответов на свои вопросы не находил. Ему ничего не оставалось, кроме как обратиться за разъяснениями к полководцу. Но имеет ли он на это право? Ведь ясно как день, что полководец любил и, возможно, все еще любит уйгурскую царевну, однако больше ничего об их прежних отношениях неизвестно. Он, Синдэ, дал девушке слово и нарушил его, а она ради него бросилась со стены в Ганьчжоу… Конечно, ради него – в этом нет сомнений. Так разве недостаточно того, что она отдала за него жизнь? Нет, не стоит задавать вопросов…

Синдэ решил не упоминать об ожерелье в присутствии Чжу Ванли. Принадлежало оно уйгурской царевне или нет, это никак не повлияет на его чувство к ней.

Недели через две к Синдэ неожиданно заявился Гуан. После возвращения из Синцина купец пробыл в Гуачжоу всего пару дней, а потом отправился в Сучжоу, и целый год от него не было вестей.

Гуан пришел вечером. Солнце село, гостиная наполнилась прохладой. Как обычно, на лице купца было дерзкое выражение, глаза злобно сверкали. Он уселся и после небольшого вступления, которое должно было дать хозяину понять, что Вэйци Гуан не уйдет, не получив того, за чем пришел, спросил:

– Где ты взял ожерелье? Я знаю цену драгоценностям. Эти камни не простые. В Хотане их называют лунными. Я видел разные камни, но никогда не встречал таких. Я не требую от тебя, чтобы ты отдал мне ожерелье. Думаю, тебе лучше держать его при себе. Но я хочу знать, где второе.

– Что значит – второе? – насторожился Синдэ.

– Должно быть второе. Скажи, где оно, и я раздобуду его. Я всегда получаю то, чего хочу. Это ожерелье – одно из пары. У кого другое?

– Я не знаю.

– Нет, знаешь. Украшение принадлежало какой-то девице. Говори кому!

– Не знаю.

– Как ты смеешь мне врать? – взревел Гуан, но тут же успокоился. – Не говори так со мной! Мы ведь вместе путешествовали в Синцин и обратно. Мы словно братья!

– Я не знаю.

– Откуда тогда у тебя это ожерелье? Ты украл его?

– Нет.

Лицо молодого купца исказил гнев.

– Не пытайся меня обмануть! Разве ты не видишь, что сам Гуан так терпелив с тобой? – Он вскочил, тяжело дыша, словно намеревался опять напасть на Синдэ.

– Мне ничего не известно.

– Хорошо, тогда отдай мне свое ожерелье! – В ярости Гуан схватил Синдэ за горло, но тут же передумал его душить. Ожерелье можно будет забрать в любое время. Пока оно у этого грамотея, с ним ничего не случится. Кроме того, будет лучше завладеть сразу двумя ожерельями, а не одним… Взгляд Гуана смягчился. – Нет-нет, я пошутил. Лучше оставь его при себе. Я сам найду второе ожерелье. Все равно оно должно принадлежать мне – потомку царской семьи из Хотана. Ну, бывай. Я веду караван в Лянчжоу. Однако помни: наш разговор еще не окончен.

Гуан развернулся и вышел из гостиной в прохладные сумерки.

Дней через двадцать он вновь появился в доме Синдэ и поведал, что в седьмом месяце правитель Западного Ся Юань-хао во главе многотысячного воинства перешел границу Поднебесной, грабя дома местных жителей, встречавшиеся на пути, и оставляя за собой одни пепелища. Так он дошел до самого Цинчжоу, а теперь вроде бы повернул обратно к Синцину. Тем временем на территории Уляна к востоку от Ганьчжоу поднялась суматоха из-за ожидаемого наступления сунской армии и постоянного присутствия туфаней. И только Гуачжоу, пребывая в неведении о сложившейся ситуации, по-прежнему жил беззаботно. В пустынях, на равнинах и плато к востоку от Ганьчжоу каждый день происходили столкновения между тангутами и туфанями, чьи перемещения приобрели совсем уж беспорядочный характер. Даже он, Гуан, не смел сунуться туда.

Закончив рассказ, купец неожиданно спросил:

– Ну что там насчет ожерелья? Откуда оно у тебя?

И услышал тот же ответ:

– Я не знаю.

Гуан угрожал, кричал, уговаривал Синдэ, но, поняв наконец, что его усилия не увенчаются успехом, успокоился и попросил подумать еще, после чего ушел. На этот раз купец повел караван в Кочо,[34]34
  Кочо – древний город в Турфанской впадине (у южного подножия гор Тянь-Шань в Синьцзян – Уйгурском автономном районе на северо-западе Китая), через которую проходила северная ветвь Великого шелкового пути; столица Турфанского идикутства уйгуров, платившего дань императорам династии Сун и Великому государству киданей. Развалины Кочо сохранились близ современного Турфана.


[Закрыть] на уйгурские земли.

В первом месяце 1035 года войско Чжу Ванли получило приказ покинуть город. Армия тангутов должна была занять Цинтан – ставку тибетского князя Цзюэсыло, и коннице Чжу Ванли предстояло возглавить этот поход. Перед началом масштабных военных действий против империи Сун тангуты намеревались напасть на туфаней и уничтожить их одним ударом.

Чжу Ванли вызвал к себе Синдэ. Когда тот явился, военачальник сурово спросил:

– Ты хочешь пойти со мной?

– Конечно, я пойду.

– Ты можешь не вернуться.

– Мне все равно.

Синдэ не боялся смерти и жалел лишь о том, что перевод «Алмазной сутры» на тангутский язык еще не завершен. Но ведь если он выживет, непременно возобновит работу. Мысль о том, что вновь придется рисковать жизнью на поле боя после такого долгого перерыва, наполнила душу восторгом.

Однако через пару дней, в разгар военных сборов, Чжу Ванли опять призвал Синдэ к себе.

– Думаю, тебе лучше остаться здесь. Дам тебе в подчинение пять сотен воинов – будешь охранять город. А заодно продолжишь свое крючкотворство.

Синдэ хотел возразить, но полководец внезапно рассвирепел:

– Это приказ! Не смей перечить! – После этого он подробно проинструктировал Синдэ о том, как вести себя с солдатами.

Когда Чжу Ванли и четыре с половиной тысячи всадников вышли из Гуачжоу, разразился страшный ураган. Снежная буря яростно терзала древние стены. Из главных ворот вслед за воинами потянулась на восток длинная вереница верблюдов и обозных лошадей. Еще долго после того, как они растворились в серой мгле, вооруженные стражи по распоряжению Синдэ стояли в почетном карауле у ворот крепости.

В Гуачжоу сразу стало как-то пусто и тихо. Метель, поглотившая войско Чжу Ванли, бушевала три дня и три ночи. У Синдэ появилось много хлопот. Теперь он не мог, как раньше, каждый день заниматься переводом во дворце Янь-хуэя – ему едва хватало времени следить за тем, чтобы работа других грамотеев над сутрами продвигалась вперед, пусть и черепашьим шагом. Из дворца Синдэ со всех ног бежал в казармы поддерживать боевой дух воинов. У него не было опыта командования, поэтому всему приходилось учиться на практике.

Разбойные набеги туфаней и стычки с ними в окрестностях Гуачжоу, постоянно происходившие, пока Чжу Ванли был в городе, внезапно прекратились с его уходом. Вероятно, все туфани, в том числе и те маленькие отряды, что промышляли на прилегающих землях, были переброшены на главную арену боевых действий.

В конце шестого месяца, через полгода после отбытия конницы Чжу Ванли на фронт, Гуачжоу достигли первые вести с юго-востока: трое ханьских всадников привезли грамотку от Чжу Ванли. Вероятно, он продиктовал послание кому-то из подчиненных. Составлено оно было лаконично и сухо на языке тангутов: «Юань-хао лично возглавил осаду замка Маонючэн,[35]35
  Тибетское название – цзонг (замок) Яка.


[Закрыть] которая затянулась на целый месяц. Враг не желал сдаваться. Тогда Юань-хао заключил обманное перемирие, заставил осажденных открыть ворота и всех уничтожил. Мы потеряли пятьсот воинов. Завтра утром отправляемся на захват ставки Цзюэсы-ло – Цинтана». Похоже, пятьсот погибших были солдатами Чжу Ванли.

Еще через полтора месяца, под восьмой луной, подоспело второе послание, в котором также сообщалось о битвах, но на сей раз по-ханьски: «Главная армия атаковала Цинтан. Другие полки сражаются под Анъэром на реке Цзунхэ и на разных фронтах. Аньцзыло, полководец Цзюэсыло, отрезал главной армии пути к отступлению. Наша конница уже больше месяца ведет непрерывные бои в предгорьях Дайсин. Мы потеряли почти три тысячи ратников».

Судя по всему, воин, записавший под диктовку полководца первое послание на тангутском, тоже значился в списках убитых. По короткому сообщению на ханьском сложно было судить, благоприятно ли складываются события для армии Западного Ся. Однако упомянутая в конце цифра – три тысячи убитых – впечатляла. Если прибавить к ним пятьсот погибших солдат, о которых шла речь в первом письме, то получится, что Чжу Ванли потерял четыре пятых своего войска… Гонец, доставивший весточку, принял эстафету в Ганьчжоу, и, поскольку на фронте он не был, Синдэ не смог добиться от него точных сведений.

Третье послание от Чжу Ванли пришло через три месяца, с восходом одиннадцатой луны. Оно было еще короче двух предыдущих и тоже написано по-ханьски: «После двухсот дней сражений на границах Цзюэсыло бежал на юг. Наша конница возвращается. Главная армия под командованием Юань-хао тоже направляется к Гуачжоу».

Так Синдэ узнал, что Юань-хао, разгромивший войско Цзюэсыло в долгой, яростной битве и обративший его в бегство, теперь идет к Гуачжоу и Шачжоу с остатками своей армии. Гарнизон, где до этого царило спокойствие, охватило оживление. Начались приготовления к триумфальному возвращению Чжу Ванли и размещению главной армии тангутов, следовавшей за ним. Синдэ отправился к Яньхуэю и сообщил ему о письме Чжу Ванли.

Обрюзгшее лицо правителя собралось морщинками.

– Я знал, что они когда-нибудь вернутся. И этот день настал! – Невозможно было догадаться, рад он или опечален, однако в следующее мгновение по телу Яньхуэя пробежала дрожь тоски и страха. – Люди думают, будто мой брат Сяньшунь весьма проницателен и мудр, а по мне, так он дурак дураком. И поворот событий доказывает, что я прав. Когда тангуты захватили Сучжоу, Сяньшунь должен был вступить с ними в переговоры, как я. Теперь поздно что-либо предпринимать. – Яньхуэй замолчал и невидящим взором уставился прямо перед собой, потом вновь заговорил, и голос его звучал глухо. – Чуяло мое сердце: грядут тяжелые времена. После такой победы тангуты с их огромным войском наверняка захватят Шачжоу. Пагоды будут сожжены, монастыри разрушены. Всех мужчин насильно заберут в армию, а женщин обратят в рабство. И конечно, они украдут все сутры… Ах, я же предупреждал его! Тогда Сяньшунь не согласился со мной, но он должен был последовать моему примеру – отправить посла к тангутам. Теперь он понимает, как я был прав… – Казалось, Яньхуэй не замечает присутствия гостя и беседует сам с собой.