Текст книги "Шея жирафа"

– И только вместе, сообща и…

Брать и давать. Интересно, что Каттнер имеет в виду? Раньше курам, скармливали коровий навоз, а коровам – куриный помет. Белок в обмен на биомассу. Непереваренные энергии, невозделанные таланты.

– Развитие не имеет ничего общего с ростом…

Обновление клеток любой ценой. Служба по уставу Бесперебойный процесс. Клетка – вещь политическая. Семья – мельчайшая клетка общества. Возрастная пирамида. Во главе угла – семья. Какая семья? У нее есть муж, который любит страусов, и дочь, которую она едва помнит. Клетка, средоточие всех болезней, всего зла. Ужасно, что отец вот так просто взял и умер. Она поседела. Всего за пару недель. Внезапное снижение уровня меланина. Ей только что исполнилось тридцать. Клаудия была в летнем лагере. Вернувшись, она очень испугалась. Дочь едва ее узнала.

– Как раз наоборот: мы сокращаемся. Но это правильное, здоровое сокращение…

Вонь и вправду невыносимая. Кто-то уже зажал нос. Шваннеке, очевидно, совсем утратила обоняние. Все еще лучезарно улыбается.

А на следующий год она вела биологию в классе Клаудии. Сегодня подобное запрещено. А раньше многие коллеги преподавали в классах, где учились их дети. Клаудия уж точно от этого не страдала. Тогда ты знал, где твое место. Имел гарантированный доход. Знал, что ребенок обеспечен.

– Но здесь у нас не пустота, нет. Здесь у нас поля неоткрытых возможностей…

Он говорит уже, как Тиле. Те же жесты, тот же пафос. Обещания достать луну с неба.

– Здесь так много места – места для новых идей!

Каттнер раскинул руки. Надо было ему пастором стать. Пастор Каттнер. Воскресная, проповедь уже в среду.

Наконец она поняла, что это так воняет. Дерево гинкго! Как она раньше не догадалась! Это же лопнувшие плоды, гниющие семена. Едкий, прогорклый запах. Это древесное страшилище – реликт, оставшийся от старого школьного сада, задуманного как украшение. С дощечкой-указателем и изречением. Делящееся целое. Это и не лиственное, и не хвойное дерево. Выращенное из семени в год памяти Гете в тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Гетевское дерево, гетевская кость. Он и правда думал, что открыл межчелюстную кость. Исследовал все, что можно исследовать. Мужское это дерево или женское, можно узнать только спустя двадцать лет, когда появятся первые плоды. Почти как у морских свинок. Гинкго несколько лет как достиг половозрелости и вот уже которую осень отравлял воздух. Жалкое голосеменное растение.

– Именно от вас, дорогие ученицы и ученики, зависит будущее этого региона.

Призыв к сознательности. Вперед, молодежь, в последний и решительный бой! Крушение как шанс.

– Вы – это то поколение, которое…

Вечно все зависит от грядущего поколения. Молодежи в очередной раз продавали будущее.

Неудачное направление ветра. Эта вонь просто невыносима! Можно забить медные гвозди в ствол. Но не факт, что дерево погибнет даже в этом случае. Ведь этот вид невозможно уничтожить. Живые ископаемые, как неподвижные гигантские ящерицы на Галапагосских островах. Одно дерево гинкго пережило даже Хиросиму. Они могут жить до тысячи лет. Как и секвойядендроны, которые они хотели посмотреть вместе с Клаудией. Но потом все-таки не поехали на север. Деревья из первобытной эпохи. Вся эта страна – гигантский доисторический ландшафт. Все слишком большое, слишком широкое. Долины и пустыни, по которым, можно передвигаться днями, неделями. Слишком, необозримые. У людей, которые открыли и. начали заселять этот континент, были огромные возможности. А что в конце концов получилось? Постройки из картона и дерева. По сравнению с ними даже ее дом кажется солидным. Платяные шкафы размером с комнату, пятиполосные хайвеи, вымершие тротуары, улицы, которые называются как телевизионные сериалы. И города, существующие лишь потому, что изобрели кондиционеры. У гида было одно из тех простодушных американских лиц, в котором еще можно было угадать черты физиономий эмигрировавших европейцев. Нация переселенцев. Клаудия переводила. Гид постоянно требовала куда-то посмотреть. Постоянно говорила о воде. Воде, которая когда-то была здесь, об огромном океане. И утверждала, что эта пустыня была не чем иным, как дном огромного моря, а эти причудливые красные горы – цепью подводных холмов. Но это был всего лишь мертвый ландшафт. Кактусы, продырявленные гнездящимися в них дятлами. Затем они отправились в резервацию, где толстые индианки сидели на корточках, перед жилыми вагончиками. Изгородь вокруг неплодородной земли. Казалось, на ней выращивают целлофановые пакеты. На индейцев нельзя было смотреть, нельзя было фотографировать их могилы. Повсюду запрещающие таблички. Страна свободы.

Прозвенел звонок. Большая перемена закончилась. Но для Каттнера она, очевидно, оказалась недостаточно большой. В прошлый раз он тоже всех задержал.

Власть самодержца. Проповедует демократию, а сам утверждает свою волю. Все равно как это ни назови. Несправедливо в любом случае.

– Будьте яростными! Оставайтесь здесь! Меняйте что-нибудь! Создавайте будущее!

Знакомые речи. Выступления всегда заканчиваются лозунгами. Лучшая форма государственного устройства – это ее отсутствие. Все как-нибудь само собой устроится.

Тетя Анита снова для нее постаралась. Порция просто гигантская. Биточки по-кенигсбергски. Старое доброе блюдо школьной кухни. Тарелка полна до краев. Нужно поосторожнее, не пролить бы соус на линолеум.

Она пришла рано. За столом для учителей никого. За дальними столами несколько учеников. Прямо мир и покой. Наконец-то одна. И вкусно даже.

Связка ключей грохнулась на стол. С плетеным шнурочком.

– Всем приятного аппетита!

Выход Шваннеке.

– Я присоединюсь к вам. Вы позволите?

А зачем она вообще спрашивает? Вот наказание. Нигде от нее не спрятаться. Ее прекрасное настроение выплескивалось через край. Так ее вдохновила проповедь Каттнера. Шваннеке села и выбралась из пальто.

– Директор прав. Учеба не кончается никогда, правда?

Вот попугай. Все подряд повторяет.

– Мы и правда всю жизнь ходим в школу.

Она развернула салфетку, пристроила ее на коленях.

Еда постепенно остывала. Видимо, Шваннеке не слишком голодна. А может, на диете. Такие женщины все время на диете. Сготовить я ничего не сготовила, зато глянь, как я лежу.

– Госпожа Шваннеке-е?

Ученики вечно растягивают последний слог до бесконечности… К счастью, с ее фамилией это не пройдет.

Девочка. Маленький носик, большие глаза. Тонкие губы. Судя по тому, что обращается на «вы», из десятого класса. На «ты» ведь можно только с одиннадцатого.

– Да-а-а?

Так же преувеличенно подчеркнуто. Шваннеке обернулась всем телом. Нарочито медленно. Как она всем этим наслаждается.

– Нам и правда нужно сдать стихотворение уже завтра?

– Ну, Каролина, мы же так договорились.

Какие у Шваннеке большие зубы. Розовые десны сдвинулись.

– Но я написала пока только начало.

– Так это же суперклассно! Тогда мы завтра на уроке обсудим, каким будет продолжение. Хорошо?

Попытка втереться в доверие чистой воды.

– Спасибо, госпожа Шваннеке.

Девочке осталось только сделать книксен. Неужели ученики и в самом деле так ее любят?

– Ах, мои дорогие ученики…

Дурацкий припевчик. Шваннеке раздавила картофелину.

– Все они в какой-то степени мои дети.

Можно даже не слушать. Все время одно и то же.

Поднесла вилку ко рту. И наконец-то запихала туда пару кусочков.

– Их нужно, – она жевала и продолжала говорить, – я недавно это поняла – их нужно любить… – Проглотила еду. – Только тогда их можно вынести.

Ей следует быть поосторожнее. Кусочки пищи могут попасть говорящему животному в трахею.

– Когда они вот так перед тобой стоят, такие маленькие, несчастные, порой немного дерзкие, то остается только два пути…

Вот живой пример того, что человек отличается от животного не разумом, а демонстративной способностью говорить.

– Сбежать или…

Этот взгляд. Как будто извиняется.

– Любить.

У этой женщины начисто отсутствует чувство стыда. Помада уже свелась, но контуры еще видны. Светлая пудра, забившая поры. Тоска по большой сцене.

– И я всегда выбирала любовь.

Какой пафос в голосе. Ей и правда нужно было стать актрисой. Она ведь все время, как на сцене. Так упиваться прилюдно собственными гормональными колебаниями.

– Я имею в виду обмен мыслями – это же прекрасно. И…

Кокетливый смех. Эти зубы. Ужас.

– Очень интимно.

Зачем она все это рассказывает? Чего добивается? Нигде не видно ни света рампы, ни публики, нет никакой надежды на аплодисменты. Но у кого нет обоняния, у того и чутье отсутствует.

– Педагогический эрос.

Она самозабвенно чавкала.

Конечно, если заставляешь детей называть тебя по имени, то и в постель их возьмешь поласкаться. Энергичная хватка учителя физкультуры. Подстраховать, прикоснуться к голому телу. Пониже шорт. Съехавшая форма. Они же всегда хотели, чтобы в школе было что потрогать.

– Ах, – Шваннеке поднесла руку ко рту, внезапно ужаснулась. – Я совершенно забыла, я же больше не ем мяса.

Она откатила биточек к краю тарелки. Невозможно было не смотреть.

У Клаудии, тоже была такая фаза. Вольфганг как раз потерял работу. Животноводство сворачивали. А его дочь больше не ела мяса. Безвкусица. Но с Ингой Ломарк такое не пройдет. За котлетой на добавку – это не к ней. Ни в школе, ни дома. Клаудия недолго продержалась. Биточек откатился назад.

– Я считаю, это вредит окружающей среде. Парниковый эффект. Это же настоящий убийца климата. Весь этот метанол.

Так глупа, что больно смотреть. Откуда она это взяла? Наверное, ночью не могла заснуть и слушала чудесный солидный голос из телевизора, пока не отключилась. Раньше была озоновая дыра. О ней уже давно ничего не слышно. Теперь изменение климата. Нет ничего особенного в колебаниях климата, учитывая миллиарды лет истории Земли. Без потепления не было бы человека. Тон в главе про экологию просто невыносим. Такой виноватый. Единственная цель всего этого – воспитать чувство вины. Апокалипсис послезавтра. Как в церкви. Только без рая. Морали в биологии не место, равно как и в политике. Как будто человек единственное живое существо, разрушающее окружающую среду. Все организмы делают это. Каждый вид использует пространство и ресурсы и оставляет отходы. Каждое живое существо отбирает у другого жизненное пространство. Там, где одно тело, другого быть не может. Птицы строят гнезда, пчелы – соты, люди – дома. Естественного равновесия не существует. Круговорот веществ, благодаря которому сохраняется жизнь, возможен только при отсутствии равновесия. Солнце восходит каждое утро. Гигантский перепад энергии позволяет нам жить. Равновесие – это конец, смерть.

Шваннеке все-таки начала делить мясной шарик вилкой.

– Бедные животные. – Она застонала. Как будто биточек имела в виду.

Интересно, есть предел глупости? Кроме того, выживание в дикой природе – дело нелегкое, смерть там брутальна. Насильственная смерть – самое естественное дело на свете. А что прикажете делать со всеми этими животными, продуктами селекции и контролируемого скрещивания? Коровы – это изобретение людей. Машины по производству молока, пасущееся мясо с семью желудками. Мы сами их вывели. Теперь мы должны их есть.

– Вам-то хорошо. Когда наконец вернется ваша дочь?

– Скоро.

Вот гадина.

Спросила как бы мимоходом. Нож в спину. Что она себе воображает?

– А ваш муж?

Вот тебе. Прямо в яблочко. Картофелина упала с вилки на тарелку. Звяканье приборов. Будем надеяться, теперь замолчит.

– У него другая женщина.

Ну конечно. Одержима потребностью исповедаться.

– Она моложе.

Разделась догола.

– И беременна.

Далеко не оригинально.

– У меня не может быть детей.

У кого нет стыда, нет и детей. Обнажилась, оболванилась.

– В детстве я спросила маму, откуда берутся дети.

Втянула воздух. Даже на смертном одре будет произносить речи. Что теперь?

– И тогда моя мама сказала…

Губы дрожат. Она пойдет до конца. Почему именно люди, гордящиеся, своей чуткостью, навязывают свои переживания другим, так назойливо?

– Если их. очень захотеть.

Теперь ее не остановить. Полное отсутствие тормозов. При этом она уже абсолютно голая. Не смотреть на нее. Это лишь подстегивает.

– Инга.

Задрала плечи вверх.

– Инга.

Губы двигаются. Почти беззвучно. Она там часом не рыдает?

– Ты же позволишь называть тебя Ингой?

Вымогательство это было. Все заранее продумано.

– Да, конечно.

А что оставалось? Круговорот воды силен. Изнасилование за обедом.

Что теперь? Всхлипы. Ее худые руки. Шваннеке бросилась ей на шею. Объятие. Захват в замок. Ее грудь, мягкая и теплая.

Сегодня ученики рано собрались на остановке. Булочная. за углом приказала долго жить. Теперь потратить карманные деньги рядом со школой можно только в автомате с сигаретами на Штайнштрассе.

Мальчики вяло тыкали пальцами в мобильники, девочки раскачивались под музыку в наушниках и вели себя тихо. Даже Эллен оставили в покое, и она погрузилась в чтение. Куда ни посмотришь – ни одной машины. Посреди недели, как в воскресенье. А вот Эрики не было.

Где же она? Инга Ломарк встала таким образом, чтобы видеть и город, и дорогу к школе. Видеть вал, улицу, ведущую к Марктплац. Ничего. Промах. Приехал автобус. Все вошли. Даже не подрались. Глупое лицо водителя. Она еще раз оглянулась.

– Поезжайте. Я кое-что забыла.

Двери закрылись.

Автобус уехал. Без нее.

Удивленное лицо Дженнифер за стеклом… Ну и что теперь? И в самом, деле, холодно. И так темно. Ноябрьская погода. Перейти улицу.

В школьном коридоре темно. Занятия закончились. А курсы в народном университете еще не начались. Таинственная тишина. Железные прутья перил, решетка, вверх по лестнице. Рука на перилах. Камни подоконников, влитые в бетон.

Она тогда пошла одна. Ни с кем не стала советоваться. А у кого ей было спрашивать совета? История с Ханфридом закончилась. А Вольфганга это не касалось. Женская проблема. Маленькое хирургическое вмешательство и ночевка в больнице. У него и так голова была забита. Беспокойное это было время. Границы открыли. Деньги новые. Десятилетиями поддерживали растениеводство. Теперь пришла расплата. Восстание животноводов. Никто не знал, что будет дальше. Но все утверждали, что знают. Сначала говорили, что построят новую ферму для молочного скота. И что вскоре перейдут на кормление, направленное на повышение удоев. Врач считал, что уже поздно. Но потом все-таки согласился сделать. Тогда еще действовали переходные правила. Привлекательный мужчина, хоть и лысый. Точно не местный. Редкие волосы торчали, как короткие электропровода. Сестра побрила ей лобок и держала ее за руку. Пока не подействовал наркоз. Первое, что она увидела после пробуждения, – молочное стекло больничного окна. Ребристое стекло двери. Как в кухонной двери ее родителей. Вуаль паутины. Тонкие пергаментные страницы фотоальбомов. Приходит лягушка в молочный магазин. Продавщица спрашивает: «Ну, лягушонок, чего ты хочешь?» Лягушка отвечает: «Квас». Клаудия всегда смеялась. В детстве. И даже когда выросла. Ее любимая шутка. Интересно, мелочные магазины еще существуют? Тогда, наверное, еще существовали. Молокозаводы закрылись. Проснулись – и не знают, куда молоко девать. В школе все пили колу. А когда они после пастбищного периода как всегда захотели сдать коров на мясо, оказалось, что скотобойни тоже больше нет. И мест в зимнем хлеву тоже. Они просто не знали, куда деть коров. Залетные торговцы скупили их по смешным ценам. Молоко вылили на пашню. Второго ребенка ей было не потянуть. У Клаудии был переходный возраст. А Вольфганг боролся за свое рабочее место. Чтобы давать молоко, корове нужно родить теленка. Лишь корова, дающая молоко, считается настоящей коровой. И только женщина, родившая ребенка, считается настоящей женщиной. Антитела. Неправильный резус-фактор. Просто несовместимость. Она родила Клаудию и выкормила. Исполнила свой долг. Что еще она могла сделать? Грудное вскармливание было невозможно. Молока у нее не было. Волосы на лобке быстро отрасли. Удивительно, на некоторых частях тела они не растут больше определенной длины. Генетическая программа.

Как холодно вдруг стало, озноб по плечам, мурашки по голове. Но это нормально. Реликт доисторических времен, когда человек еще имел волосяной покров. Со вставшими дыбом волосами человек казался сильнее при встрече с врагом. Врага не было. Все было хорошо. Что есть норма? Иногда правило – это исключение. Бесцветковые растения, девственное размножение у тлей. Не умеющие летать птицы. Она может развестись. Странно, что ей раньше не приходило это в голову.

Какой-то стук. Дверь открыта. Уборщица поднимает стулья на парты. Странно, они все еще надевают эти фартуки, из дедерона. Воск для натирания пола. Воняет хуже, чем. масляная кислота.

Она не сразу обратила внимание на Ханфрида. Гражданская инициатива. Первый по-настоящему добровольный субботник. Вольфганг в нем не участвовал. Ему было неловко. Они убирали мусор из золлей и сажали деревья на полевой дороге за новостройкой. Посадки вдоль поля. Ганс сначала был там. Клаудия тоже. Вместе с тощими, как щепки, детьми пастора.

Ханфрид постоянно подвозил деревья. Дички. Клен полевой, буки, каштаны. От лесника. Иногда она ездила с ним. Ей не приходило в голову, что беременность еще возможна. Забыла, что еще может иметь детей. У Клаудии уже была менструация. Цикл созревания яйцеклетки. Не это уже не касалось. Собственно, она поняла это позже. Когда перед рентгеном должна была подписать бумагу, что не беременна. Прерывание, как будто беременность можно потом продолжить. Родить этого ребенка в другой раз. Она потеряла обоих детей. И нерожденного, и рожденного. Глупости. Об этом даже думать нельзя. Деревья уже давно выкорчевали.

Может быть, она забеременела, потому что поцеловала руку той статуи. В Испании. Коста-Брава. Первое по-настоящему зарубежное путешествие. Монастырь в горах. Поклонение Черной Богоматери. Здоровью и плодородию. Не то чтобы она во что-то такое верила. Материнская любовь – это гормон. Миф. Тучная богиня голодной эпохи, старше, чем земледелие. Венера Виллендорфская. Приземистое тело из известняка, огромные обвислые груди над толстым материнским животом, мощный зад. Вместо лица маленькие завитки. Плодородие в чистом виде.

Дверь в кабинет директора открыта. Секретарша работает только полдня. Но вообще, ее никогда нет. Теперь на ее месте сидел Каттнер.

– Ломарк? А ты почему еще здесь?

– Кое-что забыла.

Вот опять. Как будто ей есть что скрывать.

– Что забыла?

Воспользоваться его же тактикой. Отвечать вопросом на вопрос.

– А ты?

– Кроссворд решаю.

Он поднял газету.

– Бог царства мертвых в египетской мифологии. Это вопрос?

– Австрийская актриса. Тринадцать букв.

Ни малейшего понятия.

– Ну хорошо. Что еще тут есть? Подожди-ка. А, вот это просто. Первый человек.

– Обезьяна.

Вырвалось автоматически. Рефлекторно.

Каттнер прыснул:

– Обезьяна. Ну ты даешь.

Он отъехал на стуле от стола и закинул голову назад.

Теперь она вспомнила правильный ответ.

– Обезьяна! Обезьяна! Обезьяна! – Он и не собирался успокаиваться. – Ломарк, за это ты получишь бонус.

Приглашающий жест.

– Садись-ка.

Стул неудобный.

Каттнер снова подъехал к письменному столу.

– Я так и так хотел с тобой поговорить.

Вечно эти нарочитые паузы.

– Значит, так, химия скоро переберется к тебе в кабинет, не удивляйся.

– С какой это стати?

– Понимаешь, креативным курсам нужно помещение с раковиной. Что-то там. с красками связано. А Шваннеке их не пускает. Можешь себе представить. Да и вообще, биология и химия, одного поля ягоды.

Химия молчит, биология разговаривает. Химия ей всегда давалась с трудом. Цикл лимонной кислоты. Цепь переноса электронов. Может, ей и не хватает химии. Но только не в ее кабинете. Достаточно того, что на школьном дворе воняет.

– До сих пор еще ни один атом не разглядели под микроскопом.

Так всегда говорил ее руководитель семинара.

– Уже разглядели, ты что, не знаешь? – Сделал вид, что сильно удивлен. – Теперь молекулы можно изучать при помощи электронного микроскопа.

Ах да, верно. Она где-то читала об этом.

– Ничего страшного. У меня с химией тоже было плохо. Не мог понять, где модель, а где действительность. – Панибратская ухмылка. – У меня выше тройки не было. Но что это значит? Три значит удовлетворительно. А что может быть лучше удовлетворения? – Он это почти пропел. – Правда?

– Я уже давно не была на курсах повышения квалификации.

Последний раз лет десять назад.

– Инга, пойми. Овчинка выделки не стоит.

– А кто сегодня во всеуслышание заявил, что учиться нужно всю жизнь?

– Так и учись. Никто не сомневается в твоем профессионализме. Но девяносто процентов учителей в нашей федеральной земле старше сорока лет. Как ты думаешь, что это означает?

– Большой опыт.

– Мы слишком возрастные. Конечно, за стариками будущее. Хотя бы с точки зрения экономики. Единственный растущий, рынок. А с биологической точки зрения сегодняшние шестидесятилетние моложе, чем сорокалетние двадцать лет назад.

Оппортунист.

– Но ты же знаешь, борьба за существование. Ты же в этом разбираешься. Немного свежей крови нам не помешает. Выживают сильнейшие!

Он погладил живот.

– Понимаешь, пока не ясно, что с нами со всеми будет, то есть со мной-то ясно, неясно, что с вами будет через четыре года. Неплохо было бы заранее поискать себе другое поле деятельности.

К чему он клонит?

– Например, в Нойбранденбурге.

О чем это он?

– Специализацию ты в этом случае, конечно, сохранишь.

Специализация. При чем здесь это? О чем он говорит?

– Или, – он набрал воздуха, – или ты останешься здесь, в городе.

– В общеобразовательной школе?

Ни за какие коврижки. Это шантаж.

– Нет-нет. У них тоже нет вакансий. Я имею в виду нечто гораздо лучшее, можно вернуться назад, к самым корням. Пойми, ты можешь начать все сначала.

Бессмыслица какая-то.

– В начальной школе!

Он что, с ума сошел? Сейчас все разъяснится. Ей нечего опасаться. Умное животное выждет.

– И что мне, позволь спросить, преподавать в начальной школе?

Как он может? Не его это дело решать кадровые вопросы.

– Ну, окружающий мир. Это же твое. Лес, дом, человек. Измерять температуру. Наблюдать за облаками. В лес по грибы. Ты сможешь создать базу, которой тебе сейчас так не хватает. Я имею в виду, ты же для этого стала учителем. Чтобы детей учить.

Ну, уж точно не поэтому.

– Ты знаешь, пособие по безработице платят два года. Есть другие аналогичные занятия, только гораздо менее приятные – надзор за трудновоспитуемыми, например. Ночные дежурства в психушке. Посменная работа в детском доме.

Ему с ней не справиться. Социалистическая личность формируется, прежде всего, трудом. Служба по уставу. Китайские фабричные рабочие спрыгнули с высоток, когда их уволили. Отец семейства убил всю семью, когда потерял работу. Долги, которые никогда не погасить. Разве детские дома еще существуют? Человек – это самое большое полезное животное. Без работы нет жизни. Почему она стала учителем?

– Но все это дело будущего. Пока ты, конечно, останешься здесь. Это так, просто мысли вслух.

Чтобы карась не дремал. Потому что родители сказали, что ей это подходит. Потому что надо было указать профессию, чтобы перейти в Расширенную школу верхней ступени. Потому что дети рождаются и учителя будут нужны. Всегда. По крайней мере, так было раньше.

– Но что, собственно, с тобой происходит? Твою машину, наверное, уже давно починили. Почему ты все еще ездишь на автобусе?

– Из-за экологии.

Наморщил лоб. Не верит ни единому слову.

– Ты плохо выглядишь, Ломарк. Я беспокоюсь о тебе. Ты выглядишь замотанной. Уставшей. Расслабься. Запишись на какие-нибудь курсы. В бывшем кабинете русского языка в три тридцать будут курсы по изготовлению украшений. Подожди, я посмотрю.

Выудил из стопки, лист желтой бумаги с расписанием.

Нужно немедленно уйти. Бессмысленно оставаться здесь и. позволять этому директору цирка унижать себя. Следующий автобус только в шесть. С завтрашнего дня она снова будет ездить на машине. Почему она еще здесь?

Каттнер смотрел на нее с вызовом.

Ее обессиленное тело. Страшно тяжелая голова. Мозг – гигантский пожиратель энергии. Асцидии, беспозвоночные оболочники, просто избавляются от него, после того как вырастут и станут оседлыми. У медуз тоже нет мозга. Они прекрасно живут с нервной сетью. Эта голова. Слишком велика уже при рождении. Человек рождается не так легко, как теленок. Все из-за этого огромного мозга. Склад знаний невероятного размера, как рога гигантского оленя ледникового периода, бивни мамонта, длинные клыки саблезубого тигра. Злой рок. Тупик. Когда-нибудь. Какая от этого польза? Это нагромождение знаний. То, что мы знаем, и то, что пока еще не знаем, и все то, что узнаем в будущем. Недисциплинированные сорняки. Тут не поможет никакое повышение квалификации. За этим не поспеть. Все становится только сложнее и запутаннее. Еще так много неисследованного. В биологии еще масса нерешенных вопросов. Запутанные, непонятные отношения между видами. Некоторые гипотезы считаются сегодня истинными, а будущие опыты, возможно, покажут их ошибочность. Надо же, они думают, что тайна жизни – это роман. Только потому, что ее алфавит состоит из четырех букв. Что такое эти романы? Иллюстрации к мировоззрению. Строительные планы расшифровали, но ничего не поняли. Тайнопись. Отдельные элементы, из которых иногда получается слово, жемчужины на хромосомной цепи. Жемчуг перед свиньями. Если организм действительно раб своих генов, то его хозяина в любом. случае невозможно понять. Чего там только нет на этой ДНК. А уж тем. более на РНК. Транскрипты неизвестных функций, временно отложенные в сторону псевдогены. Довески и промежутки… Неиспользуемые, ненужные куски информации. Даже у однояйцевых близнецов интеллект распределяется не поровну. С точки зрения генетики на протяжении жизни мы нетождественны даже самим себе. Учебники приходится переписывать, делать их все более объемными, потому что знаний все прибавляется. Совершаются новые открытия. Но нет их понимания. Разум тоже не делает нас умнее. Он втиснут в кольчугу каузальной цепи. «Я» – нейронная иллюзия, по-настоящему дорогое мультимедийное шоу. Нужно быть животным. Настоящим животным. Отказаться от сознания, оно только сковывает волю. Животные всегда знают, что делать. Вернее, им и не нужно знать. В момент опасности ящерица отбрасывает хвост. Нужно просто избавляться от ненужного балласта. А человек вечно размышляет, что ему делать дальше, как лучше поступить. Животные знают свои потребности, у них есть инстинкт. Голодные или сытые, уставшие или бодрые, испуганные или готовые к спариванию. Они просто действуют. Следуют за стадом, плывут на нерест против течения, ложатся, позевывая, на солнышке или в тени, в зависимости от обстоятельств. Наедают себе жировой слой. Впадают в зимнюю спячку.

Каттнер включил настольную лампу. Уже стемнело. Свет падает ему на губы. Глаза в тени. Куда подевался ее инстинкт? Как она попала сюда? Где тот хвост, который ей нужно сейчас отбросить?