Текст книги "Экспансия – II"

Роумэн. (Нью-Йорк, ноябрь сорок шестого)

Нью-Йорк ошеломил Кристину, когда их самолет еще только кружил над городом: на шоссе по направлению к аэропорту змеилась сплошная белая река, а от него, к центру, – красно-желтая.

– Боже, сколько машин! – крикнула Криста, прижавшись к Роумэну; уши заложило, слышала плохо, поэтому говорила, как глухая, – очень громко. – Ну и ну!

– Красиво, да?

– Ох, как красиво!

– Нет города более прекрасного, чем Нью-Йорк.

– А почему его ругают ваши писатели?

– Так полагается. Ругают обычно то, без чего жить не могут. К чему равнодушны – то не ругают.

– Мы поедем к тебе, или ты сначала покажешь мне город?

– Мы совместим эти два занятия, человечек. Поскольку мне некуда везти тебя, квартиры-то у нас нет, придется побродить по городу, ты решишь, в каком районе мы снимем номер. А заодно я покормлю тебя.

Она прижалась к нему, ткнулась лицом в шею:

– Тебе не приходило на ум, когда мы летели через океан, что людям Гаузнера стоило бы нас взорвать?

– Еще как приходило.

– Боялся?

– А мы бы с тобой все равно уцелели. Упали б около острова, там рыбаки живут, пять домиков на берегу океана. Промерзли бы, конечно, но это не беда, согрелись бы в кровати.

– Послушай, за что мне выпало такое счастье, а?

– За твои прегрешения.

– Неужели Бог такой добрый?

– Мой – очень. Я его часто вижу. Точь-в-точь, как на маминой деревянной иконе; он мне часто подмигивает: давай, мол, Пол, все идет как надо, жми.

– Ты это сейчас выдумал?

– Честное слово. Только не кричи так, я тебя слышу.

– А я ничего не слышу.

– Открой рот и начни глотать, сразу уши прочистятся.

– А я не хочу. На посадке моторы так страшно ревут, что кажется, вот-вот пропеллеры заклинит от напряжения.

– Ты плохо пристегнулась.

– По-моему, все в порядке.

– Затяни ремень потуже.

– А как же отстегиваться, если начнем падать? Не успею к выходу.

Он засмеялся:

– Глупышка, ты не успеешь ничего понять, если он начнет падать, это все происходит в секунду, в этом вся прелесть аэроплана: трах – и нет!

– Не пугай.

– Страшно?

– Обидно.

– Выбрались, летим домой – и на тебе?! Ты про это думаешь?

– Конечно.

«Хорошо, если выбрались, – сказал он себе. – Очень хорошо, если все кончилось, но скорее всего дело только начинается, слишком уж ювелирная была работа, чтобы отпустить нас просто так. Главное – впереди, только б скорее началось. Самое страшное в жизни – ожидание, когда сердце тянет, а душу крутит и жмет; ожидание живет вместе с ощущением бессилия – ужасное чувство собственной малости; не зря человека заключают в тюрьму и держат неделями одного в темной камере… Тогда – по прошествии томительных недель, а то и месяцев – даже следователь кажется посланцем надежды; полная аберрация представлений, как мало человеку надо…»

В аэропорту – шумном, громадном, многоязычном – Роумэна окликнули.

– Представьтесь, пожалуйста, – Роумэн оглядел человека, который подошел к нему, неумело сжимая в руке букет красных гвоздик.

– Я Роберт Гилл, меня прислал мистер Макайр, чтобы приветствовать вас на родине.

– Как это мило, мистер Гилл, познакомьтесь, это моя жена.

– Очень приятно, меня зовут Крис.

– Это вам от мистера Макайра, – сказал Роберт Гилл, протягивая ей цветы. – А от меня – самые сердечные поздравления.

– Спасибо, – сказал Роумэн, тряхнув руку Гилла, – тронут, Роберт, сердечно тронут.

– Мистер Макайр просил меня помочь вам, если в этом возникнет нужда.

– Да пока никаких трудностей нет, еще раз спасибо.

– Вы намерены остановиться в Нью-Йорке?

– На несколько дней, чтобы завершить необходимые формальности, я ведь уроженец Нью-Йорка, поэтому хочу именно здесь обвенчаться. Миссис Роумэн понравился наш город даже с воздуха, возможно, она захочет поселиться здесь навсегда.

– О, я убежден, что ей так же понравится Фриско.

– Что это? – спросила Кристина.

Роумэн пояснил:

– Джентльмен так называет Сан-Франциско. Наверняка он с того побережья.

– Точно, я оттуда! – подтвердил Гилл. – Вот моя карточка, там живут родители, они будут рады, если вы решите остановиться у них на недельку-другую.

– Спасибо, Роберт, вы очень любезны, – ответил Роумэн, спрятав визитку в карман.

– И последнее, – заключил Гилл. – Если вы хотите встретиться с мистером Макайром перед тем, как начнете свадебное путешествие, он готов принять вас в любое удобное для вас время.

– Это замечательно. Если бы он нашел для меня минут сорок завтра утром – было бы прекрасно, мне очень нужно с ним поговорить…

…Макайр выслушал Пола, рассмеялся чему-то, хлопнул в ладоши, словно аплодировал невидимым актерам, поднялся с кресла и, расхаживая по кабинету, украшенному стягом Соединенных Штатов и портретами Линкольна, Рузвельта и Трумэна, заговорил:

– Итак, у них есть наш код, они вербуют наших людей и норовят играть своим агентом Полом Роумэном даже в Штатах?! Нет, каково, а?! Погодите, Пол, неужели вы всерьез верите, что у них есть ключ к нашему коду?

– А черт их знает.

– Как они могли получить ключ? От кого? Я не верю, что в наших рядах может быть изменник, я не верю в это.

– Я не думаю, что они блефовали, – сказал Роумэн.

Макайр долго расхаживал по кабинету; остановившись у окна, тихо спросил:

– Что подвигло вас на полет в Мюнхен, Пол?

– Информация, которую мне удалось получить. Я вышел на Гаузнера. Промедление было бы смерти подобно.

– Информация надежна?

– Абсолютно.

– Кто источник?

– Человек, которому я доверяю.

– Хм… Уж не думаете ли вы, что какие-то сведения просачиваются из этого кабинета в Мюнхен? – спросил Макайр.

– Вот уж чего не думаю – того не думаю, – улыбнулся Роумэн. – Хотя не грех было бы посмотреть, откуда к вам пришла секретарша. Слишком уродливая, такие падки на мужскую ласку, за это женщина готова таскать из огня каштаны.

– После вашей телеграммы я уже начал проверку, – ответил Макайр. – Всех без исключения, Пол. Даже друзей, которым верю как себе.

«Это он про Кристину, – сразу же понял Роумэн. – Он мягко стелет, этот Макайр, но держится абсолютно точно. Он прекрасно понимает, с чем я пришел, и он работает свою линию поведения мастерски. Я правильно сделал, что не отдал ему всю цепь Гаузнера, она еще пригодится мне, если придется идти ва-банк. Ох, лучше бы мне не пришлось идти ва-банк, но ведь он подталкивает меня к тому, чтобы я сказал ему про Кристу. А что, если он лгал в шифровке и ему известно, что «некой неустановленной женщиной» – агентом Гаузнера была не кто-нибудь, а Криста, которая стала моей женой? Все, что происходило до того, как она приняла мою фамилию, было моим личным делом, и я мог послать каждого куда подальше: не суйте нос в мою личную жизнь; есть вопросы по существу – задавайте, отвечу, но не подглядывайте в замочную скважину, это недостойно нашего образа жизни».

– Это мужественно и достойно, – медленно затянувшись, согласился Пол. – Друзья вас поймут, но вряд ли вы делитесь с ними государственными секретами… Дело не в ваших друзьях или родных. Если существует утечка информации, то искать надо где-то здесь, в этом здании.

– Если она есть, – кивнул Макайр. – Вы правы, педалируя на спасительном «если». Мы не вправе поддаваться панике и скатываться в тотальное недоверие друг к другу. Тогда нельзя работать, упаси нас бог от подозрительности, это к добру не приводит… Тем не менее, – Макайр ослепительно улыбнулся, – я позвонил маме, она у меня родом из Голландии, и спросил, кто ее посещал в последние годы из валлонцев, черт их всех знает, гестапо работало там во время оккупации очень лихо, глядишь, и зацепили кого…

«Он подталкивает меня к тому, чтобы я сказал о Кристине, – снова подумал Роумэн. – Это он не про себя сказал, он врет, что спрашивал маму о ее родственниках, это он спрашивал меня. Ай да Криста, ай да умница, как же она пронзительно и трагично предсказала, что, открыв ему все, я стану обыкновенным офицером разведки, перевербовавшим вражеского агента. А ведь я должен сказать, иначе придется жить с динамитом под кроватью… Я должен, он загнал меня в угол – правда, с моей подачи: если бы я не начал игру, отправив ему шифровку из Мадрида, он бы молчал. А он давит. Но тогда, выходит, я попал в десятку? Зачем бы ему иначе давить? Нападают только в том случае, если видят угрозу, – особенно в нашей работе».

– Мне бы хотелось послушать ваши рекомендации, Роберт. Что мне делать? Как будем играть? – спросил Роумэн.

– Хм… Думаете, я готов к ответу? Да и потом, вы сильнее меня в разведке, за вами не только фронт, но и нацистская тюрьма, вы видели их во всех обличьях… У вас есть какие-нибудь предложения? Я не верю, что вы пришли ко мне без какого-то, хотя бы даже прикидочного, плана.

– У меня есть план.

– Какой?

– Ждать.

– Хотите вернуться в Испанию?

– Черт его знает…

– Вы готовы втянуться в игру? Если она действительно начнется? Или склонны к тому, чтобы отдать ФБР первого же человека от них, если он придет к вам?

– Зависит от вас. Если вы сочтете игру заслуживающей интереса, я поступлю так, как вы прикажете.

Макайр поморщился:

– Пол, мы в достаточной мере добро относимся друг к другу… Я не могу вам приказывать… Я могу рекомендовать, но только после того, как выслушаю вас и поделюсь вашей новостью с высоким шефом.

– Заместителем государственного секретаря?

– Видимо, да, вы того заслуживаете… Не допускаете мысли, что в Мадриде была какая-то темная афера?

– Все допускаю.

– Мне только не ясно – если поверить, что на вас действительно вышла какая-то тайная нацистская организация, – чего они от вас хотят? Ну, хорошо, компрометация: вы их старый агент, завербованный еще в гестаповской тюрьме, сломленный на пытках, контакт возобновлен после войны; служите за деньги; гонорар достаточно высок; все понимаю, но ведь каждая разведка обязана ставить перед любым агентом – а уж такого уровня, как вы, и подавно – конкретную задачу. Если бы они ориентировали вас на что-то – одно дело, можно было бы просчитать, кого интересует та или иная информация… А здесь все непонятно… «Организация Верена» предполагает, что Гаузнер мог быть русским агентом… Мог… Они не употребляют императива, сослагательное наклонение…

– Вы этому верите?

Макайр неожиданно жестко ответил:

– Сначала я хочу поверить всему, что исходит от немцев, чтобы потом, после проверки, не верить ничему.

– Значит, вы хотите, чтобы я был им подставлен?

– Боюсь, что это необходимо.

– На чем есть смысл подставиться?

– Я сейчас не готов к ответу… Может быть, атомная индустрия – это особенно интересует русских…

– А немцев?

– Они раздавлены, Пол. Им не дотянуться, нет необходимой экономической мощи, Германия превращена в картофельное поле Европы…

– Ой ли?

– Лично я был бы рад этому.

– Я тоже. Но жизнь отучила меня от иллюзорного мечтательства. Надо жить реальностью.

– Что ж, попробуем… Наших противников не могут не интересовать вопросы обороны, позиции Штатов в Латинской Америке, Китае, Греции, Италии… Это основные узлы, где сейчас скрещиваются наши интересы с русскими…

– Вы все же склонны считать визит Гаузнера и его коллег акцией русской секретной службы? Немцев отводите?

– Ни в коем случае. Я отвожу их – с вашей, кстати, подачи – только от атомного проекта и Китая. Греции, впрочем, тоже. Латинская Америка и Рим вполне могут интересовать их, там остались их опорные базы… От кого вы получили информацию по Гаузнеру, Пол? Может быть, нам стоит начать поиск, исходя именно из этого? По Брунну-Штирлицу – он, кстати, исчез из Мадрида – мы еще поговорим… Вы, случаем, не от него получили информацию на Гаузнера?

«Что ж ты так нетерпелив? – подумал Роумэн. – Зачем ты толкаешь меня на признание? Или ты боишься выказать знание, которое могло прийти только от немцев из Мюнхена?»

– Нет, Штирлиц не знал Гаузнера. Или очень талантливо скрыл это от меня… Где он? Информация еще не поступила?

– Ищем. А как вы думаете, где он может быть?

– Или он сейчас получает награду в Кремле, если поверить немцам, или отправился в Латинскую Америку.

Макайр кивнул:

– И я так думаю. Но он обложен, его найдут, если только он отправился в Латинскую Америку. Его найдут обязательно.

– Нет, Роберт… Выход на Гаузнера дал не он… К сожалению. Я сделал так, что выход на Гаузнера назвала моя жена.

Макайр даже споткнулся, словно наткнувшись на невидимый шнур, протянутый поперек комнаты:

– То есть?!

«Надо уходить из этого предприятия, – подумал Роумэн. – Сказав ему правду, я буду слишком рисковать Кристой, если решусь продолжать дело. Черт с ними, с этими наци, здесь они не страшны, а в Европе пусть их ловят другие. А я поеду в Голливуд к Спарку – консультировать фильмы про войну. К черту, мне не так уж много осталось, чтобы я ставил на карту Кристу, слишком она дорога мне».

– Пол, объясните, о чем вы?!

– Ее отца арестовал Гаузнер, Роберт. Тот профессор, о котором вы упоминали в телеграмме по поводу Гаузнера, – его звали Кнут Кристиансен – помните, наверное? – отец моей жены. Чтобы спасти его, она согласилась работать на них. И Гаузнер нашел ее после войны… Он сказал ей, что назовет имя человека, виновного в расстреле отца, если она познакомится со мной и станет моим другом… Она это сделала… И я на ней женился, когда узнал правду… Трагическую правду… Как вы понимаете, я обещал ей не рассказывать вам это – не потому, что нам есть что скрывать, ей скрывать нечего, я знаю все, а просто потому, что она очень не верит людям, работающим в разведке… Вы подвели меня к тому, чтобы я сказал вам то, что вы услышали. И поскольку вы достаточно точно подвели меня к этому, я вынужден сказать, что мое присутствие во всем этом деле невозможно, ибо повлечет вольное или невольное участие в нем моей жены. А я этого не хочу…

– Господи, – простонал Макайр, – господи, какой ужас, Пол! Что там Шекспир с его драмами…

– Шекспир не писал драм. Только трагедии или комедии, – усмехнулся Роумэн, вытягивая из мятой пачки «Лаки страйк» очередную сигарету. – Зря я вам все это рассказал, да?

– Наоборот, Пол, я бесконечно признателен вам, я высоко ценю ваше доверие…

– Иначе не умею, – заметил Пол. – Я беспрекословно верю тем, с кем имею дело… Но вы должны мне дать слово: то, о чем я сказал вам, останется нашей тайной.

– А как же иначе?! Бедная женщина, Пол, какое счастье, что мы живем в стране, где такое невозможно!

– Вот это верно. Счастье. Мне здесь даже дышится, будто в сосновом лесу, хотя воздух насквозь пропитан бензиновым перегаром. Поэтому, Роберт, мне лучше уйти из этого дела.

– Не хотите им отомстить? – тихо спросил Макайр.

– Так ведь за меня уже отомстили: Гаузнера нет больше, я удовлетворен.

– Гаузнера нет, вы правы… А гаузнеры, гаузнерята?

– Эти есть, – согласился Роумэн, внимательно посмотрев на Макайра: очень симпатичное лицо, открытое, сильное, и глаза печальные, нет в них того блеска, который свойствен безмозглым гончим. «А если я ошибался в нем? Господи, как страшна бацилла подозрительности! Страшнее нее есть только одна бацилла, – сказал себе Роумэн, – и эта бацилла называется телячьей доверчивостью».

– Пол, конечно, вы и только вы вправе принять решение. Я соглашусь с ним, каким бы оно ни было. Если хотите отойти – воля ваша. Спасибо, что рассказали мне обо всем; я чувствую операцию, которая может оказаться коронной. Когда и если мы завершим ее, вы найдете себя в списках тех, кто стоял у ее начала, был, строго говоря, инициатором. Так что, повторяю, – решение за вами. Что же касается слова по поводу миссис Роумэн, то я даю его вам от всего сердца.

«Ну вот, не хватало мне еще начать шмыгать носом, – подумал Роумэн. – Нельзя, нельзя быть подозрительным, это – ржавчина, она разъедает душу, превращает человека в мышь, трусливую, загнанную и жадную. Он мог бы, он имел право просить меня написать обо всем, а уж о Крис тем более. Но ведь он не сделал этого! Он поступил как джентльмен, товарищ по общему делу. В конце концов, этот самый генерал Верен действительно может играть им, Макайр может и не предполагать даже о том, что из себя представляют все эти наци, он же не сидел у них! Я стал таким подозрительным после Штирлица, – подумал Роумэн. – До встречи с ним я был совершенно нормальным человеком. Неужели они влияют через него таким образом, чтобы превратить меня в осторожничающего, оглядывающегося на каждый взгляд и шорох скунса?! Если он исчезнет, а он имеет возможность исчезнуть, хотя я и дал ему денег, но их не хватит на возвращение в Европу самолетом, – успел просчитать, слава богу, – значит, он говорил мне правду, он не наци, следовательно, он уйдет к своим… Или будет стараться уйти… В Асунсьоне нет русского посольства… Он мог выйти из самолета в Рио, вот и весь разговор… Стоп, все выстраивается: если он ушел, значит, он вернулся к своим и дал мне таким образом понять, что его работа кончена. Если же он проклюнется, значит, он в игре. Погоди, – остановил себя Роумэн, – не вали все на Штирлица. Задай сначала вопрос: на чьей он стороне? С Гаузнером против меня? Или со мной против гаузнеров? Вполне может быть и так, и эдак. Я знаю, что мне сейчас нужно сделать. Я должен потребовать у Макайра право на абсолютно самостоятельную работу, вот что мне нужно. Скорее всего он откажет, я бы на его месте отказал. Это все и решит».

– Роберт, а что происходит с Брехтом?

– По-моему, ничего особенного. Обычная проверка – иначе нельзя. Если я намерен проверять родственников матушки – а я говорю это серьезно, – то отчего мы не можем задать человеку вопросы, если они возникли?

– Что грозит Эйслеру?

– Ничего ему не грозит… Наслушались сплетен в Европе – и запаниковали… Мне тоже не по душе дилетантство и некомпетентность тех, кто задает вопросы в Комиссии, но даже конституция не гарантирует нас от дураков. От фальшивого обвинения – да, а это, по-моему, важнее.

– Вы знаете, что он помогал мне перед тем, как я был заброшен в тыл к наци?

– Знаю.

– Его нельзя дать в обиду, Роберт.

– А кто вам сказал, что мы намерены дать его в обиду? Будьте уверены, в Штатах умеют защищать честных людей.

Роумэн помолчал, оценивая сказанное Макайром: сейчас нет смысла давить; он достаточно ясно определил свою позицию, вполне пристойна.

– Послушайте, Роберт… Я хочу внести предложение… Нет, погодите, перед этим я хочу спросить вас: вы мне верите?

– Как себе.

– Спасибо. Второе. Имеете ли вы контакты с пунктами охраны и слежения за русскими миссиями в Латинской Америке?

– Конечно.

– Информация поступает ежедневно?

– Да.

– А копии фотографий лиц, входящих в русские посольства?

– Это – с почтой, раз в две недели.

– Если вы запросите Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро и Сантьяго-де-Чили… Впрочем, Венесуэлу и Боготу тоже… Вам смогут прислать фотографий новеньких?

– Хотите поглядеть Штирлица? Или Пепе?

– Штирлица. Пепе вряд ли. Думаю, он объявится здесь.

– Мы его хорошо встретим.

– Не сомневаюсь…

Макайр снял трубку телефона, набрал номер, поинтересовался, можно ли соединиться с Барри, выслушал ответ, кивнул, пояснил Роумэну, что тот в соседнем зале проводит совещание, сейчас его позовут; мило поприветствовал шефа отдела, занимавшегося контактами с секретными службами на юге континента, изложил просьбу, снова кивнул Роумэну, шепнул, что дело сработано, привезут самолетом, поблагодарил собеседника за помощь, попросил передать привет его очаровательной жене – она помолодела на десять лет, пусть запатентует свой секрет – и сразу же набрал второй номер.

– Кэлли, это Макайр, не сочтите за труд посмотреть, причем срочно, сейчас же, телеграммы с юга. Меня интересуют данные о лицах, не зарегистрированных ранее при входе в советские миссии, корреспондентские пункты и отели, где проживают русские дипломаты. Да, это крайне срочно. Сколько потребуется времени? Полчаса? – Он посмотрел на Роумэна. – У вас есть полчаса?

– Конечно.

– Хорошо, – сказал Макайр, – мы будем ждать, благодарю вас, Кэлли.

– Я не очень отрываю вас, Роберт?

– Вопрос неправомочен, – улыбнулся Макайр. – Человек, только что женившийся на прекрасной девушке, должен ценить свое время, мир сейчас должен существовать лишь для него и любимой.

– Тогда перейдем к третьей позиции.

– Пожалуйста.

– Если я решу остаться в комбинации, можете гарантировать автономность моей работы? Абсолютную автономность?

– Конечно.

– Я сам попрошу о помощи, если потребуется. Вы сможете выделить мне пару надежных людей?

– Назовете человека, в котором заинтересованы, и он сразу же перейдет в ваше подчинение.

– Даже если этот человек сейчас работает в Мадриде?

– Конечно. Кого вы имеете в виду?

Роумэн едва удержался, чтобы не ответить «Джонсон», но вспомнил Кристу. Никогда нельзя признаваться в том, кого любишь, это значит отдавать себя в заклад; грустно, но точно: никогда нельзя показывать свою любовь, ты сразу делаешься беззащитным; дружба близка любви, хотя несет в себе более жесткое качество, проверка на слом более беспощадна; женщины редко дружат, их призвание – любовь.

– Никого конкретно, – ответил Роумэн, снова достав из кармана мятую пачку сигарет. – Просто я подумал о некоторых парнях в Мюнхене и Мадриде… Я, возможно, буду заинтересован в костоломах, Роберт.

– Тогда обратимся в ФБР, – рассмеялся Макайр, – эта работа по их части, и они делают ее весьма профессионально. Но позвольте и мне выдвинуть свое условие, Пол.

«Вот оно, – понял Роумэн. – Сейчас он и задвинет все то, что должен был задвинуть. Не зря я ждал этого мгновения. Долго же он готовил это, хорошо стелил, я размяк, время прижимать руку к столу, как это показывают в наших ковбойских фильмах. Ну, давай, Роберт, дави, посмотрим, кто кого пережмет».

– Вы должны мне дать слово не подвергать свою жизнь риску.

– Обещаю. Что дальше?

– Все. Вы слишком честно воевали, чтобы погибнуть после победы.

– Допускаете такую возможность?

– Да.

– Есть какие-то основания?

– Нет. Но меня насторожил Пепе. Он не укладывается в существующую схему представлений о наци… Да и о русских тоже… Будет очень страшно, если синдикат войдет в контакт с теми или другими… Процесс – во всяком случае, на первом этапе – может оказаться неуправляемым.

«Ну и что? – спросил себя Роумэн. – Съел? Он же не потребовал от меня ничего, что входило бы в противоречие с общепринятым пониманием чести и благородства. Он не стал просить меня записывать мои показания, свидетельствовать их под присягой, привести к присяге Кристу. Я не вправе предъявить ему никакой претензии: он был корректен от начала и до конца. Считается, что Отелло погиб от доверчивости, а не от подозрительности; ревность лишь одно из ее выявлений – плотское. Он бы навсегда остался добрым, доверчивым воином и возлюбленным, доведи до абсолюта прекрасное качество, отпущенное создателем, – доверчивость. Не в гибели Дездемоны он виноват, а в том, что утерял веру в любимую. Отелло повинен перед потомками, которые являют собой высшую справедливость; современники лишены такого дара… Не Отелло злой, никому не верящий ревнивец, а именно Яго; это сразу трудно заметить, потому что Шекспир наделил его такими страшными пороками, что подозрительность как-то отошла на задний план, стушевалась… А ведь если прочесть Отелло с карандашом в руке, забыть про театр и бесстрастно исследовать текст, то станет очевидно: Яго мстил Отелло за то, что его собственная жена ему изменяла с ним, именно с этим добрым и доверчивым, таким благородным и нежным мавром. Не погибнуть бы и мне как личности из-за постоянной – день ото дня все более мне самому заметной – недоверчивости, – подумал Роумэн. – И самое отвратительное то, что я мну в себе ногами недоверие и к Кристе… Я боялся услышать это в себе, запрещал себе – зная, что знаю про это, – даже и думать, а сейчас перестал запрещать. Потому что поверил Макайру. Спасибо, Роберт. Прости меня за то, что я был так несправедлив к тебе. Я отплачу тебе добром и дружбой, Макайр. Я не умею говорить такие слова вслух, но зато умею быть другом, так что я помолчу и взгляну тебе в глаза, ты должен понять мой взгляд. Пожалуйста, постарайся, парень, и не сердись за то, что я думал плохое… Мне еще нужно пару недель, чтобы прийти в себя и во всем разобраться. Не сердись, я пережил несколько очень страшных часов, постарайся меня понять, а потом я сделаю ту работу, которую обязан сделать».

…Данные обо всех мужчинах и женщинах, почтальонах, курьерах, работниках протокола, бизнесменах, врачах, работниках ветеринарной службы (жена русского посла в Боливии держала спаниеля; в Бразилии второй секретарь приобрел бульдога, время прививок, начало летней жары, канун декабря), журналистах, водопроводчиках, слесарях, деятелях литературы, науки и искусства, посещавших русские представительства в Латинской Америке за последний месяц, Роумэн смотреть не стал; сосредоточился на информации, поступившей за последние четыре дня; ни одного человека, внешний портрет которого хоть как-то походил на Штирлица, не было, зафиксировали только трех человек, ранее неизвестных службе: один (очень небольшого роста) посетил русских в Бразилии; второй (очень худ, седовлас, приехал на «линкольне» номер МА-76 – 93, владелец устанавливается через контакты в службе автосервиса Мехико) вышел через сорок семь минут, провожал его советник по культуре, долго стояли возле автомобиля, договариваясь о следующей встрече: «Ждем вас с супругой, если экселенц сможет выбрать время, труппа будет крайне этому рада»; третьим был юноша лет двадцати, видимо, студент (посетил посольство в Сантьяго-де-Чили), служба слежения довела его до общежития юридического факультета университета, личность устанавливается.

– Подождем фотографий, – сказал Роумэн. – Я хочу слетать в Голливуд… Криста не была в Штатах, ей тут все интересно, надо показать страну, тем более что нам есть что показывать… Только посидев в Европе, начинаешь по-настоящему понимать, как чертовски красива Америка. Все же мы славные люди, правда, а?

Макайр поднялся из-за стола, крепко пожал руку Полу:

– Хорошего путешествия, Пол. Если увидите в Голливуде Спарка, обнимите его от меня. Жену не целуйте, он патологически ревнив. Говорят, только у очень ревнивых людей рождаются такие прекрасные дети. Вы влюбитесь в его мальчишек, чудо что за люди. Если возникнет какая надобность во мне – звоните, я всегда к вашим услугам.

Он проводил его до двери, вернулся к столу, нажал потаенную кнопку, вмонтированную под ручкой нижнего ящика правой тумбы, открыл его, отмотал пленку диктофона на несколько метров, прослушал фрагмент записи: «Великолепна, очень чувствительный микрофон, брал мои реплики даже от окна, с такой техникой можно работать».

Достав пленку, он положил ее в сейф и, забросив руки за голову, начал делать упражнения для шеи: самое страшное – дать развиться новомодной болезни, называется дико мудрено – не подагра, как раньше, и не отложение солей, как в простонародье, а остеохондроз.

Он испугался было слышимого хруста шейных позвонков, но ощутил тепло, которое разливалось вниз по позвоночнику, и подумал, что здоровье находится в наших руках: либо ты бережешь его и думаешь о нем постоянно – и тогда тебе не грозит дряхлость как сопутствие старости, либо живешь по принципу стрекозы – лишь бы это лето было солнечным, а там все равно засыпать вечным сном! Ничего подобного, стрекоза! Зиму можно оттянуть, во Флориде купание круглый год, там нет возраста, и даже зимой ночи не так длинны, как здесь.

«Бедный Роумэн, – подумал вдруг он. – Мне его все-таки жаль, видимо, очень порядочный человек. Будь неладна наша профессия, но в моем возрасте профессию уже не меняют, поздно».