Текст книги "Экспансия – II"

Харрис секунду раздумывал – обидеться или пропустить мимо ушей эти слова, рассмеялся и, поднявшись из-за стола, сказал:

– Пошел.

Того парня, что пас его в Асунсьоне, Роумэн заметил сразу же, как только самолет, на котором летели Харрис, Сэмэл и он, приземлился в международном аэропорту Буэнос-Айреса «Изейза». Его машина не отставала ни на метр от их такси, когда они переезжали в «Аэрогару», – именно оттуда летали самолеты местной авиакомпании. Он сел в тот же самолет, который летел в Кордову. «Ну, погоди, Макайр, – думал Роумэн, то и дело оглядываясь на парня, – мы с тобой сочтемся, завтра вечером я сочтусь с тобой, плачет по тебе мой коронный правый – снизу вверх с перенесением тяжести тела на стопу левой ноги. Как же потешался Эйслер, когда я показывал ему этот удар, сколько грусти было в словах Брехта: “Милый Пол, это хорошо для американцев, когда они смотрят голливудские фильмы; фашизм побеждают не апперкотом, а головой, рассудком, логикой и убежденностью; идеей, говоря иначе”».

Джек Эр теперь уже не делал вид, что читает газету; он тоже смотрел на Роумэна с неотрывной ненавистью; честный человек не будет так убегать от того, кто должен защищать его от наци; не зря во вчерашней телеграмме от Макайра было сказано, чтобы он был во всеоружии, вполне возможно, что объект перестал быть тем, кем был, допустимо предположить, что он на грани измены присяге: внимание и еще раз внимание…

«Ничего, – подумал Роумэн, когда они через два часа приземлились в Кордове, – в конце концов, даже если этот стриженый не один, мы сможем отделаться от них, нас четверо, только пока ничего не надо предпринимать, сначала увидаться со Штирлицем, я потом дам Штирлицу уйти, да и доказательства его невиновности в том, в чем его обвиняют, теперь абсолютны, пусть поцелуют меня в задницу все эти макайры и его стриженые ублюдки атлетического сложения».

Штирлиц ждал его именно там, где уговорились, заранее подтвердил тайнописью в последнем письме.

Штирлиц не успел еще даже толком обменяться приветствием с Харрисом, когда возле них затормозило такси, из которого вылез Джек Эр.

– Узнаете? – спросил Роумэн, кивнув на Эра. – Придется чуток помять этого парнишку. Он следит, – пояснил он Харрису и Сэмэлу. – Он следит за нами. Он из нашей разведки. Ему надо дать отлуп, и я это сделаю.

Штирлиц пожал плечами:

– Зачем? Не надо. Наоборот, мы не станем обижать парня из вашей службы. Более того, я намерен пригласить его к нам за стол. Сотрудник американской разведки должен знать про нацистскую сеть, которая оформилась в довольно крепкую подпольную силу, разве нет, Харрис? Э, мистер, – Штирлиц улыбнулся Джеку Эру. – Могу я просить вас составить нам компанию? Я угощаю. Я буду рассказывать этим английским журналистам кое-что про гитлеровского генерала Гелена и про его тайную сеть, про Отто Скорцени, который руководит своим «Пауком» из американского лагеря для пленных, я намерен передать журналистам материалы о нацистах, которые живут – совершенно свободно – в Испании, Португалии, здесь, в Парагвае, в Германии, Австрии, возле Ватикана… С именами, паролями и явками… Право, не отказывайтесь, старина, – он снова улыбнулся Джеку Эру, – это необходимо знать каждому, кто искренне намерен задушить всех гитлеровцев на земле, очень прошу, пошли вместе с нами.

– Вы напрасно сказали все то, что сказали, – Макайр положил перед собой на стол крепкие кулаки. – Вы оскорбили меня, Пол, сделали это в запальчивости. У вас нет никаких данных, чтобы обвинять меня в сговоре с наци. Я понимаю, что вы переживаете сейчас, но это плохой тон – незаслуженно оскорблять тех, кто помогал вам, чем мог.

– Ты грязный нацистский наймит, – повторил Роумэн. – Ты засосан Геленом, у тебя на шее следы от его засосов, тварь… Ты думаешь, если я рухнул, то ты еще больше возвысишься? Нет, Макайр, когда выйдет газета с рассказом о том, что ты есть на самом деле, тебе не отмыться, ты будешь ходить, как обгаженный клоун на вернисаже предателей…

– Мы живем в демократическом обществе, Пол, не надо меня пугать разоблачениями в прессе. За клевету придется отвечать не вам, а несчастному журналисту… Вы погубили троих наших парней в Германии, заставив их взорваться на мине, не надо губить других, научитесь проигрывать…

– Меня давно научили этому ремеслу… Меня этому красиво научили, сначала наци, а потом ты… Помимо прессы есть сенат и есть комиссия по расследованию антиамериканской деятельности… Пусть они попробуют ответить, что занимаются только паршивыми интеллигентами, которые сочиняют песенки, вроде Эйслера… Я скажу все. Не им, так другим. А я не журналист. Я сотрудник разведки Соединенных Штатов.

– Бывший сотрудник государственного департамента, Пол… Вы же написали заявление, и мы удовлетворили вашу просьбу. Вы измотаны, вы на грани истерического срыва, зачем нам быть черствыми по отношению к тому, кто так мужественно воевал? Вы уволены, Пол, уволены по вашей просьбе.

Роумэн с трудом удержался, чтобы не броситься на Макайра. «Он побьет меня, он сильнее», – жалобно, как в детстве, подумал он.

Поднявшись, он спросил:

– Хочешь, я харкну тебе в морду?

– Если ты и на это способен, – лицо Макайра вдруг сделалось белым, – тогда я ничем не смогу помочь, когда дело по обвинению в убийстве Грегори Спарком и Кристиной Роумэн португальского подданного – в прошлом гражданина Германии Фрица Продля – уйдет в федеральный суд… Там ведь было три свидетеля, не правда ли? Твоя жена, Лангер и Ригельт. Иди и проспись, Роумэн. Вон отсюда!

В пансионате Роумэн тупо уставился в телеграмму, которую ему протянул портье: «Срочно позвони, похищены мальчики. Криста».

Роумэн ринулся в свой номер, перескакивая через три ступени, лифта не мог дождаться, скорее бы бросить вещи в чемодан и на аэродром: «Господи, какой ужас, они ударили по самому больному. Что может быть больнее, чем случившееся? Масенькие, в прятки играли, пахнут ягодным мылом, голосенки звонкие, счастье в доме, что станет с Элизабет, она же умрет, у нее разорвется сердце, что делать, Боже Всемилостивый, помоги, надоумь!»

Телефонный звонок прозвучал так неожиданно, что Роумэн выронил из рук чемодан. «Это Криста, – подумал он, – дети нашлись, все в порядке, слава богу…»

– Мистер Роумэн, добрый день, полагаю, вы меня узнали?

«Я б тебя и на том свете узнал, – подумал Роумэн, – Пепе; Гуарази; профессионал со страдающими глазами».

– Я вас узнал.

– Вы уже в курсе?

– Да.

– Хотите со мной повидаться?

– Это может помочь делу?

– Конечно.

– Называйте адрес, еду.

Они встретились неподалеку от набережной. Улочка была маленькая; откуда-то доносилась музыка, протяжная, мелодичная, видимо, мелодия из Кантона. Пепе появился неожиданно, вышел из полуподвального китайского ресторанчика, взял Роумэна под руку и тихо сказал:

– Если вы – а я понимаю ваше состояние – решите шлепнуть меня, дети погибнут… Готовы к конструктивному разговору?

– Да, – ответил Роумэн, не разжимая рта.

– Только не сердитесь, мистер Роумэн. Я выполняю работу, это жизнь, а она не спрашивает, нравится тебе или не нравится то, что тебе приходится делать. Словом, Ригельт убит. При необходимости можно доказать вашу причастность к этому делу. А Лангер сидит у нас на квартире и дает показания… При свидетелях… Он говорит то, что следует, мистер Роумэн… Про вашу жену – тоже. Он называет ее соучастницей убийства.

– Дети, – по-прежнему не разжимая рта, сказал Роумэн. – Что с детьми?

– Если вы отойдете от дела, мистер Роумэн, детей вернут домой, пока вы будете лететь в Лос-Анджелес.

Роумэн кивнул.

– Они живы?

– Играют в прятки с женщиной, которая их опекает… Мы подобрали очень славную женщину, которая чем-то похожа на миссис Роумэн… Детям сказали, что папа с мамой уехали в гости. Крис тоже, поэтому их привезли в другой дом… Им купили пони, мистер Роумэн, они в порядке.

Роумэн, наконец, выдохнул; он никак не мог выдохнуть все это время, словно бы раскаленный ком ворочался в солнечном сплетении.

– Скажите, мистер Гуарази…

– Я бы не рекомендовал вам употреблять это имя, мистер Роумэн. Давайте уговоримся о том, что меня зовут Пепе. И хватит. О’кэй?

Роумэн снова кивнул:

– В Мадриде вы говорили о ста тысячах… Вы назвали эту сумму сами… Допустим, я наберу эти деньги, продам дом, яхту…

– Мистер Роумэн, боюсь, что в эпизоде с детьми названные мной сто тысяч будут недостаточны… Мы можем вернуться к этому разговору позже… Я так думаю… Но сейчас я должен сказать моим, что вы отошли от дела, мистер Роумэн… Во всяком случае, на этом этапе… Вы же понимаете, что в случае нарушения вашего слова ситуация повторится, и я не убежден, что она не кончится трагически…

– А если я обращусь в ФБР?

– Можете… Почему бы и не обратиться? Но тогда детей вы живыми не получите. Увы. Это – по правилам, мистер Роумэн. По тем правилам, которые сейчас вступили в силу. Я не скажу, что они мне нравятся, но факт есть факт, и я не вправе скрывать это от вас.

– Так или иначе, но информация о том, что происходило в последние месяцы, будет опубликована в английских газетах, Пепе. Я не в силах это остановить, дело сделано…

Тот вздохнул, покачав головой:

– Отчет не будет опубликован. И мистер Харрис, и мистер Мигель Сэмэл, – Пепе усмехнулся чему-то своей горькой улыбкой, – уже встретились с моими коллегами…

– Если я отхожу от этого дела, вы и те, кто вас нанял, оставляют в покое Штирлица?

– Этот вопрос я не уполномочен обсуждать, мистер Роумэн… Вы очень плохо выглядите… Поберегите себя, без вас Крис погибнет.

– Вы имеете в виду миссис Роумэн?

– Я имею в виду именно ее.

– Мне бы хотелось увидеться с вами через пару месяцев Пепе.

– Я обещаю вам обсудить это предложение с моими боссами, мистер Роумэн. Но я еще не слышал определенного ответа на главный вопрос: вы отходите? Или намерены продолжать дело?

– А если я отвечу так… Да, я отхожу… Но я продолжаю дело… Такой ответ вас устроит?

– Пожалуйста, повторите еще раз… Вы любопытно сформулировали мысль, я хочу понять ее истинный смысл…

– Да. Я отхожу. А вы возвращаете Спаркам детей. Но я продолжаю мое дело.

– Знаете, все-таки лучше, если я передам моим боссам лишь первые две фразы. А третью я повременю передавать кому бы то ни было… Я найду вас, мистер Роумэн. И тогда я вам отвечу. Но это произойдет не в этой стране, мистер Роумэн, потому что на днях вас пригласят в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности… В связи с делом Брехта. Вам известно это имя, не правда ли? Так вот, вам не надо появляться в комиссии… Вас не станут объявлять в розыск… И вы сможете жить в Норвегии, там же хороший дом и яхта… Сказав «а», вам не остается ничего другого, как произнести «б». Мне совестно говорить вам это, я тоже дрался против наци, так, как я это умею, – Пепе усмехнулся, – но я обязан вам сказать и это…

– Я вас должен понять так, что спектакль в комиссии должен быть сыгран в мое отсутствие?

– Вы меня поняли верно, мистер Роумэн. Если вы твердо обещаете отойти, его можно вообще отменить.

– Я хочу, чтобы вы связались с кем следует и сказали, что я отхожу. А я после этого позвоню в Голливуд. И я должен услышать голоса детей.

– Это по правилам, мистер Роумэн. Мне нужно часа два, чтобы вернуть малышей миссис и мистеру Спарк. Где бы вы хотели увидеться через два часа?

– В аэропорту. Это вас устроит?

Через два часа тридцать минут Роумэн позвонил в Голливуд. Он не очень-то понимал слова Грегори, тот смеялся и плакал. «Странно, у него визгливый голос, мне всегда казалось, что он говорит басом». Мальчишки, захлебываясь, кричали в трубку, как было интересно у «тети Марты». Потом подошла Крис; голос у нее был такой же, как тогда, ночью, в Мадриде; мертвый голос старой, измученной женщины.

– О’кэй, – сказал Роумэн, повесив трубку, – я удовлетворен, Пепе. Я отхожу. Только передайте вашим боссам, что они теперь больше заинтересованы во мне, чем я в них. Поэтому я бы хотел получить телефон, по которому – в случае острой нужды – смогу найти вас.

– Нет, – ответил Пепе. – Это невозможно, мистер Роумэн. За вами будут смотреть наши люди. И как только мои боссы поймут, что вы им очень нужны, я приеду. Обещаю вам…

Пепе сдержанно кивнул Роумэну. «Хорошо, что ты не протягиваешь мне руку, – подумал Пол, – я вижу, как ты хочешь это сделать, парень, и я не могу понять, намерен ты это сделать искренне или продолжаешь свою игру? У тебя странные глаза. Крис была права, когда говорила мне про твои глаза, они у тебя не простые, и я вижу в них боль. Мальчишки дома, теперь можно подумать и про такие детали, как глаза гангстера, почему бы нет?»

Роумэн проводил взглядом Пепе: тот шел как бы сквозь толпу, остроплечий, тонкий, словно хлыст, очень высокий, с откинутой назад головой. Он дождался, когда Пепе вышел из дверей аэропорта, а потом медленно двинулся в туалет. Там, пустив холодную воду, он сунул голову под струю и долго стоял так, до тех пор, пока не почувствовал рядом с собою человека: тот тщательно мыл руки, словно хирург перед операцией.

Не глядя на Роумэна, высокий, коротко стриженный, бесстрастный парень, почти не разжимая рта, сказал:

– Он ездил на семьдесят третью улицу, дом девять, апартамент три; арендуют люди босса мафии Чарльза Луччиано. Туда приехали Меир Лански и Ланца. Они провели вместе сорок минут. Потом Пепе Гуарази поехал сюда. Три его человека стояли возле дверей аэропорта, наблюдая за вашим разговором.

Вытирая голову полотенцем, Роумэн сказал:

– Спасибо тебе, Джек Эр. Ты хорошо поработал. Иди. Когда потребуется, я найду тебя. А пока делай то, о чем мы договорились.

Штирлиц, Гелен. (Барилоче, Мюнхен, март сорок седьмого)

«Генералу Гелену.

Строго секретно.

№ 54/285-А

Служба визуального прослушивания интересующих “организацию” разговоров, пользующаяся услугами наших ученых, работающих в подразделении ИТТ, – в интересах возрождения немецкой государственности – решила провести опробование опытных образцов, позволяющих записывать беседы людей, находящихся в лесу, на реке или в поле с расстояния в 400–500 метров, и получила санкцию на эксперимент в городах Малаге и Бургосе (Испания), Асунсьоне (Парагвай), Кордове и Барилоче (Аргентина).

В Барилоче, где начались атомные исследования Перона, службе было рекомендовано – и в интересах нашего дела – опробовать качество записи на Штирлице, работающем инструктором горнолыжного спорта в прокатной станции политического эмигранта г. Отто Вальтера, подозреваемого в давних связях с левыми.

Записанные в горах разговоры Штирлица и Вальтера оперативного интереса не представили.

Однако в воскресный день 21.III.1947 служба, следившая за Штирлицем во время его уединенной прогулки в горах, записала тексты, которые он читал самому себе, разложив костер на берегу озера.

Приводим расшифровку текстов, записанных с расстояния в 420 метров:

 
Странное слово “доверие”,
Похоже на жеребенка,
Нарушишь – чревато отмщением,
Словно обидел ребенка.
   Нежное слово “доверие”,
   Только ему доверься,
   Что-то в нем есть газелье,
   А грех в газелей целиться.
Грозное слов “доверие” —
Тавро измены за ложь.
Каленым железом по белому,
Только так и проймешь!
Вечное слово “доверие”,
Сколько бы ни был казним,
Жизнь свою я им меряю —
Принцип неотменим.
 

* * *

 
Я в своей жизни часто пил,
Смеялся много, пел немало,
И если счастья не хватало,
То хвастался избытком сил.
   Я зря собак своих не бил,
   Друзей любил, врагов дразнил,
   И когда горе обступало,
   Судьбу свою я не корил:
   Пустили в жизнь, так будь с ней мил,
   Равно приемля свет и жало.
 

* * *

 
Не говори: “Последний раз
Я прокачусь сейчас по склону”.
Не утверждай: “В рассветный час
Звезда бесстыдна в небосклоне”.
   Не повторяй ничьих причуд,
   Чужих словес и предреканий,
   Весна – пора лесных запруд
   И обреченных расставаний.
Не плотью измеряют радость,
Не жизнью отмечают смерть.
Ты вправе жить. Не вправе падать.
В неискренности круговерть.
Упав – восстань! Опрись о лыжу,
Взгляни на склона крутизну.
Я весел. Вовсе не обижен
И в черном вижу белизну.
 

* * *

 
Снег идет, и слава богу,
Отдыхаю понемногу,
Скоро, видимо, в дорогу,
Что ж, наверное, пора.
   Снег идет, катанья нет,
   Александр и бересклет,
   Склон другой, в Николке осень,
   В облаках заметна просинь,
   Восемь бед, один ответ,
   Кому страшно, а мне – нет.
Ожидание барьера —
Звук разорванный холста,
Жизнь прошла; не жизнь – химера,
Сделанное – полумера,
Да, наверное, пора.
   Долги ль сборы, коль решил?
   Сам себе давно не мил,
   Боль в лопатке, лидерал,
   Срок отпущенный так мал,
   Холода стоят всю осень,
   Нет Николки, не та просинь,
   Восемь бед, один ответ:
   Бузина и бересклет.
   До свиданья. Не до встреч.
   Встану снова. Дайте лечь.
 

* * *

 
Срок – веселью, грусти – мера,
Смысл порочного примера,
Необъятность бытия
И непознанность причины
В чем-то наподобье мины,
Или таинству огня,
Или алогизму слова…
Что-то подтолкнуло снова
К рассуждениям меня.
 

* * *

 
Есть возраст? Есть. А если “нет”?
Отвергни однозначность истин,
Тебе сегодня столько лет,
Как в Безинги подводных быстрин.
Есть возраст? Нет. А если “да”?
Но в Безинги бурлит вода,
Она умчит тебя туда,
Куда не каждому повадно,
Но ощущение отрадно:
Прозрачна с выси быстрина.
 

* * *

 
Зачем нам всем глаза даны?
Чтобы смотреть в них беспрерывно,
Все понимая неразрывно,
На что владельцы их годны.
Зачем всем руки нам даны?
Чтоб прикасаться кожей пальцев
К щекам случайных постояльцев,
Которые нам не верны.
Зачем даны всем нам сердца?
Лишь только для вращенья крови?
…С годами истины суровей
И четче облик подлеца.
 

* * *

 
Когда идешь в крутой вираж
И впереди чернеет пропасть,
Не вздумай впасть в дурацкий раж.
Опорная нога – не лопасть.
Когда вошел в крутой вираж,
И лыжи мчат тебя без спроса,
И по бокам каменьев осыпь,
Грешно поддаться и упасть.
Прибегни к мужеству спины,
К продолью мышц, к чему угодно.
Запомни: спуски не длинны,
Они для тренажа удобны.
Иди в вираж, иди смелей,
Ищи момент врезанья в кручу,
Судьба еще готовит бучу
Тем, кто весы и водолей.
И, наконец, опор ноги,
Буранный снег под правой лыжей
И солнца отблеск сине-рыжий,
Но самому себе не лги.
Не лги. Иди в другой вираж.
Спускайся вниз, чтобы подняться,
Не смеешь просто опускаться,
Обязан сам с собой сражаться,
Чтоб жизнью стал один кураж,
Когда смешенье света с темью
Несет тебя, как к возрожденью,
А в снежной пелене – мираж.
 

По моей просьбе отдел математических исследований проработал тексты, записанные службой визуального прослушивания.

Предварительный анализ строк, проведенный русскими офицерами из армии А. А. Власова, свидетельствует, что прочитаны они были русским, скорее всего петербуржцем. Немцы, рожденные в Прибалтике и России, привлеченные в качестве экспертов, отвергли версию о том, что родители Штирлица были гражданами нашей страны, натурализовавшимися в одном из русских городов.

Таким образом, следует утверждать, что Штирлиц, автор текстов, записанных службой визуального слежения, является по национальности русским.

Генрих фон Крух».