Текст книги "Экспансия – II"

В свое время Шиббл получил информацию, что где-то в Андах нацисты создали свой закрытый лагерь, – жизнь там идет точно так, как в рейхе. «Что же, – подумал он, – проводник имеет право охотиться не только в сельве».

Попытка Шиббла пасти человека, который пришел на встречу с Рикгером, окончилась неудачей: сразу же после встречи он поехал на аэродром, сел в маленький самолет – без опознавательных знаков – и улетел в неизвестном направлении.

За Рикгером, однако, Шиббл наладил наблюдение, которое и привело англичан в район Ла Плата и в Барилоче, где лаборатория охранялась молчаливыми людьми в штатских костюмах, но с хорошей военной выправкой.

План, задуманный МИ-6[56]56
  МИ-6 – подразделение английской разведки.


[Закрыть] в Гамбурге в далеком сорок пятом году, получил свое развитие: события раскручивались именно так, как прикинули асы политической разведки. Да, Рикгер нашел хозяев для своей идеи, да, он обосновался в Аргентине, да, здесь начали свое атомное дело; этим можно торговать с младшим братом, который не подпускает Британию к своей штуке; подпустит, вынужден будет подпустить, если испугать как следует. Именно страх заставит американских экспертов начать диалог с британскими коллегами, ибо атомная бомба в руках Перона равно опасна и Вашингтону и Лондону.

Шиббл решил, что ему вменят в обязанность наладить слежку за каждым шагом Риктера, он мог это сделать, крезы из Буэнос-Айреса, которых он водил по сельве, примут его с распростертыми объятиями.

Однако очередное указание, поступившее из Лондона, оказалось совершенно иным. «Мамочка» писала тайнописью, что необходимо продумать вопрос о том, чтобы Шиббл организовал утечку информации о том деле, которое раскручивал Риктер. Причем сослаться следует на Штирлица; как это сделать – задача Шиббла. Но выпустить информацию надо никак не в Аргентине, но в Бразилии или Парагвае, и таким образом, чтобы об этом узнали представители американской прессы, и опять-таки не любой газеты, но в первую очередь журнала «Нью Рипабликэн».

Шиббл написал в Лондон, что задача эта практически неосуществима. Где Штирлиц? Как его найти? Кто знает этот новый американский журнал? Как к нему можно подкрасться в Латинской Америке, где у них нет своих корреспондентов? Один шанс из миллиона.

Лондон ответил в обычной своей манере, сдобренной старым островным юмором: «Вот и реализуйте этот шанс».

Ответили так те люди из британской секретной службы, которых связывала старая и добрая дружба с ОСС, и отвечать так они считали нужным потому, что директором нового журнала был не кто-нибудь, а бывший вице-президент Соединенных Штатов Генри Уоллес.

К этой глубинной комбинации Аллен Даллес – а именно он был ее автором – Макайра не подпускал, работал на ощупь, как слепой, читающий текст мягкими подушечками пальцев на особой странице, напечатанной в типографии Артура Баксли.

Его давешняя задумка каким-то образом связать Штирлица и Роумэна с людьми типа Уоллеса обрела реальную возможностью именно в тот день, когда вышел первый номер журнала «Нью Рипабликэн», который выступал за дружеский диалог с Москвой и требовал немедленного и бесспорного запрещения производства ядерного оружия.

Множественность угодна зрелой политике. Даллес не имел права позволить Макайру произнести при нем слово «синдикат», хотя он был прекраснейшим образом осведомлен о том, каким образом мафия задействована в комбинации; он понимал, сколь выгоден был бы сейчас в Голливуде и Вашингтоне «треугольник» Роумэн – Эйслер – Штирлиц; он, однако, держал в поле зрения ситуацию в Колумбии, где дело идет к победе левого кандидата в президенты Гаэтана, а это недопустимо, – дурной пример заразителен, в Латинской Америке нет и не может быть левых режимов, это противно интересам Соединенных Штатов. Следовательно, дуэт Роумэн – Штирлиц может оказаться значительно более необходимым в экстремальной ситуации, которую необходимо создать в Колумбии, пограничной с Панамой (крупнейшая военная база США), Венесуэлой (нефтяная империя Рокфеллеров, интересы которых защищает «Саливэн энд Кромвэл»), Бразилией, Эквадором, предоставившими военно-морские базы США, и Перу (ключевая страна Тихоокеанского побережья). Именно этот дуэт вынудит русских убраться с юга, именно так, им здесь не место. Но венцом всего предприятия может стать «треугольник» Уоллес – Роумэн – Штирлиц (то есть гестапо плюс ГНУ), в основании которого лежит аргентинский атомный проект. На этом троица вполне сойдется, ибо ключевыми фигурами атомного дела Перона являются немцы с нацистским прошлым, – гарантия того, что Роумэн не сможет промолчать, – Дон Кихот, вертикальный характер; Уоллес будет тянуть свою политическую линию на разоружение и запрет бомбы; ну а Штирлиц, видимо, станет отстаивать свое.

«Я чувствую комбинацию, – думал Даллес, – ауф ввдерзеен, курс мистера Рузвельта!»

Роумэн. (зима сорок седьмого)

…Во время налета на явки нацистов в американской и британской зонах оккупации, которые ему удалось открыть, Роумэн отправился с двумя «джи ай» на квартиру вице-президента Имперской социалистической партии Лонца.

В коттедже не оказалось ни души; ощущение такое, будто отсюда только-только ушли.

– Обыщите дом, – сказал Роумэн военным, почувствовав внезапный озноб. – Весь дом, каждый ящик. Перетрясите все книги, тут должно быть то, что меня интересует.

Он отошел к телефону, снял трубку, но аппарат был гулко-безжизненный, словно тыква.

Закурив, Роумэн задумчиво посмотрел на то, как ловко работали военные контрразведчики, и сказал:

– Продолжайте, ребята, я вернусь через час.

Позже он не смог вернуться, потому что должен был вылететь в Женеву, там пересесть в машину Лангера, который привезет его в Аскону, в дом Матильды Вольф, хозяйки перевалочной базы, что снабжала людей СС и СД липой, по которой надо было явиться в Вечный город, на улицу, находящуюся в трехстах метрах от Ватикана. На этой же машине поездка в Австрию – не так уж далеко, американская зона оккупации. Оттуда возвращение в Швейцарию и вылет к Штирлицу. В это время Эронимо берет в Мадриде трех «контрабандистов» Гаузнера и Кемпа (их надо брать именно по обвинению в контрабанде кокаина, еще рано тревожить весь улей); главное, чтобы они просидели на Пуэрто-дель-Соль хотя бы три дня; основные улики даст банкир Нибель из Кордовы, он – ключевая фигура, возит нацистские деньги по миру.

Предприятие было рассчитано по часам – с учетом разницы во времени на континентах.

Однако все рухнуло; когда Роумэн приехал в штаб-квартиру оккупационного корпуса, дежурный офицер протянул ему телефонограмму: «Группа, состоявшая из сержанта Никльсона и рядовых Дэвиса и Рэндольма, при налете на квартиру, указанную в вашем рапорте, взорвалась на мине, заложенной в пустом дом; Дэвис погиб на месте, жизнь Никльсона и Рэндольма в критическом состоянии».

…Лангера на аэродроме в Женеве не было; в бюро информации на имя «доктора Брэдиса» (так было оговорено) никто не оставлял никакого сообщения.

Роумэн заказал Мадрид; полковника Эронимо не было ни на работе, ни дома: «Коронель уехал в командировку». Так было и в тот день, когда появился Гаузнер; что же могло произойти за это время, черт?!

Роумэн отошел к киоску, купил американские газеты, не для того, чтобы читать, а скорее, чтобы сосредоточиться и принять какое-то решение. Страницы пролистывал машинально, не очень-то обращая внимание на заголовки; споткнулся – совершенно неожиданно – на самых броских: «Немецкий композитор из Голливуда на службе ГПУ и Коминтерна!»; «Ганса Эйслера защищает Элеонора Рузвельт!»; «Первая леди под подозрением в симпатиях к красным!»; «Москва задействовала всю свою агентуру на Западе!»; «Чарли Чаплин, Матисс, Пикассо и Кокто обратились в Белый дом!»; «Негодование Альберта Эйнштейна!»; «Ничто не спасет русского шпиона от кары!».

Сначала Роумэн не поверил глазам; ведь Макайр сказал, что с этим безумием все кончено, Америка убедилась в шаманстве Рут Фишер[57]57
  Сестра Ганса Эйслера, бывший член КПГ.


[Закрыть], катившей черт знает что на братьев: «Не может быть, бред какой-то!»

Он отошел к стойке бара, попросил кофе, принялся читать сообщение о предварительном допросе Ганса Эйслера, композитора, которого по праву называли одним из самых великих музыкантов века.

«Эйслер. – Господин председатель, могу ли я просить у вас разрешения сделать заявление перед началом собеседования?

Председатель. – Дайте мне ваше заявление. (Читает его.) Нет. Я не разрешаю вам выступить с этим заявлением…

Эйслер. – Вы не хотите позволить мне выступить с заявлением после всего того, что мне довелось пережить начиная с прошлого года?!

Председатель. – Следователь, задавайте свои вопросы.

Следователь. – Я хочу зачитать выдержки из газеты “Дейли уоркер” от пятнадцатого января тридцать пятого года… Цитирую: “Выдающийся революционный композитор Ганс Эйслер прибывает двадцать седьмого января… С тех пор, как в Германии к власти пришел Гитлер, Ганс Эйслер проживает в Париже и Лондоне; всему миру известны произведения этого блистательного музыканта; нельзя не восторгаться его высокоталантливыми операми, песнями и фильмами, такими, как – немецкое название я произношу по буквам – кэй-ю-эл-и-даблью-ай-эм-пи-и…” Что это значит, Эйслер?

Эйслер. – Это опера и фильм, сделанные мною в Берлине в тридцать втором году. Называется “Куле Вампе”.

Следователь. – Продолжаю цитату: “эм-ай-эс-эс-эн-ай-эм-и…” Что это такое?

Эйслер. – Это мое произведение “Масснаме”… По-немецки это звучит как “мероприятие”, “целесообразность”…

Следователь. – Продолжаю цитату: “Рот фронт”… Это все вы сочинили, Эйслер?

Эйслер. – Да.

Следователь. – В статье говорится, что вы один из выдающихся композиторов современности, вас называют борцом-коммунистом против гитлеровской тирании, утверждают, что вы не только великий музыкант, но и товарищ, стоящий в первой линии борьбы. Вы подтверждаете, что это написано про вас?

Эйслер. – Про меня так много писали, что я не могу помнить каждую статью…

Следователь. – Я просмотрел нью-йоркские газеты этого же периода, о вас нигде не писали как о великом композиторе, кроме как в газете американских коммунистов.

Эйслер. – Вы плохо смотрели, я могу показать вам сотни статей обо мне, они где-то валяются в моих архивах.

Следователь. – Подойдите ко мне и посмотрите фото в газете “Дейли уоркер”. Это ваша фотография?

Эйслер. – Совершенно верно, моя.

Следователь. – Что за жест вы делаете на фото?

Эйслер. – Это салют немецких ра…

Следователь (перебивает). – Вы подтверждаете, что на фото изображены именно вы и именно вы держите правую руку над головой, причем пальцы сжаты в кулак?

Эйслер. – Подтверждаю, посколь…

Следователь (перебивает). – Вы не отвергаете, что вы держали руку в коммунистическом салюте?

Эйслер. – Да, подгвер…

Следователь (перебивает). – Продемонстрируйте комиссии этот жест!

Эйслер демонстрирует коммунистический салют, подняв правую руку, сжатую в кулак.

Председатель. – Вы не хотите опровергнуть подлинность фотографии?

Эйслер. – Нет. Это салют не только коммунистов, но и всех антифашистов. Это не партийное приветствие, а салют антифашистов всего мира.

Следователь. – Вы писали музыку к фильмам режиссера Йориса Ивенса, работавшего с Хемингуэем в Испании?

Эйслер. – Да.

Следователь. – Им мы еще займемся, этим Ивенсом… В статье про вас написано, что вы заявили: “В единстве голосов и действий – надежда на будущее мира”. Вы говорили эти слова корреспонденту?

Эйслер. – Журналист вправе писать, что он хочет. Я могу отвечать только за себя…

Следователь. – Это вы написали оперу “Мать”?

Эйслер. Да. Опера “Мать” написана по мотивам повести Горького.

Следователь. – В одной из арий этой оперы есть слова: “Учи азбуку, не бойся, ты только начни, рабочий, и ты возьмешь власть, ты победишь!” Вы писали музыку и к этим словам?!

Эйслер. – Не мог же я писать музыку к одним словам и не писать ее к другим?!

Следователь. – Вы имеете в виду, что сейчас надо быть готовым к тому, чтобы “взять власть и победить”?!

Эйслер. – Я не понимаю вопроса…

Следователь. – Где вы писали эту оперу?

Эйслер. – В Берлине, в двадцать девятом, мне кажется…

Председатель. – Значит, ваша опера обращена к немецким рабочим?

Эйслер. – Не только… Это же опера, произведение искусства.

Председатель. – Но это “произведение искусства” показывали в Соединенных Штатах?

Следователь. – Да.

Председатель. – Значит, эти слова из вашей оперы обращены не только к немцам, но и к итальянцам, французам, американцам?

Эйслер. – Повторяю, опера написана по мотивам повести великого Максима Горького… Слова песни соотнесены с ситуацией, которая существовала в России в девятьсот пятом году…

Председатель. – Могли бы вы написать подобную оперу в Соединенных Штатах с призывом “захватить власть и победить” – здесь, в этой стране?

Эйслер. – Нет.

Председатель. – Вы изменили своей позиции?

Эйслер. Нет. Просто здесь я гость, путешественник… Ваше рабочее движение будет само решать свои дела…

Следователь. – Вы когда-нибудь посылали приветствия в Советский Союз?

Эйслер. – Конечно.

Следователь. – Вы ненавидите Сталина?

Эйслер. – Простите, я не понял вопроса?

Следователь. – Вы ненавидите Сталина? Мы слышали, что вы говорили офицерам иммиграционной службы, что вы ненавидите Сталина.

Эйслер. – Я был бы идиотом, если бы говорил им это. Я считаю Сталина весьма серьезным персонажем современной истории.

Следователь. – В советской энциклопедии, изданной в тридцать третьем году в Москве, дано ваше фото и заметка: “Эйслер, композитор, коммунист, глава пролетарского направления в германской музыке…” Вы член коммунистической партии, мистер Эйслер?

Эйслер. – В России коммунистом называют каждого, кто так же активен в своем творчестве, как я. Я не имею права – особенно после тех пятнадцати лет, когда германские коммунисты сражались в подполье против Гитлера, – считать себя членом партии, потому что все они были героями, настоящими героями… Да и в любой стране, где коммунисты работают в подполье, – они герои. А я не герой. Я просто композитор…

Следователь. – Как зовут вашу сестру, мистер Эйслер?

Эйслер. – Ее зовут Рут Фишер.

Следователь. – Вы получили от нее письмо, датированное двадцать четвертым апреля сорок четвертого года?

Эйслер. – Что за письмо?

Следователь. – В этом письме миссис Фишер обвиняет вас в том, что вы являетесь агентом ГПУ. Она пишет следующее: “Если местное отделение ГПУ попытается устроить мне “естественную” смерть, то это у вас не получится, – ни у тебя, ни у Герхарда Эйслера, являющегося шефом германского отдела ГПУ в Соединенных Штатах. Это так легко вам не сойдет с рук. Вы всегда играли терроризмом и всегда боялись нести ответственность за это. Я сделала следующие приготовления на случай ваших террористических актов: во-первых, три врача провели тщательное медицинское обследование и засвидетельствовали, что я абсолютно здорова, так что нет никаких оснований для моей естественной смерти. При этом я нахожусь под постоянным врачебным надзором и тщательно слежу за своим состоянием. Доктора проинформированы обо всем, и в случае какого бы то ни было ухудшения моего здоровья они незамедлительно примут соответствующие шаги. Во-вторых, престижные журналисты и политики получили копию этого письма, так же как и ряд немецких иммигрантов…”

Мистер Эйслер, вы подтверждаете получение этого письма?

Эйслер. – Письмо совершенно сумасшедшее…

Председатель. – Вы получили это письмо?

Эйслер. – Я неоднократно читал подобные послания…

Следователь. – Зачитываю цитату из журнала “Советский Союз сегодня”, май тридцать шестого года, страница тридцать три: “В день Первомая трудящиеся всего мира наравне с “Интернационалом” и “Вставай, проклятьем заклейменный” поют песни Эйслера и Брехта”. Конец цитаты. Вы ни разу не называли человека, который писал слова для таких ваших песен, как “Вперед, мы не забыли”, “Общий фронт”, а ведь в этом журнале говорится, что для вас писал Бертольт Брехт? Да или нет?! Почему вы молчите?! Господин председатель, у меня больше нет вопросов к Эйслеру, я требуют его отправки в Голливуд для новых допросов на месте.

Член комиссии. – Мистер Эйслер, вы написали “Балладу о параграфе 218”?

Эйслер. – Да.

Член комиссии. – Вы помните слова?

Эйслер. – Конечно.

Член комиссии. – Вы написали “Балладу о ниггере Джиме”?

Эйслер. – Да.

Член комиссии. – Вы помните слова?

Эйслер. – Да.

Член комиссии. – Вы читали слова этой баллады перед тем, как написать музыку?

Эйслер. – Да.

Член комиссии. – Вы написали “Песню о черством хлебе?”

Эйслер. – Да.

Член комиссии. – Вы читали слова перед тем, как писать музыку?

Эйслер. – Конечно.

Член комиссии. – Господин председатель, я считаю, что все члены комиссии должны тщательно проанализировать песни, которые я упомянул и в авторстве которых Эйслер сознался. Тексты этих песен нельзя послать по почте Соединенных Штатов. Это нечто такое, что выходит за рамки политики, это должно быть отправлено на заключение медикам! “Безумное безобразие” – бедные и слабые слова, чтобы определить эту мазню на нотной бумаге! Такое “искусство” не имеет права на то, чтобы существовать в цивилизованном обществе!

Эйслер. – Слова этих песен признаны великой поэзией.

Член комиссии. – Чем, чем они признаны?!

Эйслер. – Великой поэзией.

Член комиссии. – Мы в Америке иначе понимаем великую поэзию! Ясно вам?! Помимо всего прочего, в словах ваших песен есть высказывание против закона об абортах. Да или нет?!

Эйслер. – Да.

Член комиссии. – Песня смеет выступать против закона об абортах?!

Эйслер. – Да.

Член комиссии. – Значит, с вашей, коммунистической, точки зрения, вы вправе высказываться против закона об абортах?!

Председатель. – Мы еще вернемся к вопросу о высказываниях против закона об абортах.

Член комиссии. – Мистер Эйслер, вы где-то позволили себе заметить, что наша комиссия мучает и травит вас…

Эйслер. – Да.

Член комиссии. – Наша комиссия по расследованию антиамериканской деятельности создана в рамках закона и действует в рамках закона. Чем же мы травим вас и мучаем?

Эйслер. – Если вы допрашиваете меня без перерыва в течение двенадцати месяцев, собираете против меня факты, которые не имеют ничего общего с правдой, если вы начали фантастическую кампанию в прессе против меня, да и вообще против художников и артистов, вы просто-напросто хотите уничтожить всех нас, особенно тех, кто не скрывает и никогда не скрывал своей антифашистской, красной идеологии…

Член комиссии. – Мистер Эйслер, это вы написали музыкальную поэму “Об убийстве”?

Эйслер. – Да, это я написал.

Член комиссии. – Господин председатель, я хочу привести девять строк из этой – с позволения сказать – поэзии…

Эйслер. – Я не убежден, что вы достаточно компетентны в вопросах поэзии.

Председатель. – Все члены этой комиссии компетентны в поэзии!

Член комиссии. – Цитирую: “Нет ничего ужаснее, чем пролитая кровь, страшно и горько учиться убивать, мучительно видеть молодых людей, погибших раньше времени на полях битв, но мы должны научиться этому, – для того лишь, чтобы кровь никогда не проливалась более!”

Эйслер. – Вы довольно точно перевели слова. Эта антифашистская песня написана мной… И когда Гейдрих был убит чехами на улицах Праги, когда партизаны пролили его кровь, я был согласен с ними… Пойдите в Голливуд… В каждом газетном киоске вы купите журналы с описанием ужасных гангстерских зверств, вы купите их свободно, и мне очень не нравится это, с позволения сказать, искусство… А моя поэма – это призыв к борьбе против кровавых гангстеров.

Член комиссии. – Господин председатель, американские парни погибали, сражаясь против Гитлера, но мне не нравится, когда кое-кто приехал в эту страну из Европы и призывает народ к революции в Соединенных Штатах!

Председатель. – Мистер Эйслер, вам необходимо находиться здесь, пока мы не освободим вас.

Эйслер. – Где я должен находиться?

Следователь. – В Соединенных Штатах. В Вашингтоне. В этой комнате».

Роумэн закрыл глаза, испугавшись, что заплачет. Он явственно увидел лицо композитора. Он ведь такой наивный, сидит дни напролет у рояля и сочиняет ту музыку, которую слышит в себе и которой восторгается мир, а с ним говорили как с мелким жуликом. С ним говорили больные люди. Или очень страшные мерзавцы. А скорее всего – и то и другое. Кто сказал, что параноики не могут быть мерзавцами и при этом править страной?!

«Вот почему я не мог найти его, – понял Роумэн. – Они допрашивали его все эти месяцы, а он боялся встречаться с кем бы то ни было, чтобы не бросить тень на друзей».

Роумэн попросил бармена сварить ему двойной кофе, полез за сигаретами, закурил, тяжело затянулся, а потом – неожиданно для себя – бросил газету на пол и наступил на нее ногой, словно на какую-то гадину…

«Ну, Макайр, – сказал он себе, – ну, мерзавец, ты ведь из этой же банды, ты все знал заранее, ты сделал так, чтобы спасти открытых мной черных наци в Германии, и погубил из-за этого наших ребят, позволив взорвать их на мине, наци ведь не так страшны для тебя, как несчастный Эйслер или Брехт, к которому подбираются другие мерзавцы! Да что же это такое, боже милостивый?! Что происходит с моей страной? Как остановить этот психоз, они ведь возрождают инквизицию. Это страшно, что они делают, я бы не мог в это поверить, не прочитай своими глазами, я бы полез с кулаками на каждого, кто посмел бы рассказать мне то, что я только что узнал!

Ох, как хочется выпить, – подумал Роумэн, – напиться хочется, завыть по-волчьи, задрав голову к луне, хочется кричать так, чтобы меня все услышали, собрались вокруг меня и решили бы, что я спятил, а я бы – когда соберется много людей – замолчал и рассказал бы им то, что обязан рассказать, и тогда все эти безумцы из антиамериканского комитета, большие знатоки поэзии, вздрогнули бы, они бы испугались, потому что правда, которую я теперь узнал, пострашнее их лжи…

Нельзя мне пить, – сказал он себе, – нельзя пить, когда ты в деле, надо быть трезвым и собранным, как никогда».

Он пошел на переговорный пункт и заказал Голливуд. До отправления самолета оставалось еще больше часа; к телефону подошел Грегори; голос какой-то фальшивый, чересчур спокойный и бодрый.

– С Крис все в порядке, ждем тебя, Пол, очень скучаем…

– Ты что, еще не читал?

Голос сломался, потух:

– Неужели в Европе уже перепечатали?! Ах, Пол, как я не хотел, чтобы ты узнал об этом там… Но еще не все потеряно, Элеонора Рузвельт требует, чтобы реакционеры с юга были убраны из комиссии, пусть туда пустят нормальных американских либералов… Ты слышишь меня, Пол?

– Да. Ты веришь, что их так легко оттуда убрать?

– Когда так ужасно, надо быть всем вместе, Пол, мы ждем тебя…

– Да, надо быть всем вместе… Только я сначала залечу в Вашингтон…

– Что-нибудь случилось?

– В том-то и дело, что ничего не случилось, старина… Все пошло прахом… Все, понимаешь? Дай мне Крис…

Он явственно увидел, как она выхватила трубку из рук Грегори. «Как это ужасно – говорить по телефону, зная, что каждая твоя интонация, не то что слово, записывается на медленно двигающуюся пленку диктофона, над которой склонились люди, вроде тех, что мучали Эйслера. Будь ты проклята, техника двадцатого века! Бедная моя конопушка, из одного ужаса попала в другой…»

– Милый, здравствуй, любовь моя!

– Здравствуй, – ответил он, подумав, что девочка забыла самое себя: «Ведь именно она учила меня, что нельзя открываться перед гадами, они умеют играть тем, что любишь более всего на свете. Бедная девочка, какая-то обреченность кругом, давит, сил нет, сейчас замолотит заячья лапа, не сердце, а какая-то тряпка, черт его забери… Ты не смеешь так думать, – сказал он себе, – ты должен быть крепким и здоровым, потому что есть Крис и ты ей нужен, а все большие дела в мире начинаются с любви – к ребенку, женщине, маме…» И как раз в этот миг он вновь услыхал в себе тот давешний, подлючий голос, который так ненавидел, но который жил в нем помимо его воли и желания: «А может быть, именно любовь толкает человека к тому, чтобы примиряться с обстоятельствами?»

– Милый, почему у тебя такой ужасный голос?!

– Немного простудился, конопушка… Это пройдет, как только я увижу тебя.

– Я буду молиться, чтобы самолет благополучно перелетел этот чертов океан.

– Обещаю тебе, что он перелетит.

– Если случилось что-то не так, не огорчайся уж очень-то, всегда надо уверенно думать о том, что задуманное рано или поздно сбудется, тогда непременно все случится так, как ты хочешь.

– Бросай математику, конопушка… – усмехнулся Роумэн. – Переходи в Армию спасения, там нужны талантливые лекторы. И платят хорошо.

– Ладно, я начну готовиться, только скорее прилетай…

– Ну его к черту, этот Вашингтон, – сказал вдруг Роумэн, – Я сейчас поменяю билет и возьму тот рейс, где не надо ждать в нью-йоркском аэропорту, и сразу же прилечу к вам…

– Ох, как это хорошо, милый, я так счастлива… Погоди, тебе что-то хочет сказать Элизабет…

– Целую тебя, конопушка.

– А как я тебя целую, милый, если б ты только знал!

Голос у Элизабет был какой-то сломанный, затаенный:

– Здравствуй, седой братик, рада тебя слышать…

– Здравствуй, девочка. Как дети?

– Орут, бьют посуду, играют с Крис в прятки с утра и до вечера. Свою докторскую она пишет по ночам… Слушай, милый, тут, оказывается, очень нужен Роберт Харрис и Мигель…

Роумэн не сразу понял:

– Что?!

– Спарк и Крис были против того, чтобы я это говорила тебе… Но я все же решила сказать…

«Это Штирлиц, – понял Роумэн. – Он звонил к ним. Что-то случилось, видимо, крайне важное. “Мигель” – это Майкл Сэмэл. Харрис – понимаю, они давно знакомы, но отчего Майкл Сэмэл?!»

– Передай-ка трубку Крис, сестреночка…

– Я целую тебя, седой брат. У тебя замечательная жена, лучше не бывает.

– Пока терплю, – сказал Роумэн и ему сделалось стыдно этих своих слов, но он заставил себя сказать именно так, он-то уж никак не имеет права до конца открываться перед макайрами, хотя те все знают, не надо обольщаться, они знают все.

– Милый, ну и что? – голос Кристы был тревожный, какой-то звенящий.

– Все хорошо, конопушка. Все так, как надо. Жизнь – это драка, в ней надо уметь проигрывать…

– А ты что, прочитал и «Мэйл» тоже?

– Нет. Что там напечатано?

– Нет, нет, ничего…

– Ответь мне, пожалуйста, что там было напечатано?

– В позавчерашнем номере… Про Гаузнера… Про то, что он был убит каким-то Штирлицем… Нам прислали эту газету сегодня, ума не приложу, кто… Я думала, тебе ее уже вручили…

– Хорошо, человечек, жди, скоро я вернусь, обсудим все на спокойную голову… Когда плохо – Грегори прав – всем надо быть вместе, ты поняла меня?

Он сдал билет в Вашингтон и купил место в самолет, следовавший в Лондон; по счастью, одно место в салоне первого класса оказалось пустым, кто-то опоздал, спасибо ему. А может быть, ей. Только очень плохо, если опоздал не «он» или «она», а просто это место держали для него «они», макайры.

– Как это мило, что вы нашли меня, Пол, – Харрис действительно обрадовался Роумэну; он даже не очень-то удивился, отчего американец приехал к нему в редакцию без звонка; помнил, как добр был к нему в Мадриде Роумэн, как щедро делился информацией, особенно когда дело касалось ИТТ, а Харриса это не могло не интересовать, потому что дела корпорации «Бэлл», в которой его семья играла не последнюю роль, шли все хуже и хуже: полковник Бэн относится к числу людей с челюстями; шагает по трупам; лишен каких бы то ни было сантиментов, акула.

– Я рад еще больше, Боб, – ответил Роумэн и, не ожидая приглашения, сел в маленькое кресло, стоявшее возле окна; за последние два дня он спал всего пять часов, не брился, лицо поэтому выглядело так, словно в редакцию пришел запойный. Как еще пустили внизу? Мистер Патрик весьма внимателен, следит за каждым, кто приходит в газету, сейчас много психов, фронт калечит людей, бывали уже скандалы, шокинг, удар по престижу. – Слушайте, вы как относитесь к Штирлицу?

– Вы же читали «Мэйл»… Кто бы мог подумать…

– Это гнусная формулировка, Боб, – «кто бы мог подумать»… Это отвратительная формулировка… Почему же тогда вы не подумали?!

– Пол, вы несносны, – Харрис улыбнулся, почувствовав растерянность; он отвык от американца, от его манеры вести себя; прелестные, добрые заокеанские дикари; ничего не попишешь, они еще не наработали в себе культуры поведения, но человек он славный; смешно, конечно, и думать, чтобы пригласить его в дом отца, старик сляжет в постель от такого гостя, все можно изменить, кроме островных традиций. – Вы сегодня выглядите несколько утомленным. Кофе?

– Ну его к черту, я и так им опился за последние дни. Дайте холодной воды. Только сначала ответьте мне про Штирлица.

– Он производил впечатление интеллигентного человека, как ни странно. Он выделялся изо всех тех наци, которые создавали Франко в Бургосе.

– Вот видите… Вы представляете его себе в роли злодея-отравителя?

– Говоря откровенно, не очень. Но материалы Майкла Сэмэла вызвали бурю, они довольно крепко аргументированы.

– Нацистами.

– Что?!

– То, что слышите. Ему всунули гестаповские материалы. Кому-то надо вымазать Штирлица дерьмом, как грязного уголовника, вот в чем дело… А кто этот Сэмэл? Не из парнишек сэра Освальда?

– Нет, нет, он вполне пристойный консерватор, из хорошей семьи, он никогда не имел ничего общего с Мосли…

– Воевал?

– Ему двадцать три года и минус пять зрение.

– У меня минус три.

– Давно?

Роумэн пожал плечами:

– Давно. С наци нужно воевать вне зависимости от зрения. Пусть носит очки.

– О, Пол, вы слишком строги к нему, я убежден, что мистер Сэмэл – джентльмен.

– Берете на себя ответственность?

– Вы не объяснили мне предмет вашего к нему интереса.

– Меня интересуете вы не меньше, чем он.

– В качестве?

– В качестве человека, который может получить кое-какую информацию о нацистских связях ИТТ.

– Это очень любезно с вашей стороны, но почему вы убеждены, что меня так уж интересует ИТТ?

– Боб, не вертите задницей.

– Если бы я не помнил вас в Мадриде и не ценил вашу доброту, я был бы вынужден прервать разговор, Пол.

– Мало ли, что бы вы решили… Я бы его не прервал. Словом, Штирлиц ждет нас. Сэмэла и вас. Он хочет сделать заявление.

– Это в высшей мере интересно, но сколь тактично с моей стороны встречаться с ним, если о нем пишет мистер Сэмэл?

– А вы познакомились со Штирлицем десять лет назад в Бургосе. И он хочет увидеть Сэмэла в вашем присутствии. Билет за океан готов оплатить я.

– Если мистер Штирлиц действительно обладает интересной информацией об ИТТ, я попробую – как вы посоветовали мне – обратиться в «Бэлл».

– Звоните Сэмэлу… Хотя нет, не надо… Едем к нему.

– Но это не принято, Пол! Я не могу приезжать к человеку без предварительной договоренности.

– Слушайте, Боб, идите-ка вы к черту с вашим островным этикетом, а?!