Текст книги "Исаакские саги"

Исаак ты, Борис Исакыч, а не Борис

Вдруг запекло у меня в затылке и будто бы сверху вроде бы темно, а все видно. Я не успел ничего понять, но почувствовал – что-то неладно. Все действия, все слова импульсивны, не осознаны.

– Игорь, нашатырь дай.

– Чегой-то? Какой еще нашатырь? Он же под наркозом. Чудак!

– Мне… Мне… Не ему.

Это последнее, что я помнил и чувствовал. А дальше я обнаружил себя, поперек пересекающим телом своим тело больного, грудью своей прикрывающим его операционную рану. Руки мои были прижаты к его животу. В пальцах были зажаты концы нити, которую я завязывал перед тем, как на меня свалился этот морок.

Очнулся я, будто проснулся, оттого, что шеф, которому я ассистировал на этой операции, выдирал из моих рук нить.

– Отдай нитку. Отдай нитку! – опять скорее брюхом я почувствовал этот приказ-вопль, чем услышал и осознал головой происходящее.

Я ослабил пальцы. Шеф с глубоким удовлетворенным вздохом облегчения нитку выдернул и быстро ее завязал. Я уже приподнялся, выпрямился, пытаясь разобраться в происшедшем… происходящем. Шеф засмеялся.

– Уберите этого припадочного.

Обмороки хирургов во время операции не очень частое событие, но и не из ряда вон выходящее. Поэтому никого это не повергло в шок, никто не засуетился, а просто за халат меня оттащили от стола, а кто-то уже – я слышал – начал мыться мне на смену.

Порой перебдишь с каким-нибудь больным больше, чем надо и отдупляешься на мгновение не вовремя. С этим больным, как раз я и перестарался. Родственники наседали, сам больной крупный какой-то ученый то ли историк, то ли филолог, то ли философ. Из университета. Он же и в академии бугор какой-то, так что от президента звонили. Академики при нем какой-то штаб организовали. Народ ученый беспрестанно толкался и в палате у него, и в кабинете шефа, и у нас в ординаторской и по коридору шастали все время. И неудобно было даже отойти лишний раз. За ночь перед этим я дежурил, а ночь накануне операции остался в больнице, тщетно пытаясь убедить родственников и этот штаб в бессмысленности готовящейся операции. Тем не менее, в больнице толкался, почти не спал – и вот вам результат.

У больного был рак желудка и несколько лет назад его уже оперировали где-то, не у нас. Когда стали появляться метастазы в разных органах, близкие его засуетились в поисках спасения. Наша официальная медицина была уже не в силах помочь – только обезболивать. Но нашелся какой-то народно-ученый умелец, что взялся попытаться улучшить положение. По-моему, он так и сказал. Но родственники восприняли как уверенность в излечении. Мы не возражали, потому что не могли противопоставить, что-либо хоть даже с половинной уверенностью. А с близких, что возьмешь – надеждой мир живет. Удивительно, что ученая его братия тоже на что-то рассчитывала. У ученых должна быть больше развита логика. Впрочем, как известно, люди, где они не компетентны, всегда более невежественно категоричны, чем в своей области. Я вот, например, о политике рассуждаю много смелее, чем о проблемах медицинских.

Короче говоря, его лечили этим мифически-легендарным средством, а штаб ученых-немедиков наблюдал и безмерно суетился. А нас, нескольких врачей, просили понаблюдать, почти со стороны, за течением процесса. Мне казалось, что в просьбе этой было не столько заботы о больном, сколько желания, чтоб мы убедились в ничтожестве нашей науки и невежестве, заранее все отрицающих, наших корифеях.

Но метастазы продолжали разрастаться, развилась кишечная непроходимость как финальная стадия. По моему мнению, надо было обезболивать, уменьшать страдания, а не прибегать к операции, умножать его мучения. Но ясновельможный штаб, со слов новатора-умельца, считал, что чудодейственное лекарство вот-вот начнет проявлять себя – надо только еще, хоть на немного продлить его жизнь. Вот-вот наступит момент истины, все станет на свои места.

Мы не имели право отказывать. Морального права. Непроходимость-то была и устранить ее возможно. Ну, в лучшем случае, еще на несколько мучительных дней продлим его существование. Именно существование, а не жизнь. В этом по-нашему и был момент истины.

Вот во время операции и произошел со мной этот антисуперменовский казус. Бывает. Я, разумеется, был весьма сконфужен и по молодости лет считал, что ныне все мои коллеги, особливо, женского пола, меня засмеют и низведут в касту ими неприкасаемых. Обидно, конечно.

Я пошел к шефу в кабинет, чтоб он продиктовал мне операцию. Для вящей деловитости, я нес подмышкой не только худенькую историю болезни, но и пухлый операционный журнал. Николай Михайлович, увидев меня, рассмеялся.

– Ну, Борис, с тобой не соскучишься. Институтка. Запашок, что-ли сковырнул тебя?

– Да не спал я уже больше двух суток.

– Гулять меньше надо.

– Да причем тут! Я с ним и возился, – и я кинул на стол историю болезни.

Шеф ухмыльнулся.

– Ну, что ты лезешь не в свои дела. Непроходимость есть? Есть. Операция формально показана? Показана. И нет тебе дела до их бреда. Ученых из другого мира никогда не надо переспоривать. Они академики, а ты даже не кандидат наук еще.

– Мужика-то жалко. Они же сами призывают врачей, ради гуманизма безнадежным больным помогать уйти из жизни.

– Да ты их больше слушай. Абстрактные восклицания. А как дело до них доходит, так все благоглупости разлетаются по воздуху. Пойдут ли они сами после к такому врачу, какого уговорят на подобный подвиг? Не бери в голову, Исаак.

– Тем более. Операция бессмысленна и только продлит мучения.

– Да тебе какое дело? Ты должен выполнять все по медицинским показаниям, а не по собственным рассуждениям. В этом деле ты машина, робот. А они имеют право настаивать. И подтверждением твоей неправильной акции – твой обморок. – Шеф опять рассмеялся. – Да еще и ночь не спать не для подруги, а для дурости. Никогда тебе, Исаак, не стать Борисом. – Тут шеф и, вовсе, зашелся от смеха. – Несмышленыш еще.

– А причем тут Исаак и Борис?

– Да ладно тебе. Тебе что? Больше всех надо?

Люди имеют право надеяться. Мы не имеем право лишать их ее, надежды. Лечат же чем-то. Пусть не доказано, не проверено, но он же все равно умирает. А ты каждой бочке затычка.

– Да мне жалко его. Мука беспросветная и мы помощники этих мук.

– Он все равно умирает. А эти люди остаются, им жить. Пусть живут с сознанием, что сделали для него все. До последнего дыхания боролись за него.

– И за его счет.

– Да его уже нет. Они просто не понимают этого. А ты всюду лезешь, норовишь свое Я показать, доказать. Мол, ты один думающий гуманист, а они все безжалостное говно. Да и мы. Всюду вы лезете?

– Кто мы?

– Да вот тот, кто Исаак, а не Борис. Умерь свой пыл. Перестаньте вы быть ферментом иного мышления. Надо стараться быть, как все.

– Ну, это мы слыхали, проходили. Про евреев все знаем…

– Да ты не думай, что я против вас, что имею. Я вот тебя люблю. С тобой работаю с удовольствием. Даже дружу. Тебе оставляю ключ от квартиры, когда в отпуск уезжаю. Да у меня знаешь сколько… Сейчас я тебе скажу, сколько у меня друзей среди ваших.

– Да откуда ж вы знаете, кто из ваших наш? Я, например, всех не знаю.

– Вот и опять ты зарываешься. Что ты на меня-то хвост поднимаешь, на шефа своего. А что ж от тебя еще ждать? Вот вы…

– Опять мы! Что вы обобщаете? И уже все ясно. А презумпция невиновности где? – я натужно рассмеялся, не зная, как себя вести и как подобную беседу с начальством тянуть. Надеялся перевести все в полу-шутку, но в то время я еще этого не умел. Молод был.

– Презумпция невиновности, милый мой, это в суде. А на следствии презумпция виновности. Иначе не было бы никакого следствия. А мы с тобой сейчас не судим, а исследуем проблему. – Шеф похохатывал. – Ну, скажи. Почему через всю историю проходит нелюбовь к вам? Вот то-то и оно.

– Это не через всю историю. Это после разногласий на почве появления мессии. У христиан он есть уже, а евреи все ждут. Религиозные дела.

– Здрасьте. А с египтянами, Вавилоном, филистимлянами… ну и так далее.

– У всех так было и со всеми. А еврейская история просто хорошо записана в Библии. У других нет, или не настолько. Да вся история заполнена неприязнью друг к другу.

– Так то страны, а то отношение к народу.

– Страны не было.

– Во все вчиняетесь, что вас уж никак не касается. Ну, вот чего ты влез в это дело. Исполняй, что тебе велят медицинские показание и установки, то есть наша хирургическая доктрина.

– Я и исполняю.

– Исполняешь, да только разговорами наполняешь лишними все пустое пространство. Вот и обморок.

– Причем тут обморок?

– Знак тебе дан. Понял? Твоя нетерпимость, к тому, что душа не принимает, тут сказалась.

– И это из обычных перепевов про последователей Ветхого Завета. И, конечно же, полно друзей евреев.

– Ну, кончай. Так ты меня еще и в антисемитизме заподозришь! Молод еще. Давай работай, пиши – я диктовать буду.

– Диктуйте. Я готов.

– Я надеюсь, что он еще проживет несколько дней и им в помощь. Их душам. Я с ними сейчас сам поговорю.

– Сомневаюсь. Сомневаюсь, что их душам какое-никакое облегчение будет.

– Эх, Исаак ты, Борис Иссакыч, а не Борис. И никакие обмороки и мороки тебя иным не сделают.

В кабинет вошел дежурный хирург.

– Николай Михайлович, умер.

– Кто?

– Ну, он же. Которого сейчас оперировали. Рак с метастазами. Непроходимость.

– Хм. Быстро. А ты говоришь лишние мучения, а их нету. Из наркоза-то не вывели его еще?

– Нет, конечно. В наркозе был, на аппарате еще. Искусственная вентиляция.

– Угу. Разумеется. Естественно. И не мучился, Борис. Родственники знают? Сказали? Понял? И не мучился вовсе.

– Нет. Ждем, что вы скажете. Скажете, как им сказать.

– Борис скажет. Придумает как.

– Я?! А почему я?

– А что ж! Должен идти и говорить им я? Ты же с ними вел душеспасительные разговоры. Ты их отговаривал – вот и скажи. И не бойся – они вполне готовы к этому. Супермен. Расплачивайся за свои обмороки. Да-а! Дела.

Кусок удачи

– Иссакыч, поговорить надо.

– Ну.

– Конфиденсия.

– Никого же нет. Мы одни.

– Вот скажи мне, почему ты пишешь свое имя с двумя С, тогда как надо писать с одним С и двумя А?

– Во-первых, не я так пишу. А во-вторых, потому как народ зовет меня Иссакыч, а не Исаакыч. Чуешь разницу? Не звучит. Приходиться подстраиваться под русский лад и звук.

– А в паспорте?

– А там, видать, напутали где-нибудь в регистрирующих инстанциях. А может, нарочно.

– Как это нарочно?

– Есть у меня приятель, которого родители нарекли Игорем, а где-то в Сибири милиционер принципиально вписал в паспорт Егор. И все тут.

– Ну, а всерьез?

– Вполне, серьезно. Как нынче не только говорят, но и писать в газетах стали: "на полном серьёзе".

– Изыски правления совдепов?

– Вот уж… Чего все валят на совдепов? Корни глубже, дальше, позавчерашние. Еврейские имена, например, еще и при царе коверкали с улыбкой и радостью.

– То есть?

– Ну, скажем, Исроэл – Сруль. Рахель – Рохля. Иа-аков, Яков – Янкель. Ну… еще… Ну вот, Моше – Мошка… Ну и хватит с тебя.

– Но твое же имя не так коверкали.

– Мое имя – особ статья. И я поддерживаю. Да мне и нравится. По отчеству могут называть только в России, русских. Вот я так и мимикрирую, удачно.

– Ты ж не сменил Иссакыча на Иваныча?

– Зато Иссакыч, а не Исаакыч.

– Выпендриваешься.

– Ничего подобного. Просто поддерживаю традиционный юмор Шутник я. Опять же, приветствую, когда и Барсакычем кличут. Радуюсь.

– Ладно, Барсакыч, это все увертюра. Дело есть.

– Излагай. Сейчас, наверное, и пойдет конфиденсия?

– Нужно помочь.

– Всегда готов. Где лежит?

– Не дури. Я серьезно. Надо мальчика одного отмазать от армии.

– Это сложнее. Это лучше не ко мне.

– А ты что? Неграмотный? Ну, если надо, Иссакыч.

– Во-первых, я не умею, а, во-вторых, элементарно боюсь. Потом еще скажут, что жиды подрывают мощь державы и силу армии. Обобщат, как это у нас любят, да и найдут всемирный масонский заговор сионистов… ну и так далее.

– Да перестань, Борь.

– Нет, нет, старик. Робею. Не умом робею, а, как говорится, поротой задницей.

– Так надо по умному. Я буду много брать на себя. Ты только положи.

– Легко сказать. А он не еврей, часом? Если еврей, тогда обращайся к кому-нибудь еще.

– Я не знаю. Не задавался таким вопросом.

– Ну, ты истинный интернационалист. Личность выше нации. Но ведь, если еще и еврей положит еврея, представляешь, какая подставка.

– Да, что ты зациклился на этой ерунде? Какая разница? Еврей не еврей. Кому это интересно?

– Я ж тебе говорю, что робею не головкой, а поротой жопкой. И всей своей генетической памятью. В то время как другие дети, наш Моня читал книг. Понял?

– Ладно хреновину пороть. Ты ж должен понимать нынешнюю ситуацию. Если ты настоящий русский врач. Каждому, кто не хочет нынче служить в армии, мы должны помогать. Это наш врачебный долг, долг гуманистов, черт возьми. Прости за высокопарный штиль. Если государство, общество, армия не могут обеспечить во время мирной службы безопасность наших детей, то мы и должны помогать им. Детям. Даже, если они не наши. Не война же. Пусть в армию идут только те, кто хочет. И пусть им платят за это. Контракт заключают. А этот мальчик пусть учится, работает – пусть живет как хочет.

– В принципе, я согласен. С этим согласен. Но какой бы Закон не был дурным, нарушать его плохо. Править бал должен Закон. И мы должны способствовать Закону.

– Банальщину несешь. Ну, правильно. Но лишь тогда, когда вся страна живет по Закону, а не по плохим или хорошим персонам над нами.

– Ну, хорошо. Мы пойдем на то, чтобы стать плохими и нарушим Закон. Но я против… Вернее боюсь.

– Да освободись ты от своего рабства и страха, страха иудейского. Мы ж вольные люди.

– Люди вольные, да страна пока еще не свободная. Тюрьма, как и Царствие Божие, внутри нас. Когда мальчик-то придет?

– Как скажешь. С чем положим?

– Давай, сделаем обострение язвы, кровотечение, а там посмотрим. Сначала положим. Он где живет?

– Рядышком. Через дорогу от больницы.

– Ну, так научи, что сказать, как вести себя и пусть вызовут Скорую. Они ж, заведомо, к нам привезут. А уж мы здесь подготовимся. Фамилия его?

– Волков. Лет ему восемнадцать. Студент института…

– Привет! Зачем, тогда вся эта бодяга, если он студент?

– Хвостов много. Могут отчислить и времени на всякую суету, хождению по инстанциям, пересдачам не будет, не дадут. Раз – и замели в ряды.

– А кто он тебе?

– Да почти никто. Я ж тебе говорил про долг русского врача. Так и живу.

– Ладно. Я договорюсь с гастроскопией, ты с лабораторией. Ты всюду вхож, тебя все любят, а я локально любим, лишь теми, кто непосредственно с хирургией связан.

– Все придуриваешься. Смирение паче гордости.

– А вот и нет. Просто, знаю свое место. Книг, книг читал Моня.

– Слишком много Моня читал. На жизнь надо смотреть и нюхать ее всем нутром, а не только своим большим носом.

– Коля, найди у мальчика язву, прикрытую сгустком. Кровотечение то ли приостановилось, то ли еще подтекает маленько.

– Хорошо, Барсакыч. Там что? Армия?

– И армия. А пока сессия. Хвосты. И напишешь все, как надо.

– Ну. Не пальцем сделан. Все путем напишу. Только, чтоб не платили, Борис Иссакыч.

– Об этом и речи не было. А чего это ты вдруг предупреждаешь?

– Когда липа – я денег не беру. Тогда взятка за липу. Если, правда болезнь, тогда не откажусь. Если, кто захочет дать.

– Сообразительный. Да. А в этом случае лучше без денег. Вольнее себя чувствуешь. Вольготнее и смелее. Я бы даже сказал – честнее.

– Это ты прав. Молодец.

– Только, от армии, Барсакыч, язва не отмажет. Лишь для института. А язву начнут перепроверять в разных местах. Черт их знает.

– Ну, тогда придумай, что надо.

– Надо сердце. Или голову. Говорите с терапевтом или невропатологом. А он вам кто?

– Да никто. Просили. Наши же врачи. Не хочет если парень в армию, то ему туда и не надо. Пусть делают контрактную для тех, кто сам хочет. Нет?

– Точно. Там без войны парни гибнут.

– Вот именно.

– Сделаем, Барсакыч. Договорились.

– Паша, у нас парень лежит с язвенным кровотечением. Надо найти у него сердечную патологию.

– Цель? Институт? Армия? Я чего спрашиваю – что нужно, к чему вести.

– Сам решай. Я ж грубый хирург, ремесленник. Делаю операции по заказу. Находят язву – оперирую, пузырь с гноем и камнями – выкидываю. Сапожник: Сделать набойку? – Извольте.

– Любим прибедняться. За сорок лет, небось, научился и понимать.

– Медицина, ты же знаешь, понимает мало – делает много.

– Что-то и понимаем.

– Делаем больше.

– Так что надо?

– Придумай сердечную болезнь для отмазки. Тебе ж видней. Покумекай.

– Ладно. Пришли завтра на ультразвук. Пошарим по сердцу. Чего-нибудь найдем. Совсем здоровых нет.

– Вот именно. Кто-то ведь сказал, если Бога и нет, то его следовало бы выдумать.

– Это слишком высоко. Мы ближе – в сердце искать будем, не в высоком мышлении. То философия, душа, вера, – а то земля, тело, сердце. Как фамилия?

– Волков. Завтра с утра. К десяти.

– Все. Спасибо, Паша.

– Барсакыч, а он вам кто? Свой?

– Да нет. Просили. Наши доктора. А через меня, как через старшего, мол, самый уважаемый… м-м, наверное, в липовых делах. А? А уж взялся, так уж и хожу.

– Барсакыч, к телефону, к местному.

– Слушаю.

– Борис Исаакович. Подойди, пожалуйста, ко мне, в кабинет.

– Паша, это ты?

– Я, я. Тут интересная патология.

– У кого? Кого смотришь?

– Мальчика, что вы прислали. Волков. Приходите.

– А я зачем?

– Интересно. Интересная патология.

– Понятно. Сам разбирайся. Я ж тебе все сказал. Зачем я тебе понадобился?

– А вот и не понятно. Совсем не то, что вы думаете. Придите, придите.

В кабинете этом он и увидел впервые мальчика, о котором было столько разговоров и переговоров, для которого такой сложный заговор выстраивался.

Да, собственно, не такой уж и сложный. Прост, как апельсин. И цели ясны, и задачи поставлены, и работа шла без отклонений от генеральной линии.

Мальчик, действительно, выглядел нездорово – бледен, невзрачен, худ. Паша сидел рядом на крутящейся табуретке и водил датчиком по телу. Перед глазами его мерцал экран.

Паша жестом пригласил сесть рядом.

– Ну, Барсакыч, смотрите! Трехпредсердное сердце. Врожденная патология.

– Ну, и хорошо, Паш. Чего звал? Запиши.

– Да вы посмотрите! Действительно.

На четырехугольном экране мерцал сектор, в котором плыли, волновались, исчезали и вновь вспыхивали какие-то тени, просветления, огоньки, дающие непонятную форму, тотчас исчезающую или переливающееся в нечто совсем непохожее на только что виденное.

– Ну! Что вы скажете? Кто бы мог подумать.

– Ты о чем? Я вижу только помаргивающий полумрак и полусвет. Я в ваших эфемерных картинках ни хрена не понимаю.

– Ну, вот же! Вот. Видите? Это камера сердца. Предсердие. А вот! вот плавает как бы… Ну? Видите?

– Что-то такое вижу. В животе, например, мне все понятнее. Я, так сказать, этого не проходил не только, когда учился, но и на курсах усовершенствования. Не понимаю.

– Походили бы ко мне в кабинет несколько раз, стал бы и понимать. Экая премудрость!

– Ну да. Сейчас все брошу и пойду смотреть на твою премудрость. Учиться предпенсионно. Ты конкретно расскажи, что здесь.

– Это врожденная патология. Надо строго наблюдать. Может быть срыв. Как появятся симптомы недостаточности, или там, перебои, любое новое в состоянии, так сразу начинать лечение. А пока только наблюдать и беречься.

– Лечение какое? Операция?

– Не исключено. Я его еще не расспрашивал. Мы же отнеслись к нему, как здоровому. Кто привел, тот и пусть выясняет. Вот и займитесь, друг Иссакыч. Он же у вас в отделении.

– Пусть первоисточник занимается. Тот, кто прислал. С рентгенологом ещё поговорю.

– Да что вам рентгенолог скажет? Сами поначалу, а потом позовите терапевта, кардиолога.

– А ты кто?

– По штатному расписанию я нынче лишь УЗИст.

– Но ведь понимаешь.

– Понимаю, но тебе, Иссакыч, нужна, прежде всего, формальная, официальная запись. Я ж на фотке зафиксирую патологию на века. Как мальчика зовут?

– Не знаю. Волков, как вас зовут?

– Александр.

– Значит, Саша. Так?

– Угу. Что там у меня? Я ничего не понял.

– Саша, у тебя одышка, перебои в сердце были? Не чувствовал?

– Не знаю. Вроде, нет.

– На какой этаж поднимаешься без одышки?

– Я на третьем живу. Так ведь, лифт везде.

– Ты всегда лифт ждешь?

– Всегда.

– Видите, Барсакыч. Всегда лифт ждет. Это тоже показатель. А физкультура в школе, в институте, как? Нормально?

– А я удирал, по возможности.

– Вот так, Борис Исаакович! Это ж все не случайно. Инстинктивно берегся лишней нагрузки. Организм сам боится срыва. Спинной мозг на страже швыдче головного. Бережет стабильность.

– Ну, мудёр ты, Пашуня.

– Саша, тебе надо обследоваться в специальном институте.

– Угу. На байдарке в поход можно?

– Без рюкзаков и усилий.

– Да как же! Так нельзя. Я ж ничего особенного не чувствую.

– Ладно. Иди в палату. Позвони своим. Пусть родители подойдут ко мне.

– У вашего сына оказалась врожденная патология сердца.

– А что с язвой ничего не получилось?

– Причем тут язва! У него, действительно, порок сердца. Врожденный. Надо обследовать. Я в этом плохо понимаю. Ведь, может и операция понадобится. Может, надо торопиться, пока не наступил срыв. А может, только наблюдать. Это специалисты сказать должны.

– Спасибо, Борис Исаакович. Значит основной вопрос с армией благополучно разрешен?

– Благополучно!? Он же болен.

– Спасибо. Большое спасибо. Будем решать проблемы по мере их возникновения.

– Проблема ж возникла.

– И разрешена. Это главное. Армия сегодня – это ужас. Там же убьют и без всякой войны. Ни за понюшку, как говорится, табака. Не убьют тело – так душу… в какой-нибудь Чечне.

– Ему ж лечиться надо!

– Понял, понял, Борис Исаакович. Мы должны вам и вашему Кардиологу?…

– Его лечить надо! Наблюдать. Выяснять, что с ним. А вы: должны… армия… О чем вы?

– Понял, понял. Основной вопрос… А лечение потом. Еще поговорим. Спасибо, Борис Исаакович. Основной вопрос решен…

И папа Волкова Саши пошел от Иссакыча уверенной походкой человека, отхватившего свой кусок удачи во времена посткоммунистического переустройства жизни.