Текст книги "Исаакские саги"

Вежливый

– Значит, доктор, вы должны ей сделать операцию. Ей же больно.

– Да поймите вы – не все, что болит надо оперировать.

– Раз вы не можете ей помочь – значит надо оперировать.

– Вы ж не понимаете в этом – зачем говорить пустое.

– Мне уж больше восьмидесяти и, если моей дочери больно, значит, я требую ей помочь. И вот уже сколько лет ей никто не помогает.

– Ну, нет у нее ничего такого, что требует операции. Ее уже где-то оперировали. И не раз. И не помогли. Операции были напрасны. А вы опять.

– Я не знаю. Ее там оперировали – значит так было надо.

– Может, надо было. Я тоже не знаю – я сам не видел. Но вот выписка из истории болезни, где сказано, что ничего не обнаружено.

– Вы не должны нам отказать… Значит…

– Могу. Что я бандит, когда режут просто так. Могу и отказываю.

– Значит, что у нее?

– Есть больные, которые настаивают на операциях, несмотря на то, что им они не помогают. Хирургия же не всесильна. Что ж, как говорится, не с чего, так с бубен? Вы ж не врач. А потому не подбивайте меня на преступление.

– Значит, это и есть преступление, коль вы отказываете нам в операции.

– Давайте прекратим разговор. Вы в этом ничего не понимаете, а нас донимаете пустыми разговорами. Вот заведующий отделением сидит – он также думает. А если вы нам не верите, можете обратиться к любым консультантам. Мы будем только приветствовать.

Заведующий отделением, Борис Исаакович сидел в углу ординаторской в кресле и делал вид, что изучает истории болезней. Он думал его минет тяжкая обязанность говорить с этим несчастным стариком, который уже многие годы страдает вместе со своей дочерью. Она уже не раз лежала в их отделении. Где-то ей делали напрасные операции. Есть такие, по-видимому, не совсем, скажем мягко, адекватные люди, что страстно жаждут оперироваться. И кое-где да кое-кто подается их настойчивым страстным мольбам и стенаниям. Они, эти страдальцы, конечно, ненормальны, но определить, как некую точную болезнь нельзя, что нередко бывает с душевными недугами.

Борис Исаакович разозлился на своего ординатора за то, что он сваливает разговор на него. Но ведь и врача тоже можно понять. Если разговор с пациентом или родственниками его заходит в тупик, надо обращаться к следующей инстанции, к заведующему. Но и заведующий уже неоднократно вел эту, не дающую никакого пути к свету, беседу. Еще одна безрезультатная и бессмысленная беседа. Не дай Бог еще и в ругань перейдет. И так все на грани.

Борис Исаакович разозлился, но вынужден был вступить на скользкую дорожку объяснений ненужности операции.

Сказка про белого бычка. Естественно, и сейчас она ничем не закончилась – эта очередная беседа.

Старик ушел и врачи остались одни.

– Ты был невежлив, – открыл дискуссию заведующий.

– А что ж, соглашаться на операцию?

– Ну, не отказывал бы так категорически. Сказал бы полечим, посмотрим. Хотя я ему и сам раньше тоже отказывал. Но помягче надо. В чем-то бы с ним соглашался полегонечку. Отказывать надо вежливо. Как облако.

– Как облако! Так и соперируем еще сдуру. Простите – с вежливостью на знамени.

– Ты не иронизируй. Деда жалко.

– А мне? Так что делать-то?

– Да все правильно. Я и сам не знаю. Оперировать, конечно, ее нельзя. Шли бы в ту больницу, где ее оперировали…

Вот такая бесплодная, хоть и бесшумная дискуссия, еще чуть порокотала, а скорее, пожурчала и, естественно, сама собой испарилась. Решения и не могло быть никакого. Вежливость вежливостью, а операция – не таблетку дать… Или даже не укол сделать.

Все занялись своими делами. Врач согнулся и навис над столом, начав чиркать ручкой по листочкам, рисуя дневники, выписывая больных, и одолевать прочую бумажную рутину.

Заведующего вызвали в перевязочную, куда он и ушел, радуясь спасению от собственных начальнических замечаний. Прикидывая про себя, что хороший руководитель делает мало замечаний, чтоб не наступила их инфляция. Когда часто делаешь замечания, перестают на них внимание обращать.

Идет по коридору, закончив перевязку. Навстречу лифтер их, широко улыбаясь, будто радуясь встречи с начальником.

– Иссакыч, я тебе привел представителя канадской фирмы в Москве. Ножи продает.

– Какие ножи? Я причем? Скальпеля что ли?

Из-за спины лифтера выступил молодой человек, вполне, словно, и впрямь, с канадской фирмы.

– Здравствуйте. Мы представители московского филиала канадской фирмы. У нас рекламная распродажа. Вот предлагаем электромассажные приборы и перочинные ножи. В общей продаже они стоят много дороже.

Представитель раскрыл свою большую сумку и вытащил две коробки. В одной была коробочка поменьше, в другой, рядами лежали перочинные ножи.

– Массаж? Мне?.. Разве что с лысиной бороться? Да и нож мне зачем?

– Ты что, Иссакыч! – возопил лифтер. – Ты посмотри, какие ножи. Двенадцать предметов. Ты посмотри, раскрой его.

– Не иначе, как комиссионные получаешь.

– Так они меня спросили, а я и сказал – есть у нас заведующий, хирург, так он, точно купит. И к тебе привел. Ты посмотри! А штопор-то! А отвертка. А вот ножницы, открывалка. Ну!

– Да не нужен мне нож.

– Как не нужен? Ты на машине ездишь? В машине нож у тебя есть? Ну, вот-то и оно.

Иссакыч пооткрывал все предметы. Представитель канадцев стоял молча и с достоинством и гордостью смотрел на рекламируемый лифтером, а им продаваемый товар. Заведующий вспомнил "Записные книжки" Ильфа. Там кажется, написано, что вечерняя газета с такой гордостью писала о лунном затмении, будто сама его сделала. Литературная реминисценция размягчила твердость Иссакыча, и он сказал, глядя на лифтера:

– Можно подумать, что ты сам его делал.

Хотя на самом деле это больше относилось к представителю.

Собственная эрудиция и культуртрегерство, хоть и остались внутри, но все ж побудило его быть вежливым и он купил этот нож. Все были довольны. Впрочем, представителю фирмы, возможно, было мало для доказательства своего умения, да и заработок невелик. Лифтер повел его в другие отделения. Лифтер был ажитирован удачной сделкой. Он, вроде бы, наконец, при настоящем деле. Скучно сидеть у лифта. А сейчас он выглядел, как мужчины, которых показывают по телевизору, когда они воюют где-нибудь в Приднестровье, Абхазии. Все они, как бы при настоящем мужском деле. Радуются, улыбаются, деловито размахивают руками. В одной руке настоящий инструмент мужчины – автомат, другой указывает куда-то вперед. Воины! Мужчины! Так и лифтер оказался при настоящем деле.

Эх, черт побери! И Иссакыч опять почувствовал себя Иссакычем, а не заведующим Борисом Исааковичем. И всего-то надо поговорить с настоящим мужчиной и сделать настоящее приобретение, инструмент мужчины.

И вежливым был – не отказал в пустяке. Нельзя же просто переделаться, взять в руки себя, так сказать, и измениться. Ни от внутренних причин, ни от внешних, по-моему, переделаться невозможно. Уж, как там сложился твой генетический рисунок, так ему и быть таким до конца. Воспитанием можно лишь прикрывать свою истинную сущность, да, все равно, она где-нибудь когда-нибудь вылезет. И по пьянке может высунуться, и в конфликте, а то и после, скажем, кровоизлияния в мозг, когда снимается контроль жизненных установок.

А вот интересно – был он вежливым генетически или это установки воспитания, текущей жизни? А может, просто запуганный раб, советский еврей к тому же…

Все это он думал про себя медленно подымаясь по лестнице в операционную. Лифта он не стал ждать. Там стояло несколько женщин – сестер и посетительниц, наверное – и, не решаясь, даже намекнуть, что он как бы главнее и старее всех ожидающих, не воспользовался своим служебным и возрастным преимуществом, потащился наверх пешком. Зато и пофилософствовал сам с собой, заодно и обдумав, – преимущество ли его нынешний возраст.

Уже идя по коридору операционного блока, он продолжал вспоминать свои вежливые экзерсисы. Вот, например, если ночью будит его звонок из больницы, на стандартно вежливый вопрос дежурного: "Вы не спите, Борис Исаакович?" – почему-то он идиотски отвечал: "Нет, не сплю". Вот уж нелепость. Почему бы ему в три, четыре, пять часов ночи не спать? Из вежливости… От вежливости, от тактичности до лицемерия один шаг… Вежливость!

В операционной он мыл руки и продолжал дискутировать, размышлять сам с собой. Сейчас его задели обмылки, которые им нынче дают вместо нормального куска. Очередная комиссия из станции эпидемиологической службы дала указание: каждый раз, когда хирург моется перед операцией, у него должен быть новый, отдельный кусок мыла. У нас же все прогрессивное, новое, реформаторское, нужное, может, и необходимое, начинается и кончается одним: "запретить!". Нет, чтоб создать условия. Запретить! "Запретить мыть руки одним и тем же куском мыла!" Ну, так снабдите больницу маленькими стандартными кусочками, какие, например, в гостиницах. В хороших, цивилизованных гостиницах. Неужто операционная менее важна, чем отель? Не дают. Запрещают, но не дают. Денег нет. И так всюду. Мешают новые гаражики, "ракушки", распространившиеся по Москве. Говорят, ждут команду запретную. Для красоты города. Мол, красота спасет город, мир. Может, и не будет такой команды. Но все ждут. Привычно, реалистично. Лучше запретить, чем думать и делать. От посетителей в больницах грязь и инфекция, мол, в городе грипп, или там, простуды много. Запретить. Ну и так далее и так далее. Примеров полно.

Вот и купаются рабы в океане запретов. А еще и национальные запреты – нынче, под прессом "люди кавказской национальности". Вообще, главное, лишь бы чужие… Как говорится, было бы болото, а лягушки напрыгают.

И вот бедные сестры перед началом операционного дня кускуют обычное мыло на эдакие ублюдочные говешки. Их, как следует, и в руки не ухватишь, а, стало быть, и не намылишь, как надо. Но не сестры же виноваты.

Иссакыч тщетно проворачивал этот ошметок между ладонями под струей воды – пена мыльная не рождалась. Он не стал им ничего говорить, тем более, упрекать. И не попросил для себя отдельного, полноценного куска мыла. Поплескался чуть подольше – сойдет, наверное. Потом, все равно, еще мыть руки всякими растворами. Обойдётся.

Просто вежливо поблагодарил, когда ему подали салфетку вытереть руки насухо перед растворами.

После операции он встретился с одной своей знакомой, что пришла по поводу какого-то больного, лежащего у них в отделении. Они давно уже все проговорили о причине ее появления. Потом, якобы повспоминали свои прошлые встречи. Потом поговорили, некоторым образом, как говорится, о фонарях и пряниках, сиречь, ни о чем. Потом она поправила ему отогнувшийся воротничок халата. Потом, вспоминая, нечто приятное, должно быть, им обоим, приникла к его груди на правах старой подруги. Потом похвалила его нынешнюю стать и молодечество. Потом и он ее вежливо прижал к груди. Потом и он, вполне, вежливо сказал сколь приятно ему ее сегодняшнее посещение. А потом похвалил ее молодость, наружность, так сказать, и приветливость, и в знак искренности своей поцеловал в щечку. В конце концов, было бы невежливо не ответить на ее приязнь.

А затем он: – Извини, я только взгляну на больного после операции. Посиди пока здесь. И пошел в реанимацию. Может, действительно, решил проверить, навестить своего сегодняшнего подопечного? А может… Шел медленно и опять философствовал на ту же тему, что завела его с самого утра, засела в нем, словно заноза. "Конечно, – думал он, – бабник, вовсе, не тот, что не в состоянии пропустить ни одну женщину; а тот, что из вежливости ли, с еще какой напасти, но не может отказать. Обидеть не хочет. Да, да! Вежлив очень. Вот и я… Мабуть, догадается, да и уйдет, пока я кантуюсь в реанимации. Мабуть, тоже только вежливая? Пожалуй, уйдет. Надо бы. А вот, если не уйдет?.. Лучше бы".

Не ушла.

– Борь, ты скоро уходишь?

– Ну, через полчасика, наверное.

– Ты домой? В ту сторону?

– Ну, в общем, да.

– Я подожду. Ты ж на машине? Подвезёшь, может? Можешь?

– Ну… Конечно. Ты там же, где и жила?

– Ну да. Я подожду у тебя здесь. Удобно?

– Посиди, а я пройдусь по больным кое-каким. Дам пару сверхценных указаний и поедем.

Борис Исаакович не был уверен, что он правильно помнит, как её зовут. Ему помнилось, что Катя. Но как проверить? Посетовав про себя, что явно развивается Альцгеймер, он, пока шли к машине, разрабатывал стратагему подтверждения и уточнения имени. Когда они уселись в машину, он рассмеялся и, полностью развернувшись к спутнице, сказал:

– Господи! Какая женщина! Откуда вы, прекрасная дитя? Ну, если вы свалились с неба в мою машину, давайте знакомиться. – Он раскрыл руки, как для объятий и – Я Борис.

Дама рассмеялась, опять приткнулась к его груди и продолжила игру:

– А я Катя.

– Очень рад такому знакомству. – И продолжая смеяться, включил зажигание.

Продолжая взятый способ общения, Борис постепенно вспоминал всё их прошлое общение, всю компанию, где они вместе, как теперь бы сказали, тусовались, а в те времена это называлось – гужевались. Язык наш, как и весь мир сегодняшний, менялся, только значительно быстрей, на уровне изменений в стране, за которой в последние годы и не угонишься.

– Живёшь ты, как я уже понял, там же, но как лучше пройти фарватер в ваших переулках, тебе придётся быть моим лоцманом.

– Охотно. А у тебя, Боря, всё по-прежнему?

– А что у меня может быть. Генофонд произрастает, согласно законам природы. На работе тоже: посмотришь, пощупаешь, разрежешь, зашьёшь. Ещё пару-тройку, десяток дней, и следующий перед глазами и руками. А ты как, прекрасная незнакомка?

– Ну, что продолжим игру? Работа прежняя. А с Сашей развелась.

Хоть убей, но Сашу он совсем не помнил.

– Так ты, что одна живёшь?

– А что делать? Детей же нет.

– Что значит, что делать! Жизнью наслаждаться. Пока мы ещё знаем, что есть наслаждение.

Дальше игра шла в том же стиле. Может, немножко и переигрывали. Забыли предупреждение великого Владимира Владимировича: "От игр от этих бывают дети. Без этих игр родитель тигр" Но так далеко, до детей, они не зашли. Однако, у Катиного подъезда она, естественно, вежливо, по стандарту предложила зайти, выпить кофейку. Борис Исаакович в любых обстоятельствах сохранял вежливость. И кофейку испил, а вот от рюмочки отказался – за рулём же. Да он никогда и не испытывал нужды в дополнительных стимуляторах. Тем более, Катя жаловалась, печалилась по поводу своей судьбы. У Бориса был один способ утешить страдающую женщину, утишить печальные страсти её.

Он всегда был абсолютно вежливым.

Страх?

– Да отказывается он от операции! Как только я ему не говорил – нет – и все тут.

– Так, он, пожалуй, и дуба даст. Что он, пьян, что ли? Или жить не хочет? Молодой ведь. Выглядит вполне цивилизованным.

– Ну, боится он, просто, Барсакыч. Кретин.

– Бояться нас – причина тоже уважительная. Человек не рожден, чтобы его резали.

– Мы не режем – мы лечим, для спасения.

– Молодец! Мне ты это дежурное блюдо не вываливай. А что я сам, по-твоему, говорю больным? Мы ле-чим! Уговорить надо. У тебя на что верхнее образование?

– У него тоже не церковно-приходская школа. Вы бы пошли сами, Барсакыч. Помахали бы, так сказать, бородой над ним.

– Еще примет меня за стражника того света, за Харона.

– Скорее за апостола Петра.

– Грамотный, больно. Ну, пошли…

– Да вот он сам идет.

– Здравствуйте. А можно мне с вами поговорить, Борис Исаакович?

– Слушаю вас. Разумеется, можно.

– Вы ведь заведующий отделением?

– Да. Видите, на кабинете заведующего написано: Борис Исаакович. Стало быть, вы правы.

Видно, Иссакыч решил уговаривание с шутки начать. И впрямь, кое-чего добился – больной улыбнулся, и заведующий с бодростью хохотнул.

– Видите ли, мне предлагают операцию…

– Барсакыч, я пойду? Мне еще писать много надо.

– Ну, иди. Да вы заходите ко мне в кабинет. Операция ведь дело серьезное – не на ходу же решать.

– Вот и я о том же.

Они прошли в кабинет. Иссакыч сел в кресло рядом со столом, больной против него на диванчик.

– Видите ли, Борис Исаакович, мне предлагают операцию, но я сейчас не могу на это пойти. У меня сейчас нет на это времени – много дел накопилось.

– На что на это вы не можете пойти? Речь же идет о жизни.

– Видите ли, Борис Исаакович, подойдем философски, хотим мы или не хотим, но конечная цель, итог у всех одинаковый – это смерть, хоть сознательно мы к ней и не стремимся.

– Отказываясь, вы стремитесь осознано.

– Минуточку, Борис Исаакович. В конце концов, никому, от бабочки до вселенной, её не избежать. А что там, за порогом мы не знаем. Может быть, что-то светлое? Хочется быть безгрешным. Лично безгрешным. А обществом нагрешили, начали оперировать его… себя – и вот вам.

– Боже мой! Чего тут философствовать! Надо решать главное, сегодняшнее, насущное! А вы… Слов же можно много нагородить, а время уходит.

– Простите, Борис Исаакович. Я отнимаю время у вас…

– Да не у меня – у себя. А как вас зовут, кстати? А то я только фамилию знаю.

Ефим Наумович. Видите ли, Борис Исаакович. Времени у меня мало, а на меня возложена важная миссия. Ну не только на меня…

– Тем более. Надо удлинить отведенное вам время.

А вы норовите его сократить. – Иссакыч засмеялся. – Ваша нация вечно философствует. Доиграетесь… да, пожалуй, уже доигрались.

Ефим Наумович не засмеялся в ответ, лишь удивленно поднял брови:

– А ваша? Разве мы не одно и тоже, не соплеменники?

– Ну, разумеется. Да, да. Но это не значит, что мы за разговорами должны время терять.

– Что же делать Борис Исаакович?

– Ефим Наумович, вот вы сейчас тяните резину, а надо решать. У молодых еще много времени впереди, а они вечно торопятся, всегда им не терпится. У стариков мало времени, и они стараются не спешить, оттянуть. Вы же еще достаточно молоды. Время – вода, утекает.

– Да, что мы знаем о времени! Вот порой во сне целая жизнь проходит и роды, и болезнь, и смерть и Бог знает что. А проснулся – оказывается, прошло лишь десять минут. Ничего про время не знаем, не чувствуем даже…

– Пустые разговоры, Ефим Наумович. О времени не надо. Прошлое есть – мы его знаем. Будущего нет, но мы знаем, что оно грядет к нам. А вот настоящее – что-то непонятное. Настоящее – мгновение. Миг – и уже прошлое. Вот и учтите мгновенность настоящего. Я говорю о близком будущем. О вашем будущем… Вы просто талмудист. – Иссакыч, хоть и деланно, но рассмеялся. – А вы толкуете о времени, будто тору комментируете. Боитесь?

– Отнюдь. Будущее непредсказуемо…

– О Господи! Ваше более или менее предсказуемо, если не сделать операции. Да на что вы его употребите? Этот остаток его…

– Я вам скажу. Я в организации Гринпис. Зеленый мир перед экологической катастрофой. Речь идет не обо мне, а обо всех нас. Может, не о нас, а о нашем потомстве. Планету надо сохранить для людей…

– Ну, причем тут глобальные дела. Подумайте о несчастье, что ждет и вас и ваше личное потомство в ближайшем будущем. Думайте о себе, а не о человечестве. Такая позиция… такое мышление и приводит к несчастьям… Глобальным.

– Несчастье! Человек может быть счастлив, если только вблизи бродит несчастье…

– Опять вы философствуете. Ну, талмудист. Вы в ешиве не учились?

– Вам все шутки, а для мира проблемы. Что же делать! Мы боремся с наступающим агрессивным, по отношению к природе, бытом, мы против губительной технологии.

– Проблема у вас, а не у мира. К тому же ведь без достижений последнего, скажем, века, нам бы сейчас с вами не о чем было бы разговаривать. Сколько бы людей перемерло и от болезней, и от холода, и от голода. Новые лекарства, новые аппараты, новые электростанции, новые виды приготовления пищи, одежды. Людей-то много стало на земле.

– Вот именно. Мы заставим ликвидировать атомные станции, Пользоваться холодильниками с фреоном, безответственно портить атмосферу авто, ходить в меховых одеждах…

– Но чтоб отказаться от меха, нужна новая технология, большая химическая промышленность для создания синтетической одежды. А вы ведь и против химических заводов. Да люди умрут от холода. Вы же не знаете удержу. Ваши мальчики и девочки отнимают у старушек цветы, которые те продают и кормятся этим…

– Что делать. На планете стало слишком много людей. Планета не выдержит. Надо уменьшить, так сказать, людское поголовье. И не убийством, не войной, которая также угроза природе. А разумным образом жизни общества.

– Да о чем вы говорите! Вы против смерти планеты за счет жизни людей. Да кому нужна будет ваша планета!? Холодному космосу!? Бог или природа не для того создала людей, чтобы их защитники их же и уничтожали. Бред какой-то.

– Люди должны остаться, но меньше… Просто людей надо держать в рамках нужд природы, даже если надо и силой.

– Черт знает что! Новый мировой порядок! – уже проходили. Не позорьте нацию. В достижениях есть и наша вина и наши удачи. Господи, оказывается из всего можно выстроить тоталитарную систему. Даже из защиты природы. Не наци, не соци, а гринпици. А все сведется к пицце, для себя и близких.

– Напрасно вы так. Мы думаем обо всех…

– Вот именно! Ладно! Уже так думали обо всех. Давно описанная шигалевщина. Экологическая тирания. Из говна конфетку не сделаешь; однако, как легко – вот ведь что забывается – наоборот, из конфетки… Тут уж, конечно, без насилия, без экологической полиции вам не обойтись.

– Почему же тирания? Все зависит от людей, что будут во главе.

– От людей мы уже зависели. Зависеть надо от закона.

– Вот мы его и переделаем. Об этом я и забочусь.

– К черту болтовню. У вас рак и если мы его вовремя не уберем, вы вскоре умрете. Освободите планету еще от одного… еще от одного еврея. Рак у вас, рак желудка! А вы философствуете.

Иссакыч замолчал напуганный свой яростью и нетерпимостью. Ефим Наумович… Собственно, Ефиму Наумовичу было о чем молча подумать.

– Ладно. Когда вы планируете операцию? Я согласен…

Я согласен. Хорошо.

Хорошо!

Ефим Наумович вышел и тихо прикрыл дверь. Иссакыч зло смотрел вслед:

Доста-ал! Зануда! Шигалев хренов! Лицо зеленой национальности! – Вдруг резко замолк, осмотрелся, увидел, вернее, осмыслил очевидность: он же один – засмеялся и постучал себя пальцем по лбу. – Чего это я так? – Закурил. И после паузы – Не смешно, не смешно.

Из какого сора рождаются стихи? А из каких стихов что?!. А из какого страха что?.. А из чего сор, мусор? Из чего всё?..