Текст книги "Исаакские саги"

2

Конец учёбы. Наступили иные времена. Начало работы совпало окончанием эры Сталина. Тогда казалось, что мы приближаемся к светлому будущему. Ох, недолго так казалось. Уже на последнем курсе Боря начал работать в поликлинике. Ещё пугались больные врачей евреев. Ещё искали причины всяких осложнений и тяжелых недугов в происках врачей-преступников. Ещё сохранялся бытовой мрак. Борис ходил по домам. И поскольку он был не участковый терапевт, а хирург, то ареал его действий был сравнительно большой. Это был всё тот же Арбат и его прекрасные переулки. Теперь об этом районе говорят, как о чём-то чудесном, символом прошлого, сугубо московским. Слова воспоминаний овеяны именами прекрасных людей, что жили на той улице, в тех переулках. Сейчас горюют, глядючи на преображение и самого Арбата и переулков его. Печалятся лишь те, кто жил, кто помнит, то старое, что сопровождало их становление в людей. Ностальгия не по времени – по собственной молодости. Осовремененный пешеходный, выставочный, китчево приукрашенный Арбат. Переулки застроены домами для элиты позднего, предсмертного советского периода. Полно мемориальных досок о людях, которых и не знали или давно забыли – министры, генералы и изредка попадаются люди творчества разных его видов. Когда эти дома строили, они, эти дома, в то время убогое, когда хаос энтузиазма перешел в нищенскую упорядоченность, казались, действительно, какими-то особо хорошими, хоромами для высшего класса спокойной болотной жизни, названной потом периодом застоя. Как и положено хаос перешёл в покой и последующую смерть. Смерть общества, рождённого тем ушедшим энтузиазмом.

Боря ходил по домам в переходный период от кровавого беззаконного палаческого бандитизма к узаконенному, усредненному, серому государственному хулиганству, ханжеству, хамству. Крови становилось меньше, но как же без неё!

Ещё жили люди в невероятных условиях, от которых вскоре начали освобождаться, но пока лишь на Арбате. Да и до сего времени не могут войти в нормальную жизнь нормальных квартир или домов. Боря попадал в невероятные клетушки клоповники, тара-канники, где жили непонятно как умещавшиеся там люди. Это уже даже не люди получались. Была же идея у основателя режима создать нового человека. Эти условия вполне подходили. Скажем, на… в одиннадцатиметровой комнате могли жить одиннадцать человек. Человек! Парализованных стариков, порой видел Борис, укладывали на раскладушку, вырезали в её середине дыру, ставили снизу таз – живи себе дед иль бабка, справляй себе все свои физиологические отправления, а уж мы… И очень гордились тем, что голь на выдумки хитра. В поликлиниках врачей предупреждали: пальто на вешалки в квартирах не вешать – можно принести в дом иль в поликлинику любую нечисть. После больного руки мыть обязательно. После! Обязательно!

Но уже недалёк был день, когда начнут строить пятиэтажные, более или менее, комфортабельные, по сравнению с клоповниками предыдущего, но не ушедшего периода, так сказать, Джозефа позднего, но всё равно бараки. И всё-таки, тогда это начинались благодеяния социализма. Какой социализм, таковы и благодеяния. И Борины родители надеялись на снос их разрушающегося дома в арбатском переулке. Ведь маячила отдельная квартира: не раковина на обшей кухне, а ванна и душ, не общий сортир с очередью по утрам. И даже ожидали горячую воду.

Боря ещё полностью не забыл любовь при температуре в коммунальной квартире, где симфония Бетховена ограждала их радости от соседского любопытства.

Любовь спасёт мир. А Борю? Пока он привыкал… Ну, понятно… Но жизнь продолжается. Время задумываться – время любить.

Таня жила в отдельной квартире какого-то ведомственного дома. Ведомственный дом! Не где-то на какой-то ведомственной территории, а вдруг посередине Москвы выделяется ИМ дом. У Тани отец был какой-то чиновник. Что-то идеологическое было его делом. Новые книги, даже которые не при какой погоде не гляделись крамолой, продавали по каким-то спискам. То ли, чтобы дефицит был тотальным, ибо он очень помогал режиму; то ли потому как не хватало ни на что, ибо вся культура оденеживалась по какому-то мифическому, а на самом деле, абсолютно реальному остаточному принципу. То есть бюджет делился на танк, помноженный на ракету с остатком, который и мог пойти на школу, больницу, книгу… Да и то остаток в уме. Сейчас бы сказали о таковом алгоритме жизни и назвали бы ситуацию виртуальной. В то время этих слов не знали. Да и слова танк и ракета были наполовину засекречены. Впрочем, шутка.

Иван Константинович всё, полагающееся ему по списку, покупал, или, как тогда это называлось, выкупал, приносил домой и скрупулёзно их прочитывал. Идеолог же! Помню, принёс он какие-то статьи, якобы Джордано Бруно. Толстого издавали мало. Хемингуэя, Фолкнера – и думать не моги. Разве что Андре Стиль и как высший пилотаж – Ромен Роллан. Вскоре прибавились, на радость, так сказать, "третьему сословию", многотомные собрания сочинений, которые красиво, ровненько, нечитано размещались на полках, которые, кстати, тоже не больно-то легко было "достать". Тогда не покупали – доставали. А тут вдруг Джордано Бруно! Иногда Боря осторожно заводил дискуссии на исторические темы. Врачей уже выпустили и мальчик, уже задумывавшийся, немножко осмелел. Но нет: Да, врачей сажали преступно, а, скажем, Бухарин, всё равно, враг. Партия, мол, всегда признает свои ошибки. Вот про врачей сказали, а про прошлое партия молчит. Слишком глубоко в проблему залезать всё же Боря робел. XX съезда ещё не было, да и собрания сочинений ещё не начали выпускать.

Родители Тани были на своих службах с утра до позднего вечера. И Боря мог целыми днями находиться у девочки, с которой они (время от времени) готовились к занятиям, семинарам, экзаменам. На этот раз болела Таня. Борей был диагностирован аппендицит, что приехавшая "Скорая" подтвердила и, опять же, слово нового времени: диагноз был верифицирован операцией. Боря стал подлинным героем, уж не знаю всей ли семьи, но в уме Тани, безусловно. Он ухаживал за ней, пока она лежала в больнице. Он и привёз её домой, даже не прибегая к папиной персональной машине. Свои машины были у считанных единиц. Зато персоналки с прикреплёнными водителями были у многих чиновников. Настолько, что перостальные водители образовали практически новый класс полурабочих, полуслужащих и уже полных холуев. Хотя три половины вроде бы и не должно быть, но наш своеобразный, "смешной" режим мог создать и много половин у одной целой. Всё не лезло в нормальные нормы.

Таня стала поправляться. Она всё ещё встречала Борю в халате и тотчас после его прихода укладывалась в постель. И он продолжал ухаживать. Таня была высокая, стройная. Волосы были чистым золотом и без всякой краски. Косметикой тогда не особо увлекались. Это не только не поощрялось, но и осуждалось. Крашенные губы, маникюр в институте были невозможны. Большинство девочек стягивали волосы свои в косички, которые баранками закручивались у ушей. Таня была стрижена, прическу делала в парикмахерской и это вызывало настороженность общественности института. Но, когда узнавали её семейный анамнез, как-то успокаивались и никто не привязывался. Разве что, какой-нибудь слишком ортодоксальный, а то и просто шкодливый член комсомольской братвы. Таня при этом, в отличие от возможностей большинства на курсе, хорошо и красиво одевалась, что тоже не способствовало любви окружающих. Но Боря был видно смел и не боялся ни родителей, ни иных членов своего институтского содружества. Всё-таки, как не портили ребят официальные общественные компании и кампании, большинство сохраняло приличные человеческие свойства.

Да и папа её не был агрессивным монстром. В нём был какой-то инфантилизм, воспитанный подчинением правящей идеи. Якобы безудержная принципиальность, бескомпромиссность, при возможности, и даже необходимости откровенно и наглядно соврать для пользы дела на самом деле просто признаки немного патологического детства. Это и есть инфантилизм, более или менее, честных служителей идеи. С другой стороны эти инфантильные служаки и есть айсберги опасности и вполне могут способствовать гибели мира. Папа был доброжелателен и инфантилен.

Ох, и смел был Борис. Ухаживание до добра не доведёт. А собственно, что считать добром? Уже прошёл опасный период, а Таня всё ещё встречала его в халате, соблюдая, так сказать, полупостельный режим. В очередной раз пришёл к подруге друг. Танечка уже привычно принимала его лёжа.

Друг сидел в кресле рядом с постелью и читал вслух Алексей Константиновича Толстого, сатирой которого он в то время был очень увлечен. "Взбунтовалися кастраты, входят в папины палата – почему мы не женаты, чем мы виноваты?… – В сомнительном для того времени местом, он покосился в сторону Тани – …Ты живешь себе по воле, чай, натёр себе мозоли…" Напрасно нервничал и сомневался – Таня спала. Халат немного приоткрылся. Таня была без лифчика. Ему открылась грудь её и не его сиюминутное состояние могло бы позволить достаточно оценить качество того, что перед ним открылось. Кто-то из более опытных друзей как-то сказал ему, что только стоит женщине снять лифчик, как она тотчас почувствует себя беззащитной и быстро сдаётся. Но ему не требовалась ни быстрая сдача, ни нелепая борьба, да и неизвестно будет ли сопротивление. Мозги у мальчика поплыли, он наклонился и поцеловал то, что ему случайно… или неожиданно открылось. Таня шевельнулась, но глаза не открывались. Естественно – он осмелел. Бисировал. "Ты чего, Борь?" "Ничего. Я так". "Как так? Ты чего?" Таня приподнялась и он в испуге отвернулся. Он не получил никакой пощечины. Таня, приподнявшись и придвинувшись головой к голове смотрела на него не мигая. Нет, нет – не лицом к лицу, а именно головой к голове. Другой бы уже давно поцеловал её, а он вот только сейчас и додумался. Время задумываться – время действовать. Всё придёт. И реакции будут более быстрыми и более безошибочными, более сознательными. А пока угар… Уже потом они лежали, накрытые лёгким одеялом, и ласковое, нежное тепло ее тела ублажало его остывающую кожу, вновь разогревая душу.

"Борьк, одевайся. Скоро уж мои придут". Сегодня что-то ему не хотелось вступать в идеологические дискуссии с папой. Но он при этом чувствовал, что если придётся, – уступать ему нынче не намерен.

Иван Константинович принёс очередную книгу, но этот раз не купленную по высоким спискам, а розданную по величайшим спискам. На книге было написано "Для служебного пользования". В продаже она быть не могла. Её давали (давали!) по тем таинственным и высочайшим спискам функционерам партии и бюрократии. Партия, высшее чиновничество, также, разумеется, партийные проростки изнутри одних органов режима в другие, являющиеся лишь декорациями, вела тогда, да и всегда, несмотря на то, что это учреждение было диктаторски правящим, какую-то подпольную жизнь: то письмо тайное от большинства рассылалось, то книги для чтения их, но не для продажи, не говоря уже о магазинах, концертах, фильмах… Вот и Иван Константинович принёс книгу с грифом, причисляющим его, Ивана Константиновича, к высшим доверенным лицам правящего подполья. Вот он, будто, прочитает и укрепит свою веру в правящую идею, которой уже на самом-то деле и не было. Чтоб знал с кем и чем бороться.

Дети тихо про что-то мурлыкали своё, а хозяин листал книгу, и, по-видимому, размышлял можно ли показать это подпольщину мальчику, к тому же и еврею. "Вот, Борь, посмотри. Иезуит, понимаешь, тоже в философию полез. Да у них только Бог на уме. Какая философия, какие размышления, понимаешь, когда они в цепях своих религиозных догм". "А это что?" "Некий иезуит священник Тейяр де Шарден. По спискам дают для работы. Так что я тебе, видишь, по большому…" "Спасибо, Иван Константинович. Я ее читал". Шок. "То есть как!? Откуда? Она ведь… Да и только что…"

Снимается покрывало высочайшей приближённости и таинственности. "Откуда вы всё берёте всегда? Как это вы умеете?" "Кто мы, Иван Константинович?" "Ну… Как тебе сказать… Ну… Вы, молодёжь, скажем". "Пап, что ты? У нас ребята связи имеют". "Не всякие же. Я, понимаешь, про другое. Про изворотливых, пронырливых". "Иван Константинович, мы, молодые, все изворотливые". "Ну, ладно. Все. Да не все. Так вот, читаю я этого иезуита…" "Прочли уже?" "Нет. Просмотрел пока. И не буду. Он, понимаешь, везде разум находит. Даже в камне. Не буду читать всякое иезуитство". "А вот Мендель тоже был иезуит". "Какой Мендель?" "Генетик". "Что вы со всяким бредом носитесь". "Пап, а иные сомневаются, что это бред". "Иван Константинович, это Лысенко бред". "Смотри, как вы распустились. Съезд совсем, понимаешь, не про это признал ошибки партии. А вы, как всегда, сразу на всё наше".

Боря с Танечкой ещё долго провожались в дверях у входа в квартиру. С того дня она уже не лежала в халатике в постели. С того дня Боря старался не встречаться с Иван Константиновичем. С того дня, но от того не дня, а, пожалуй, от того вечера, он реже стал приходить.

"Боря, я сегодня вечером работаю. Утром можешь?" "Утром я ж работаю". "Но ты ж можешь уйти, опоздать?" "У меня назначена операция".

И так далее. Да, да, по стандарту: сначала не могу не придти, могу не придти, не могу придти, не хочу придти…

Что это? Время? Характер? Возраст?

Жизнь покажет.

* * *

Было, было! Карина заснула. А у меня никаких болей, только воспоминания, воспоминания. Ох, Кариночка! Родная! Любимая! Недолгое счастье моё. Бывшая радость моя. И даже здесь, сейчас, в больнице, после операции имитация продолжающегося счастья.

Мне совсем не больно. Правда, когда я кашляю или чихаю небольшая боль в груди, на месте распиленной грудины. Или, когда хожу, болит нога, где были взяты вены для реконструкции моего сердечного кровообращения.

Мне стала холодно и проснувшаяся Карина прилегла рядом и приобняла, да совсем не так, как когда-то я, помогая в нашей первой поездке в машине, пытался помочь ей разобраться с ремнями безопасности. Карина лежала на самом краю, боком, чтоб мне не было беспокойно или больно, во всяком случае, лежала очень осторожно. Но заснула. Устала, бедная. Уже несколько ночей она не спит. Я погасил свет, что светил для наблюдений, почти над моей головой. Ночью зашла сестра и, по-видимому, решив не будить, уже занесла над нами руку со шприцем, одновременно откидывая одеяло и нащупывая место действия, то есть моё бедро иль ягодицу. Хорошо я во время проснулся, а то бы она в темноте поразила бы любимую ягодицу, а не мою.

В результате, Карина проснулась, мы зажгли свет и смех, разумеется, одолел нас всех троих. Но смеяться мне тоже было не очень комфортно. Чтоб не портить общее настроение я смех сдерживал. И утаивал от них некоторое удобство от нашей веселости. Я ж говорю, что я предпочитаю улыбку смеху. Вот и подтверждение. И тихий плач рыданиям. Не хочу и не люблю ни судорожные выдохи, ни вдохи. Операция тому подтверждение.

Не надо хохотать. И слово какое-то противное. Улыбайтесь, как улыбаюсь, как улыбалась мне раньше Карина.

Улыбалась. Я приезжал…

Было: Борис Исаакович проснулся рано. Ещё темно. Даже ещё ночь. Семья спит. И так каждый день. По крайней мере, детей он не видит совсем. Уходит – они спят ещё. Приходит – спят уже. А нынче порой и дома их нет. И не так, чтобы только, как в нынешней ситуации, айв спокойное время, можно сказать, в мирное время, когда тишь и никакие шторма не бушуют в душе. И никакая нежданная любовь не облегчала и не утяжеляла день его насущный.

Борис Исаакович встал и оглядел себя в зеркале: "Ну. Да. Эх. До старости, может, ещё далеко! Хотелось бы. Всё-таки, возраст понятие качественное, а не количественное". Посмотрел на себя в фас, повернулся боком: "А может и не далеко. Да и вообще, именно старость понятие качественное. Хоть, в конце концов, здесь-то уж точно количество переходит в качество. Если успеет. Вот именно".

А он думал, он ждал, что в старости найдёт на него успокоение. Просто, мало читал, наверное. Но пока, до старости… Да, нет же, старость, вот она. Ворвалась мысль: "…если успеет". Чего зря говорить – успела, успела.

Спать не хотелось. Начиналось утреннее возбуждение, рассветная… предрассветная гонка вперёд за жизнью. Всё впереди… Как перед новой интересной операцией. Нет. Иначе. А вообще-то, чего уж нового. Всё старо. ЭТО старее человечества.

Если душ горячий – он может снять возбуждение, угомонить. Утренний горячий душ – это не горячая ванна перед сном. Под таким душем стоишь – и самый главный период размышлений на целый день. Всё можно и обдумать и даже понять порой, что решению не поддавалось, не подаётся. Или наоборот: "А я, пожалуй, сделаю…" Нет! Шарахнем холодным… и все мысли, вообще, отлетели: "Б-р-р! – Быстрей, быстрей!"

Борис Исаакович уже одет. Ни ел, ни пил, быстрей, быстрей. Тихо, тихо, в одних носках он, словно птица пролетел к выходной двери, вставил стопы в туфли, отомкнул замок и бесшумно выскользнул на лестницу. В доме никто не услышал его побег, вернее убег в зону нарушения кодекса установленной, якобы морали. Да, морали он не соответствовал, но против собственной нравственности, пожалуй, не погрешил. Он считал, что чист перед Богом, ибо любил. А как поспорить с любовью. Не у всех на это сил хватает. К тому же он также считал, – хотя может, просто жизнь себе облегчал, – что кодекс этот придуман обществом, а в этом деле приоритет Бога или Природы, каждый думает на своём уровне, а не правилами, что вынуждено общество создавать. Правда, вынуждено!

Также тихо, воровски, чтоб замок не щелкнул, он закрыл дверь, и вниз по лестнице бежал, уже совсем не заботясь о тишине. А дальше машина и уж, действительно, дело техники во всех смыслах. Правда, техника вождения машиной им освоена и этим сильно облегчила ему сосуществование с павшей на него любовью. Легче стало добираться до любимой… Любимой! Надолго ли? С его стороны… С её стороны… Чтоб там ни было, но пока все спят, он с ней.

По дороге Борис стал проигрывать будущий день. Сегодня две операции. Не Бог весть какой сложности. Во всяком случае, для него. Утренняя любовь никак не отразится на привычных движениях рук, так сказать, с ножом в них. Скорей всего стандартные, типичные операции. Хотя первая больная несколько старовата. В конце концов, восемьдесят лет не предел. Имеет право на жизнь. Уберут пузырь с камнями, очистят от камней протоки, промоют их, уйдёт желтуха и… живи, бабка, сколько тебе Богом отпущено. Дальше пусть сама думает о пенсии, о бедности, о чём там старикам думать приходиться.

Господи! Да причём тут операция! Я же… Причём тут!

Вот! Вот и дом. Подъезд. Будто первая любовь. Будто мальчик девятиклассник. Быстрей. Быстрей. Чёртов лифт! А чего сердце так колотится? Нет оснований. Ведь было, было. Всё было. А какие перспективы? Семья, дети. Уже взрослые. Лена! А у ней? Она-то свободна. Сегодня свободна. Чёрт с ним с лифтом. Он видно с последнего этажа ползёт. Или кто его взял? В это-то время! Не так уж и высоко… Слава Богу, дверь открыта. Открыла. Знала, что приду. Где, где ты!? Ещё в постели. Не спит. Ждёт. Конечно, ещё. Скоро утро. Ещё. Уже… Господи! Сладкая, нежная… Счастье моё!..

– Еле доехал.

– У тебя сегодня операции есть?

– Причём тут? Ещё не скоро. Я летел… Там ещё спят…

– А я ждала… Дверь…

– Да. Я видал…

– Ну, конечно. Ты ж прошёл, пришёл. – Рассмеялась.

– Милая, родная. Ты… Ты моё…

Дальше… Он быстро разделся. Лёг рядом, повернулся, обнял её и застыл. Ему уже было хорошо. Они лежали тихо и душа в душу входила ещё до того, как тело его вошло в её. Им уже было хорошо. Это и есть любовь. Зато потом, когда они изнывая и наслаждаясь любовью телесной, одновременно ворвались в бурную сладость завершения, когда почувствовали уход радостной усталости и наступления счастливого отдохновения…

А впереди работа. Какой-то бред. С другой стороны, утренняя любовь, отдохнувших за время спокойного сна, пожалуй, много эффективней и приятней. Хотя какие сравнительные степени могут после истинного, любовного удовлетворения. Любовного, а не только сексуального.

…………………………………

Борис уже стоит в дверях. Впереди больные, утренняя конференция, операции…

– До свиданья, родненькая. Позвонишь?

– Куда ж я денусь?

– С половины десятого до десяти я в кабинете. Ладно? Успеешь?

– Конечно. Я в десять только уйду.

– Только позвони. А то я жду. У меня при этом в голове ничего нет. А у меня ещё операции.

– Не спекулируй. Любовь не должна мешать операциям.

– Какая ты деловая. – Оба смеются.

– Я и сам знаю. Ты звони и тогда ничего мне мешать не будет.

– Позвоню, позвоню.

– Ты уже остываешь, а?

– Не дождёшься.

Борис уже в машине, уже едет к своему основному делу.

Основное! Кто ж скажет в эти минуты, что у него сейчас основное? Ничего, доедет, и лишь войдёт в корпус, как всё станет на свои места. А в операционной и вовсе забудет, отвлечется.

Карина во многом думает иначе. Иное отношение к музыке, например, к книгам, даже к застолью. И он стал думать немного иначе.

Чехов написал "Душечка" – это о женщинах. Просто мужское самодовольство. При любви мужчины, пожалуй, не меньше "душечками" бывают. Просто выпендриваются больше. Строят из себя хозяев жизни. А ведь всё-то на самом деле от них, от женщин зависит. А нам дают покуражиться, ласкают, якобы подчинением. Тихой сапой. Вот же и он. И всегда менялся. Наверно, потом понимает, задним числом, когда об ушедшем думает. Если думает об ушедшем. На вид без следов, как в море после корабля. А ведь не корабль. И не в море. Остаются следы в душе. И у "душечки" наверняка оставались. Чехов просто не хотел этого замечать. А, может, он и не слишком большой знаток их душ. Душечка!.. Борис душечка. Смешно. И всё же. На мир он стал смотреть её южными глазами. Темперамент, вроде, от рода. Ан, нет! Вот сейчас-то, сегодня… Армяне говорят темпераментнее северян. Да армянка ли она? А северянин ли он? И он здесь родился, и родители. А более дальние предки невесть откуда. Белоруссия… Наверное, по Германии шли, по Польше Литве… А с юга они Бог знает, как давно. Из Палестины гены-то. Да сколько уж по Европе шастают. Даже, если и из Испании, то тоже лет шестьсот тому. И он с Кариной не тот. Впрочем, последняя боль всегда иная, не похожа, сильней… Карина! Кариночка! Вот и хорошо, что другой. Да и не говорил он раньше так выспренно, так пафосно… по-восточному, а? Хм, – счастье моё!

Борис перемалывал в себе, переламывал себя – хотел что-то узнать про себя. Или понять. И совсем пошли мысли гулять. Не об операции же думать. Там стандарт, а любовь каждый раз другая. Всё другое – он, она и сама любовь. Вы всяком случае, когда пожар, огонь, вроде такой же, пепелище тоже, а в момент пламя кажется иным… Ну, причём тут! А вот, всё равно, много общего. Иссакыч продолжал наворачивать мысли, словно лапшу на уши: армяне, евреи – все прошли через геноцид.

Очень любовные мысли! Тоже дела сердечные.

Говорят, что самые, по нынешней мове, "юморные" нации, это армяне, евреи, ирландцы да греки, Конечно, если гонимые да ещё и смеяться не будут… Вымерли бы давно.

Кариночка. Красивая. Красота спасёт мир. Великий сказал и все повторяют. Да нет же! Впрочем, красивые могут спасти мир. А? Скорее смех спасёт его. Может спасти. Смех весёлый, печальный, горький, ехидный, иронический, над тобой, над собой, над всеми, над страной, над миром, над палачом, над жертвой. Смех спасёт человека. Армяне, евреи смеются над собой, обороняясь от недоброжелателей. Обороняться смехом, а для любви улыбка, только улыбка. "Правда, Кариночка?" – обратился Борис вслух, к всегда сейчас присутствующей в нем, Карине.

И перед взором его опять…:Карина смотрела на него с печалью и смеялась, когда он уходил. Их соединяли не разные гены с юга, а общая гонимость. Или раньше разъединяли? Глупые, дурные мысли вперемешку со сладостными, розовыми, крутились в голове, но рулить не мешали. Маршрут был задан и он катил себе, не отвлекаясь от порой странных размышлений обо всём и ни о чём, что может затуманить радости сегодняшней любви. А потом стал напевать нечто из детства, из оперетты, что беспрерывно крутили когда-то на радио и почти каждое утро из черных кругов со стен неслись в уши и мозги непонятные слова. Полученное в детстве хорошо вбивается в голову, порой и до старости. "Марица", "Сильва" и ещё какие-то оперетки настырно сопровождали мужание их поколения. Борис Исаакович, так сказать, ситуационно подался душой к ушедшей юности и, по-видимому, поэтому мурлыкал полузабытую, полузнакомую мелодию с неожиданно всплывшими из закоулков памяти словами: "… прощай вино в начале мая, а в октябре прощай любовь…". Из какого это шедевра?! Что за притча!? Чего это его на оперетты потянуло? "Каким вином нас угощали, какие яства подавали, уж я…" – это из "Прекрасной Елены", на которую они пошли в театр, когда её разрешили. До этого в то ханжескоуголовное время она была запрещена, как полупорнографическая, а потому они и побежали целой группой в институте. Вспомнил… вернее понял – в театре он сидел рядом с Кариной, была у них в группе тоже. Но не армянка – русская. Почему он упорно считал Карину армянкой, когда ни внешне, ни характером на южанку она не походила. Неужели из-за имени? Вот уж действительно: в начале было слово.

Спал он какую уж ночь мало, но не чувствовал себя невыспавшимся. Видно, сила и бодрость подпитывалась из настоящего источника жизни. Любовь – это жизнь. Сейчас у него любовный угар. Хаос в мозгах. Он способен на поступки. Не дай Бог начнет рассуждать, задумываться. Задумываться надо было в юности. Тогда и задумывался. А сейчас нельзя, поздно. Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел. Вот именно. Для поступков надо созреть, а не задумываться. В юности поступки нужны для созревания, а сейчас для жизни. Достойно к концу подойти. Без обмана самому себе. А как быть, чтоб себе создать жизнь достойную, а близкому не создать проблемы? Нет рецепта.

Борис понял, что начал задумываться. Так начинает упорядочивание. Упорядочивание чувств. И мысли непроизвольно пошли совсем не так, как он хотел. Он не хотел порядка, а следом неминуемого застоя. И смерть лучшего, что родилось. Задумался… Додумался…

И тем не менее:

А сколько ж так может продолжаться. Известно… Сначала – не может не приехать. Потом – может приехать. Затем – может сегодня и не приехать. Хочет, но не может. И, наконец, не может и не хочет. Сначала всегда есть время. А потом дела и нет времени. Так нормально. Вот именно, что известно. Надо что-то делать. Он не хочет терять, так счастливо на него павшее. Вернее не упало на него, а взлетел сам к небесам. Надо что-то делать пока летишь.

Порядок жизни берёт свое, и Иссакыч остановился около магазина купить что-нибудь поесть. Утром же он не ел, а впереди операция. В кабинете он сделает себе кофе, а сейчас купил булочку и пакет ряженки. Почему ряженку. Обычно раньше он предпочитал кефир. Карина любила ряженку. Вот так постепенно и становишься "душечкой".

В кабинете он только и успел куснуть булочку, а глоток ряженки ему сделать не дали:

– Барсакыч, посмотрите больную. Час только, как привезли.

– Дайте хоть халат надеть. Что за срочность?

– Одевайтесь. Начальник! Кто против? Но только сразу, до конференции. Ладно?

Вот так и сорвут весь день. А после конференции он будет ждать звонка Карины. Они что не понимают? Да! – не понимают, не знают и знать, понимать им это не положено, не нужно, а вовсе наоборот…

Ну, и что они его звали!? Больная, как больная. Слава Богу, больная не сильно, не надолго оторвала его от ожидания звонка. И дождался.

И ещё больных посмотрел.

А на операции вновь замурлыкал"…прощай вино…"

– Ребята, никто не помнит из какой это оперетты?

Да откуда же им помнить – они совсем из другого поколения, другого воспитания, другой начитанности, если только есть эта самая начитанность. Пожалуй, и другой грамотности – компьютерной, которой их начальник мог противопоставить вот только какую-то оперетту из древнего мира.

– Да. Вы из другого времени. Ну! Это ж всё ж живой человек, хоть и старая бабка. Держи крючок аккуратней. Он тебе не для того дан, чтобы держаться и не упасть. Показывай лучше…

– Да вы что, Барсакыч?..

– Неоговаривайся. Большой зажим, девочки… Коагулятор… Прошить, троечку дай… Конечно. Молодой ещё. Сейчас мюзиклы, а не оперетты. А в мюзиклах и слова не разберешь-то… Отсос… Вот, вот, сюда положи зажим…

……………………………………..

И вторая операция…

Какие-то дела ещё по отделению…

Да! Там ведь я ряженку открыл, налил… Телефон ещё… Уже… Бегу… Звонить… Звоню… Карина!.. Да, причём тут это!

Скоро уже придут сестры мерить температуру. «Кариночка. Просыпайся. Устала, бедная моя. Ну, прости» «Да вы что, Борис Исаакович? Какое прости? Спасибо вам, что дали возможность искуп… Дали возможность получить радость от настоящей помощи, а не от болтовни» Ох, Карина, Карина! Вижу – всё пропало. Всё ушло. Опять вы. Опять Борис Исаакович. Да и это «искуп…»