Текст книги "Исаакские саги"

С другой стороны, отпускаются тормоза, начинаются поиски внутри себя своей вины, которая требует защиты от самого себя. Внутри себя выстраиваются мифы, которые из своей защитной функции зачастую перерастают в наступательную стадию горя.

Закончились поминки. Дядя Боря и оба сына сидели в комнате у Ильи. Жены Андрея и Иссакыча гремели посудой в другой комнате, убирая её, и на кухне перемывая её.

Мужчины молча курили. Наконец, их тягостное, пожалуй, даже какое-то предгрозовое безмолвие прервалось старейшим в их семье.

– Что ж, Илюшенька, придется тебе привыкать жить одному. А еще бы лучше… Давно пора хозяйкой обзавестись. Впрочем, в это я не лезу. Смотри сам. Наверное, будет тебе тяжело самому управляться.

– Да нет, наверное, дядя Борь, – нарушил свое молчание и Андрей – какое-то физическое облегчение будет. Илье теперь думать и заботиться придется только о себе. Физически это легче.

– Вот именно, что физически. Вы тут оставались и думали лишь о физическом облегчении своем вместо того, чтобы лечить в полную силу. Ну, как вы дали папе так легко умереть. Ведь, наверняка, можно было что-то сделать еще. По существу, вы не лечили, с вашей точки зрения безнадежного, папу. Моего папу. Не лечили… Как собаку усыпили. Чтоб не мучился… Чтоб вы не мучились.

Илья заливался пьяными слезами. Не спорить, не возражать надо бы. Проспится и забудутся горькие, несправедливые слова. А заспорь – так и останутся в голове. Застрянут, потребуют уже защиты их – приобретут самостоятельное значение. Помолчать бы.

Борис Исаакович нахмурился, и смолчал. Лишь еще больше запыхтел своей сигареткой. Андрей был пьян не меньше брата своего младшего.

Завязалась дискуссия. Потом спор. Угрожала ссора. Борис Исаакович, не прощаясь, ушел домой.

По дороге он лишь сказал жене:

– Заспорили. Рассорятся. Теперь это надолго.

Жена непонимающе взглянула на него, но Иссакыч ничего не сказал, ничего не объяснил.

Вспомнил лишь свою дискуссию в коридоре больницы:

– Зачем, зачем!? Так надо и… всё тут!

– Ты о чем?

Но Борис Исаакович тоже ведь выпил…

Еврейство – это серьезно? Еврейство – это серьезно

– Барсакыч, еще вот где кровит.

– Сейчас уже не страшно. Это мы сейчас остановим.

Протез аорты лежал хорошо, пульсировал хорошо. Даже красиво. А когда пришито красиво – кишка ли сшита, сосуды, протез с сосудом, то значит и заживать будет хорошо. Красота признак хорошо сработанного. Красота спасёт больного. Лишь в одном месте между швами, соединившими аорту и синтетический сосудистый протез, бил тонюсенький алый фонтанчик. Можно, конечно и прошить еще раз, но еще один прокол, еще одна дырочка в месте соединения, еще одна возможность для такого же фонтанчика.

– Лучше мы приложим марлевый шарик и придержим. Такая дырочка быстро затромбируется.

– А может, прошьем?

Борис Исаакович, не реагируя на предложение ассистента, приложил шарик и стал ждать результата.

– Все будет о, кей, Витёк. Подождать надо. Много не вытечет.

Основная, наиболее тяжкая часть операции позади, хирурги расслабились и, ожидая результата, так сказать, "мер принятых руководством", стали зашивать, где уже можно; руки действовали автоматически, языки тоже. Так почти всегда к концу операции – напряжение спадало, мысль заменялась рефлексами, развязывались языки, шутки, трёп о несущественном. Впрочем, когда трёп, так всегда о несущественном. "Моральное удовлетворение" растекается в душах хирургов. Если, разумеется, все, действительно, окей.

Иссакыч убрал тампончик – фонтанчик исчез, кровь не текла.

– А ты, как говорится, дурочка, боялась.

– Я думал, пожалеете еврейскую кровь.

Они посмеялись и продолжали зашивать. Пока зашьешь все слои на животе – это ж от самой груди до самого низа, что называется "по самое некуда". А еще две раны на бедре – всюду закрыть сосуды, протезы, хорошо укрыть рану. Ещё долгая работа – времени для трёпа тоже вполне достаточно. Тем специальных нет – так обо всем, "о фонарях и пряниках".

– А почему еврейская?

– Городецкий! Думаю из ваших.

– Возможно. Не задумывался – кровь-то у всех одинаковая.

– Барсакыч, а вы ощущаете себя евреем?

– Я ощущаю себя, милый Витёк, русским интеллигентом еврейского происхождения.

– Это, как понимать?

– А так вот и понимать. Зашивай дальше сам. Придёшь в кабинет и запишем операцию.

Борис Исаакович положил на живот инструмент, Виктор перешел на его сторону и начал зашивать рану со вторым ассистентом. Иссакыч подошел к голове, посмотрел на лицо больного, да разве поймешь его национальность, когда рот перекошен, из него торчит трубка, что в горле и через, которую он дышит; а из свернутого на бок носа ещё одна трубка, что из желудка забирает лишнее.

Может, и правда этот Городецкий еврей. Разве сейчас разберешь.

Может, и лицо кавказской национальности, а может, и впрямь морда жидовская.

Все, кроме шефа, в операционной не евреи. А потому и посмеялись несколько принужденно. Шутить ведь тоже надо осторожненько, с оглядкой – кто ж его знает…

– Да нет, пожалуй, ты прав – такое лицо при такой-то фамилии…

Борис Исаакович снял халат, перчатки, вымыл руки и пошел к себе.

Он уже вскипятил чайник, поставил чашки, когда пришел и Виктор. Иссакыч кинул чайные пакетики в чашки, налил кипяток и подвинул одну из них Виктору.

– Потом запишем.

– Я бы налил сам, Барсакыч.

– Когда-то Карл V поднял кисть, которую выронил Веласкес. Правда, ты не Веласкес, да и я не император. Но все ж… Как мы только что с тобой выяснили, я русский интеллигент, русский еврей.

– А как вы это чувствуете, коль вы русский интеллигент? Свое происхождение? С первого дня?

– Не понял.

Борис Исаакович, молча пил чай и вспоминал когда он был…

Слово еврей-то он слышал и раньше, но это было слово и ничего больше. Он еврей… Он мальчик…. Он школьник… Он ещё и не знал, что это определение. Так далеко в знании русской грамматики ещё не дошел. В доме никто не объяснял, хоть это слово не раз он слышал не только в комнатах своих, но и во всей коммунальной квартире, где в те годы обитал старый, чудом уцелевший, какой-то титулованный дворянин с женой; его бывшая горничная, а нынче и дворник и управдом; да и еще ряд людей разного образовательного ценза, но одинакового имущественного.

А вот двор был, видимо, более подкован и в состоянии кое-что разъяснить несмыслёнышу, хотя учителя эти того же возраста, что и он. Ребята бегали вместе, играли, как все дети вместе, и вместе кого-нибудь из своих дразнили: "Сколько время? Два еврея. Третий жид по веревочке бежит, веревочка лопнула, жида прихлопнула!" И он вместе со всеми, пока ему не сказали: "А ты что? Ты ж тоже еврей" Он не понял. Ему объяснили дети, что такая нация есть, хотя, что это – нация – все равно, оставалось ему неясным. Просто некая группа людей, чем-то отличающаяся от всей остальной дворовой общности. Но, по-видимому, решив подсластить пилюлю, рассказали теорию, будто эти люди делятся на обыкновенных, как все – это евреи, и на плохих – это жиды. Подобное и в дальнейшем часто встречалась ему в разговорах с вполне корректными людьми, пока не появился еще один эвфемизм еврею – сионист. Но к этому уже прибавлялся политический оттенок. Короче, тогда еще он не чувствовал своей отъеденённости от той дворовой компании, особости в этом мире.

Толком из всех этих дворовых теорий он ничего не понял, равно как и дворорощенных объяснений происхождения детей. Все казалось сомнительным и неправдоподобным. О нациях родители объясняли нечто невразумительное, а о деторождении и вовсе замяли. Академия двора была яснее и ближе. Есть евреи и есть жиды и по решению дворового ареопага он был причислен к евреям. Однако, порой при каких-то, как теперь говорят, разборках во дворе, он вдруг оказывался жидом. Боря особенно и не брал всё это в ум. К счастью, вскоре пришла война и еврейская проблема в его голове стала проясняться. Да кровь часто многое проясняет и ставит на место. Кровь, обильно текущая из тех, к кому причисляют и тебя. Кровь, которую выпускают без наркоза и совсем иные профессионалы, что в этот момент вспоминал свое далекое прошлое.

Война, эвакуация, Сибирь. Диапазон его жизненной школы расширился. Уже не двор – улица. Уже все вооружены рогатками – из которых стреляют в воображаемых фрицев… А то и в абрамов… Видимо, такое имя и у немцев часто. А однажды, вооружившись рогатками, позвали: "Айда, жидов бить". И опять недоумение. "Зачем? Почему? Для чего бить евреев?" "Причем тут евреи? – воробьев!" "А в Москве так некоторых евреев называют – не евреями, а жидами". Тут уж он мог неграмотным сибирякам поднести некую национальную теорию. Но они не вняли. "Нет – евреи это узе, а жиды – это воробьи". Новый термин, с которым он больше никогда не встречался.

Почему узе он потом узнал из старых книг, где есть персонажи евреи. Вроде бы где-то когда-то они вместо Ж произносили 3. Уже – узе. С этим разобрались, а вот почему воробьи – жиды? Может, потому что они всюду лезут, шныряют, стрекочут – их много, их целая немецкая армия бьёт? Да нет – русских же больше. Долго еще у Бори в голове был этот ералаш. Невнятно возникла некоторая отдельность его от других.

Ничего, когда стали его бить и напрямую и иносказательно, он все больше и больше понимал. Но вряд ли, он к этому относился серьезно. Еврейство – это просто причина и повод для битья. Проблема Бога, религии совсем не возникали в его голове. Смутная, смутная отъединённость постепенно взращивалась в его душе. Правда понаслышке знал он и о праздниках у евреев и у разных других его мирка. Ну, разумеется, были и общие, когда в школу можно было не ходить всем вместе. Кое-что слышал и об обрядах. Например, нельзя евреям есть свинину. Что в иных случаях, в иные дни вместо хлеба надо есть мацу.

Всё это казалось таким несерьезным. И как разумные люди могут к этому относиться серьезно! Мы же, все равно, всегда все вместе. Правда, когда пришла пора возвращаться домой из эвакуации, почему-то не всем разрешали. И был такой анекдот, будто в ответ на просьбу прислать вызов из Москвы, некий еврей получил телеграмму: "Надо обождать. В большом Аида не идет – идет Иван Сусанин". Боря не понял анекдота. Объяснили: Большой это театр в Москве, где в репертуаре были оперы "Аида" и "Иван Сусанин".Оказалось, и, что аид на идише, еврейском языке – еврей. Все понятно, но почему? Почему некоторые товарищи уже уехали, а для него что-то не идет… Как-то всё это было несерьезно. В чем-то даже смешно… Смешно да почему-то плакать хотелось.

– И знаешь, Витёк, уже в Москве, после эвакуации, когда я уже читал газеты и наслышался про гибель миллионов евреев, про концлагеря… Всё уже знал, но чего-то мне не хватало до полного понимания. И вот как-то… Надо сказать, что в Москве в то время было голодно, и был большой праздник, когда удавалось "выкупить" – был такой термин – по карточкам продуктовым, на мясные талоны американскую свиную тушенку, полученную из Америки по ленд-лизу. Теперь мы говорим – "гуманитарная помощь". Впрочем, ленд-лиз это больше, чем гуманитарная помощь – это и военная помощь нам в общей войне. Кстати, почему сейчас говорят "гуманитарная помощь"? Гуманитарная – историко-филологическая? Гуманная помощь. Помощь гуманистов. Гуманистская помощь, наконец. Ну, да ладно. И вот в еврейскую пасху, а у нас в то время жила мамина старая тетя, верующая и строго соблюдавшая все обряды еврейства. А я все еще в шорах атеизма, боролся с шорами религиозного дурмана, как тогда говорили, не понимал, что такое религия, не задумывался ни о Боге, ни о совести. Я сел перед теткой, взял в руки мацу, положил на неё свиную тушенку, и, вызывающе глядя на родного мне представителя еврейской религии, стал нарочито смачно есть.

Тетя не сказала ни слова – она посмотрела на меня с такой печалью во всем своем облике, что я понял… Вот тогда то я понял: еврейство это серьезно. И не только еврейство… Так много серьезного, о чем я совсем не думал тогда. Что легкомысленно не замечал. Знаешь у буддистов сказано: "не думай легкомысленно о зле – по каплям наполняется кувшин…" Также и о добре… Впрочем, я сказал не совсем то, что хотел, но ты меня должен понять. Так. Пишем. Операция номер 256. Название: Аортобедренное протезирование… Или нет-лучше шунтирование, аорто-бедренное шунтирование.

Здесь он не Иссакыч

– Адони! – Иссакыч не знал иврит, но за несколько дней пребывания в Израиле уже освоил это нечастое обращение к мужчине. Вроде, как, Господин… Наверное. Так или иначе, но это к нему обращалась какая-то пожилая женщина, и он остановился, изобразив на лице своем вопросительное удивление. Женщина стала что-то небыстро говорить ему на иврите. Может, спрашивала что-то. По медленной речи Иссакыч понял, что иврит ей, по-видимому, не родной язык. Да язык этот и на сей земле появился после двухтысячелетнего перерыва и в несколько измененном виде, благодаря одному русско-еврейскому энтузиасту, возродившего и изменившего, подогнавшего его к нынешнему времени и месту. Так что и месту он был родной относительно… Хотя, пожалуй, все ж родной.

В ответ на незнакомые слова Борис Исаакович извиняюще и удрученно развел руками, мол, не понимаю. Затем, вспомнив, что, царствовавший среди русских евреев уходящих поколений, идиш, в конце концов, в основном, искаженный немецкий, решился произнести и даже уже сказал, правда, про себя: "Ихь ферштее нихьт". Однако, почему-то все ж, как нынче говорят, озвучил эту мысль по-русски: "Я не понимаю". И вторично развел руками, придав своему лицу скорбный вид.

– Я сразу поняла, что вы русский.

Уже на чисто родном языке и без всякого акцента воскликнула женщина!

Выговор был русский, может, даже московский… ну петербургский, но уж никак не южные напевы в нем звучали или, какие-нибудь там, волжские гласные или еще какие-либо провинциальные. Обычная речь среднего интеллигента из России. И язык в Советской стране усреднился. Различается лишь по слоям существования, а не по местам бытования.

– Конечно. Кто же, кроме русских, в такую жару пойдет в носках. Нет, разве? – В форме этого неожиданного утверждения и вопроса Борис Исаакович все ж уловил, отличную от русского говора и стиля, еврейскую манеру никчемной любознательности… или, если хотите, любопытства. Ну, причем тут: "Нет, разве?"

Ну, ладно. Пожилая эта женщина видно давно не имела собеседника или просто в душе у нее много накопилось вопросов, и она постепенно, очевидно, хотела их из себя выдавить и, может, с неосознанным желанием заполнить ими другого, особенно, хорошо бы незнакомого.

– Вы сюда приехали жить или в гости? Что вы разводите руками? Вы боитесь, что я у вас что-то попрошу?

– Нет, я не боюсь и не представляю себе, что можно попросить у меня, три дня назад приехавшего сюда гостем.

– О! Так вы не насовсем? Правильно. Не делайте этой глупости, которую сделала я. Вы откуда, если это не секрет?

Ох, уж эта еврейская манера беседовать солянкой из вопросов, советов и удивленных восклицаний.

– Почему же? Разумеется, не секрет. Я из Москвы.

– Ну, конечно. Он из Москвы. Вы там живете и горя не знаете. Работаете, наверное, ходите в театр. Может, еще и книги читаете? Или на пенсии? А как вас зовут?

– Сразу столько вопросов. В какой последовательности отвечать вам? – Гость засмеялся и подумал, что распоясались здесь евреи, расковались… Вряд ли, бы она в Москве на улице столько бы и таких вопросов задавала незнакомому. Разве что в Одессе.

– Начну с самого легкого: зовут меня Борисом Исааковичем.

– И забудьте. Вы не знаете, где вы сейчас есть? Здесь нет Исааковичей. Исааковичи остались в России… или на Украине… или где угодно там, в бывшем Советском Союзе. Здесь вы Борис. Исаакович он! Отчество ему понадобилось. Здесь этого нет. Здесь страна, здесь Бог, здесь нет отчества.

– Это я знаю, но я слишком много лет привыкал к такому виду своего имени…

– И забудьте. У вас вполне ассимилированное имя. Имя неизвестной национальности. Для России ваше отчество определяло национальность – здесь это не нужно. Здесь вы и так еврей. Вернее израильтянин.

– Такие сложности мне в голову не приходили. Слишком глубоко.

– Глубоко! Он говорит глубоко! Поверхностно! Если вы очень хотите звучать по-еврейски, так назовите себя Борухом.

– Я, во-первых, не придаю этому уж такого большого значения, а, во-вторых, я вернусь к себе на работу и опять стану Иссакычем.

– Ну да. И опять станете евреем… не израильтянином. А почему вы не спрашиваете, как зовут меня? Так меня звали Фаней, чтоб вы знали. А здесь, иные норовят меня Фейгой выкликивать. И что? Я откликаюсь. Да меня и дома, на Украине так не называли. Впрочем, что сейчас Украина? Одесса – это русский город или Украина? Впрочем, Одесса – это Одесса, и не русский и не украинский. Это Одесса! А вот Харьков – это что будет? Или Львов, что когда-то, не так уж и давно, был австрийским Лембергом, а?

Еврейская манера задавать кучу вопросов и не больно жаждать услышать на них ответы. И задаются часто они лишь тогда, когда внутри ответ им давно известен. Чего ж обсуждать.

Так подумал Иссакыч, стоя под ливнем вопросительных слов, фраз, междометий то ли еврейско-израильской Фейги, то ли русско-еврейской Фани.

Поскольку ответа не требовалось, Борис… или Борис Исаакович… или Иссакыч – он теперь и сам не знал, кому как представляться, на что откликаться. И вообще, он приехал в страну евреев, где, так сказать, его историческая родина, а здесь последний знак его еврейства с него снимают. Здесь он русский Борис. Здесь он не Иссакыч, славный еврей. Надо ехать домой, чтоб опять стать евреем. А надо стать евреем?

Смешно. Так рассуждал про себя и посмеивался Исаакович – гость израильский, над Борисом русским гостем. А соскучившаяся по собеседникам новоиспеченная израильтянка, или, как здесь это именуется – олим хадашим, Фаня или Фейга с неизвестным, оставленным на географической родине, отчеством, продолжала разговаривать с бывшим соотечественником, сохранившим отчество, но, по ее представлениям, еще не выбравшим себе отечество.

– Вы поедете себе домой, пойдете на работу, у вас там семья, дети, будете приходить всюду, как к себе. Есть с кем поговорить, а может, и приказать, наказать, выслушать приказ чей-то, с кем-то не согласиться, что-то сделать… А мои дети, ради которых я и уехала сюда, либо ищут работу, либо работают целый день, а я одна и нет соседей даже, с кем могу поговорить. А те, кто есть говорят, кто на иврите, а то и, худо-бед-но, на английском. А можно ли поговорить по душам, когда на этом языке я могу спросить только сколько стоит и как пройти?.. Да еще здравствуйте да до свидания.

– Так вам здесь плохо?

– Мне плохо! Мне хорошо. Но только кому я здесь нужна? Никто не обращает на меня внимания, никто не говорит, чтоб я убиралась к себе в Израиль. Никто не говорит мне, что я какая-то морда. Никто меня ни с кем не обобщает, мол, "все вы такие или сякие" – я никому не нужна.

– Так зачем же вы уехали?

– Вот затем, чтоб мне не говорили "морда", что я "все мы" Мне говорили "убирайся" и я убралась. Но меня искали, меня выискивали в толпе, выдергивали из толпы, как морковку из грядки… А здесь, кому нужна морковка, когда тут и ананасы есть, и бананы, авокадо, и также морковка и… я знаю чего тут нету. Меня тут нету. Я им не нужна. Я такая же, как и они. Меня не посылают, а спрашивают, чем помочь. А, что мне помогать, когда я хочу работать, а кому нужен какой-нибудь бухгалтер с фабрички из Умани? Ну?

– Так возвращайтесь.

– Он говорит – возвращайтесь! Чтоб меня опять грозили вырезать? И меня и мое семя?..

– Так ваше семя, или, вернее, семя вашего отца, мужа здесь. Его уже там не вырежут. И потом это только слова, крики дурных.

– Он говорит – слова! Это ж у них, в их Новом Завете сказано: "В начале было слово".

– У них же и сказано, что "слово было у Бога", а ведь эти крики в устах у детей сатаны.

– Так всегда, когда начинается борьба с сатаной, у кого головы летят? Я вас спрашиваю? Страдает кто? Ну! Вот именно. Так я уже сыта.

– Так что же делать?

– Ну, например, там я могла сказать детям: пойдите дети в театр. А здесь? Я им могу дать деньги на театр? Или даже на книгу?

– Они взрослые, ваши дети?

– Вы, что не видите? Я уже немолода – откуда у меня малые дети будут? Но дети есть дети – они всегда будут для меня малые.

– Если они взрослые, так они сами возьмут свои деньги и сами купят себе книги.

– Кому нужны здесь книги, которые мы читали? И вообще, книги! Я им нужна? Я им не нужна! Книги!

– Так это не место, наверное, а время, возраст…

– Конечно. Старость – это не подарок. И зачем вы мне про это говорите? Я сама не знаю что-ли, сколько мне лет? Ну, хорошо. Спасибо за беседу. Поговорила со своим человеком оттуда. Приедете совсем – договорим. Вы же приедете. Куда вы денетесь?!

Женщина махнула рукой и пошла. Ни тебе до свидания, ни тебе… Пройдя два шага, она остановилась и снова открыла рот:

– Да, а что вы меня хотели спросить, когда остановили?

– Я? Я вас не останавливал. Это вы ко мне обратились на иврите, который я не понимаю.

– A-а. Да-да. Вспомнила. Ну, а что вы тогда развели испугано руками? Вы боялись, что я у вас денег попрошу?

– Господь с вами. Мне такое и в голову не приходило. Я пытался показать, что я не понимаю.

– Ну, счастливо. Приезжайте. Глупость вы сделаете и в том и в другом случае.

"Приезжайте", – он усмехнулся и медленно побрел знакомиться с великим городом. – Глупость я сделаю и в том и другом случае. Если здесь я не Иссакыч, то кто я?