Текст книги "Исаакские саги"

– Да, вы успокойтесь, Борис Исаакович. Еще чайку? А?

– Спасибо. Можно и еще. Я спокоен, Виталий Савельевич. Я эту теорию о жидах и евреях, услышал первый раз в десять лет, перед войной. Да только не понял тогда, о чем даже речь идет. Нет, нет. Без сахара, пожалуйста.

– Масонское движение, потому и всемирное, что еврейское.

– Господи! Да, почему же еврейское? Царь Александр Павлович, что ль тоже еврей?

– Причем тут Александр? Сионизм – это масонское продолжение.

– Да ничего общего, Виталий Савельевич! Сионизм движение за собственное место на земле, хоть маленькое, но свое. За то, чтобы нация была не прослойкой, не исключительной, не избранной, а как все. Нация – как все!

– Вы серьезно что ли, Борис Исаакович?! Сионизм – это олицетворение желания создать Великий Израиль, от края до края, бескрайний Израиль. Покорить тем или иным путем другие народы. Арабы лишь первые. Попытка иным путем сначала была на немцах, потом Россия.

– Это я вас пытаюсь покорить?

– Я и говорю – есть жиды и есть евреи. Жиды – это сионисты.

Дверь распахнулась. Доктор из отделения Виталия Савельевича стоял в дверях боком, словно на бегу:

Витасавлич! Ранение сердца! Прямо в операционную подали. Тяжелый!..

И исчез из дверного проема, словно из кадра каким-то кинотрюком – был человек и нет его. Савелии и Иссакыч бросили свои чашки-бокалы и дружно понеслись вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и, не дожидаясь лифта. Так всегда – когда бежишь, ощущение, что, действительно, торопишься. А стоять, ждать – где же взять такие нервы.

Они одновременно влетели в операционную. Больной лежал на столе. Из раны на груди текла кровь. Рядом лежал большой нож.

Савелич закричал: – Какой идиот вытащил нож! Иссакыч, моемся. Давления нет?

Одеваемся – не моемся. Халат, перчатки! Начинайте наркоз!

– Начали уже.

Больной засыпая, вдруг поглядел на Иссакыча:

– Жиды! Везде жиды. Проклятые…

И смежил вежды, так сказать – это были последние слова перед наркозом.

– Дурак. Пьянь. О Боге хоть подумай, – это были последние слова Савелича перед разрезом.

Оперировали они вдвоем. Удачно. Они вернулись в кабинет. Иссакыч отхлебнул чайку. Савелич пригубил кофейку. Молчат. Самодовольный, удовлетворенный вид. Будто хорошо поели, хорошо день провели.

– А я тебе скажу, Иссакыч, что демографический взрыв бывает там, где люди больше ничего не умеют, как только детей делать. Или работать не хотят. Если не работать – так только детей и делать. Время-то нечем занять… А?

Они оба засмеялись и стали допивать свои бокалы. У кого с чем.

А больной их?

Выжил.

Иссакыч – сын хороший

Иссакыч спустился в кабинет из операционной, скинул с головы свой медицинский колпак. Шапка всегда была у него самая нелюбимая часть туалета, особенно, если это обязанность, необходимость. Нельзя же в операционной быть с неприкрытыми волосами. Как в синагоге. Даже, если волос и мало. Закрыть волосы в операционной и ритуал и необходимость. Ритуалы нередко порождены необходимостью. Все равно – уменьшение степени свободы. И шапка атрибут этой несвободы. Может, потому и к ритуалам религии предков своих, он относился столь напряженно, что они обязывали голову держать под каким никаким покровом. Обязательность прикрытой головы, сделала шапку наиболее нелюбимым предметом своего экстерьера?

Да, какая разница! Пришел после операции, свалился в кресло, сдернул шапку, максимально вытянул ноги под стулом, прикрыл глаза, затянулся дымком табачным и… остался с ощущением чего-то недоделанного. И сначала не мог понять, что еще его тянуло сделать.

Вспомнил! Вернее, понял. Маме надо позвонить. Что тяготило его? – не надо маме звонить. Уже не надо. Чувство сиротства и незащищенности охватило его. Как он злился, что мама просила его звонить. Если задерживается – звонить. Поздно не приходить. После работы надо отдыхать.

Он раздражался и говорил: "Мама, мне уже более полувека. Я уже взрослый. Поняла? Я не могу быть и сейчас под родительским надзором и прессом!" "Но я ж волнуюсь, сыночек". "У меня сложная жизнь уже почти старого человека, а ты все морочишь мне голову – звонить, поздно не приходить". "Вот именно. Ты уже не молод – после работы надо придти отдохнуть, поспать". "У-у-у, – у него не хватало слов для бурного протеста. – Я из другого мира. Мы сейчас живем иначе, чем вы… Время другое, жизнь иная". "Не знаю, не знаю, сыночек. Жизнь на самом деле не очень-то меняется. На девятом десятке это становится совсем ясным и видным. Не знаю, не знаю, но папа всегда после работы отдыхал".

Тоже фантазия. Теперь маме вспоминается так. Но так ли это было? Маме хочется, чтоб сын побольше рядом был, поговорил, рассказал бы, как она там жизнь, за стенами дома, из которого она давно уже не выходила.

Тогда он раздражался, а теперь почему-то ему не хватало в жизни этого звонка: "Мама, я все сделал, операции кончил, но сейчас еще не приеду. Мне надо съездить куда-то там по делу". Или "Мама, я кончил операцию и на полчаса приеду, покормлю тебя и поеду по делам".

Конечно, можно позвонить жене на работу, но зачем сейчас звонить? Она еще занята. Можно позвонить детям, но у них самостоятельная жизнь и его телефонный звонок будет, наверное, раздражать их, как требования к нему со стороны матери.

Мамы нет. И у него появились новые степени свободы. Не те. А раньше: "Ребята, зашьете сами, а я на часок слиняю. Через час начнем следующую. Пока вы этого спустите в реанимацию, подготовите следующего, подадите, начнете наркоз и я прилечу".

Он переодевался, бежал вниз, садился в машину (слава Богу, она есть и бегает) и несся домой. Врывался в квартиру. "Мама, это я. Я быстро". В кухню, к плите. Надо подогреть, то, что с вечера приготовила жена. Пока греется, он кидался в комнату, подхватывал маму и помогал ей дойти до уборной. Пока мама там, он вынимал тарелки, ложки, вилки… Если уже подогрелось, наливал, насыпал, накладывал, приносил к маме в комнату… Вновь бросался помогать маме пройти от уборной до ее кресла у ее кровати, к ее столику. Ела мама сама. Быстро убирал… "Сыночек, эту книгу я прочла. Найди мне, пожалуйста, последний номер "Октября". Там что-то есть интересное. И очки, пожалуйста, протри. Я плохо в них сегодня видела". Он находил журнал, протирал очки… "Я побежал, мамочка, я тороплюсь очень. У меня еще одна операция". "Беги, мой мальчик, беги. Удачи тебе. А ты не найдешь мне вчерашние газеты?"

Газеты, потом подвинуть кресло, потом поближе поставить телефон… Наконец, он опять в машине, опять в больнице, опять в операционной, опять закончил, опять в кресле… "Мама, я уже закончил, но ты уже поела и я ненадолго съезжу к…" – это уж смотря по обстоятельствам. Все придумывал себе дела какие-то.

А потом опять прибегал, опять кормил… А потом приходила жена и он уходил в другую комнату – надо ведь жене рассказать о том, что за день произошло, расспросить ее о том же, узнать, что она узнала про этот мир у себя на работе. А мама зовет – то поправить что-нибудь, то подвинуть, то спросить, то телевизор включить, то его выключить – еще не было телевизоров с управлением от кресла.

А еще надо позвонить детям, съездить к ним. Это единственное дело, которое мама одобряла, и, которому ни прямо ни косвенно препятствий не чинила.

Эгоизм порождается беспомощностью, Что у малых детей, что у немощных стариков. У немощных детей и стариков. И естественно, – без этого они не вытянут, не выживут.

А если приходили гости, то либо сидишь с ними, либо, если она их знает давно, приносил маму в кресле ко всем в компанию.

И все говорили: какой хороший сын Иссакыч. Он делал все, но какие чувства были при этом! Он исправно платил долги за детство. Родители любят детей. А дети уже из другого мира, из другого времени, с другими потребностями, вкусами и привычками, модами и чаяниями. Особенно сейчас, когда все придумки человеческие меняются так быстро. За одну жизнь не раз все выворачивается наизнанку и поворачивается на сто восемьдесят градусов. Поэтому порой у внуков бывает иногда больше общего, чем у детей – круг замкнулся в той же точке, триста шестьдесят градусов состоялось. Родители, все равно, любят детей необъяснимо – дети платят по векселям, в зависимости, от воспитания, степени порядочности, переданной им родителями. Он исправно платил долги. Но мамины призывы побольше, подольше побыть дома, то бишь с ней, оставались без ответа. Он делал все, чтоб на ее уровне создать телесный комфорт.

"Какой хороший сын Иссакыч!" К чувствам незащищенности, сиротства прибавляется чувство вины. Он отрабатывал долги. Всего лишь платил по векселям за детство.

Иссакыч вытянул ноги, положил их на полочку под столом и потянулся к телефону – маме позвонить. Маме не позвонить. Он усмехнулся и вспомнил фильм "Не горюй": "Конфетку хочешь?" "Хочу". "Нету". Вот так. И даже детям не захотелось звонить и жене на работу…

Это пройдет. Все станет на свои места. Ущербностью одной любви не умерить остальные. Вина, словно круги по воде, захватывает все большее пространство.

Он благодарен маме. Он виноват перед мамой. Какой хороший сын Иссакыч. Он-то лучше знает. Надо идти на следующую операцию. Надо позвонить… А маме нужен был не уход, а разговор. Не дело, а тепло. Иссакыч устал на операции и стал задремывать. Нет, это не усталость, а наступающий склероз мозга, наверное. А откуда незащищенность? Вышел на линию огня.

Теологи и крестоносцы

Основное я уже сделал. Оставалось зашить живот. Тоже ведь не один слой, не дыру на штанах залатать. Сначала брюшину, потом слой мышц, затем апоневроз, клетчатку жировую и, наконец, кожу. Я начал шить брюшину, заранее решив, что апоневроз и все дальше отдам ребятам, а сам пойду в отделение. Но тут я обратил внимание, что сестры операционной забегали, заметались прибирая какие-то тазики, задвигая по углам аппаратуру, проверяя какие-то ведра.

– Что за аврал у вас? Что случилось?

– Комиссия санэпидстанции. Проверка. Готовимся.

– А у вас что-нибудь не так?

– Да нет. Все в порядке, да ведь комиссия – они ж обязательно захотят найти какой никакой непорядок.

– Тогда вы, ребята, зашивайте, дошивайте, а я пойду в отделение. Там тоже надо последить, подсуетиться. У нас же тоже шорох наводить будут.

Я быстренько размылся: скинул халат, фартук, помыл руки и побежал вниз, в отделение.

У нас на этаже проверяльщики еще не появлялись. Девочки уже были в курсе дела, подготовились и находились на своих постах во всеоружии. Я пошел по этажам в поисках комиссии, разузнать, как и чего ищут, на что обращают внимание.

Каждая комиссия приезжает к нам со словами: мы хотим вам помочь. Да только, кроме неприятностей от любой проверки, никогда ничего не получалось. А помощь нам, какая нужна? Дали б денег – и вся недолга. Ведь известно, что медицина наша государственная абсолютно нищая. Чем блох искать, лучше б купить антиблошинный препарат какой.

Наконец, нашелся один из деятелей эпидстанции. Он был в другом хирургическом отделении, в перевязочной. Я, разумеется, потащился туда: что ж он там смотрит?

А ему просто помощь оказывают. Панариций на левой руке. И одна из хирургов наших вскрывала его. Это хорошо – во первых, доверился, во-вторых, глядишь, и пожалеет, лишнего не напишет.

Я подошел, как старший товарищ, так сказать, одобрил действия младшего. Чего ж мне еще оставалось!

Девочка, действительно, делала все правильно и хорошо. Крестик только на цепочке свисал с шеи и почти касался области ее действий. В общем-то, представитель санитарной службы должен обращать внимание на такие погрешности и делать замечания по этому поводу. Может, ему было не до того, а может, неловко делать втык, когда его ж и оперируют. Мне тоже неловко было занудствовать. А то бы взять мне да заправить крестик ей за пазуху, за ворот, ближе к телу, на грудь, где и положено быть кресту, коль он нательный. А то ж они делают из креста нательного украшение. И с точки зрения хирургии и с позиций соблюдения религиозных правил, девочка наша неправа кругом.

Я ободрил больного проверяльщика и пошел к себе на этаж успокоенный: не будет же он пакости нам делать, когда ему по ходу дела, еще и помощь оказали.

Ан, нет. Мужик-то оказался принципиальным. В отчете о проверке записал, что в перевязочной на столе лежали продукты. В той перевязочной, где ему нарыв вскрывали, на столе – не на перевязочном столе, не на инструментальном, а так стол для всякого-якого – лежали один апельсин и одна конфета. Я их тоже видел, да, разумеется, беды в том не углядел. А он засек, да и записал.

Продукты! Ведь вот как еще написал. Можно подумать, что там мясо иль картошка лежали.

Но что написано пером, то не вырубишь, как говорится, топором. Так и пошло по начальству в инстанции. Ну и шум, естественно. Общественность больницы возмущалась написанным актом с разными не всегда справедливыми обобщениями. Народ в больнице роптал: мол, какие нынче люди пошли, ни тебе Бога в душе, ни совестливости, не знают, что такое благодарность, а лишь пакость каждый норовит сотворить. Ведь даже, если тебе и ничего хорошего не сделают, так и то нельзя на такую мелочь внимание обращать, да еще и подавать ее так! Короче, общественное недовольство побудило нашу хирургессу на акцию: когда ее больной с разрезанным пальцем позвонил и попросил назначить время перевязки, она ничтоже сумняшеся ему отказала, сказав, что первую помощь ему оказали, а дальше пусть лечится по месту жительства в поликлинике.

Когда Главный врач ее ругал за это, она с сознанием своей правоты объяснила:

– Он не нашего района. И мы не обязаны. А он вместо спасибо сподличал.

– Это его проблема! А теперь, что он нам напишет? Да и вообще! Партбилеты повыкидали, кресты нацепили, а душа осталась большевистская! Да ты хоть Евангелие прочитала? Христианка. Не христиане вы, а крестоносцы. Большевичка ты! Сказано: до семью-десятижды семь раз прощать. А ты!

– Почему же? – Девочка решила удариться в религиозный диспут – Сказано и "Зуб за зуб".

– Вот и видно, что нацепила христианские одежды, а душа большевистская. Это в Ветхом Завете, у иудеев, что и подхватили большевики: кровь за кровь. А мы христиане. А это у евреев так! Поняла? Я прав, Борис Исаакович?

– Да не совсем.

– Как это не совсем? Мстительность и нетерпимость это характерно для вашей части Библии. Это там и "Зуб за зуб" и "Око за око".

– Во-первых, Библия и ваша: не могло быть Нового завета без Ветхого. "Зуб за зуб" из Ветхого и "Не убий" из Ветхого. Что ж христиане должны отказываться от канонических нравственных правил из Ветхого завета?

– Да вы не обижайтесь, Борис Исаакович. Я только про месть и нетерпимость. Конечно, из евреев вышло христианство…

– Да и я не про это только. В притчах Соломона сказано: если враг голоден – накорми его, если он пить хочет – напои его сначала. Тем ты и смутишь его. Не надо тому, кто тебе сделал больно так же… Не делай другому, чтобы ты не хотел, чтоб сделали тебе. Так что это общее место о нашей еврейской нетерпимости. Больше миф, чем факт.

– Да я, Борис Исаакович, не хотел ничего…

– Да и вообще, я хочу сказать, отвлекаясь от теологических дискуссий…

– Да ведь и я не большой знаток текстов. Просто к слову пришлось в злобе на эту девчонку.

– Вот и я без текстов и догматов. Когда нашкодившему не ответишь тем же, он будет чувствовать себя в долгу, а так вы квиты. Он написал, ты, девочка, ему отказала – квиты. Он тебе ничего не должен. Просто месть чаще невыгодна.

– Правильно, Иссакыч. Выгодным оказывается нравственное, а не так, чтобы нравственно то, что выгодно.

Я рассмеялся:

– Это положение уже из другой религии. Это мы тоже проходили.

Главный врач резюмировал:

– Да. Запомни, дурочка. Евреи там, христиане, Ветхий Завет, Новый, большевики не большевики, а крест на груди это еще не христианство. Крестоносцы! Извини, Иссакыч. Что для них, что для нас – для всех: нравственным быть выгодно. Он сейчас еще и тебя ругает, а в следующую комиссию все припомнит. А так, сделала бы ему всё, глядишь и следующая проверка была бы нам спокойнее… И… Эх… Подруга! Крестоноска.

Четверть века

«Уже не нужен никому. Уже давно светло. Ни одного звонка». Такая мысль заворочалась в голове Бориса Исааковича сквозь легкое головокружение. Результат вчерашнего празднования юбилея их хирургического корпуса. И вдруг ясность в голове: «Да я ж не дома! Бог ты мой!» Иссакыч приподнялся на локте и огляделся. Ну, конечно. Он у Риты. Уже три года она работает у него в отделении. Не сегодняшней молодости, но очень симпатична. Легка, приветлива, смешлива. Хорошие руки. Неделю назад сдала тесты – подтвердила первую категорию хирурга. Одинока. Пожалуй, незаслуженно. Вчера они хорошо отпраздновали юбилей. Борис Исаакович, хоть и был пьян, но разумно решил за руль не садиться. Наверное, и сегодняшнее утро не время ещё для вождения самому. Прошло часа три только, как они вышли из-за стола. Рита живёт рядом с больницей. Спит. Рядом. М-да.

Вроде бы он её не клеил, как говорят его молодые помощники. Да и она никаких слов прямого действия не произносила. Но он же чувствовал – отказа не будет. Иссакыч чувствовал молчаливое приглашение, поощрение. Конечно, прав он: бабник тот, кто не может отказать. Да и не хочет. Не бороться, не отпихивать, что идёт в руки само. Он и ребятам своим говорил. "Цену за операцию не назначать. Не вымогать, не намекать. Но, если после операции принесут, не отпихиваться, не отказываться. Берите. Это благодарность, подарок. Да и лучше, чем пресловутый коньяк". Это до рыночной экономики их заваливали коньяком. Тогда деньги он не разрешал брать. А сейчас… А собственно, причём тут Рита. Бабник он бабник и есть. Разглядел – и не отпихивался. Само в руки шло. В руки!

Он поглядел на Риту. Молода ещё: после выпивки, со сна, да и не больно спокойно у них и ночь прошла, а выглядит хорошо. Молода ещё. Ну, ведь не потому, что он начальник. Молода. Хороша!

Вчера утром они вдвоём оперировали. Она ему помогала. Хорошо Рита помогает. Операции сближают. Они уже вроде бы, и родственниками стали. Хм, кровниками. Но не по кавказски, а по хирургически. Вот именно. Он с ней оперировал до конца. Мог бы как начальник оставить её – пусть зашивает сама. Главное-то он сделал. Но нет – достоял с ней до последнего шовчика. Видно, не хотел расставаться. Предчувствовал? Знал. Хотел? И она. Она точно. Он чувствовал. Иначе, какой же он бабник.

Рита открыла глаза. Не было в них ни раскаяния, ни смущения. Или там застенчивости. Сейчас! Жди. Мало ли, начальник! Был начальник. Улыбнулась, выпростала из-под одеяла руки и обняла… бывшего начальника. Впрочем, послезавтра, в понедельник он снова будет начальником.

Вот ведь, что значит молодость: недлинные рыжеватые волосы сохраняли вчерашнюю прическу. Глаза чистые, ясные. Всё улыбается. И силы сохраняются – обняла, притянула. Что ж "назвался груздем – полезай в кузов". Раньше надо было думать. Дела!

Из ванной Рита вышла в халате нараспашку.

– Борис Исаакович, чай, кофе? Что-нибудь поедите?

Вот так! Всё равно, Борис Исаакович. Разница в четверть века. Ему думалось, что лицом в грязь он не ударил. Но, вот, всё равно, Борис Исаакович. И не Иссакыч, и не Барсакыч.

Душ горячий, потом холодный не породил в нём сомнения или какие-либо другие негативные эмоции, переживания. Или, совсем уж вздор, – раскаяние! Не возродил и повторные желания. Четверть века разницы. Может, в квартире и гуляли встречные желания, но не от него исходили. Борис Исаакович в ванной сразу оделся по полной программе. Только что пиджак висел на стуле в комнате.

Он был спокоен и никаких совестливых размышлений. Он предупредил дома, что, возможно, переночует в больнице. Отчасти, так и есть. Вообще-то, хорошо. И кофе был хорош. Со сливками. Достаток не достаток, а вполне на уровне. Бублики мягкие с маслом и сыром. Вкусно.

Допивал кофе, когда Рита подошла сзади обняла его, запрокинула голову и поцеловала. И всё-таки, Борис Исаакович… Да и в ответ – четверть века разницы.

– Зайду в больницу. Взгляну на наше вчерашнее производство.

– Там и опохмелиться можно. – Засмеялась хирург первой категории. – Я тоже зайду.

– А тебе что? Нужда опохмелиться?

Продолжил, по-видимому, всё ж, смущённое ёрничанье хирург высшей категории.

– Больной-то из моей палаты.

Наконец, какая-то реакция на новые их совместные действия, на новые слова между ними. "И не поймёшь – зарделись ли щёки, алея от счастья… ну не счастья – радости; или багровея от гнева… Причём тут гнев – бред. Интересно, а что на его витрине имиджа? Тоже новые слова, но не их личные, а, так сказать, общественные. Да и ничего не отразилось под челом его высоким. Вот это всё у него в голове крутилось. Всё же… Как говорится, слова в простоте не подумает. "Все они…" – И Борис Исаакович засмеялся.

– Вы чего?

– Да так. Не обращай внимания.

"Нет, рдеют от смущения".

В больнице всё было в порядке. Дежурные убрали, так сказать, из зала для поддачи, все приметы и признаки прошедшего юбилея. Опохмелиться, хоть и не было нужды, да и нечем уже. Ушло, исчезло, употреблено. Иссакыч страсть, как не любил, когда на дежурстве кто-нибудь из его ребят пил.

– Барсакыч! Всё путём. Отдали санитарам в приёмнике.

Не проверять же.

Пора домой. Рита осталась в отделении с дежурными.

Нет, не решился он ехать на своей машине. Оставил её в больнице. Нанял – старые слова – левака.

Водило оказался разговорчивым. Школьный учитель. Подрабатывает. Разумеется, зарплаты не хватает. Всю дорогу он рассказывал про свою жизнь, комментировал происходящее на дороге.

– Во, смотри-ка! Мальчишка! Дурак. Ведь вон подрезал того. Ещё чуть бы… и собирай ложками. Покупают права и думают, что в своём праве. Мои мальчишки в школе, правда, в младших классах ещё, а все говорят про машины. А папашки купят им… И работы всем. Вы из больницы едете. Кто лежит у вас там?

– Работаю там.

– Доктор что ли? Похожи. Хирург? Нет?

– Похож?

– На хирурга? Не очень. Я так сказал. Мужчина в больнице должен быть хирургом. Вот после таких пацанов склеивать покалеченных. Не для женщин. Бабское дело сострадать, а не собирать мужиков по кусочкам. Хотя, некоторым образом, как мы учим: "Есть женщины в русских селеньях" Русские женщины, они, конечно, похлеще мужиков. Вон у нас женский спорт… Вообще, русский спорт, русская сила… Ну смотри, смотри… Чего попёр он!? Ну, уступи. Нет, не может русский человек уступить. Силу должен показать.

– Так уж учат: дальше всех, быстрее всех, выше всех…

– Ну! Сильнее всех. Я не учил. Я – это "однажды в студеную, зимнюю пору я из лесу вышел был сильный мороз…" Как там дальше… Но, вообще, сильнее надо. Сдачи давать на полную. Не нюнить-ся. Вот этого пацана остановить бы, да выпороть. Из этого проулка нам сейчас не выехать. Смотри-ка, поток сплошной. Надо дождаться. Там дальше, может, красным перекроют и мы проскочим. А так не дадут, не остановятся. Все спешат куда-то. А суббота. Куда спешить? День подработки. О! Смотри-ка! Один остановился. Нас пропускает. Пошли, пошли. Смотри-ка! Еврей сидит. Им обязательно надо выпендриться. Мол, мы особенные, мы пропустим, а вы толкайтесь. Не люблю их – всё напоказ. Едут же все путём, а он остановился. Ведь и всех сзади остановил.

– А причём тут еврей?

– А то кто? Смотри. Вон он сзади едет. Посмотри в зеркало. И доволен собой. Он, мол, лучше всех. А в школе, думаете иначе? Мол, русский язык – его язык и знает он лучше. Да что и говорить. Все должны быть одинаковыми. Всем платят мало. А банки нынче… Там у них арабы с нефтью, так они у нас всю нефть забрали. И сейчас, смотри-ка, сел мне на жопу. Пропустил, так отстань немного. Нет, он мне показывает, что пропустил.

– Да он, наверное, забыл уже, что пропускал. Едет и едет по своим делам.

– Сейчас. Забыл. А ты спросите. Для того и делают они добрые дела, чтоб потом ими же… Ну! Чего тут говорить. Небось и у вас в больнице также само. А этот-то. Опять мальчишка. По тротуару шпарит. Некогда ему. Им закон не писан.

– Кому?

– Да мальчишкам этим…

– Ладно. Спасибо. Здесь остановите, пожалуйста.

– Да мы ещё не доехали.

– Ничего я здесь уже пешком. Рядом. Чтоб вам не поворачивать. Дойду, хоть между нами и четверть века, наверное.

– Это что? В каком смысле?

– В смысле стар. Из другого времени.

– Я и говорю, довезу.

– Спасибо. Получите.

– Как хотите. Счастливо дойти. А то б довёз.

– Спасибо. Ещё довезёте. Может, кого другого. Может, из вашего времени.

Но учитель уже уехал и не слышал ничего про другое время.