Текст книги "Исаакские саги"

«Искусство кройки и шитья»

"Он понимает дело так,

Что я в твою любовь поверю,

Как бы не так, какой чудак"

Булат Окуджава

Сяду записывать происшедшее со мной сегодня, вчера, давно и почему-то руку ли, мысль ли, во всяком случае, что-то, уводит далеко в сторону от первоначального замысла… воспоминания. Есть же писатели, что с детства были заражены литературной амбицией и с ранних лет одолевали себя этой заботой… или забавой, если хотите. Сначала у них в голове и на бумаге могли рождаться, скажем, какие-нибудь там принцы, Гаити, космос, скафандры, а с годами, по мере погружения в настоящую жизнь, появлялась и она.

Другой отряд пишущей братии не был с детства настроен на письмо. И, вдруг, встретившись с чем-то, может, и обычным, но задержавшим его внимание и задевшим душу его, он, этот представитель иной разновидности писателей, внезапно возглашает в своем нутре: "Мгновенье, остановись!" Ан, не остановишь, – и он бросается к бумаге и норовит зафиксировать этот момент, событие, собственное раздумье по поводу.

Разумеется, первые пишут лучше, стройнее, продуманнее. А вторые, как Господь позволит. Но, как говорится, не отнимешь – от души. Вот, наверное, потому и великие наши народные частушки, созданные душой, по велению, очевидно, Свыше, в первой половине куплета поются об одном, а дальше, казалось бы, совсем об ином. Канонический пример тому есть: "Бродит призрак по Европе, призрак коммунизма", а затем, но, пожалуй, не вдруг– "у моего миленка торчит из жопы клизма" Думаю, что в этом есть сермяжная правда. Ведь нынче метода эта подхвачена создателями и реклам на телевидении. Ну, например, ломает девушка каблук, смотрит на нее алчущим взором восторженный ходок с явным сексуальным вожделением, а в конце оказывается – речь идет о жевательной резинке.

Поэтому и я перестал расстраиваться, замечая в своих записях подобную же неорганизованность. "Так получается, – успокаиваю я себя – по-видимому, не от неумелости и расхлябанности мысли, а от души"

Вот и сейчас, когда лежал на диване, смакуя случай из моего прошлого, конец воспоминаний от проблемы медицинской вдруг свернул совсем в другую сторону. Может, так и надо? И я воскликнул: Мгновенье то, – вспомнись!

Я стоял над больным уже помытый, весь в стерильном, в перчатках и, придерживая пинцетом края раны, раздумывал, как бы разумнее и изящнее переместить все разорванные ткани, чтобы привести орган этот в первозданное, от Бога полученное, состояние. Хорошо бы скомандовать "на место"… или "все по местам"… Так ведь, не получится – не собаки, не солдаты.

Место это хорошо обезболивалось и без общего наркоза, и я, размышляя и примериваясь, попутно выяснял у больного обстоятельства происшествия, происхождение такой нечастой травмы. Точнее выведывал, потому как знать мне про это совсем не обязательно. На медицинскую помощь и ее успех сии следственные дознания никак не сказывались. Так что, просто, любопытство. Эта истина не была мне полезна и путь к ней мной самим никогда не поощрялся. Нестандартное повреждение и породило во мне не нужную любознательность. Впрочем, главная причина моей беседы с больным во время работы, хочу думать, что, просто, желание отвлечь его от мрачных мыслей, вполне естественных при такой травме, да и от ощущений моих действий, которые он мог бы расценить и как боль. Хотя я знал, что обезболивание здесь получается хорошее и мои манипуляции на органе для него не чувствительны… Вернее не чувствует только боль. А что я там ворошу, разумеется, ощущает. Молодому парню, лет так под тридцать, если и не больно, то все ж, безусловно, мало сказать, недостаточно комфортно.

– Как же, дорогой, тебе так все порвали? Что за драка? Не пойму механизма повреждений.

– Ну, с работы вышел. А там разборка какая-то. Ну и попал случайно. Я, блин, и понять ничего не успел.

"Кожа лоскутами в разные стороны. Как-то их переместить надо. Нежизнеспособные участки иссечь придется. Нехватка, малость, получится. Может, методом встречных лоскутов?"

– Это ж не просто удар. И не нож. Разорвано к чертовой матери. Клещами что ли?

– И сам не пойму. Верно, сознание потерял. Не все помню. И по голове били, наверное.

"Но он же в одежде был, коль с работы уходил… уже выходил. Сумасшедшая рана. А может, мылся в душе, блин, после работы?"

– У вас после работы душ? Вы в одежде были?

– Какой душ, блин…

– Да перестань ты меня блинами кормить, черт возьми. А то и я сейчас подамся этой же мове. Тоже мне – блин!

– Прости, доктор. Это, чтоб хуже не сказать. Больно же!

– Ничего не больно. Так что? В одежде был? Не под душем?

– Я ж говорю! Какой душ! Я скорняк. Конечно, одет. Вы там поосторожнее. Чувствую все.

– Чувствуешь. И будешь чувствовать. Живой же. Не болит ведь. А чувствовать… Местно же обезболиваем. Не спишь же. А болей быть не должно.

"Скорняк. У них могут быть всякие основания для… Материальные, так сказать, ценности… Хм, блин, так сказать. Вот этот лоскут сместить налево, а здесь чуть подрезать и встречь пустить. Так разорвать мошонку сквозь одежду! Приемы десантников – кто-то из врачей сказал. Вздор. Схватили и рванули. Кошмар. И от этой боли можно было и сознание потерять. На голове-то следов нет. Все упрятать надо. Как было. И внешне, чтоб было… Чтоб красиво… Чтоб как было. Как там? – Красота мир спасет. А? Ну".

– Доктор, простите… Тут вот такие дела… У меня через сорок дней свадьба… Там все в порядке?

– Какой же порядок? Все не в порядке. Но вот, попытаюсь скроить, чтоб выглядело, как было. Скорняк! Нам тоже скроить кожу надо, чтоб вид был.

– Вид! Заживет? А работать все будет?

– Пожалуй. Наверное. Не повреждено ничего, чтоб влияло на функцию, на дело. Кожа мошонки сильно разорвана. Все, что внутри, вылетело наружу. Висит.

– Доктор, сделайте, постарайтесь… Чтоб через сорок дней… А?

– А я что делаю? Стараюсь. Должно получиться. Внешний вид тоже важен. Красота мир спасет.

– Что? Мир! В семье, чтоб был мир.

"У них, у скорняков проще. Отдельные кусочки. А у нас-то сосуды должны подходить к каждому участочку. Не нарушить бы кровоснабжение лоскута".

– У вас-то, у скорняков можно отдельный кусок, заплату вставить. А нам так, чтоб кровь доходила до каждого краюшка.

"Так. Здесь хорошо сшилось. Канатик укрылся хорошо. Теперь бы дно скроить покрасивше. Тут вот этот лоскутик передвину. Подойдет".

– Доктор, если будет все в порядке, я тебе такую шапку из пыжика сделаю! Я хороший скорняк, доктор.

– Да ладно, друг мой. Какая там шапка! Мне и самому хочется, чтоб красиво получилось. Как от Бога тебе дано было.

– Мне, чтоб работало.

"Пожалуй, получается неплохо. С этой стороны все хорошо укрылось. Вот этот угол надо как-то сделать поглаже. Чтоб уголок шва не торчал. Здесь чуть подрежу".

– Вообще-то, получается неплохо. Если не нагноится, то через сорок дней будет, как новенькая.

– Как новенькая… Свадьба будет…

– Вернее, будет, как старенькая. Как было. Тут я накроил вам. Лишь бы не нагноилась. Антибиотики колоть будем, – чтоб не ныть!

– Да я и не ною.

– Ведь, вы как. Чуть лучше, и уже ничего не надо: и уколов много, и зад весь искололи…

– Все, доктор, все как скажете. Слово даю. Бля…

– Вот, парень, только без этих терминов. Мне твоих блинов хватит. Всякие там, бляхи-мухи оставь для будущих разборок.

– Все, все, доктор. Молчу. Я случайно. Извините. Только вы там не тяните. Что вы там тянете?

– Не тяните! Лоскут подтянуть надо.

"Неплохо получается. Чуть меньше мошонка стала, да это значения не имеет. Так и красивее. Рубцы под-рассосутся и все на место встанет. Нет… Неплохо".

Я даже немного отодвинулся, чтоб полюбоваться собственной работой. Совсем неплохо… Просто, даже хорошо! "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" – так кажется, он радовался собственной работе.

Я отошел от стола наложив повязку. Потом сделал еще, так называемую, Т-образную повязку. Могла бы и сестра, да мне, прямо-таки, жаль было расставаться с удачной своей работой.

Похлопал паренька по плечу:

– Теперь молись. Мы свое сделали. Пожалуй, удачно скроили из того, что было. Как могли. Ничего. Будем надеяться.

– Спасибо, доктор. Шапка за мной.

Я только хмыкнул в ответ. А что я мог сказать? Как тут реагировать? Так сказать, чендж – обмен работами. Не раз я слышал о долге мне. Да как заживет, так и забывается. Чаще всего. Да и не нужно мне это. Лучше бы платили зарплату нормальную, а уж шапку я и сам тогда куплю, какая мне понравится. Когда у нас будет зарплата соответствующая, тогда и в магазинах проблем с покупками не будет. Да и не нужна мне шапка. Не люблю я шапки. И эх! И я пошел из операционной.

Дежурство только начиналось. В коридоре мимо меня проплыла каталка, на которой увозили в палату моего скорняка. Слышу, шепотком он спрашивает сестру:

– Этот, что ли делал мне? За маской не разглядишь.

Сестра подтвердила.

– Эй, доктор! Не больно было. Спасибо. Все путем будет?

Парнишка лежал в другом отделении и у него был другой врач в палате. Но швы снимал я сам. Вдруг, что не так. Да еще, наверное, и от довольства собой. Да. Если по правде, так я знал, что все шло нормально. Просто хотел порадоваться собственному успеху по части кройки и шитья. Мошонка была ровненькая, аккуратненькая. Я любовался своей работой.

– Ну, как, доктор?

– Все о" кей! До свадьбы, как говорится, заживет.

– Да не как говорится, а вправду нужно. Заживет? Нормально будет?

– Если меня не посрамишь – молотобоец будешь.

Я подклеил повязку и пошел из перевязочной.

– Эй, доктор! – опять это "эй". Что я его воспитывать сейчас здесь буду. Уж, какой есть. Пусть теперь жена его воспитанием занимается, если родители не сумели. Интересно, она к нему приходила? Он ей говорил, что у него? Не мое дело. – А как тебя зовут-то? Я даже не знаю. А шапка-то за мной.

– Чего ж у других не спросил. Борисом Исааковичем меня зовут.

Он вытаращился на меня, будто услышал колдовское заклинание. Но дальнейшую его реакцию я уже не видел. Ушел к себе в отделение.

На следующий день он поднялся на наш этаж, в мое отделение. Я сидел один и подписывал истории болезней.

– Слушай, Исаак…

– Борисом Исааковичем меня зовут.

– Да что ты возникаешь? Все одно – Исаак. Да? А ты что, еврей?

– Во-первых, юноша, у русских, в нашем языке, есть вежливая форма: к незнакомым, тем более к старшим, принято обращаться на вы… И у нас, у русских принято обращаться с отчеством.

– Ну, вот. Опять возникаешь…

– Да. Еврей. А что? Имеет значение?

Как писал Пушкин: "Ничего не ответила рыбка, лишь хвостом по воде плеснула". Парень ничего не ответил и печально ссутулившись, пошел из кабинета. Как это у того же Пушкина, нашего русского кумира: "Догадал меня черт родиться в этой стране".

Помню, как лет пятнадцать тому назад один приехавший к нам немец, не понимавший по-русски, сказал, что он чаще всего слышал и единственно, что понимал в разговорах – это два слова: Пушкин и кегебе. Но это я отвлекся.

Паренек был столь печален, что я закручинился – не оторвал бы он всю мою работу, чтоб заново все сделал какой-нибудь иной хирург, брат по племени и крови. Придет как Маугли к питону Каа, скажем, и промолвит на змеином языке: "Мы с тобой одной крови, ты и я. Удачной охоты, Каа. Почини мне мошонку". А еще лучше попросить об этом Багиру.

Больше я его никогда не встречал. А мне так интересно бы знать результаты моей работы. И на вид тоже интересно – как же все это выглядело через год, как разгладились швы, нет ли углов. Наконец, достаточно ли хорошо восстановилась изначальная форма.

Ни при выписке. Ни после свадьбы… Никогда. Думаю, что все в порядке. Говорят же: нет вестей – добрые вести. Было бы плохо, наверное, пришел бы права качать.

Началось это воспоминание, как чисто медицинский казус. Так сказать, мне важен был прецедент – приблизительно такой же больной был у нас вчера в отделении. Дежурные также проявляли "искусство кройки и шитья", как пел когда-то в дни нашей молодости Булат Окуджава. Вспоминал, вспоминал, как кроил, а кончились мои внутренние мемории совсем другой заботой, другим кроем. Не о шитье – о житье финальный куплетик.

Так и в рекламе, что я сейчас увидел на своем домашнем экране: погоня, полиция, мотоциклы, шум, треск, обыск… а оказывается – какие-то сигареты лучшие в мире, или что-то в этом роде.

Бродит по Европе призрак… и… всех чужих ждет клизма…

Лень

Выходной день может протекать по-разному. Борис Исаакович решил воспользоваться разнообразными желаниями семьи. Жена звала к друзьям на дачу. С вечера уехать и ранним утром по грибы. Все знали, что такое предложение глава семьи отвергнет с порога – он не любил ни эти лесные походы, дачные посиделки после, неминуемую борьбу с комарами, да и грибы не любил. Хотя известно – грибные поиски на самом-то деле не имели никакого отношения к дальнейшей гастрономии. Учёная компания – им важен поиск. Сыну тоже до лампочки была вся эта многомудрая компания – у него своя компания, свои планы и задумки. Короче говоря, уик-энд наступил, и Борис Исаакович остался дома с полной свободой, без привычных семейных общений. У него была идея написать статейку. Небольшую, без глобальных обобщений или новых предложений операций там, методов лечения. Недавно он выписал больную после необычной тяжёлой травмы, тяжёлой операции и неожиданно слишком лёгкого послеоперационного течения. Девочка разбилась на машине, которая впоролась в темноте на какую-то стройку не ограждённую должным образом. Её прямо пронизало, как на шампур насадило на два толстых штыря, которые прошли через весь живот снизу и остановились в груди. Будто чья-то верховная рука отводила эти железяки от мест, которые бы сделали повреждения не совместимыми с жизнью, как пишут в протоколах. Трудно назвать так пострадавшую девочку счастливой, но как иначе, если после такой сумасшедшей травмы, она выписалась из больницы уже на десятый день. Мистика! Да всё мистика: улица, на которой это случилось в старые время называлась «Живодёрка», и надо же, чтоб на месте с таким названием выстроили институт, который занимался и следил за трупом Ленина. Правда, пришлось её перекрестить в улицу Красина. Но, судя по этой травме, характере и функции института, суть прошлого названия сохранялась. Мистика!

Статеечку Иссакыч планировал небольшую, в отдел казуистики хирургического журнала. Он даже сел за стол и, пытаясь собрать все силы своего воображения, отдался размышлениям о мистики казуса. Хотя не воображение надо было включать, а лишь память, и сосредоточиться лишь на правильном подборе и порядке слов. Поразмышляв, да повздыхав, он написал первую фразу: "Попадаются в практике экстренной хирургии…" Уничтожил предложение – бред же. Так не пишут. "Случай необычной травмы, при…" Нет, не то. Борис Исаакович задумался и понял, что больше его заботит место, где случилось несчастье, а не хирургическая тактика и казуистика. И действительно: хирургическая проблема счастливо разрешена, больная ушла домой – и никаких забот. А место, наводящее на размышления и мистические домыслы и вымыслы, осталось.

Он ещё несколько раз начинал, но после трех слов отвергал написанное. На самом-то деле, ему было просто лень, потому и лезли в голову всяческие мысли не по делу. Лень, хоть и неосознанная, но требовала какого-то оправдания. Если по серьёзнее задуматься, то и писать-то эту казуистику не хотелось. Пожалуй, это был просто повод остаться дома одному, уберечь себя от дачи.

Когда есть формальное желание сесть за работу к письменному столу, появляется спасительная потребность поесть или выпить чаю, кофе. Всё же дело. На кухне Иссакыч повертел головой, открыл холодильник, понюхал и из еды обнаружил лишь суп. Это не еда для первой половины выходного дня. Поворошил запасы. Статья в голове не складывалась, да и, вообще, не вползала туда. А в холодильнике он обнаружил большие напластования льда. Какое счастье! Есть чем заняться – надо разморозить холодильник, что полезно семье и его имиджу в доме. Он будет героем, да ещё и сможет упрекать всех за бесхозяйственность.

Не так уж была заполнена эта кладовая их – он быстро ее опорожнил, и крайне собой довольный, поскольку знал, как это надо делать, поставил в холодильник кастрюлю с кипятком. Теперь ждать. Что ж можно заняться и статьёй. Однако же хотелось есть. Или не хотелось, но так же он решил ещё раньше. Дело есть – и он принялся за кашу. Пшённую с изюмом и курагой. Ведь есть какая-то легендарная гурьевская каша. Иссакыч завозился с поваренными книгами, что лежали на кухне, на буфете. Не нашёл. Есть ещё книги Похмелкина. Нет – надоело книги листать. Начал делать кашу. Крупу промыл. Воду с молоком подготовил. Изюм и так хорош, а курагу немножко порезал на более мелкие кусочки. Засыпал, поставил, помешал… И снова к холодильнику.

Боже! А на полу-то натекло. Тоже дело – пол вытирать. И не оторвёшься к тому столу, что в комнате, а не здесь. Вытер пол и подложил тряпку. Помешал кашу и уменьшил огонь под ней.

Опять натекло и опять вытер пол. Господи! Пока эта глыба льда истает, сколько ж времени уйдёт, да и за полом надо следить. Соседи внизу не простят. Работа есть беспрерывная.

Телефон: "Борис Исаакович, у нас проблема. Больной не совсем ясный". "Что приехать?" "Ну, не сломя голову, но хотелось бы". "А что там?" "Да живот какой-то непонятный. Ну не кровотечение, можно не торопиться… Но, пожалуй, лучше соперировать. А может и подождать. Завтра-то воскресенье". "Чуть попозже. Я тут делом занялся. Может, ещё часок, а?" "Я ж говорю, не горит". "Не течёт". Посмеялись. "Кончу и приеду". "Закончишь и приедешь. Так?" Опять посмеялись.

Опять вытер пол. А глыба, что скала – почти и не уменьшилась. Иссакыч вспомнил сказку, где говорилось, что к горе раз в год прилетает птичка и точит свой клюв. Когда она сотрёт всю гору, то и будет секунда вечности. Когда ж это закончится. Процесс, как нынче говориться, пошёл и его уже не приостановить. Иссакыч задумчиво уставился на этот айсберг. И его осенило. Пока Лены нет… Ведь неизвестно, как будет бороться за своё имущество. "Ай да Иссакыч! Ай да сукин сын!" вспомнил он Пушкина. Он притащил фен, включил его на самую полную мощь и направил горячую струю воздуха между стенкой морозильного устройства и глыбой льда. Скоро появился зазор между этими двумя материями. Ещё немного и он просунул свои хирургические пальцы в образовавшуюся щель. Лёд сравнительно легко отошёл и он его скинул в раковину. "И догадал же меня чёрт родиться хирургом с таким талантом" – продолжал он пользоваться Пушкинским наследием, не так уж нагло искажая его. Идея сохраняется.

Недолгое дело вытереть внутри холодильник, загрузить его вновь. Закрыл и удовлетворённо посмотрел на дело своего таланта. Так можно было посмотреть на удачную пластическую операцию.

Можно и ехать. Даже ещё и поесть. И тут он вспомнил про кашу. Внутри кастрюли вместо привычной беломолочной желтизны он увидел коричневую массу с чернеющими кусочками кураги и изюма. Фен-то он сохранил, а вот за кастрюлю шума не избежать. Он позвонил в больницу. Подтвердили: "Не горит, не кровотечение, но всё же…"

С кастрюлей пришлось повозиться с большим напряжением сил. Ведь пока всё это ототрёшь. И ложкой скрёб, и какой-то проволочной мочалкой тёр, и растворами поливал и с ними вместе кипятил… Ну не новая кастрюля, но от хозяйского Лениного глаза не укроется.

Ещё же и есть хотелось. Уже по настоящему, а не для отвлечения от дела. Ладно, это уж после, а сейчас в больницу. Лень нашла себе оправдание.

Чем хороша хирургия? Когда что-то надо сделать и где-то там, в глубине, на само деле неохота – всегда спасает какое-нибудь срочное дело, какой-нибудь больной, сложный случай. Конечно же сесть за стол и без понукания, без палки, взяться, так сказать, за перо и бумагу, сложней, чем опрометью бежать и делать то, что умеешь, чему выучился давно и почти автоматически делаешь ежедневно. В хирургии всё ясно. И не надо думать с чего начать. Лечить и всё.

Зачем?! Так надо. И всё

– Я тебя прошу. Повремени. Ну, еще пару деньков. Пусть давление чуть снизиться.

– Ты же должен понимать! Я ж не гулять еду. У меня командировка. Остается Андрей. Он обещал каждый день у тебя бывать. Я всего наготовил. Полный холодильник.

– О чем ты говоришь. Холодильник! Эта командировка вполне может обождать. Андрей! У него же кроме работы еще и семья.

– Андрей твой старший сын. Он тебя любит и заботится… и будет заботиться не меньше меня.

– Но мы живем с тобой. Он не привык. Да он и у Ксаны, как за каменной стеной. Сам ничего не может, не умеет. Если бы мама была жива…

– Папа, это ж демагогия. Я еду всего лишь на неделю. Ты что ж хочешь, чтоб и я приобрел семью и тоже ничего б не умел, не мог бы сделать. – Молодой человек по имени Илья засмеялся и приобнял отца, который вел беседу, удобно устроившись в глубоком кресле. Наверное, в таком болел и умирал граф Безухо в.

– Да хочу, чтоб и ты приобрел. Тогда я спокойно мог бы умереть. Если бы командировка была связана с будущей семьей, мне было б легче тебя отпустить.

– Конечно! Скажи тебе, что это не командировка, а фривольное путешествие, ты бы мне такого перца задал. Знаю тебя. – Илья опять рассмеялся, и на этот раз менее уверенно. Да пожалуй, и менее искренне. – Эх, папочка! Уж лучше бы ты на эту тему не начинал.

– Глупости. Я давно жду, когда, наконец, ты остепенишься. Приведешь в дом хозяйку, а не черт знает что видеть рядом с тобой мне конечно тяжело. Найти хорошую девушку, жену – для этого и в командировку можно. Это дело, а не то, что твоя пустая, якобы рабочая болтовня. Как говорит дядя Боря: личное выше общественного. Да и общественное твое…

– Для тебя общественное это только гайки закручивать, гвозди делать, да еще, может, людей лечить… Давай закончим дискуссию на эту тему. Каждый останется при своих мыслях, словах и делах.

– И своих обидах. Ладно. Поступай, как знаешь.

– Остается с тобой твой старший сын… Зачем же откладывать… Ну надо мне. Ну не поеду я. Так через неделю другую опять та же проблема возникнет.

– Да ладно. Как знаешь. Я просто хотел, чтоб давление снизилось. А тогда б поехал.

– Можно подумать, что у тебя давление первый раз. Да и с дядей Борей я договорился. В случае чего он терапевта своего привезет.

– Ну ладно. Ступай по своим делам. Когда Андрюша придет?

* * *

Борис Исаакович стоял в коридоре у дверей маленькой, отдельной палаты, где лежал муж покойной сестры его Эдуард Захарович и смотрел вдоль коридора на идущего к нему Андрея, старшего сына Эдика.

– Что скажешь, дядя Боря? Что сегодня?

– А что может быть нового? Всё ужасно. Андрюшенька. Отец уходит. Последние завязки в семье. Ему ничем не поможешь.

Борис Исаакович говорил печальным шёпотом. Андрей, видно, привыкнув к шуму на своем заводе, говорил слишком громко для больницы.

– Я в отчаянии. И Илюшка будет только через два дня. Ему ж никак не дашь знать. И сколько ж папа еще будет…

– Тише. Он же слышит.

– Как он в сознании?! Дядя Борь, ты говорил, что он не двигается, не говорит…

– Все верно, мальчик мой. Ты посмотри на его глаза. Он ими спрашивает нас, Он силится что-то сказать и не может. Лишь какие-то неадекватные движения одной рукой. Наверно, и больно ему. При инсультах очень быстро пролежни появляются.

– Ну, а перспективы?

– Я ж говорю. Ничего хорошего. Восстановления не будет. Слишком большие разрушения в мозгу.

– И что же? Он будет понимать, но при этом даже сказать, что ему больно не сможет? Попросить анальгин не сможет?

– Анальгин! Ты никак не врубишься, дорогой. Никогда, к несчастью, он не произнесет ни слова.

– А писать?

– Всё Андрей! Все! Это, практически, уже не папа твой.

– Не папа, так и не человек. Не понимаю. Страдания будут, а человека не будет?!

– Вот именно. И, к сожалению, без всяких перспектив.

Недалеко от них сидел на диванчике дежурящий у постели родственник такого же больного и, видимо, сделавший перерыв в своих также бесплодных ухаживаниях:

– Вот она, ваша гуманная медицина. Не можете ничего вылечить. Сами говорите, что страдает, а вы не можете помочь. Даже узнать болит или не болит. Так зачем же вы его лечите? Зачем эти капельницы?! Делаете вид только. Только жалуетесь, что вам не платят.

Борис Исаакович лишь метнул глазом в сторону диванчика. Не вступать же в дискуссию. Очень модная проблема. Но он не собирался включаться. Метать бисер…. Но чуть передвинулся, встал по другую сторону двери, чуть подальше от дивана. Андрей тоже растерянно глядел то на дядьку своего, то его неожиданного оппонента.

– Мы должны заведомо давать обезболивание. Просто обязаны лечить. У нас рефлекс должен быть на лечение. Даже если мы понимаем, что радикально помочь не можем.

Незнакомый посетитель, видно, также безнадежного больного не унимался. И продолжил дискуссию чуть громче, поскольку оппонент его стоял теперь чуть дальше.

– У вас рефлексы, а люди страдают без всякой надежды. Милосердие! Гуманизм засратый!

– Тише, товарищ. Здесь же больные.

– Жалеете! Вы лучше помогите… или… распишитесь в своем неумении. Здесь больные!!! Пожалел, видишь ли. Креста на вас нет.

Борис Исаакович поддался, не выдержал и вступи л-таки:

– Это-то верно. Креста нет на нас. Но вот лечить мы будем до последнего дыхания больного. Даже если впереди лишь мрак один… И даже, если и нет на нас креста.

Дискуссия была никчемна, да и абсурдна. Не надо было ввязываться. Но когда тот упомянул об отсутствии креста, наш Иссакыч дрогнул. Хотя, скорее всего оппонент его маловероятно, чтобы намекал на докторское еврейство. Но, так сказать, страха ради иудейского, влез дядя Боря в этот бессмысленный разговор.

– Да ладно уж. Пытошники. Палачи.

– Вот как раз, мы и против этого. Мы врачи. Мы лишь лечим.

– Пытаете. А раз не можете – должны прекратить.

– Что ж вы предлагаете, черт возьми!?

– Милосердие, гуманизм засратый! Вот я и говорю, не можете убрать боли, так прекратите жизнь мученика. Вы и есть мучители.

Иссакычу бы прекратить, заткнуться, а он уже тоже завелся. Ну и дурак.

– Вы что, сумасшедший? Как это прекратить? Мы врачи и, чтоб вы не говорили, мы настроены на лечение. А смерть это от Бога, от природы. Для смерти есть палачи. И нечего к нам с этим обращаться. Решили убить вашего страдающего, вот и действуйте и отвечайте за это, а нас не трогайте. Убивать ваше дело, а наше лечить!

Андрей испугано потянул Бориса Исааковича за рукав.

– Дядя Борь, пойдем, пойдем в палату… или к тебе в кабинет, в твое отделение.

Борис Исаакович выдернул свой рукав, и было снова открыл рот, но вдруг остановился, как бы потух, вынул из кармана сигарету:

– Ладно. Пойдем, покурим. – И, повернувшись к дивану, бросил – Извините. – И пошел. Андрей засеменил следом.

– Разошелся. – Забормотал вдогонку незнакомец.

– Правда глаза колет. Все они так… – запнулся и продолжил уже не так агрессивно. – Врачи!.. – это он сказал совсем тихо.

Противная сторона, так сказать, вышла на лестничную площадку. Закурили оба.

– А ты чего, дядька, разбушевался. Что он тебе сказал такого?

– Да всё сказал. И палачи мы врачи, и креста на нас нет… На ком, спрашивается… На медиках, на евреях?

– Ну, при чем тут евреи! Это же абстрактное присловье.

– Ну, может быть. Издержки прожитой жизни. Борис Исаакович усмехнулся, затянулся дымом, да и вновь вдохновился. – Но к врачам, по крайней мере, можно иначе относиться.

– Да что он особенного сказал? Расхожая мысль…

– Мысли-то, пожалуй, и правда нет. Расхожие слова. Пойдем, зайдем к папе.

Они пригасили сигареты, кинули их в урну и пошли обратно в палату.

Эдуард Захарович лежал на спине с широко открытыми глазами, которые он переводил с одного на другого.

– Папа. Папа! Тебе больно?

Папа лишь глазами поводил. И не поймёшь – смотрит то на одного, то на другого что ли? Борис Исаакович, как врач, видел лишь плавающий взор. Сыну казалось, что отец моляще переводит глаза с него на дядьку и молит о помощи. Сыну естественно казалось, что страдающего отца сейчас томят глобальные страхи и надежды.

Да нет.

Борис Исаакович поправил одеяло, подоткнул подушку, приподняв голову повыше. Он не увидел никакой ответной реакции. Андрею же показалось, что глаза благодарно посветлели, о чем он и прошептал дядьке.

– Андрюшенька, глаза никакой погоды не делают. Это только кажется да писателями пишется. Глаза не делают погоды в выражении лица. Мимику, желания, страдания определяет рот… Господи, нашел время анатомию вспоминать. Извини. Ладно, дорогой, посиди с отцом, а я пойду к себе, пофункционирую в качестве заведующего хирургическим отделением, – хмыкнул Иссакыч и потащился к себе.

* * *

Ну чего, спрашивается, полез он со своим глупыми рассуждениями о том, что выражают глаза, да и выражают ли они что-нибудь. С какой стати он вскинулся на этого мужика в защиту медицины. Зачем об аксиомах рассуждать – их не доказывают. Врач должен лечить… и только лечить. А если общество решит, что можно насильственно-добровольно прекращать страдания… ну и исполать этому обществу. Это не проблема медицины. Ищите исполнителей, а у медицины должны быть другие рефлексы. И не дай Бог, когда они исчезают и начинаются рассуждения о целесообразности. Жизнь, смерть и размышления о целесообразности несовместны.

Борис Исаакович еще несколько дней тратил свое серое вещество на обсуждение с самим собой этой проблемы. Глупо. Это не подлежит обсуждению.

Смертность стопроцентна. А при несчастии, постигшем Эдуарда, вполне реальна своей близкой неизбежностью.

Оно и свершилось.

* * *

В кабинете у Бориса Исааковича сидят оба сына и обсуждают проблему похорон. Дядя Боря и Андрей суровы и деловиты. Илья плачет и на все согласен. Он просит лишь, чтоб гроб был получше, чтоб цветов заказать побольше, и поминки, чтоб были у него дома, где жил отец.

Они считались, да и сами себя считали, евреями. При этом язык они не знали. Верили ли они в Бога или нет, значения не имеет – ритуалы иудейства они не соблюдали. А религия – это ритуал. А евреи – это, прежде всего религия. В противном случае, они ничем не отличаются от окружающего общества. Культура, язык определяют нацию. Религия, Церковь, организация – большая часть культуры. Кто он Борис Исаакович? Еврей! Ему этого не дают забыть.

Поминки! Какие могут быть поминки у евреев? Сидеть семь дней дома, горевать, молиться и принимать сочувствующих родных и близких – так диктует своим еврейство.

Поминки!

Но, как говорил поэт Светлов в самые напряженные дни государственного жидоморства пятьдесят третьего года: мы уже пьём, мы уже деремся, что же вы от нас ещё хотите!?

Поминки! Они состоялись у Ильи на квартире. Теперь у единовластного хозяина этого дома.

С одной стороны поминки хороши: они снимают, ослабляют стресс… пресс… тиски сжимавшие души близких. Можно распуститься, можно вспомнить не только последние тяжкие дни умирания, но и прошлые радости, веселые, счастливые дни. Высыхают слезы, появляются улыбки…