Текст книги "Исаакские саги"

Гонорар навыворот

– Спасибо вам большое, Борис Исаакович. Значит категорически… Вы с полной уверенностью утверждаете, что у меня ничего нет?

– Господи Боже мой! Да, конечно же, нет! С чего вы взяли? Нет никаких оснований для беспокойства. Это, как говорится, с потолка…

– Видите ли, Борис Исаакович… Мне очень стыдно… Ну, да ладно… Сколько же я вам должен?

– Да ничего вы не должны. Во-первых, может быть, и, к сожалению, но я сформировался, как врач в эпоху агрессивного социализма и не могу пока привыкнуть к нынешнему зарождающемуся базарному капитализму.

– Вы не цените свой труд.

– Не мы не ценили наш труд и нас приучили к этому.

– Не ценить свою работу и есть основа халтуры.

– А что только в медицине? А во-вторых, друг мой любезный, я ничего не сделал, ни от чего не вылечил. Какая ж работа?

– Мы ученые считаем, что отрицательный результат тоже результат. Вы закончили сегодня свою работу?

– Да. Ухожу сейчас.

– Вы мне так симпатичны… Если не возражаете, может, пообедаем? У вас есть время сейчас?

Борис Исаакович посмотрел на часы и, пожалуй, хоть и нехотя, но согласился. Это столь часто предлагают и Иссакыч всегда говорил: Ну, с какой стати – я и так потратил на него время, а мне сидеть тратить еще свое время на еду с чужим человеком.

В данном случае он, по-видимому, поддался предложению этого, безусловно, интеллигентного человека. Согласился.

Они пришли в ресторан, и сей интеллигентный человек, пока ожидали заказанное, снова начал:

– Напрасно вы денег не берете. Я же к вам не по закону, а по просьбе общего приятеля. И знаете ли, как-то мне сказал один доктор в Питере: медицина наука не точная, а потому деньги вперед.

Они посмеялись, и Борис Исаакович тоже решил выступить с шуткой на ту же тему.

– А мне как-то, скорее всего другой питерский доктор сказал: никогда не ешь у пациента это вредно отражается на гонораре.

– От гонорара вы все равно отказались…

Тут-то им и принесли первый графинчик и, не дожидаясь закуски, первую рюмочку они сразу же пропустили.

Хитрый пациент, видно пригласил доктора не без задней мысли. Надо было ему, наверное, поплакаться кому-то в жилетку. Он попросил разрешения рассказать свою медицинскую историю.

– …Как вы говорите – анамнез, историю болезни.

Уже начатая водка сделала свое дело: доктор вздохнул и приготовился слушать. Наверное, не только из-за гонорара не стоит обедать с пациентом.

Начну, пожалуй, издалека. Потерпите? – На этот раз согласия собеседника он уже и не ждал. – Я не был мальчиком болезненным, но с самого младенчества был безмерно мнительным. Не помню – возможно, мама тряслась надо мною больше, чем надо; а может так сложился мой генетический рисунок. Во всяком случае, в том возрасте, когда я, более или менее, стал что-то соображать и воспринимать мир относительно разумно, мама стала отрицать свою вину, а всё стала пенять на генетический код. Впрочем, слов таких в те времена, когда правили наукой Лысенко и Сталин, она не знала, и просто, если я начинал на что-то жаловаться и метаться в поисках рака в своем организма, называла меня сумасшедшим. Однако я страдал и время от времени подозревал, а то и того хлеще – обнаруживал в себе рак или саркому, мама, отплевываясь и чертыхаясь, вела меня к очередному врачу, благо ей было это несложно, так как работала в больничной лаборатории. Конечно, еще проще было бы делать мне анализы самой, но разве я поверю – ведь, нет пророка в своем отчестве. Дело маминых рук для меня ничего не подтверждало и не отрицало в моих болезненных мозгах.

Принесли закуску и они выпили еще по одной. Закуску, видно, несостоявшийся больной решил взять на весь предполагаемый им гонорар. Выпили, и Борис Исаакович изобразил еще большую готовность слушать.

– Так или иначе, я мучил сначала свою маму, а потом и моих друзей. Порой только начинался у меня роман, а то уже и в разгаре его при какой-нибудь прихотливой позе, понадобившейся мне и моей партнерше, я вдруг чувствовал где-то какое-то неудобство, а то и покалывание, или нечто тянущее, что-то мне мешающее – я прекращал свою забаву в страхе от явно, с моей точки зрения, проявившегося в этот момент симптома давно угрожающего мне рака. А какая же любовь при страхе! Наверное, поэтому и девочки… Вернее настоящие мужские отношения с девочками… Нет. Даже только ещё вожделения у меня были запоздалыми по сравнению с моими однополчанами, то бишь одноклассниками. К девочкам меня подтолкнул… Впрочем, не так, по порядку.

Тут принесли первое и они перед горячей соляночкой опрокинули ещё по одной. Готовность слушать у доктора, по-видимому, нарастала.

– Значит так. Как-то у меня заболела… Нет, не заболела – я что-то почувствовал в икре при ходьбе. Вообще-то, мне казалось, что она неправильно сокращалась при движении. Видимо, одна сокращалась больше, сильнее. Как я такое заметил? Мои спортивные друзья, говорили, будто нога эта у меня "толчковая". Разумеется, я пришел в ужас от одного такого слова, от такого определения… названия ноги. И что точно значит "толчковая", они, смеясь, не стали разъяснять, особенно, увидя моё встревоженное недоумение. Я был далек от спорта и предпочитал в досужее время скрипочку, которую маму мне упорно всовывала в руки, хотя я не уверен в своей музыкальности. Не то чтобы я предпочитал скрипочку, но мама заполняла этим мое сознание, якобы свободный мой выбор образовавшегося досуга. Да, но я не о том… Услышав, что нога у меня "толчковая", я настроенный изначально в сторону физиологии, решил, что это связано с толчком – так почему-то у нас назывался унитаз. Я стал вспоминать и прикидывать, как же я сажусь на этот самый толчок, и понял, что на самом деле не сажусь я, а присаживаюсь. Я попытался прояснить ситуацию референдумом среди моего мужского окружения. Возможно, я бы и женскую половину опросил, но таковой вокруг меня практически не было. А маме в вопросах физиологии и здоровья я не доверял – она всегда была против, обзывала меня психопатом и, снимая с себя всякую ответственность, волочила меня к докторам, что только усиливало мою патологическую мнительность. Так вот, опрос не прояснил мне ситуацию, я продолжал внимательно следить, как же я живу в содружестве с унитазом. Но ведь известно – когда сороконожку спросили, с какой ноги она начинает свое движение, та не смогла и шагу сделать. Для меня это уже становилось опасным. Теперь я понимаю, что еще бы немного и у меня могли бы возникнуть мысли о непроходимости. Тогда, правда, я еще не был столь грамотен – нога для школьника понятнее, чем кишка. Толчковая нога! – а не саркома ли это!?

– Я тоже был не больно спортивным. – Видно доктор тоже захотел что-то рассказать и о себе.

Не тут-то было. Пациент должен был рассказать свой анамнез до последней корочки:

– И я к маме. Господи! Что тут на меня обрушилось. Правда, тогда то я и узнал некоторые еврейские ругательства, которые были невозможны, во-первых, в еврейской семье по отношению к близким, а во-вторых, в устах женщины. Но что это значит, в переводе узнано мною было много позднее. Мама вскричала: "Поц! абрензолазверн! Гей ин дрерд – эти твои выдумки, твой психоз и твои дурацкие болезни…" Последнее я понял, так как учился хорошо и немецкий язык знал. Я понял, что это еврейское жаргонное коверкание немецкого: геен ин дер эрд – то есть шел бы ты в землю. Я маме и перевел, спросив как так она желает мне уйти в землю? Она заплакала, испугавшись своих слов, я заплакал от страха за себя, за свою саркому, которая, безусловно, могла соответствовать этому мамину эмоциональному пожеланию. Я тогда же еще не понимал риторичность ругательств, а воспринимал их вполне конкретно и адресно. Иди в землю – значит иди в землю. Даже "еб твою мать" всегда меня пугало воображаемой конкретикой. А тут мне, смертельно больному, мама желает идти в землю с моей саркомой! Мы поплакали, мама покаялась и повела меня в больницу.

– Я тоже, так и не научился языку. Хотя ругательства и мне частично известны. Так ведь всегда и бывает с полузнакомым языком.

Впечатление, что Борис Исаакович хотел было повторить гастрономически-алкогольную программу, но следующую рюмку ему пришлось выпить одному. Партнер его только помахал ею и нетерпеливо продолжил свою повесть.

– Простите, Борис Исаакович. Я продолжу. Доктор был весьма пожилой, даже мне показалась старый, хотя я нынешний наверно, намного старше того доктора, но себя я нынче старым не считаю. Когда я недавно с дальним прицелом сказал одной женщине, что я ещё о-го-го, она ответила: "Будто? Один старик говаривал, что он не стал ходить медленнее, но все стали почему-то ходить быстрее" Ну и к чему это привело. Быстрее. Потом в постели уже, она меня спросила: "Ты куда-то опаздываешь?" Я испугался и, передохнув, ответил: "Да нет. Что ты?" "Так чего же ты так спешишь?" Никогда не надо никого подгонять. Да, так вот, этот пожилой доктор посмотрел ногу, пощупал, помял, поднимал, опускал, крутил. Потом, оставив ногу в покое, пожал плечами, подергал бровями и сказал приблизительно: нитзайнкин нар. Я, во-первых, понял, что доктор из наших и тоже говорит со мной по-еврейски. Наверно, чтоб я не понял и не обиделся. С чего это они – сами же нас воспитывали, как, они же и говорили, интернационалистами, а потому и не учили нас языку, на котором сами-то разговаривали в детстве, в своей черте оседлости. А теперь норовят обращаться к нам так. Но быстро понял, что – раз по-еврейски, значит обругал. Чтоб я, вроде б, и не понял. Да и привыкнув к родным, русским ругательствам, не воспринял эти идишские восклицания в качестве матерного отношения ко мне. Что мама! Что этот доктор! Но немецкий я знал – нар, значит дурак. А остальные звуки можно было бы и не понимать. Я не обиделся, но тревога не прошла. Доктор от меня отвернулся и подошел к раковине. Он мыл руки, а я озабочено и озадачено смотрел ему в спину. Какая оказывается могучая, широкая спина у вас, у хирургов в ваших халатах, завязывающихся сзади, оставляя часть спины посередине открытой, отчего, наверное, и рождается этот силовой, так сказать, эффект. Он плескался у раковины, а я с тревогой смотрел на свитер в прогалине халата и ждал приговора. Не поворачиваясь ко мне и уже на чистом русском языке, но с еврейской вопросительной напевностью, проговорил: "Слушай, а у тебя девочка есть?" "Какая девочка! – спросил я, понимая, начитавшись книг, что всю правду о грядущей смертельной болезни надо рассказывать не только, и не столько матери, но и еще какому-нибудь близкому, но более далекому, чем мать, человеку – Какая девочка? Причем тут девочка? Откуда у меня девочка!" "Очень плохо, – продолжал спиной разговаривать со мной доктор. – Заведи себе девочку. Помогает" "Да что девочка! А саркома?" Доктор повернулся, посмотрел на меня с улыбкой, не понятно, что говорящей, и опять перешел на еврейский. Опять на звук это слушалось как: "Нитзайкин поц". Впоследствии я узнал, что трехбуквенное это выражение соответствует и нашему трёхбуквенному русскому аналогу. Девочки-то у меня с тех пор и появились. Я еще никуда не спешил, не доказывал никому, что все ходят быстрее. Скорость, как видите, и отношение к ней тоже вещь относительная. Девочки были, но всё равно оставался постоянный страх перед этой легендарной болезнью.

Борис Исаакович временами смеялся, но с каждой рюмкой получалось у него все громче и громче. Собеседник заводился при этом все больше и больше. Порой казалось, что он говорит, не больно-то обращая внимания на адресат рассказа.

Перед поджаркой они выпили ещё.

– Ну, так дальше. Есть у меня близкий товарищ, которому я при любом, пусть даже, мифическом недуге, звоню со стенаниями, подозрениями, криками о помощи. Болит голова – я страшусь рака мозга. Закашлялся – уверен в раке легких. Вчера не покакал – щупаю живот с уверенностью, что нащупаю опухоль кишки. И вообще, звоню – караул у меня давление… у меня стенокардия… А сколько было шума, когда у меня, действительно, была рожа на ноге. Она ж и впрямь была – не выдумка моя. Но каждый раз, когда я ему звонил, он, всё ж, послушав, хладнокровно посылал меня по адресу на тот самый трехбуквенный аналог поцу. И что интересно, когда я слышал это его "Пошел на…" мне становилось легче. Правда, когда у меня была ущемленная грыжа, он вел себя вполне корректно. Не издевался, не посылал, не ерничал, и даже успокаивал. Но после операции при малейшей жалобе вновь посылал меня по знакомому адресу.

– Все же нашлась болезнь – оперировал? Ваше здоровье. За вашего товарища хирурга.

– Да, да. Охотно. На чём я остановился? Да, с годами я стал всё чаще и чаще бывать заграницей, ездил по командировкам. У меня появились друзья в разных странах, которые тоже знали про мой извечный страх, но почему-то пугались вместе со мной. Они не были столь хладнокровны, как мой российский друг. И всё равно я звонил ему каждый раз при очередной придуманной беде. Но что беда всего лишь придумана, я понимал лишь после того, как отправлялся по адресу, предложенному мне моим товарищем. А порой, находясь где-нибудь и не дозвонившись, не получив напутствие в виде "пошел на…", я бросал свою работу и мчался домой. Так, как-то понос сорвал меня из Токио. Хотя, если б я получше подумал, то понял сколь отчаянен и смел был этот скоропалительный побег в аэропорт в самолет… При поносе-то! Обошлось. Прилетел, и товарищ мой всласть натешился, натолкав мне в душу по самое некуда тех самых, куда посылал он меня во всех случаях моей извращенной паники.

– Приятного аппетита. Понос и Токио – день чудесный. Еще по маленькой и всё! – Доктор совсем расковался и стал полноценным участником беседы, стараясь сломать её монологичность.

Ну конечно. Извините, пожалуйста. Еще не все – вот послушайте дальше. Однажды я был в Америке. И в день отлета, последний раз прогуливаясь по авеню и линиям Нью-Йорка, побрякивая, так сказать, последними долларами в кармане, решил их потратить с толком и, наконец, отомстить и пошутить над моим московским другом. Прикинув, что в Москве сейчас шесть часов утра и ему все равно вот-вот вставать, я решил позвонить прямо, как бы в постель. Сказано, как говорится, сделано. Из ближайшего автомата я набрал Москву. Подошли к телефону не сразу. "Спал ещё", – злорадно подумал я. Как, только была снята трубка и я услышал мужское сонное, пожалуй, даже испуганное бормотание, (как мне показалось, испуганное – ведь я же хотел попугать, посмеяться) тотчас, не давая опомниться на той стороне земли, радостно вогнал в непроснувшееся ухо: "Пошел на хуй!"

– ожидая, что он сразу же ответит, как уже бывало при подобных перевернутых наших шутках: "Что болит?" Даже, когда злились мы, все равно, соблюдали раз и навсегда принятый характер, некоторым образом, семейного юмора. Но в ответ я услышал мат неслыханной виртуозности, высказанной незнакомым и явно постпохмельным голосом. Не туда попал. Дослушав, столь интересную, мало знакомую мне изысканную тираду, я извинился, и сказал загадочно для дальнего собеседника: "…я из Нью-Йорка". И повесил трубку, наверняка, создав некоторое недоумение у случайно разыгранного, очевидно ещё не опохмелившегося индивидуума. Долларов у меня больше не оставалось, перезвонить я не мог и со спокойной совестью здорового, вылечившегося ни от чего человека, поехал в аэропорт.

Доктор долго смеялся, не давая продолжить эту печальную повесть. Но пришлось. Водка придавала решительность и настойчивость каждому, но рассказчик оказался сильнее.

Но все ж выпили…

– Сейчас-то самое главное будет. К чему я всё веду. Лечу я в очередной раз в Америку. Перед отлетом я не выспался, устал, а в полете спать так и не приучился. Стало меня подташнивать, чувствую, подступает рвота. Я бросился к туалету, но не добежал и выхвалился последней едой своей почти у самой цели. Подбежала стюардесса, стала меня обихаживать, испуганно успокаивать, попросила прилечь на свободное разложенное горизонтально, кресло. Я объяснил, что это от усталости, все в порядке, у меня ничего не болит, я здоров. И хотел пойти на свое место. Но она меня придержала, быстро накинула одеяло, строго сказав, что я болен… Вновь я попытался развеять её тревоги. Однако, тщетно: "Вы больны. Мы несем за вас ответственность. Вы застрахованы нашей компанией…" Я же здоров, а она не пускает.

Наконец, самолет прибывает, уже пристегнули ремни. Я собрался, было перебраться на свое место – закрепить ремень и на себе. Не тут было. Не пустила, а по рации я услышал: "Леди и джентльмены, у нас на борту находится больной и пока мы его не транспортируем из самолета, мы просим всех воздержаться от хождения, не покидать свои места". В начале не сообразил даже, что это обо мне речь, а потому и не пытался покинуть свое место, скажем, спрятаться, например, в туалет.

Такое впечатление, что у Бориса Исааковича начали плохо веки держаться, да и вся голова тоже. Во всяком случае, время от времени он вскидывал её. А это верный признак…

Может, к мороженому, к кофе, немножко коньячку? – доктор отрицательно помотал головой.

– Ну, нет, так нет. Обойдемся кофе… Чтоб не заснуть. Сейчас же самое интересное. Так что вернемся в самолет. Вот, значит, открылась специальная дверь для транспортировки больных, въехало кресло на колесиках в сопровождении бравых, как у них говорят, парамедиков, в комбинезонах с тысячью карманов, из которых торчат миллионы инструментов, устрашающего медицинского вида и прямо ко мне. Я испугался – неужто у меня вид ракового больного. Другие болезни мне в голову не приходят, даже в случае явного повышения давления. Я опять попытался сказать, что я, все ж, здоров и могу сам пойти и спуститься. Как же! Дадут они! Опять эта чертова какая-то страховка, и они за меня отвечают. По специальному трапу меня свезли вниз прямо к ожидающему скоропомощному экипажу. Кресло стали вдвигать в машину. По ходу вдвигания оно превращалось в лежанку. Поехали. Уже в машине мне стали ставить капельницу, снимать электрокардиограмму – и все мои попытки изобразить из себя здорового успеха не имели. Сюда бы моего российского друга. Здесь все наоборот. Америка! Я им, по существу, говорю "идите на…", а они ищут болезнь. Все наоборот. Америка! Другая планета! Как в тюрьме. Совсем не волен.

– Всё, стало быть, наоборот. Теперь вы их на хуй, а они: "что болит?" Накликали. – Борис Исаакович захихикал, наверное, окончательно расковался. Уже, видно, совсем забыл соотношение гонорар – обед.

– Слушайте. Слушайте. Привезли в госпиталь. Приемное отделение. Скорая помощь. Всё как в сериале, что я столь настороженно и восторженно смотрел вечерами по телику дома. Из вены взяли кровь, подключили постоянный кардиограф, сделали рентген груди и ещё, и ещё и ещё… Запутался, голова кружилась. Я все время твержу, что я здоров, другими словами посылаю их… Но нет московского эффекта. Непробиваемы. Твердокаменны. Известное дело – бездуховны. У меня же здесь лишь пересадка, ведь через два часа мне снова пора в аэропорт. Как же! Сейчас! Здесь доллар главное – а за меня отвечает страховое какое-то общество. Здесь тебе не выговор благородный, если что не так, здесь деньги и страхкомпания. Ещё какой-то страх. Не какой-то – мой. "Да пошли вы!" "Нет, нет! До утра. Утром небольшое обследование и, пожалуйста, можете лететь по своим делам. Страховая компания берет на себя ответственность". Медицина желтого дьявола. "Ужо тебе!" – вспомнил почему-то я Евгения из "Медного всадника". Утро. Приходит доктор. Все, мол, обследования получены, все о, кей, можете лететь, куда вам надо. Не унимаются – бежит какой-то служитель их храма: "Не окей, не окей. На рентгене опухоль в легком. Надо дообследовать". Что со мной – объяснять не надо. А эти слуги доллара говорят про опухоль мою при мне ни капли не стесняясь. У нас такая откровенность не возможна. А они при мне обсуждают и бегут уточнять, выяснять, решать вопросы… Меня же все сразу бросили – я один. Страховая компания! Чёрт бы её побрал. Воспользовался неожиданной свободой и к телефону. Благо здесь нет проблем – из автомата в Москву. Сначала товарищу: я отмщен. А нут-ко, пошли меня теперь – оказался все же прав-то я. Особенно и не разговаривал. Простился. Ведь не увидимся теперь. Простился и простил его. Потом семье позвонил. И их всех простил. Просил простить и меня. И опять бегут за мной. Уже страховка авиакомпании кончилась, началось действие другой, что была открыта ещё и до моего приезда приглашающим университетом. Разумеется, я никого не посылаю… Я не говорю, что у меня ничего нет, ничего не болит… Всё болит. Я же говорил! Я же предупреждал. А меня успокаивают – сделаем, мол, биопсию опухоли и посмотрим рак это или не рак. И прямо так мне и говорят. Ничего не скрывают. А я, как это слово услышу, – тотчас и инфаркт меня хватает. "Рак это" – инфаркт. "Или не рак" – второй инфаркт. Кто считает!? Компьютерная томография. Уже другие доктора. Сделали утром. "Полежите пока здесь, а часов в пять позвоните нам". Как же! В пять. До пяти я им раз пять позвонил. "Может, – говорят и не рак (третий инфаркт – кто считает!). Мы все передали доктору такому-то. Пойдите к нему". Иду к нему. Иду! Бегу! Бегу ползком. Встречает словами: "Давно у вас рак?" – Инфаркты, инфаркты… Да что они все с ума посходили! Где их пресловутая презумпция невиновности. Только в суде что ли? А так можно у них помереть и до болезни. "Посмотрим, посмотрим. Биопсию говорите?" Конечно. Я говорю. Всё. Всё я сделал, что хотел? Биопсию… "А биопсию-это больно?" Уехал… ни с кем не попрощался… Уехал из Москвы – ни с кем не попрощался…

– Накликал, накликал… Конечно, нельзя так… – Будто проснувшись, Борис Исаакович бросил короткую реплику.

– Что нельзя? Можно, наверное. А он мне говорит: "А может, никакой биопсии и не надо" "А что уже точно рак?" – инфаркт, инсульт… "Сейчас еще одно исследование сделаем" И сделали, И никакого рака не оказалось. Не состоялся. И ничего не надо. Всего лишь складка диафрагмы. Что за бред!

– Ну! Ну, вот и ладушки. Стало быть, пошли они на…

– Да вот главное-то. Для вас специально… На следующий день доктор выписал счет страховой компании семь тысяч пятьсот долларей, баксов, по нынешнему. А рака-то и нет. Так им и надо. Меня напугали только. Вот я еще им за это иск вчинить могу. Счет вот выпишу – будут знать, как русского еврея пугать.

– Сейчас! Запугали! Взыскать с них. Гонорар наизнанку. – Борис Исаакович заливисто смеялся, и при этом запихивал в рот остатки мороженого.

– Ну. Я же говорил… Я же их посылал… Оказывается, послать порой по точному адресу очень даже помогает. Знай наших!

Домой они шли дружно, разговаривали громко и лишь дома, уже засыпая, Борис Исаакович с испугом подумал: "Он ведь теперь мне будет звонить по каждой ерунде".

И уснул.