Текст книги "Исаакские саги"

Монолог

Как меня взяли в операционную, как везли, что говорили и говорили ли вообще что-нибудь, были ли рядом врачи, коллеги мои, ничего не помню. А уж потом, так сказать, увидел себя в реанимационной. Всё уже было позади. Инфаркт не успел состояться. А может быть, он бы и не случился? Кто знает – медицина наука не точная. Но, когда утром появились боли в левой руке, потом стали, прямо, бить в челюсть откуда-то снизу, я и решил, что это стенокардия. Но всё ж сам приехал в больницу. Кардиограмму сделали, крыльями захлопали: «Борис Исаакович! Борис Исаакович!» А меня испугал не сам факт изменений кардиограммы, – не больно-то я в них разбираюсь – а то, что обращаться ко мне, называть стали отчетливо полным именем. А они ведь всегда сглатывали отдельные звуки – Барсакыч всегда у них получалось. А тут…

Короче, туда-сюда, сделали коронарографию, все сосуды, мол, закрыты, проценты всякие – девяносто, восемьдесят, семьдесят… Я и ахнуть не успел, как предлагают операцию. А мне ж неудобно. Сам ведь предлагаю, уговариваю больных, а как мне – так что? – к стороне? Ну и согласился. А вот теперь должен сказать… Как говорится, post hok – после этого – ничего страшного. Раньше всё ж думал: что я предлагаю? А каково это? Одно дело оперировать, другое дело самому на стол ложись. И скажу вам – ничего. Ничего страшного. Довольно всё легко. Теперь буду предлагать операцию с более лёгкой душой. Ночью оклемался, огляделся. Реанимация-то не наша. Всё другое, всё не так. Интересно. Наблюдал. Заболело – обезболили. Так что вполне. Ну, кашлять немножко больно. Потом, когда ходить стал на второй день, ну нога немного… Где вену брали для шунтов.

Успели. Успели! До инфаркта дело не дошло. У нас-то при инфарктах тогда ещё боялись. Это сейчас… Заводят зонды в сосуды, расширяют их, спиральки ставят, так называемые стенты. Без разрезов. Без классического понимания хирургии – без ножа, без крови. Ну, относительно, конечно.

Инфаркта нет, не состоялся. А может, и не надо было оперировать. А то ведь, если б помер!? Операция же. Но сосуды-то закрыты. Вот ведь., про таких и говорят: вчера на танцах был, а сегодня уже несут. Ну, не танцах: на коньках катался, а сегодня их отбросил. С одной стороны не смешно, с другой – обхохочешься. А может, я и без операции сколько б лет ещё тянул? Сосуды закрыты, а организм сам новые б нарастил. Кто его знает? Ткани б на себя работали, на себя бы сосуды тянули. И средства появились, чтоб этому, так сказать, споспешествовать. Всё такое новое, что так и хочется противопоставить древние слова, архаику. Не смешно.

Хирурги-то, такому научились, что только держись. Чего только не можем мы отрезать, да и снова пришить, иль другие запчасти; да ведь только не все наши умения человек пережить может. Конечно, расцвет хирургии немыслимый. Самодовольство наше сильно повысилось. Этакие демиурги, творцы – да демоны просто! Коронные терапевтические болезни типа пороков сердца, всякие там склерозы местные, в сердце ли, в мозгу иль в ногах – мы лечить стали, оперировать. Ну, всюду залезли, всюду прокладываем путь крови к тканям.

А на самом-то деле, о чём это говорит? Вот именно! Это и есть кризис медицины. Лечить надо, а не резать и отрезать, шить да пришивать. А лечить не умеем пока. Оперировать, идеально если, то надо только повреждения, травму то есть. Когда ещё научатся лечить?

А вообще-то, у хирургов постепенно работу отбирают. Да только пока сами хирурги, руками хирургов. Эдакое самоубийство. Это как, не к ночи будь сказано, когда в Бабий яр привели евреев, да и те сами себе могилы рыли перед расстрелом. Тоже, конечно, сравненьице!

То вместо разреза через проколы вводят инструменты, оптику и удаляют, шьют. И видно-то порой лучше, чем в очках. Или опять же через сосуды, зондами, катетерами вставляем, всякие там, протезы, заменители, расширители, спиральки. Какие-то новые придумки, чтоб ещё туда вводить клетки, реактивы и новые сосуды, говорят, будут разрастаться.

Раньше, вон, например, язву желудка оперировали – раз и нет двух третей его, а теперь сначала одну операцию полегче, потом ещё одну, вторую придумали; а потом и лекарства появились, что язвы вылечиваются. Если, разумеется, не далеко дело зашло, без особых осложнений. Разве правильно пузыри с камнями выкидывать, резать их, что ножом через раны, что трубками через проколы. Надо научится камни там, внутри растворять, а воспаление вылечивать. И научатся. Всё к тому идёт.

Помню, как мы стали делать новые операции. Удаляли из протоков новым способом, чтоб не корежить протоки, чтоб в дальнейшем не было осложнений. И гордились собой. А теперь есть аппараты и делается это без операции. И наши придумки, наша гордость смешна. Да как быстро это случилось. Или сложную операцию на кишке при раке. Она была с меньшим риском, – чтоб не было лишних сшиваний, которые порой не заживали – и беда. Сначала нам сказали, что это безграмотно. С перепугу что-ли? А потом сами также делать. А теперь аппараты сшивают. И где наши придумки!? Так это ещё хирургия, рукодействие. А скоро и аппараты, небось, заменят, улучшит. Отыгралось наше время. А?

Да, хирургия, моя любимая хирургия, уходит. Меня оперировали с риском для моей жизни, а, наверное, лучше… может, и надо было только лечить. Лучше, наверное, будет больным. А нас с нашей любовью по боку. Жаль нас. А с другой стороны: нужна ли эдакая романтическая кровавая борьба за жизнь?! Долой войну! Геть войне и крови! А мы и есть аналог войне…

Господи и на все эти размышлизмы подвигли меня мои собственные болезни, собственная операция. Высшее проявление эгоизма. А ведь так всё! Пока сам не наколешься, не задумаешься. Как это по-русски: пока гром не грянет – мужик не перекрестится. Ну не совсем. Это гром грянул и еврей вздумал перекреститься. Ну, не в смысле принять крещение. А в смысле задумчивого испуга.

Да, так вот после операции мне всё равно стало лучше. Болей-то нет. Одышки нет. Всё хорошо! А мог бы и помереть. Мог бы и не выдержать. Время ещё не пришло. Мне ещё и пожить надо, и пооперировать, и от любви не отказываться. Да! От любви к миру, да и вообще, во всех её проявлениях.

Короче, хорошо, что мне операцию сделали!

А следующих пусть уж лечат.

Без нас.

Еврей и ивритяне

Борис Исаакович не хотел спорить с сыном, а потому и не зашли они в Макдональд, где по уверениям сына, пища была абсолютно непригодна, не кошерная. В Тель-Авиве нет больших проблем с едой. Рядом ещё одно заведение, и ещё и ещё, где можно поесть. Ортодоксальный сын не считал отца евреем, а лишь потомком их, поскольку Борис Исаакович не соблюдал никаких законов Кашрута и даже не был обрезан, отчего окончательно была разорвана связь с Законом, на котором стояло и стоит еврейство. Они не спорили на щекотливую тему, но, будучи гостем сына, он, вовсе, не хотел его вводить в грех. Даже, когда он в субботу поехал на встречу с сыном на машине, тот считал, что подобное нарушение правил шабата неминуемо затрагивает причина поездка. То есть он становился как бы источником сыновнего греха.

Они подошли к прилавку, где можно взять шварму, которая была не хуже Макдональдских трафаретов. На стоящем и медленно вертящемся вертеле внутри жаровни насажена индюшатина, проложенная бараньим жиром, а потому создающая вкусовую иллюзию баранины, которая более традиционна для иудеев. Но индюшатина значительно дешевле, а стало быть, и доступнее для нынешних израильтян, да, пожалуй, и всего Израиля. А уж тем более для приехавших, как здесь считают, правильнее говорить "поднявшихся" на историческую родину, из стран мира, так сказать, распределения по социалистическому типу. В карман расслоенной питы закладывалось мясо и всякие овощные салаты и заливалось разными соусами на выбор.

Борису Исааковичу эта еда была по вкусу и он в очередной раз не воспользовался возможностью повысить свои знания современности – не попал в Макдональд. В Москве ему и в голову не приходило зайти поесть в эту наскороедальню. Хотя про себя он решил, что, вернувшись из отпуска, он всё же должен ликвидировать этот пробел в познании сегодняшнего мира.

Но и на шварму сын так просто не согласился. Он не доверял атеистическому Тель-Авиву, а потому спросил у хозяина не работает ли тот и по субботам. Но его уверили, что этот столик, этот кормилец никогда себе такого не позволит и, что у него есть даже лицензия, или как это называется, короче бумага от раввина, или раввината, подтверждающая полную кошерность не только еды, но и самого торгующего и его заведения.

Сын был удовлетворен и Борис Исаакович, в свою очередь, сумел удовлетворить, наконец, сию низменную свою потребность.

Они сели на лавочку у фонтана, расположенного на эстакаде над улицей Дизенгоф и, разглядывая разнообразные танцы струй и разноцветной подсветки, стали с наслаждением уничтожать продукт, разрешённый строгими догматами кашрута. Ели сосредоточенно не отвлекаясь на споры, слова, и лишь каждый размышлял про своё.

Рядом сидел седой старик. В Москве Борис Исаакович определил бы его как деда, но сейчас и здесь, почему-то и про себя называл пожилым. Может, обстановка призывала его к необычным для своей повседневности словам. Может, собственное старение заставляла его менять определения и отношение ко всему, что касается возраста. Юбилей, правда, ещё не скоро, но очень уж, наверное, не хотелось называть себя дедом. А сосед по скамеечке, пожалуй, ненамного старше его. Хотя, при возникшей вскоре беседе, выяснилось, что намного. Но судим мы о возрасте не по паспорту, а по внешнему виду. Во всяком случае, при поверхностном общении. В отличие от своих соседей, дед сей ничего не ел, а молча смотрел на вздымающуюся перед ними воду, постоянно меняющую форму и цвет.

Молчание длилось недолго.

– Я извиняюсь, конечно, но мне думается вы из России, а?

– Угадали.

– Не угадал – увидел.

– Что мы не так глядимся?

– Нет. Не скажу. Сын в кипе. А вы в носках. У нас, если мужчина не на босу ногу – значит из России. И говорите по-русски.

– Наверное, это главное. Не столько увидели, сколько услышали?

– Ну, пусть будет по вашему. Я извиняюсь – вы из Москвы?

– Да. А это как услышали?

– Я вижу вы из этого круга.

– Не понял. Что это? Московский круг?

– Я знаю? Вижу. Я сам с Украины. У нас не так.

– Что не так?

– Я знаю? Всё не так. И здесь не так.

К этому времени Борис Исаакович доел и сын стал теребить его.

– Пап, пошли. Пора.

– Вы куда-то спешите? Хотите что-то посмотреть?

– Да ничего мы не хотим. Я папе уже всё показал.

– Нет. Я ж не предлагаю свои услуги. Показал, так показал. А вообще-то, я здесь много знаю. Если надо, хотите…

– Нет. Спасибо. Мы с папой и на территориях даже были.

– Ну, нет, так нет. Вы знаете, я обращаюсь к вам, человеку не сегодняшних знаний. Молодые куда-то торопятся, хотя у них ещё много времени впереди. Впрочем, и это им так только кажется. Но нам старикам надо бы торопиться – у нас-то мало времени осталось. Хотелось бы, чтоб и нам это только казалось. Я приехал двадцать лет назад – мне было шестьдесят – думал буду тихо доживать. И сами видите. Может, ещё десять лет попоказываю людям наше и дотяну до двухтысячного года. Я не тороплюсь. А они торопятся.

Борис Исаакович придержал сына. Ему интересно было, что ещё зафилософствует неожиданный собеседник. Действительно, в "московском круге" он не встречал эдакого типичного еврея из россказнях о них. О них!? В Москве Иссакыч воспринимал себя как еврея – ему время от времени кто-то тем или иным способом напоминал его место в иерархии национальностей. Здесь он чувствовал себя русским. И здесь ему тоже, так или иначе, показывали, откуда он, а, стало быть, и кто он. Вот, например, носки. Интересно, а кто он для этого деда.

– У вас там перестройка. И что? Что вы там делаете? Что это для вас? И что это для евреев?

– Во-первых, я доктор и как лечил людей, так и лечу. А, во-вторых, вы же видите, что я мог сюда приехать, а раньше это было невозможно.

– Ну, это так. Посмотрим. Вы русские – романтики, всегда надеетесь. Что ж это, может, и хорошо.

– Я еврей – не русский.

– Он говорит, что интеллигентный человек! Есть русские разных национальностей, и есть евреи разных национальностей. Вы что, не видите, не знаете? Я еврей украинец, вы еврей москвич, а сын, я вижу, верующий еврей. И вы хотите сказать, что мы одинаковые?

– Наверное, вы правы.

– Я знаю? Вы доктор, извиняюсь за любопытство, какой? Что вы лечите?

– Не что, а как. Лечу, что привезут. Я хирург.

– А! Таки как, а не что. Я вам скажу, что, если здесь умирать, так вас могут спасти. Если вы умираете, то здесь будут и могут делать, ну, если не всё, так много. Но если вы заболеете, ну не так, чтобы очень, то можете и умереть. Поликлиника здесь, скажу вам, не на уровне реанимации. И лучше получить инфаркт, чем грипп или нарыв на пальце. Но я не хочу инфаркта и не хочу умереть от насморка.

– Думаю, что вы преувеличиваете.

– Ну, преувеличиваю. Но если б вы были не доктор, а писатель, вы бы понимали, что и так тоже надо. Преувеличиваю! А здесь и надо преувеличивать, а то не спасут. Хорошо, когда плохо, а когда не очень плохо, так и не всегда хорошо. Например, вы, русские, стали лучше относиться к Израилю – и что? Американцы уменьшили свою помощь. Им теперь не надо спорить здесь с Россией. Вот и получается: если всё так хорошо, почему так плохо. А? Ну? А вы говорите.

– Пап…

– Ну. Он опять торопится.

– Да я не то…

– Не то. Когда я ещё могу узнать, что там делается…

– Жена Лота оглянулась на оставленную катастрофу и превратилась в соляной столп. А вы оглядываетесь.

– О! Теперь я вижу, что он, действительно, иудейски грамотный. Он знает Тору. Он верующий, а здешние, в Тель-Авиве, не все знают. Иерусалим грамотнее.

– Здесь же также учатся в школе. И иврит их родной язык, хоть и долго спал.

– Иврит знают, но он не спал, а был только для святых дел. Он стал для всех родным и бытовым. Ваш мальчик Тору знает, и дай Б-г ему счастья, а вот знает ли он Шолом-Алейхема?

– Конечно. Ему дед ещё в Москве читал.

– В Москве. Это ещё идишистское воспитание деда. А знает ли он идиш. Бохер, ты знаешь идиш? Ты знаешь, что такое бохер? Бохер – это парень.

– Знаю. Только не бохер, а бахур.

– О! Им и не наш шабес, а шабат. А зай гезунд? Это уже совсем не для них. Для них это испорченный немецкий. Пропадает идишистская культура. Многие и имени такого не знают – Шолом-Апейхем. Улица есть, а почему так называется. Это как у вас в Москве, когда я был. Спрашиваю: Что за улица – Грицевец или Наташа Ковшова, какая-то Качуевская. Кто такие никто не знает. И эти. Не каждый знает кто такой. А спроси про Шолома Аша или Менделе Мойхер-Сфорим, Фруг… И не слыхали. Целая культура коту под хвост.

– Ваша культура! Коту под хвост! А в результате холокост.

– Вот, вот! Видали! Ради красного словца… Вот всё, что эти молодые знают и думают. Так он хоть из Москвы вырос. Там дед был. А эти и вовсе не знают. Это наша культура привела их к холокосту!

– Не нас – вас. Мы уже здесь.

– Действительно, они родились после. Сынок мой родился через четверть века после войны. Он и не знает про это толком.

– Вот и плохо. Наша идишистская культура прошла через две тысячи лет. И где она здесь? Кто они? Они евреи? Они здесь не евреи. Они израильтяне… Даже правильнее по языку – ивритяне. Они свой род ведут оттуда, то есть отсюда. А нас, что оттуда, от идиша – они в грош не ставят. Так вот, скажу я вам, они безродные, а не мы, которых при Сталине называли безродными. Мы шли в Европе из рода в род. И мы знали, почему наши фамилии такие. Я Хаим Глезер. И я понимаю, что предки мои занимались стеклом. А их фамилии? А он мне говорит бахур, а не бохер. Ушла из-за них наша культура, больше тысячу лет была нам хороша. Им плохо. Одной культурой в мире стало меньше. Ещё один цветок корова съела… – Дед не давал им и слова вставить. Возбудился, вскочил и договаривал последние слова стоя. – Они и пищу полуарабскую едят. Кошер! Им бы кошер в Москве…

– Так я и в Москве…

Но дед зло на него замахнулся и… – Извините… – и гневно поглядев на молодого ешиботника, стал быстро уходить.

Борис Исаакович крикнул вдогонку:

– До свидания. А кто вы?..

– Еврей я, а не ивритянин.

Борис Исаакович засмеялся, а сын мрачно сказал:

– Значит так и не выучил язык за двадцать лет. Тупой.

– Не суди, да не судим будешь.

– Нашел, кого цитировать. Я ему не верю.

– Ты в него не веришь, мальчик мой. Это другое дело.

А что-то в словах деда есть. Опошляют святые слова. Борису Исааковичу завтра улетать, кончается отпуск. Сыну идти в свою ешиву, что находится в арабской части Иерусалима…

Время думать – время камни разбрасывать

В метро было сравнительно свободно. Так что я лишь один перегон стоял. Прямо передо мной освободилось место и я сел. Уходила приятная девушка с интеллигентным лицом. А может, она просто увидела, что стоит перед ней старик и деликатно сделала вид, что ей пора выходить. Во всяком случае, встала она около дверей. Если выходить ей – то все нормально, я в порядке. А если освободила место, следуя лишь правилам, что еще в детстве привили ей родители, то, безусловно, я должен бы расстроиться. Ведь я считаю себя ещё пока о-го-го, а со стороны, стало быть, я немощный старик.

Все правильно на этом белом свете. Эти мысли были следствием, а то и параллельны раздумьям над моей ситуацией в больнице.

Я отвлекся от мрачных… Вернее, я хотел себя отвлечь от происходившего… произошедшего и решил, хотя бы взглядом осмотреть коллектив, в котором я оказался в сей момент. Коллективом, как правило, у нас принято называть, в основном, общность, среди которой ты работаешь… в месте жизни, и где живешь, например. А вот окружающие в транспорте, в кино или в очередях – это народ, то есть массовый потребитель. Так что захотел осмысленно оглядеть окружающий меня народ.

Народ! А что называется у нас народом. Когда-то состоятельные люди говорили о народе, как о тех, что значительно ниже их по социальному и имущественному цензу. Потом разночинцы, уже просветившиеся основами наук и знаний, разнили себя от народа цензом образовательным. И почему-то чувствовали некую мифическую вину перед, как они думали, отличавшимся от них народом, что весьма способствовало развитию революционных вожделений среди родившейся интеллигентной публики. На самом деле это было снобистское верхоглядство и сословное самодовольство. На самом деле "массовый потребитель ширпотреба", и есть, по-видимому, настоящее определение "народа", который, пожалуй, в сегодняшнем снобистском понимании, и возомнил себя, действительно, центром мира. Это также соответствует действительности, как и то, что земля центр мира. Равно, как и интеллигенция, вообразив себя чуть ли не солнцем окружающего мира. Хотя и оно тоже не является центром не только мира, но даже вселенной, даже галактики. Реальный центр – это только точка внутри круга, от которой радиусы во все стороны равны. Я с детства был совсем никудышный ученик в сфере точных наук, поэтому и сравнение с окружностью возникло в моей голове лишь по неисповедимой наглости сноба.

Так вот, решив оглядеть народ, я почему-то вместо этого благого пожелания, вперился в свое отражение в стекле вагона.

Нет, не такой уж я старик, чтоб мне место уступали хорошенькие девушки. Ведь, пожалуй, окажись перед моими коленями коленки той, что сидела только что на моем месте, я бы сам, наверное, вскочил и освободил бы креслице для неё. Мне казалось, что пока еще я должен уступать место женщинам. И был бы не понят, а, скорее всего, внутренне осмеян и этой девушкой и всеми вокруг. И был бы отвергнут, и остался бы на месте, мучаясь несоответствием собственного понимания своих сил и возможностей и мнением других обо мне.

Я сегодня не оперировал, а, посмотрев некоторых наиболее тяжелых больных, сидел в ординаторской, курил и болтал, со свободными от операций, моими докторами. Сидел в ординаторской в надежде, что некая проблема возникнет у кого-нибудь из моих ребят, что работали сейчас в операционной. Родится в ходе операция, какая-то трудность, сложность, что вынудит их позвать на помощь меня. Но нет. Все шло гладко или я был уже никому не нужен. Ожидание, что кому-то понадобятся мои руки, голова, видно, сохранялось от прошлого, а нынче просто от переоценки собственной личности. Выстроил пирамиду из самого себя.

Передо мной на столе лежала куча историй болезни. Вообще-то в историях болезней совершенно не нужны столь скрупулезные записи, что требуют от нас руководящие медицинские инстанции. Вполне достаточно внимательное и регулярное слежение за всеми параметрами, как лабораторных, так и всех инструментальных, технологических данных и, порой краткое словесное замечание по какому-либо специальному, тревожному поводу. Зато записи в историях болезней создают возможность для всех руководящих деятелей от заведующего отделения и главного врача больницы до министра, а в прошлом и цековского какого-нибудь инструктора, держать за загривок докторов – от ординатора, заведующего отделения, главного врача до того же министра. Лишь цека тогда было непогрешимо – у них другие записи, другие беды, другие наказания. Система на каждого имела своё орудие наказания. Кнут выбирался часто лишь в зависимости от желания при той или иной необходимости слуг режима. Впрочем, каждый из этих слуг имел над собой хозяина. Иерархическая лестница строго соблюдалась. Ну, доподлинно-то я знаю лишь как это происходит в нашей сфере. Но наша капля, безусловно, отражает весь искусственно созданный советский водоем. Так мне кажется.

Опять я, как всегда, отвлекся от того, что меня сейчас мучает. Неорганизованность моего мышления тоже, наверное, приблизила сегодняшнюю ситуацию.

Я курил и бездумно взирал на пачку этих, валяющихся на столе медицинских карт. Мне поискать бы в них неточности да недостатки. Они есть всегда и наиболее вопиющие, сточки зрения нашей бюрократической (социальной, как порой говорят) медицины, я бы заметил. Впрочем, если нужно, все равно, хороший чиновник всегда найдет нужный ему изъян.

Пришел наш главный врач. Посидел с нами. Мы мило поговорили. Обо всем. Он одновременно листал странички историй, делал какие-то записи и продолжал вести полусветский, вежливый разговор ни о чем.

Вернулись ребята из операционной. Ушел главный врач. Я в этот день оказался невостребованным для своего настоящего дела. Лишь сходил в реанимацию посмотреть сегодняшнюю работу. Удовлетворён.

А вот и востребованным оказался – вызывает к себе главный врач. Вообще-то, я не люблю, когда начальство вызывает. И сам стараюсь не ходить без особой нужды. Ведь функция начальства – организация работы. У нас это чаще всего выливается в "наведение порядка". Опять же у нас это, прежде всего, перестановка кадров: "в целях укрепления", "для упорядочивания", в "целях повышения"… Перетасовывают людей, берут из прикупа, бьют высшей картой. Эх, бессмертный Крыловский "Квартет"! А для появления порядка нужен просто порядок, то есть не людей перебирать, а условия для работы создавать. Вот, например, на дорогах гоняют преступающих правила водителей, и одновременно ловят злонамеренных, вороватых гаишников, обирающих любых, в том числе и законопослушную часть народа на колесах. А эффективнее бы улучшить дороги, исправить светофоры, повысить улыбчивость и доброжелательность общества и, как следствие, взаимного "упорядочения" дорожного сосуществования.

Или в магазинах: будет, что продать и в нужном количестве – уйдут очереди, появятся и в магазинах улыбки по обе стороны прилавочных баррикад. И нечего тогда искать там воров, да почитать главным, наиболее продуктивным действием – наказание. Улыбка, доброжелательность должны сверху идти. А наказания, проверено всей историей нашей, никогда ничего не улучшали. А наоборот.

Особенно в нашей стране, где все изменения, "революции" всегда сверху. Все изменения у нас вызываются не общественной потребностью, а державной необходимостью.

Вообще-то, никто (почти никто), никогда (почти никогда) не бывает доволен тем обществом, где живет или работает. В том числе и сами властители. Только начальники недовольно сверху, теми, кто внизу. А "массовый потребитель" негодует на верхи.

В конечном итоге, важна степень недовольства. В медицине… медициной всегда будут недовольны, ("никогда не говори никогда, никогда не говори всегда") – ибо, в том же конечном итоге, пока без смерти миру не обойтись. Конец всему вечен. Хотя что такое вечность, умом своим не обойму.

Наши инстанции задумали наведение порядка. Меняются всякие главные. От министров до начальников больниц.

Во какие загуляли во мне глобальные мысли! И всё оттого, что меня лично задело. Я может, и раньше так думал, но больше мимоходом. Меня же не трогало. А вот так, как мне кажется, отчетливо я думаю лишь сейчас. Вот тебе, воистину, личное выше общественного.

Главный врач… Директор больницы вызвал меня и с той же приветливой улыбкой, что и в ординаторской при нашей светской беседе, показывает мне вы-писочки свои. "Вот ведь, Борис Исаакович, как ваши доктора пишут. Совсем никудышно". И улыбается. А я уже вижу, что беда. А чего улыбается-то? Да я же сам ратовал за улыбчивость, за доброжелательность. И он, вполне, вроде доброжелателен. А что ж я думаю?

– только на дорогах или в магазинах должны быть эти приятности.

"Не справляетесь вы, Борис Исаакович, со своими… докторами". И замялся перед "докторами". Видно хотел сказать "обязанностями". Из интеллигентности, что ли на докторов валит. Мол, сам должен понять в ком дело. Да я и понял. Вот и девушка мне место уступила. Девушка! Это я опять себе поблажку даю. Хуже – место уступила, вполне, зрелая женщина. Ну не пожилая, но пожившая. И та увидела во мне того, кому лучше сидеть, а не стоять.

Я понял. Пора, по-видимому. "Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет". Небось, никогда не говори и "везде"?

"Подумайте, Борис Исаакович, подумайте, – и так доброжелательно улыбается. – А я пока насчет записей неправильных подумаю. Может, какой и приказик сочиню. Нарисую его".

Порядок надо наводить доброжелательностью, с улыбкой. Порядок должен рождаться сам по себе, стихийно за счет новосозданных предметов бытия. За счет открытий и изобретений. Новые предметы бытия для новых, молодых – старые хмыри чаще отказываются от вновь придуманного или открытого.

Помню, как когда-то мой тогдашний начальник реагировал на сшивающие аппараты. Надежнее стали сшивать кишки – наиболее осложняющееся действие в хирургии живота. "Аппараты эти нужны тем, кто так и не научился сшивать кишки надежно. А я умею. Если есть у меня возможность пошить костюм себе у хорошего портного, не пойду же я в магазин готового платья". Похоже, он ошибался во всем.

Новые аппараты, инструменты, открытия – и стихийно в ответ рождаются новые системы существования. Не надо их придумывать от головы. Кто бы не придумывал – Ликург ли, Фурье, Маркс ли, Ленин… А тут вот, совсем недавно прочитал я Панина, что у Солженицына "В круге первом" Сологдин. И он придумал систему. Как не сама родится, а придумают систему, так и получается она тоталитарной. Вот Гитлер…

Гитлер…. А может, начальник мне… потому что я еврей? Да нет – все норовлю себя обмануть, В душе, хоть к себе отнестись получше. Какая же жизнь у меня прошла, что нормальное, естественное движение её от старого к молодому, я так и втискиваю в гадости прошлого… Прошлого? Пожалуй, еще не ушедшего. Всё примиряю к себе, что удобнее.

Но есть же это!

Так сказать, мягко выражаясь, ксенофобия их и меня прихватила. Пусть наоборот. Но ведь так неправедно думал я все же из-за "них".

Я оглядел окружающего меня "массового потребителя". Все в себе. Не вижу улыбок даже самим себе. Никто не смотрит друг на друга. (Наверное, и никогда не говори и "никто") Но работал я хорошо, я себе нравился. А им?

Выстроил пирамиду. Пришло время разбрасывать камни.

Опять обеляю себя. Всякая недоброжелательность портит все стороны – так сказать, и тех и этих, и их и нас. Ну ладно. Что отчего, что первично, что вторично – есть у меня теперь время подумать.

Да и у тебя, читающий меня.