Текст книги "Исаакские саги"

Падение

Борис Исаакович смотрел на солнечный луч, пробивающийся через щель в шторе и пересекающий комнату из верхнего угла окна в противоположный угол комнаты, где стоял письменный стол, за которым сидел и казалось, вроде бы, что-то писал наследник… Хотелось бы Иссакычу думать, что наследник, его дум, чаяний, надежд, дел. Однако до самостоятельных дум они ещё не дожили, а жизнь так скоропалительно меняется, и поди, порой на все сто восемьдесят градусов, так что он и сам, пожалуй, не должен быть уверен в стабильности своих надежд и чаяний. И как старый еврей, много раз встречавшийся ему в книгах и молодые годы, пока ещё ходили по белу свету его соплеменники дореволюционной закваски, он вдруг вслух выдохнул: «Что будет? Что будет?»

– Ты чего, пап? О чем? Чего будет-то?

Папа продолжил игру:

– Я знаю?

Это Гаврику было не вновь и он засмеялся.

– А чего ты смеешься? Это ж даже не дедушка так – это ещё прадедушка.

– Так ты и показывал нам. На деда кидал.

– Да для простоты…

Борис Исаакович просто безответственно ёрничал, внутренне наслаждаясь свободным днём, хорошей погодой и самим солнечным лучом, как бы перечеркивающим все его "что будет" и прочие возможные охи и вздохи. В луче крутились обычно невидимые пылинки, показывая, как крутиться и вертится вся вселенная в лучах Неведомого. Так вдруг он зафилософствовал, но сыну сказал, что детям надо читать книги, а не слушать, как старики рассказывают анекдоты.

– А пусть старики не рассказывают анекдоты при детях.

– Что тебе от всего отговориться надо? Чтоб последнее слово за тобой было.

– А ты…

– Ну ладно тебе. Делай уроки.

– А это не уроки. Сегодня выходной.

– Ну, Господи! Тебе слово – ты десять.

Папаня, наконец, понял, что детей не надо переговаривать. Ну, пусть за ними последнее слово. Ну и что? Борис Исаакович встал с дивана, раздвинул шторы. Свет залил комнату, исчез луч, исчезла и вся его придуманная, крутящаяся вселенная.

– Чего это ты задвинул окна? От такого солнца прячешься.

– Так это мама. Когда ты заснул.

– Задремал. Спят ночью, а я просто разморился от солнца.

– Ты-то свой выходной используешь – дремлешь. А я?

– Не более получаса. Надо работать, проблемы решать. А ты что, спать хочешь?

– Спать? Сейчас! Дожидайся. И какие у тебя проблемы? Всё давно идёт по накатанной дорожке. Проблемы!

– Дорога жизни никогда не бывает накатанной. Всегда, в любой день может что-нибудь случится.

– Пошел вещать и нудить. Одно слово – родитель. Имеешь право.

– Предупредить, предотвратить ничего не смогу. Но сказать – да. Ну и, действительно, имею право.

Например, катится, катится – вдруг – раз! – и влюбился…

– Ты что? Подготавливаешь? – наследник засмеялся, но тревога в глазах его мелькнула.

Больно, умный. – подумал Борис Исаакович – Такая ситуация всегда возможна. Но нам-то она не грозит. – Весьма легкомысленно продолжал про себя перебирать варианты осложнений. Или вот, например бы, трубку потерял. Куда-то засунул, а хотел именно эту сегодня с утра покурить. Проблемы. – И вслух загадочно хмыкнул:

– Ну, сейчас. Я стар и стабилен. Есть и другие проблемы. О любви я говорю тебе – предстоит…

– Скорей всего. Завидуешь?

Оба засмеялись.

– Я ж говорю, обязательно хочешь, чтоб последнее слово осталось за тобой.

– А тебе жалко? Ты ж не позволяешь – сам того же хочешь.

Борис Исаакович махнул рукой.

– Бог с тобой. Говори. Я про другие проблемы. Их сотни. И все животрепещущие. Где, например, трубка моя любимая?

– Уровень ваших проблем. Да вон она на подоконнике. Вот у меня нет проблем… Кроме, как вы дуду свою дудите, про учёбу.

– Ну, причем тут? Она, как раз, и катится. А вот…

– А вот, а вот. Всё вот да вот. А вот любви и не касайся!

– Не касаюсь, сам боюсь. Да ты ещё в этом ничего не понимаешь. Даже я ещё молод, чтоб оценить эту сволочь со всех её сторон.

"Ничего себе воспитательная беседа", – это уже про себя хмыкнул Иссакыч. – "А ведь, впрямь, боюсь любви – она ведь всегда вдруг. Поди-ка поборись с ней, если жить по-честному".

– Все вы, старики, думаете, что опыт вам что-то даёт.

– Хамишь, парниша, как говорила Элочка-людоед-ка…

– Кумиры вашего прошлого.

– Ну и что? Ты даже сказать ничего не даёшь. Всё переговариваешь. Я, как раз, о национальности.

– Чего это ты? Ты ж космополит.

– Это, как говорится, к слову пришлось. Сказал я по какому-то поводу, что не хочу, чтоб в решении одной там пустяковой проблемы, кто-нибудь не придал ей окраску национальную.

– Сложно говоришь, пап. Не понимаю.

– Сложно говорю, что сам толком проблему не понимаю. Кто-то сказал: он гордиться, что он русский. Я сказал, что гордиться нацией глупо, да и дурно. А мне, вдруг: если ты стыдишься, что ты еврей, то я руки тебе больше не подам.

– Не понял логики.

– Да её и нет. В том то и дело. Эта проблема без логики.

– Не дури мне голову, дед. Ты о чём?

– О проблеме. Я не хочу, а мне вдруг: ты стыдишься. Я не стыжусь и, разумеется, не горжусь. А несу нормально и открыто, что мне дано.

– Это не проблема. Я плевал. Тоже мне, наразмышлялся.

– Но живём мы в обществе националистическом. Конец XX века. Две неразрешимые проблемы – национальный вопрос и любовь. Любовь пытаются разъять на куски и родить беспроблемность, так называемой сексуальной революцией.

– Этой революцией нас и в школе пужают. И ты решил присоединиться? Тут-то мы разберемся без вас.

– А я боюсь. За тебя. Эту трубку приходиться выкуривать самому. От моего дыма не накуришься.

– Я и не курю.

– Про метафоры знаешь?

– Любовь, нация! А нация к любви какое отношение имеет?

– Хм… Узнаешь. Я только проблему обозначил. Здесь-то кровью пахнет. Как показал наш век после эйфории образования наций в веке предыдущем.

– А здесь постараемся не разбираться.

– И это узнаешь – у тебя, например, возникнет проблема с паспортом.

– У тебя, что нет других проблем?

– Больно, ты взрослый, как я погляжу. Спрячь ум в брюхо и никому не показывай.

Борис Исаакович помолчал, продумывая про себя всё, что он наговорил. Рановато он затеял эту беседу. Но, так сказать, к слову пришлось. Говорят, что детей надо готовить к жизненным коллизиям, вот и подался всеобщим толковищам. Ещё сколько ему в школе. Какая любовь? Какой паспорт? "Идиот! – обругал себя отец. – Да ещё и про ум. А он не сейчас. Как выдаст про Молчалина".

Но про Молчалина сын не выдал. Он ещё Грибоедова не проходил.

– А ты меня учил всегда…

– Ладно, забудь. Это меня чего-то беспокойство гложет. Может, со сна?

– А говорил только дрёма, а не сон.

– …Ну, ладно. Забудь. Нет проблем! Было бы болото, а лягушки напрыгают. Нет проблем.

* * *

– Барсакыч, подаём.

– Наркоз начнут давать и позвоните. Я уже готов.

Предстояла операция сегодня не Бог весть какая.

Типичная резекция желудка. Судя по всему, рак ещё свеженький, так что проблем не ожидается. Иссакыч уселся в кресле, вытянул ноги, загнав их под стол и раскурил трубку. Следующий перекур будет, дай Бог, не раньше, чем через два часа. Не дай Бог, в смысле, если не будет метастазов и операция будет продолжаться своё законное время.

Недолго музыка играла:

– Барсакыч! Профессор просил зайти.

Минут десять у него есть, и он пошёл по начальству.

– Боря, как ты считаешь, большая ли польза кафедре, больнице от нашего Берёзкина?

– Если по честному, так никакой. – А про себя подумал, что, может, и не стоило начальству так. Хотя, действительно, дундук, и пользы никакой, хотя и от вреда его стараются уберечь. И помогает. В конце концов, сам тот никуда не лезет, ни на что не претендует. Что он за проблема? – Начальству, видно, видней, – эдакая шутка, почти каламбур, опять же про себя усмехнулся Иссакыч.

– Так вот, я ему дам тему для доклада на нашей кафедральной конференции, а ты приготовишь из его слов и всего, что он там наколбасит, фарш…

– А какая тема?

– Придумаю. Мне надо заранее составить план стратегический, а тактикой займусь опосля. – Профессор рассмеялся, выскочил из-за стола и стал ходить радостно потирая ладошки.

– Нет проблем. – среагировал Иссакыч, подумав, что Берёзкин, действительно, балласт кафедры и их отделения.

– Из твоего фарша доцент слепит котлетки, а уж я его прожарю, будь здоров, по всем правилам кухонного мастерства – Профессор продолжал смеяться, наверное, радуясь своим гастрономическим метафорам. – Ну, ладно. Иди на операцию. Удачи тебе.

Борис Исаакович сделал первый разрез и начал останавливать кровотечение. Пока работа без размышлений и поисков. Зажать инструментом. Перевязать ниткой. Отрезать ножницами. Зажим. Нитка. Ножницы. Он накладывает зажим. Один ассистент тотчас накидывает нитку и вяжет узел, второй нитку эту отрезает. Стандарт движений… и Иссакыч стал думать обо всём не существенном для этой операции, для этого больного.

"А вообще-то, грех. Даже не знаю про что, а согласился. Да и кому он мешает, этот дундук? Но и негоже держать на работе непроизводительную единицу. А то у нас все производители? А сам-то профессор – больно много от него пользы? Да у нас и во главе страны-то не больно производительные хряки сидят. Вот и получаем непроизводительное общество. Ну, ладно, но надо же по работе убирать, а не конструировать дела. Что-то в этом есть… С другой стороны…"

– Всё. Теперь дай рану обложить.

Следующие слои были разрезаны быстро. Живот раскрыт. Иссакыч быстро прошелся глазами и пальцами по всей брюшной полости, подтащил желудок, убедился, что рак есть, а метастазов нет. Случай, как у них говорится, операбельный, резектабельный – можно приступать к мобилизации желудка и так далее.

Всё. Желудка нет. Анастомозы все сшиты. По местам всё разложено. И начали послойно зашивать. Опять работа стандартная. Стежок. Узел. Ножницы. Идёт работа и либо треп просто так, либо молча думает Борис Исаакович. На этот раз он опять задумался о предложении профессора. Вернее о своём согласии. Он молчал. И все молчали. Он думал о своём. Ассистенты, наверное, о чём-то своём. Вряд ли о том же.

"Вот им-то он такого предложения не делал. Значит я, что-то значу для коллектива. Слабое утешение. Хотя к кафедре я отношения не имею. Но от профессора, особенно, этого, всё можно ждать. Может, он понимает, что я уже скурвился и соглашусь. Я ещё не… Да нет же – согласился. На попятный идти нельзя. Но он же, действительно, ничего не делает, оперирует редко, да лучше бы и не оперировал. Пользы, как от козла… Пусть учит студентов, а больных не трогает. Да, он научит! А может, мысли есть какие и он их в докладе-то и выдаст. А я его уже готов обосрать. Да какие у него мысли! Дел-то нет. Кто всё время делает, тому подумать некогда. Кто ничего не делает, у того мозги тоже пустеют. Всё знает – учит! Да что он… Я, чем больше в медицине, тем всё больше и больше запутываюсь в ней. Всё меньше понимаю. Делать-то делаю. Операция – ремесло, умение, а не понимание. За нас поняли. С каждым днём мне труднее. Это больные с каждой болезнью считают, что понимают больше и больше. Так и говорят: "Я в своей болезни профессор…" Малые знания, в конце концов, жить помогают. Думаешь, что уже про всё продумал. А не знаешь, что впереди тебя ждёт что-то… Вот напишет доклад и, наверняка, уверен, будет, что всё правильно. Ха! А я вот заранее уверен, что всё неправильно. Оба мы уверены. Только он в обороне, а я агрессор".

– Всё! Повязку клейте, а я пойду.

Борис Исаакович скинул халат, перчатки, руки помыл, – "размылся" по ихнему, – и только тогда почесал затылок, сдвинув свой синий колпак на нос.

Конференция прошла удачно. Тезисы своего спича Берёзкин дал профессору заранее. Иссакыч с торжеством и ехидством вник в представленные строки, ну и кто ищёт тот всегда найдёт. Ему стало легче. "Конечно, разве мог бы этот дундук сотворить, измыслить что-нибудь путное. Да согласился заранее, потому что понимал… Всё ж нехорошо. Да что нехорошо?! Всё в порядке, а вот Гаврику не расскажу. Мал ещё. Небось, и через десять лет не скажу. А всё знает кошка чьё масло… Да нет. Нормально. Он не имеет право ни лечить, ни учить. Тогда гнать больше половины… М-м-да-а… Ладно. В конце концов, нельзя скурвиться. Нельзя не скурвиться. Хы…" Конференция прошла удачно, как наш стратег спланировал. Тактические ходы были сконструированы точно.

* * *

– Пап, мы сейчас проходим «Тараса Бульбу».

– Ну и что?

– Ну, как-то нехорошо, что он сына убил. Самосуд, да ещё и сын. И вообще. Что-то там ещё.

– Во-первых, смотри, как написано. Кто ещё так мог, даже может и сейчас написать?

– Да я не про то. Ведь нехорошо, а ещё там…

– А во-вторых, нельзя судить сегодня заботы, проблемы, дела прошлого с сегодняшних наших позиций.

– Сам говоришь, что сегодня так не напишут, как он писал.

– Так это о том "как", а не "что". Сейчас всё переосмысливается. Жизнь меняется и мы меняемся вместе с временами. Это в Древнем Риме ещё понимали.

– Причём тут Рим?

– Это я так. Вы ж латынь не проходите. Было у них такое выражение, "tempora mutantur, et nos mutamur in illis". Если я только правильно помню. Это дед твой в гимназии латынь учил, а мы только год на первом курсе. Как говорится, сдали и себе ничего не оставили.

– Не оставили. А вот помнишь. А что это значит?

– Ну, то, что я тебе и сказал вначале. Всё не так нынче смотрится. Обломова читал?

– Ну.

– Ну! Что за ну! Баранки гну. Надо больше читать.

– А причём тут Обломов?

– А при том. Больше понимать будешь. Раньше на Обломова смотрели, как на бездельника, барина, тунеядца, а сейчас задумываются. Кроме дел, есть ещё и человеческие качества. Вот и у Тараса человеческие качества соответствуют той прошлой разбойничьей ситуации, когда все друг друга убивали и неизвестно за какие идеи. Вон, твой Тарас, сколько евреев поубивал от придуманных идей, а как начнешь убивать вопреки всякой совести, то ничего не стоит и сына, как теперь говорят, замочить.

– А ещё, пришить, можно сказать.

– Господи! Чего я тебе. Рано, наверное. Ты и Чехова, например, ещё не читал ничего, кроме "Каштанки" да "Ваньки Жукова".

– Почему это? Сам мне подсунул вон тот том.

Борис Исаакович взял со стола книгу, полистал, хмыкнул:

– Ну и что? Прочёл что-нибудь?

– А вот и прочёл про душечку? И всё понял – муж и жена одна сатана.

– Сам? Силен. Молодец.

– Мама, что-то объясняла.

– Мама! Да жена должна жить жизнью мужа. Но и муж должен жить её жизнью. Это о временах. Раньше женщины не работали, а теперь и мужчины, если соображают, хорошо бы… В общем, другие времена, другие подходы к бытию. Вот, например, Молчалин…

– Что Молчалин? Это кто?

– Ты ещё не знаешь. Вот его так понимали. Это у Грибоедова.

– И что?

– Да ладно. – Борис Исаакович осёкся. "Зачем? К чему? Он же ещё не читал. Да-а. "С собакой дворника, чтоб ласкова была…" Это я… Это я зря…" – Ну, например, я к продавщице подхожу, улыбаюсь и здороваюсь.

– Ну и?.. Ты всегда. Знаю.

– Чтоб ласкова была. Раньше осуждали. "С собакой дворника, чтоб ласкова была" Это оттуда..

– Не понял, пап.

– Ну, если помножить… – Борис Исаакович ничего больше не сказал, подошёл к окну и задёрнул шторы.

– Но солнца-то не было, не было и луча, не было и той вселенной, что пылью крутилась под лучом. – Я полежу, почитаю. Ладно?

Иссакыч и Савелич

– Э-э! Да тут диафрагма к черту полетела! Вся печень в груди. Может, попробовать зашить из живота?.. Ну-ка, ребята, оттяните получше, как следует… Ты, что не видишь до чего мне дотянуться надо?.. Соображай, а не подчиняйся… Вот этот от края. От угла… Нет, так дело не пойдет. Нужен кто-то из матерых в помощь. А как он? Живой хоть? Позовите мне… Ну, кто там есть свободный в отделениях!?

– Ох, хорошо, Виталий Савелич, спасибо тебе. Помойся, пожалуйста. Зашиваюсь – зашить не могу… Разрыв диафрагмы. Справа. Печень вверх улетела. А больше ничего. Никак не подберусь. Не хотелось бы грудь вскрывать… Во, во! Вот спасибо… Тут ухватил… А отсюда тебе удобнее. Ну! Теперь другое дело! Шьем. Лучше пятый шелк. Шить, шить давай, детка. Одну за одной – ты же видишь, Виталий Савелич вяжет быстро. Вот так, ребята! Так надо помогать. Спасибо, Виталий Савелич. Теперь, как говорится, дело техники. Будто до этого не дело техники. Откуда это кровищи подает? А, правильно. Здесь. Спасибо. Зажал. Хорошо. Четверочку – перевязать. Может, здесь подшить? Как думаешь, Виталий Савелич? А? Добавим? Ну и хорошо… Зашиваем?.. Фамилия больного? Бог его знает. Авто. Нет, он не вел. А, действительно, посмотрите фамилию… Понятно. Так?… Да нет, я так. Вчера был на собачьей выставке. А как ваша собака?.. Только наша порода была. Собственно, не выставка, а выводка молодняка… Чья-то собака не подошла по племенным параметрам. Смешно. Не будут сук давать для вязки. Мол, не качественные получатся экземпляры. Не для породы… Вот именно. Скоро так и людей станут выводить… Да кто-то сказал: на дворе дворняжку найдете… А они там сказали, что, если до трех лет кобеля не вязать, то он становится полным импотентом и за суками бегать не будет. Будьте спокойны, говорят… И дворняжку не надо. Будто бы, если хоть раз его развязать… Хороший термин. Да? Отсюда, наверное, и развязность? Будет, только бегать за каждой сукой. Так до самой смерти что-то новое узнаешь. Брюшину зашили. А за суками бегать надо… Ну… С каждой любовной связью повышаешь свой интеллектуальный и нравственный уровень. Растешь. Другую иголку дай – апоневроз шьем. Спасибо, Виталий Савельевич. Дошьем сами… Да, пожалуй, и без меня ребята дошьют. Спасибо. Спасибо вам… И вам, ребята, спасибо. И я пойду. Запишите сами? Ну, хорошо. Приходите в кабинет – запишем вместе…

Иссакыч снял халат, скинул фартук и долго отмывал от крови перчатки. Видно думал о чем-то.

– Да, бросьте, Барсакыч. Мы ж их выкидываем теперь.

– Дожили. Наконец. Перчатки целые, а вы норовите выбросить.

– Общество выбрасывателей. Никак не отвыкну от многолетней нашей нищеты и убожества. Прыжок через пропасть. Без моста. Либо нищета – либо выбрасыватели.

– А сейчас, что-ли хорошо?

– Хорошо не хорошо, а лучше, чем было. И, вовсе, не было перчаток. Потом клеены-переклеены. Заплатки девочки ночами на дежурствах клеили. А теперь выбрасываем. Но к этому привыкнуть легче. Не трудно. Сложнее выбросить из души психологию нищего. Пока, девочки. Спасибо.

Иссакыч пошел в другое отделение, в кабинет к Виталию Савельевичу, еще раз поклониться и поблагодарствовать за помощь.

Виталий Савельевич уже вскипятил воду и приготавливал себе кофе.

– Еще раз хотел спасибо сказать. Затыркался совсем. Разрыв диафрагмы справа всегда проблема. Спасибо, вам, Виталий Савельевич.

– А! Пустое. Кофейку налить? Выпьете? А то и чай есть. Пакетики. А?

– Чайку можно, конечно. Спасибо. Пакетики? Лимонные? Пиквик? Недурно.

– Угу. И бокал помыть после легче.

– Не могу привыкнуть, что чашки большие бокалами нынче называют. Бокалы, в моем представлении, это, так сказать, фужеры что-ли. "Я подымаю этот бокал". Бокал шампанского… Бокал чая – не звучит.

– Угу. Мало к чему вы… мы не привыкли. Много сейчас нового.

– Вот сейчас мою перчатки, а мне сестра говорит: "Бросьте. Все равно выбрасывать. Одноразовые". И правильно. А привыкнуть не могу. Мы ж одними перчатками по тысячу раз оперировали. Клеили, стерилизовали и снова в бой.

– Сахару сколько вам?

– Не надо. Без сахара. Перчатки! Нищенство наше, так сказать, в менталитет вошло.

– Да. Русский человек всегда бережлив был.

– Можно сказать – бережлив. Да вряд ли. Высшие слои любили жить широко. Даже, подчас, когда на то не было ни прав ни оснований.

– Нет, Борис Исаакович, широко гуляли, пока лишнее было. Пока достаток есть… Был. А нет – все стихийно ужимались.

– Стихийно? По течению плыли что ли? Наверное, и так было. Каких только веяний не подхватывали у нас. Мы.

Вошла сестра:

– Виталий Савельевич, на завтра кого готовить? Желудок-то анестезиолог отменил.

– Вечно они фокусничают! То давление не так, то чего-то не хватает. Кофе попью и посмотрю. Все было обосновано – зря ничего не подхватывали. Пустых веяний, как вы говорите, не было? Все, что принималось нашей землей, то принималось народом.

– К сожалению, так. Стихийный народный чекизм и по сю пору еще не выветрился.

– Что не выветрился?

– Чекизм. Чека. Большевизм. Слишком многие поддерживали душевно. Искренно и из глубины.

– Власть поддерживали. Народ законопослушный.

– Власть сами выбрали. В семнадцатом году была альтернатива.

– А уж выбрали – так поддерживали, слушались. Послушные и терпеливые.

– До времени. Верно. А сорвется – не остановишь, не удержишь. Что при Пугачеве, что в Гражданскую.

– Бог уследит и всем воздаст.

– Чуть запоздал. На нашу жизнь. Мы, порой считаем, что Бог, словно классный наставник следит и высматривает, да в кондуит заносит, а потом в эту точку и вдарит возмездием.

– Всем воздано. Зря никто не пострадал.

– Думаю, Бог не следит за каждым человеком, даже за каждым обществом или страной…

– А как же! Все свое получили по делам своим. И люди и режимы.

– Я думаю, что создан такой порядок Божий… Ввел Он такой свой Мировой режим, что зло само обнаруживается, обнажается и само собой воздается. Самому Ему и не надо следить за каждым. Все само должно получиться. Он может и не встревать. Он изначально запустил такую эволюцию: "Мне отмщение и Аз воздам". Изначально – и нечего отвлекаться на каждого и везде присутствовать. Тогда и свобода воли лучше играет.

Опять вошли в кабинет:

– Виталий Савельевич, вы хотели сами перевязывать из третьей палаты?

– Через полчаса. Когда возьмете, позовете меня. А я кофе больше люблю. Народ от чая к кофе подался.

– Да. Сейчас его пьют больше, чем раньше. А я раньше кофе больше пил, а ныне к чаю перекинулся.

– Против течения любите.

Нет, просто, большее разнообразие вкусов и запахов. Время тянет к разнообразию. От единообразия устали.

Виталий Савельевич расхохотался – видно подумал о чем-то своем:

– По-разному. Разнообразие – это молодежь. Посмотрите сверху из окна на молодежь. Все разноцветные, разнообразные: кто блондин, кто брюнет, кто крашенный в любой цвет. А на стариков – все больше одноцветных, серых, или, если хотите, серебряных, седых, одинаковых. Власть потому и опирается на седых. Одинаковы. – Виталий Савельевич даже чуть не захлебнулся от смеха. – Серебро не всегда благородно… А может, и наоборот. Хм. Большевики пришли от разнообразия и всех сделали серыми, седыми, одинаковыми. Велели. И подчинялись. Седые законопослушнее.

– Конечно, стихийный большевизм был страшнее власти. Власть порождение его.

– Большевизм сюда с запада принесли чуждые нам люди.

– Может и так, да только первый большевик был царь Петр.

– Ну уж нет! Петрушу я вам не отдам. Он для Руси сделал много. Все.

– Так он-то с запада и принес чуждое. Россия медленно продвигалась, а он одним махом, революционно, скачком. Революции всегда опасны для своей страны.

– Зато мы сразу стали державой, которую начали бояться. Великой державой.

– И до сих пор боятся. Да и что за цель – страх наводить на других! Великая держава та, где люди хорошо живут – спокойно, сытно, в тепле и без страха. Бояться! Пьяного дурака тоже боятся.

– Сильная держава и пьяного утихомирит.

– Оно и видно. Вот и получается – из века в век у нас все те же надежды, что на обломках самовластья напишут очередные имена.

– Да уж точно – при большевиках вот самое то… когда такой надеждой жили.

– И при Петре, и, когда Пушкин писал и так далее и так далее. Когда кончится!?

Старшая сестра пришла с кучей историй болезней на подпись для передачи в статистику и архив.

– Положи на стол. Потом подпишу. Кофейку попью только. Может, еще, Борис Исаакович?

– У меня еще есть.

– Петруша промышленность создал в стране. На Урале.

– Вот именно. Тот самый ВПК, что до сего дня, словно рак ел Россию и гнал в дурацкие войны, чтоб оправдать себя, да осиливал любое сопротивление самовластью, да его самого усиливал.

– Зато предпосылка стать настоящей индустриальной державой. Без промышленности не может быть права в государстве. Без промышленности – феодализм. Так бы мы и оставались с боярами да хлебом одним… Ну еще с медовухой.

– С хлебом! А сейчас и его покупаем. Промышленность на западе строилась на основе… вместе с правом. Сначала отдельные ремесленники объединились в цеха. Появился устав – основа людских, рабочих взаимоотношений. Укреплялся город. Появились договора между делателями, купцами, хозяевами, будущими капиталистами. А у нас?

– Что у нас?.. У нас…

– У нас Петр сначала религию придавил, патриарха убрал, церкви осквернил, чтоб не мешали ему, а потом силком народ крестьянский на заводы погнал. Крепостные, что в поле, что в цеху. Все через насилие – что завод, что колхоз.

– Борис Исаакович! Так война ж была. Шведы не пускали нас к морю.

– Вечный для России жупел – война! Единообразие вам не любо, а этим жупелом вечным и поддерживалось оно до сего дня.

– Мы почти одни православные, а вокруг… Угроза войны. Конечно.

– Триста лет страна работает на войну. Такая богатая страна! Самая богатая. Бедная давно б разорвалась иль растворилась, а не только б разорилась. Беда от богатства.

– Горе от ума. И режим от излишнего умствования. Нынешний режим. И вот результат. Правильно вы говорили – Бог не мстит, но создал порядок, что нечисть сама себя сожрала. Самомщение… А ваши предки, Борис Исаакович, давно на Руси живут?

– А кто его знает. Все документы, записи уничтожены вместе с синагогами. Сначала семнадцатым годом, потом оккупацией сорок первого, а потом уж добивали в начале пятидесятых, наверное, если, что и оставалось. Много раз все уничтожалось за последние две тысячи лет. Думаю, скорее всего, здесь мы с Екатерининских времен, с разделов Польши.

– Так что остались без роду, только с племенем?..

– Да. Иваны с родством запутанные.

– Ха! Значит, лет двести всего у нас.

– Так ведь и ваша фамилия, Кононенки тоже всего лишь за сто лет допреж нас подались к Великороссам из Малороссии… А может, и мы от вас сюда подались тогда же, если кто и оставался из наших после Хмельницкого.

– Да ваши в Малороссии, как вы говорите, давно, раньше.

– А интересно, кстати: Савелий и Савва одно и тоже имя? И Саул еще?

– Киевская Русь, Московская ли – все одно Русь.

– Как сказать. Не знаю. Пожалуй, Русь ушла из Киева во Владимир, Суздаль, Тверь, Москву… Да, нет, пожалуй, там создавалось нечто иное. Киев больше тяготел к Западу. Из Киева шли ученые и новые переводы, приведшие к расколу.

– Киев Москва – одна семья.

– Семья! Как брат с братом Рюриковичи поступали лучше не вспоминать… Семья! В отличие от Киева, Московская Русь уже отделилась от Европы. Сильно было влияние Орды.

– Москва объединительница… Противоборствуя Орде.

– Москва пожирательница соседей, пользуясь и прикрываясь мандатом Орды. Ведь Невский выбрал Орду, а не немцев. Впрочем, не специалист, не знаю. Я историю, скорее, больше знаю по художественной литературе, чем по серьезным историческим источникам. Хотя читал, читал. Кое-что читал и из ученого мира. Не только беллетристику…

– Вот, вот! То чтиво все. Не серьезно. Не солидно это, Борис Исаакович.

– Что не солидно?

– Ориентироваться на худкнижонки от слова худо.

– Нет, Виталий Савельевич, я читал от слова "художественно". Например, "Ирландские саги". Читали? И оба почему-то рассмеялись. Чему они смеялись? Попивали чаек-кофеек, галетки грызли… Но долго молчать нельзя. Не так уж близки они были. Савелич, как радушный хозяин, должен был, и начал, вернее, продолжил дружескую высокоинтеллектуальную беседу:

– А что, Борис Исаакович, вы во время операции помянули масонов? Что-либо читали на эту тему?

– Не помню. Разве помянул? Зачем?

– Фамилию спросили. Читали?

– Может, и читал. А если помянул, так… не знаю, не помню. Фамилия еврейская. Вот и брякнул, наверное. Не помню, чтоб помянул.

– А что, больной – еврей?

– А кто ж его знает. Я только фамилию и знаю. Привезли по скорой и прямо в операционную. Вызвали – и мы бегом.

– Сейчас все про всех всё заранее знают. Видно, время такое. Журналисты – прямо ни удержу, ни деликатности. В квартиру, в семью, в душу. Ни стыда, ни совести.

– Вы правы. Видно, время такое. У одного общества журналисты личную жизнь обнажают, а в то же время на другом полюсе, партия тоталитарная в душу влезает и взрывает. Адюльтеры – какой был хлеб для парткомов. Помню, как-то меня в парткоме за что-то честили. А я беспартийный. И по глупости, по молодости, сказал им, что нет дела партии до моей частной жизни. Вы бы слышали! Обвал крыши – меньше грохота. "Партии дело есть даже, если гвоздь вы не так или не туда забили у себя в квартире".

Оба опять рассмеялись. На этот раз понятно чему. И не было в этом смехе ностальгической печали по ушедшему. У обоих.

– Но нам-то, Борис Исаакович, плевать на гвозди, а вот национальность, может, и надо знать.

– А что это дает? Какая разница при операции? При травме?

– При травме ничего, но ведь есть болезни характерные для нации.

– Наверное, скорее, для места, чем для нации.

– Почему же? Вот Периодическая болезнь – характерна для армян.

– Но не стопроцентно только для армян.

– Грыж было больше у евреев.

– Это до революции. Делали грыжи себе, чтобы в армию не идти. Тогда была статистика эта только у призывных пунктах. Их и приводит Крымов. Вы ведь оттуда берете эти знания?

– Ну. Оттуда.

– Значит, характерно для места. А если взять сейчас статистику призывных пунктов Израиля? Наверное, цифры будут иными.

– Вот, вот! Вы, Борис Исаакович, сейчас самое то и сказали.

– За свое место и за чужое место – разные действия и чаяния.

– Думаю и призывные пункты сорок первого года отличаются от статистики одиннадцатого, что у Крымова. Место и время… Хм.

Дверь приоткрылась. Просунулась чья-то голова.

– Можно к вам, Виталий Савельевич?

– Подождите. Я позову. – Дверь закрылась. – Там в Израиле собрались евреи, которые отчаялись завладеть миром. Теперь они создают свою страну. Тут уж не до грыж.

– Вы, действительно, считаете, что евреи хотели завладеть всем миром?

– Править. Править миром. Не через силу – через деньги и разрушение устоев. Чужих устоев.

– А зачем, Виталий Савельевич?

– Так призывает их иудейская идеология.

– Что-то в Библии, в Ветхом Завете я ничего такого не заметил.

– В Библии, может, и нет. Надо идти дальше. Надо смотреть в Талмуде.

– А вы читали его, Виталий Савельевич?

– Не достать…

– Почему же? Есть и на русском…

– Я вам скажу, Борис Исаакович, что я, например, делю вашу нацию на евреев и жидов… Есть евреи и есть жиды. Это совсем разное…

– Да перестаньте, Виталий Савельевич! Есть украинцы, а есть хохлы, есть грузины и кацо, англичане – томми, американцы – янки, немцы – боши, китайцы – ходя… Всех же и не вспомнишь. А жиды, и вовсе, всего лишь один из правильных переводов иудея.

– Я ж не формально говорю, а по существу.

– Виталий Савельевич! Я уверен – вы за кем-то повторяете. Это, когда принципиальный антисемит вдруг встречает еврея, у которого, вроде бы, все на месте и ничего плохого найти не получается, то сей антисемит, – явный или подсознательный, не сумев подобрать простой юдофобский ключ, находит выход в делении моей нации на жидов и евреев.