Текст книги "Пять ран Христовых"

I

. Пансион мадам Монвилье

До обители Благословенной Марии оставалось всего несколько верст, и он, оставив экипаж со слугой в Фенжо, отправился пешим. Шел неторопливо, наслаждаясь холмистым пейзажем Лангедока, звеняще чистым воздухом цветущей долины. Ветер нес прохладу со снежных вершин Пиренеев, лентой вилась тропинка меж кустов маквиса. Он вдыхал полной грудью ароматы весны – набухающих почек и свежей травы, и, сам того не замечая, прибавлял шаг. Волшебство апрельского утра и головокружительный простор окрыляли. Ах, почему же так ярко светит солнце!

Странное чувство всколыхнуло сердце Михаля Кердея – до сего дня он будто и не жил вовсе, как принял послушание в Сецехувском бенедиктинском аббатстве, как бросил богословие и медицину в университете Кракова, как покинул родную Гощу, а, может, и с тех самых пор, как появился на свет…

В надежде, что Господь услышит вернее, если молитвы будут исходить из уст отрекшегося от мирских благ, он облачился в рясу и обрек себя на вечное уединение от мира. Прикрывшись щитом «Ora et labora1¹1
  Молись и трудись (лат.) – устав ордена святого Бенедикта.


[Закрыть]», всецело отдался претворению в жизнь сего девиза. Отдался работе и молитве с таким усердием, что через несколько недель рухнул обессиленный, сжимая в одной руке Библию, с которой никогда не расставался, в другой – черенок сливы.

Братья нашли его среди грядок. Болезненный бред он принял за отрадный конец, о нем, не проходило и дня, он втайне молил Господа, дабы тот даровал смерть до пострижения в монахи. Ибо чувствовало сердце, что не найдет он покоя. Никогда!

Но нет! Простодушный! Сознание вернулось, а с ним и страх смерти, стыд и отчаяние, терзавший зверь вновь принялся за дело – рвать на куски душу, лакомясь, причмокивая и вонзаясь острыми зубами в нематериализованную ее плоть с каждым разом все с большей силой. И вновь попытки сопротивления, вновь борьба, сражение за сражением, схватка за схваткой с невидимым демоном.

Настоятель не позволял Михалю более злоупотреблять второй частью лозунга бенедиктинцев, но не возбранил слушать и внимать словам мудрых старцев, родившихся с именем Божьим на устах и не изменявших коему до седин, да что там! – до последнего вздоха.

С каким неистовым рвением юный послушник бросился изучать теологию и переводить богословские труды, найдя наконец в сим занятии крупицу успокоения! Ни часа, ни нескольких минут он не оставлял на сон, порой позабыв хоть раз в день заглянуть в трапезную, вызывая сей небрежностью гнев старших братьев, а следом требуя самой суровой епитимии. Получив долгожданное наказание, но зачастую не столь взыскательное, как того желал, он вновь приступал жадно поглощать жизнеописания, сочинения и трактаты, составляя комментарии, дополнения и долго обсуждая особо важные фрагменты с теми братьями, кто, как и он, питал большую страсть к теологии.

Следом принялся за несколько собственных работ. Тревожными ночами не выпускал Михаль из рук пера, спеша поведать мирозданию о духах зла коварных и вездесущих, о вечных людских заблуждениях, о чрезмерном господнем милосердии к иным, кто не заслуживал и жизни. Его видели лишь в молельне, коленопреклоненного у алтаря, и в библиотеке, с опущенной к пергаменту головой, точно бумага, распятие и алтарь было единственным его спасением, единственным, что поддерживало биение его изнуренного сердца.

Настоятель с жалостью глядел на истязания послушника, он питал искреннее уважение и восхищение к Михалю, нередко позволял читать с кафедры, дабы остальные братья внимали словам молодого теолога, одаренного Господом столь чистым разумом и редкой праведностью, но постриг все отодвигал и отодвигал, страшась, что, не получив желанного спасения, Михаль удавится, а на монастырь падет дурная слава.

Что же так мучило его? Быть может, басурманское происхождение? Ведь далеким предком Кердея был татарин-выкрест Айдар Гирей, сражавшийся против прусских крестоносцев на стороне князя литовского Витольда, а следом и служивший королю Французскому Карлу Мудрому. За доблесть и горячее сердце монарх даже жаловал три белые лилии на его красный увенчанный шлемом с перьями герб и очаровательную жену – француженку из рода виконтов де Безом д’Альбре. Предок Михаля поселился в имении на берегу реки Горынь, в местечке Гоща в Волыни, но и по сей день незабыто его монгольское родство и постыдное ремесло наемного солдата.

Может, узнав от лекарей, что дни его сочтены, Кердей впал во власть столь необузданного отчаяния? Или влюблен, бедняга, в какую-нибудь красавицу пани-недотрогу?

Но Михаль воспевал смерть, как родную сестру, и не знал любви, сердце его не было задето иным чувством кроме вечной тревоги, точно тень, точно змий, из утробы матери ползущий, зачатой вместе с ним, вместе с ним увидевшей свет.

Так, все глубже вгоняя в себя утыканный шипами клубок стыда и боязни, покрывая его пластами исписанного сентенциями и воодушевленными проповедями пергамента, постепенно юный Кердей принимал облик бездушной марионетки духовных идей. Того он и добивался – заставить рассудок молчать, а сердце издавать лишь тихие мерные толчки, как шестеренки часов, что украшали главную башню ратуши Кракова.

И то ли оттого, что зверь насытился, то ли беспрестанные моления возымели действие, но Михаль вскоре превратился в олицетворение часового механизма. Некое подобие покоя снизошло на него. Душа пробуждалась лишь с первыми минутами бдения и засыпала со словом «аминь» с последней потухшей свечой в час повечерия. Помыслы всецело были направлены служению Господу. Он не поднимал глаз, как подобает смиренцу, на лице застыло выражение мраморного изваяния, движения были скованы, а стан согбен, как у древнего старца. Излюбленным местом в Священном Писании отныне стал Екклесиаст – демонстрация отчаяния и печали, песня потерянных надежд, тоскливый призыв к смирению. «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит…» – повторял Михаль как молитву, дабы сия простая истина изжила в его разуме иные помыслы, оставив лишь одну-единственную – все бренно, суетно, пусто, неразумно.

Иконы, житие святых и псалмы с совершенством зеркального дела мастеров отполировали его душу, за несколько лет превратив в ярого ненавистника мирского блуда, срама и зла. И не было во всей округе образца более искреннего раскаяния, несокрушимого целомудрия, инока более самоотверженного и безропотного, беззаветно веровавшего во Спасение и Божью благодать.

Но удивительно, как легко – с одной лишь таинственной встречи перевернулась его жизнь! Еще пару месяцев назад этот страстный поборник веры должен был принять постриг, но судьба, подобно павлину, вдруг распустила свой дивный хвост…

Монастырская жизнь не была слишком обременительна для мужчины двадцати двух лет: с тех пор, как его нашли беспамятным среди саженцев, кроме сочинения проповедей, в обязанности Михаля входил присмотр за садом, и раз в неделю он отправлялся в Радом на рынок.

В один из светлых морозных дней почти у самых ворот города послушника нагнал всадник и, преградив путь, осведомился:

– Михаль Кердей?

– Так, мощьчи добродзею, – не без удивления ответил тот, едва успев осадить ослицу, с боков коей свисали две объемистые корзины.

Всадник спешился.

– Мне велено передать вам письмо, – сообщил он на кривом польском: так обычно звучала речь французов, окружавших ныне нового короля польского, – принца Генрика Валезы, – для настоятельницы монастыря доминиканок, мадам Китерии д’Альбре-Наваррской.

Тотчас вспомнив, что у мадам Китерии воспитывалась младшая сестра, которую не видел более полутора десятка лет, Михаль встрепенулся, предположив, что с девочкой случилось несчастье. Незнакомец, укутанный в подбитый мехом плащ с капюшоном, опущенным низко на глаза, заторопился, быстро сунул Михалю конверт и тотчас собрался вернуться в седло.

– Нет, погодите, пан посланник. Я не понял ничего…

Пан посланник, казалось, не расслышал.

– Погодите, ради бога!

С явной неохотой тот обернулся и тихо выругался под нос.

– Что тут неясного? Отвезите письмо матери-настоятельнице, и все.

– Но от кого оно? Что я должен ей сказать? Вам что-то известно? Верно, стряслось какое-нибудь несчастье?..

– Мой друг, – прервал незнакомец сбивчивый поток вопросов.

Вздохнув, он сделал над собой усилие и с театральным жестом опустил ладонь на плечо Михаля.

– Я едва не отдал Господу Богу душу, пробираясь сюда по дорогам этого отвратительного края! Холод собачий! Брр! Мне нет дела от кого сия эпистола. Вот конверт, – указал он на дрожащие от волнения и холода руки послушника. – На нем адрес и имя получателя. И… верно, у вас должны иметься причины отправиться туда.

С этими словами иностранец вскочил в седло и исчез в морозной дымке, оставив Михаля в крайней растерянности.

Совершенно очевидно, что содержимое письма касалось сестры!

После смерти тетки, которая занималась ею до десяти лет, юная девица Кердей для получения образования и воспитания достойного дочери шляхтича отправилась во Францию, в монастырь Благословенной Марии, что находился недалеко от Тулузы. Китерия д’Альбре-Наваррская отцу приходилась кузиной и с радостью приняла дочь своего польского родственника в пансион. До Тулузы ведь не успела долететь весть, какое ремесло выбрал себе отец Михаля – Люцек, что звался он Люциусом Кердеусом, занимался безбожным колдовством.

Отец Михаля и был тем терзавшим душу проклятьем. Вовсе не французская кровь тому была виной. И не басурманская.

Пустив на самотек семейные дела, а отпрысков спихнув на тетушку Агнешку, он отдал годы жизни естествоиспытаниям, страстью к коим слыл во всей округе. Однажды осененный мыслью, сколь велико пространство неизведанного, сколь велики таинства природы, а сам человек – образец Господа, совершеннейший механизм, нуждающийся в глубинном изучении, что знания сии послужили бы во благо цивилизации, Люцек Кердей отправился в Париж и свел знакомство с профессором Якобусом Сильвиусом, каковой читал в университете лекарствоведение, теоретическую и практическую медицину.

Страсть к медицине захватила все существо Кердея, жаждущего познаний и наделенного не только способностями к оным, но и невыразимым авантюризмом. Он долго учился сначала в Монпелье, потом в Париже, отдельно изучая теологию и медицину, проникаясь мыслью, что две науки связаны цепью истины и вытекают одна из другой. Всю недолгую и сумасшедшую жизнь отец Михаля стремился обосновать божественное происхождение человека, основываясь на анатомии и страстно ища подтверждения тому в Священном Писании.

Но поиск сей не всем пришелся по душе. Всюду, где бы он ни появлялся и делился открытиями, совершенно очевидно возникали смуты. Одни слушали его и шли за ним, другие в суеверном ужасе гнали прочь. Подобно Везалию, он разрывал могилы и тщательно изучал извлеченные из саванов останки. Ставил опыты, вскрывал вены живым, потрошил собак, кошек, крыс, тыча пальцем в страницы Библии и призывая всех заметить, сколь много сокрыто в древних божественных книгах, сколь многое предано забвению и неверно истолковано.

Сколько раз его бросали в Шатле, сколько пытались сжечь и повесить! Исколесив всю Европу и практикуя, как искуснейший хирург, он умер на борту торговца, что направлялся в Новый Свет. Люцек был редким гостем в родной Гоще, но того было достаточно, чтобы превратить замок в логово колдуна, где дюжина комнат была заполнена дьявольскими приспособлениями, а еще дюжина – полками с дьявольскими книгами. Слава о его похождениях легла темной тенью на семейство Кердей.

Никого, кроме матери, которая с горя помешалась и заперлась в одной из башен крепости, младшей сестры, да старого слуги Анжея у Михаля не было. Близкие родственники один за другим отказались от родства. Редкие друзья отреклись, соседи не желали боле водить знакомство. О, если бы не высокая стена и глубокий ров, то цитадель Кердей давно была бы сожжена миролюбивыми гощинцами. Оттого и поспешил Кердей отправить дочь во Францию, а книги и утварь – вывести с польских земель с тем, чтобы обосноваться в Париже и продолжить работу над тинктурой бессмертия.

Новостей из родной Гощи Михаль даже слышать не хотел, всякий раз разражаясь проклятиями и гневом.

Но отчего-то, получив письмо о младшей сестрице, вдруг сердце зашлось особым трепетом, всколыхнулись прежде забытые чувства. Уже мертв был коварный чернокнижник, не пора ли ненависти остыть? Привезти сестру в Гощу, порадовать мать возвращением ее чад в отчий дом…

В тот же день молодой послушник явился к настоятелю аббатства и просил разрешения отправиться в Пруйль.

Грозной цитаделью вырос пред взором Михаля монастырь монахинь-доминиканок из ордена проповедников-созерцателей. Молодой послушник невольно замер перед огромной охровой базиликой романского стиля с тремя порталами и розами на средней выступающей части фасада, с бесчисленным множеством аркад, башенок, увенчанных крестами. Каменная громада вдруг заслонила солнце, поглотив сияющий простор. А когда массивные дубовые ворота отворились, впустив Михаля в святилище, сердцем его овладела тревога. Но монастырский двор, ухоженный и чистый, утопал в молодой зелени и бело-розовых цветках яблонь и груш, укрывавших за собой большую часть построек – они примыкали к капелле и образовывали внутренний двор. В самом центре возвышалась статуя святого Доминика. Умиротворяющая благодать царила вокруг, а сердце Михаля продолжало отбивать тревожный набат.

Его препроводили в приемную. Он потоптался там с четверть часа. Следом вдруг низенькая юркая монашка шепнула через решетку, что настоятельница решилась сделать исключение и с будущим бенедиктинцем по вопросу «весьма щекотливому» будет говорить в собственном кабинете.

Китерия д’Альбре-Наваррская встретила Михаля с доброжелательной улыбкой и, молча выслушав рассказ о незнакомце, заверила, что Мария-Магдалена жива и невредима, более того, изнемогает от желания наконец вновь вернуться в Польшу. Михаль, несколько успокоенный, протянул настоятельнице конверт, и пока та, сосредоточенно нахмурив лоб, читала, пытался по выражению ее лица понять, столь ли опасно это странное послание.

– Герцогиня Немурская желает видеть вашу сестру в своем окружении, – произнесла она и, склонив голову набок, испустила вздох сожаления. – Несколько лет назад вместе с королевой ее светлость приезжали в монастырь… Обе были глубоко впечатлены умом и красотой вашей сестры… Герцогиня втайне от ее величества просила меня дать разрешение увезти дитя, но мадемуазель Кердей была еще мала, и я отказала. Теперь, когда ей минуло семнадцать, я не вижу, почему должна запретить девушке самой распоряжаться своей судьбой. Если она пожелает, то может покинуть Пруйль хоть завтра.

Михаль очень плохо знал французский и из сказанного понял лишь половину: его сестру – бесспорно умницу и красавицу – прочат во фрейлины знатной даме. Он неуверенно улыбнулся, не найдя, что сказать в ответ, а Китерия вновь вздохнула, очевидно, тысячи раз сожалея, что столь дивный цветок вынужден покинуть обитель.

Спустя минуту раздумий она тронула колокольчик у стола. Вошла монахиня с низко опущенной вуалью. Настоятельница ласково попросила позвать воспитанницу.

Теплый весенний полдень был в самом разгаре, и в распахнутое окно кабинета врывался фейерверк солнечных лучей, тронутых теплыми розовыми бликами от цветного витража. В ожидании Михаль глядел на залитый светом двор, огромные купола бело-зеленых крон, сверкающие, только что политые дорожки, неспешные фигуры монахинь, занятых будничной работой… Он пытался представить, как повзрослела его сестрица. Чьи черты она унаследовала, каков ее характер, своенравна ли она, как писала матушка, и так ли умна и красива, как только что поведала настоятельница?

С задумчивым видом вдруг та заговорила о Магдалене, почему-то называя ее на французский манер – Мадлен. Михалю показалось, что преподобная отзывалась о ней с большей теплотой, нежели принято отзываться о воспитанницах, обычно доставлявших монахиням много хлопот…

Пансион мадам Монвилье, как назвали монастырь Благословенной Марии в миру, благодаря высоким покровителям не походил на большинство иных школ. Юные барышни – девицы из благородных семей, чьи родители пожелали дать дочерям доброе христианское, но не лишенное светского свойства, воспитание, – мало походили на смиренных послушниц, да и сами учительницы, ворчливые и притворно-благочестивые, не особенно способствовали тому.

Китерия Наваррская – одна из первых, кто придал монастырскому воспитанию светский оттенок. А ее подопечные слыли одними из самых образованных во всей Франции. Наваррская принцесса, Китерия была больше женщиной, чем аббатисой, и нрав ее несколько расходился с требованиями, что долженствовали духовному сану, каковой она носила. И хотя никто не мог упрекнуть ее в отсутствии благочестия, иные действия настоятельницы не всегда отвечали церковным канонам.

Безусловно, как и в любом другом женском монастыре, девушек готовили к достойной роли супруги, матери и хозяйки, заставляли учить Евангелие и латынь, исполнять все уставы и правила Святой Церкви, часами молиться. За малейшее неповиновение наказывали розгами и лишали еды, заставляли выполнять черную работу, ставя в пример муки святых и мучеников, дабы, через страдания, лишения и аскетизм подавить склонность к своеволию, укрепить дух и тело, раскрыть доблесть, силу характера, развить скромность и послушание, возвысить нравственное чувство и побудить стремление к высокому и прекрасному. Но кроме уроков Святого Писания и истории Церкви, они изучали греческих философов, пользовались обширной библиотекой доверху набитой книгами не только религиозного содержания, но теми, которые Франциск I внес в Index Librorum Prohibitorum. Наряду с Иеронимом и Августином они читали Данте, Петрарку, Пистойю, Джанни, Кавальканти, испанских поэтов Хуана Руиса и Хуана Мануэля, не говоря уже о Сократе и Плутархе.

Мадам Монвилье, писала мать Михаля, не считала необходимым лишать воспитанниц лирической литературы, романов, сказаний, легенд. Девушки знали наизусть Кретьена де Труа, Дешана. Все эти ле, рондо и виреле не только не являлись чем-то запретным, воспитанницы-доминиканки сами занимались стихосложением, а вечерами декламировали друг другу свои сочинения.

Говорили они, писали и читали на шести языках, умели держать в руках кисть, а многие недурно ею управлялись, занимались танцами, пением, играли на виоле, лютне и даже на испанской пятиструнной гитаре. Мадлен обладала чудесным голосом, которого по неведомым причинам смущалась. Едва этот дар был обнаружен аббатисой, она тотчас велела Мадлен присоединиться к девочкам, состоящим в хоре, и принимать участие в церковных песнопениях. Но светловолосая пансионерка поникла, и попросила освободить ее от сей обязанности.

– Моя голова разрывается от боли, когда я пытаюсь петь, – жалобно взмолившись, проронила она. – Я постараюсь восполнить этот недостаток усердием в постижении других предметов.

Аббатиса подобрала для пансиона Благословенной Марии лучших учителей грамоты и арифметики, истории, географии, медицины. Изучению каждой дисциплины отводилось немалое количество времени и внимания. При монастыре находилась лаборатория, где ученицы изучали аптекарское дело. И Мадлен, не пожелавшая петь в церковном хоре, подражая отцу, отдала всю себя работе с травами и микстурами.

Да, мадам настоятельница имела славу вольнодумца, но ей покровительствовала сама королева и, несмотря на расстояние отделяющее Париж и Пруйль, та бывала в монастыре не раз. Кузина Монвилье могла похвастаться, что августейшая родственница отдает должное ее ученым воспитанницам, и уже несколько из них блистают при дворе.

Мадлен предстояло стать одной из фрейлин госпожи лотарингского дома, что, быть может, не столь почетно, чем вступить в Летучий Эскадрон королевы-матери. Тем не менее настоятельница с тяжелым сердцем отпускала юную полячку, взращенную для более высокого положения.

Михаль по отдельным фразам едва улавливал суть недовольства настоятельницы, и совершенно ничего не знал о дворцовых традициях Французского королевства, искренне полагая, что должность, какую прочили сестре вельможные особы, отвечает всем предписаниям морали. В свою очередь настоятельница испытывала крайнюю степень смятения, не догадываясь вовсе о неведении Кердея. Трудно было представить человека незнакомого с легендами и страстями французского двора, истинной царицей коего была воинствующая итальянка Катрин Медичи. С уст всей Европы не сходило это имя. А уж что оно значило, понимали даже дети.

Королева-мать знала истинную цену женскому началу. Какое это несравненной величины оружие! Оружие, что получили от праматери, вкусившей плод с дерева познания, узрев пятипалую истину, сокрытую внутри. И не было для Катрин – большой охотницы до магии, глубокого философа и искуснейшего медика – величайшего сокровища в королевской казне, нежели ее фрейлины – женщины-жемчужины с самых дальних уголков всего света. Она отбирала их с холодностью и расчетливостью коллекционера – черноволосые гречанки с точеными фигурами и кожей, подобной оливковому бархату, турчанки с пышными формами, светловолосые английские леди, итальянки – дочери солнечной Адриатики.

Юная полячка Кердей приглянулась королеве тотчас, как попалась на глаза. Монвилье знала, чем угодить высокородной гостье.

Настали времена, когда истинная, несомненная, совершенная красота была особенной редкостью. Нет, она была почти невозможна!..

Увы, потому как продолжительные эпидемии и войны уносили с собой все ценное, что дарило организму цветение. Больные и голодные мужчины оплодотворяли больных и изнеможенных женщин, порождая на свет полоумных уродов, немощных и доходяг, совершенно неспособных к жизни и любви. Тусклый взор, желтая кожа, беззубый рот, худые члены, или, напротив, чрезмерно расплывшиеся фигуры – привычная картина. Словом, все реже можно было встретить здорового и дышащего жизнью человека. Шаблоны красоты заменили шаблонами убожества.

– Все девицы в Польше такие, как эта? – с невольным восхищением воскликнула королева, подмигнув своей спутнице мадам Немур. – В таком случае нашему дорогому сыну Анри крайне повезло.

Мадлен была из тех немногих девушек, в коей чудесным образом сочетались правильные линии, сияние юности и силы, чуткость сердца и твердость пытливого ума. Мечтательница, натура любознательная, порывистая и склонная к запретному, она притягивала особыми чарами. Казалось, Мадлен явилась откуда-то с неба. Говорила, что ни попадя, но речи ее завораживали.

Еще в далекой Польше, рано научившись читать, юная девица Кердей много времени проводила в библиотеке, погруженная в труды Гиппократа, Галена, арабского ученого Авиценны. «Канон врачебной науки» в переводе Герхарда Кремонского поглотила с небывалой легкостью. В то время как Михаль был погружен в труды по теологии, Мадлен увлеклась алхимией и даже магией, находя ее учением будущего, в которой меньше чуда, но больше науки, мастерства управляться стихиями, веществами, цветом. Магию она называла дружественным союзом Природы и Творца.

Часто, спрятавшись в кабинете отца, Мадлен глядела, как бубня под нос он смешивал какие-то порошки и шипящие жидкости, изготавливал мази или выпаривал камни. А «Магический архидокс» мессира фон Гогенгейма, известного как Парацельс, был любимой ее книгой, с которой нередко засыпала, сжав в объятиях.

Строки, полные пророческого смысла, полные чудесных откровений, распускались подобно бутонам фантастических цветов, являя свет Истины. Она – человек, она суть сути, и нет над нею никакой иной силы, кроме той, что сокрыта внутри. И этот свет рассеивал мрак тоскливого существования.

Так Мадлен превращалась в вольнодумца для мира, в котором жила. Королева была личностью внутренне свободной, более того, чем могла это показать. Она сумела узреть истинную сущность большеглазой девочки с вздернутым носом и упрямо поджатыми пухлыми губками.

«Этим губам впору шептать томные нежности, а не сентенции Демокрита, – смеясь, говорила Катрин. – Но и сентенции Демокрита из ее уст кому угодно вскружат голову».

Мадлен часто замечали за чтением литературы не всегда благопристойного содержания. Нередко ее можно было наблюдать сидящей в самом темном углу, за самым дальним столом, склоненной над книгой, которая лежала на коленях, чаще искусно законспирированная псалтырем. Она не сдерживала себя в высказываниях, вступала в жаркие споры с учителями на темы, что и дьявола могли вогнать в краску, приводила в пример то теорию Демокрита, то парировала учением Платона – ведь монахини сами дали возможность ознакомиться с трудами и того, и другого, сколь ни противоречивы они были!

А порой, когда монахини, всплеснув руками, восклицали:

– Да где же сказано, что внутренности – плоть бренная – есть суть Господа Бога нашего?

– Каждая частичка – суть нечто большее, чем Господь Бог. И это Нечто есть в каждой частичке! – отвечала Мадлен с невозмутимым спокойствием.

– Откуда ты это вычитала?

– Это мои мысли.

В тот злосчастный день королева беседовала с Мадлен с самого утра до позднего вечера и была удивлена уму и характеру юного существа, великодушию и воистину царственной сдержанности (чего явно недоставало ее собственным дочерям), что мало сочеталось с юным возрастом и искорками детского лукавства в глазах. Безусловно, еще очень наивная и не знающая жизни, но мыслила Мадлен, точно древний седобородый мудрец. Часто слова ее звучали, как откровения, и смысла их она сама пока не осознавала.

Тогда девушке было всего тринадцать, она обещала расцвести и стать еще краше. Потому Катрин сочла нужным подождать, когда бутон созреет и распустится. Но герцогиня опередила королеву, прислав за девушкой гонца.

Раздался тихий щелчок раскрываемой двери. Настоятельница замолчала.

Сопровождаемая монахиней, в комнату вошла Мадлен, облаченная в просторные белые одежды послушницы, с непокрытой головой и длинными кудрями, заплетенными в косу: воспитанницам иногда позволялось не носить вуали. Вероятно, ее отвлекли от уроков живописи, – обрадовавшись, девушка не сняла запачканный передник и на ходу оттирала пальцы от краски. Она издала какое-то радостное восклицание, голосок ее ручейком зазвенел в пространстве кабинета.

И Михаль точно почувствовал сильнейший удар.

Он оторопел, он не поверил, что улыбающееся ангелоподобное создание, впорхнувшее из распахнутой двери навстречу розово-золотистому сиянию заката – та самая маленькая Мария-Магдалена, что часами разрывалась от плача в покоях тетки. Когда они расстались, малышке было не более пяти лет: юноша покинул родной дом в Гоще, с тем чтобы отдать часть жизни учению. Теперь она Мари-Мадлен Кердей – настоящая дама.

Его взгляд скользнул от белоснежного лба к сандалиям девушки. И время на мгновение застыло, пространство провалилось, разверзлось, оставив в самом центре сиять свету. Взмах ресниц, шевеление губ, тень улыбки, мягкий румянец – сама жизнь! Вот она какая – ученица Христова, блудница Мария Магдалена. Сама жизнь! Зачем ей дали это имя?!

Михаль вдохнул и позабыл выдохнуть. Кто бы мог подумать, что крохотная девчушка превратится в прекрасную сирену с глазами подобно звездам, голубое сияние коих манит и подобно песнопениям сирен дарует сладкую гибель. Тиснение в груди не сразу стало понятно. Но Михаль вспомнил Екклесиаст и тотчас резюмировал, что имя его сестры синонимично смерти, а сама она – силки. Он отчетливо видел, как мелькнула тень нечистого за ее спиной. Как те прекрасные, но ядовитые цветы она, влекущие, дурманящие, сулящие усладу, но едва незадачливый мотылек коснется лепестков, как мгновенно оказывается съеденным. Демон зла частенько принимает облик прекрасной мадонны. Только черты Девы нежнее и тоньше, и зоркий глаз всегда определит, где святость, а где обман.

Но где святость, а где обман? И могут ли существовать на свете белом черты более нежные, более тонкие?

Мысли обреченного взвились к поднебесью, точно огненный столп; невозможно было удержать столь стремительный их полет.

И мгновенно стыд заставил челюсти Михаля сжаться, а веки словно налились свинцом. Он опустил голову и более ее не поднимал. То ли от усталости, то ли от удивления, колени Михаля подкосились и яркий румянец, точно раскаленное железо, обжог лицо. К чему все эти рассуждения о демонах? Достаточно было одного взгляда на точеную фигурку, которую не скрывала просторная туника, чтобы напомнить, как давно он не сжимал в объятиях тонкого девичьего стана, если не сказать, никогда этого не делал прежде.

Но какой срам подумать об этом в самом сердце святого места, глядя на собственную сестру!

Увы, огненный столп мыслей успел рассыпаться сонмом ядовитых стрел, ранить, отравить сознание и душу послушника, развеять радость долгожданной встречи, заставить сердце клокотать от возмущения.

Не слыша слов приветствия девушки, ее радостных восклицаний и тотчас мысленно вернувшись в свою келью, он принялся сооружать зыбкую конструкцию из бесчисленных оправданий. Муки совести будущего монаха были столь внезапны и столь болезненны, что ни о чем другом думать он не смог в этот день. Вся беседа меж ним, аббатисой и Мадлен пролетела точно в лихорадочном сне. Он лишь изредка кивал в знак согласия, когда обращалась настоятельница.

С большим трудом Михаль понял, что та дала Магдалене… о, теперь ведь уже Мадлен… три дня на сборы, а он должен сопровождать. Отчаяние вновь зажгло на его лице все костры инквизиции, но отказать он не мог, и причин было две. Мадлен, Мадлен, что за имя ты носишь?

– Ее светлость просила ехать через Нант. Она надеется дождаться вас там. Коли вы прибудете позже условленного срока, вас будет ожидать один из ее людей, который с вашего соизволения сопроводит Мадлен в Париж. После вы сможете вернуться обратно в Радом, если пожелаете, – проговорила настоятельница, обратив взор на молодого человека, вот уже час сидевшего с опущенным лицом.

Михаль ничего не понял, зачем через Нант, где это находится, но согласно кивнул.