Текст книги "Пять ран Христовых"

– Дьявол! – выругался он.

Времени оставалось совсем немного. Зажав большим пальцем горлышко, он принялся трясти бутыль. Затем столь же хладнокровно и методично наполнил один из бокалов и, присев на край постели, слегка приподнял девушку, чтобы она могла отпить. Едва ощутив на губах привкус вина, Мадлен закашлялась и открыла глаза.

– Пейте, барышня, вам станет легче.

– Что это? Где я?..

– Это вино, – коротко ответил Гарсиласо, устремив внимание на том, чтобы девушка выпила все без остатка.

Послушно осушив бокал, Мадлен приподнялась на локте, в ее глазах блеснули слезы.

– Я не знаю, что на меня нашло… Простите меня… Но надо помочь Михалю, – судорожно вцепившись в рукав цыгана, проговорила она. – Его надо вызволить! Где он? Куда теперь его отвели? Помогите мне встать!

Сердце Гарсиласо похолодело от жалости. Бедняжка от горя тронулась умом.

– Сидите здесь, я найду, как поправить ваши дела. – С силой надавив на ее плечи, цыган заставил Мадлен лечь обратно.

– Пустите!

– О святые мощи! Да сидите же! Все не так плохо.

– Его сожгут! Сожгут!.. Я должна умереть вместе с ним, вместо него. Он не виноват…

Мадлен резко приподнялась, но тотчас взор ее затуманился.

– Молю вас, все поправится. Я обещаю вам это. Верите? Дайте мне пару часов!

– Нет, не верю… – Мадлен замотала головой, и подняла невидящие глаза на Гарсиласо, тот понял, что действие вещества набирает силу, и выпустил плечи: девушка мягко, словно перышко, опустилась на подушку.

Схватив со стола ключ, цыган не вышел, а вылетел из комнаты, точно за ним гнался сам дьявол.

Через несколько минут вся в поту Мадлен вскочила. Сделав над собой усилие, встала с постели, затем шатаясь, подошла к столу. Мутило, ужасно хотелось пить.

Судорожно вцепившись в горлышко бутыли, тотчас осушила ее, словно то была ключевая вода, а не мускатное, довольно крепкое вино. На губах вновь возник отдаленный привкус опия, что она ощутила недавно. Откуда опию взяться в вине? Опять чудовищные воспоминания! Дни болезни никогда не перестанут будоражить ее память и все пять органов чувств…

Жар мгновенно разлился по телу, колени подкосились.

– О-о! – прошептала Мадлен, касаясь рукой влажного лба. Стянув сжимающий грудь колет, она нервно расхохоталась, и с силой швырнула в дверь пустую бутылку – та разлетелась на множество мелких осколков.

Предметы медленно поплыли в глазах. Мадлен взмахнула рукой, ища опору, затем сделала пару шагов и обессиленная рухнула на пол.

Целую вечность она лежала на спине, раскинув руки, недвижно, точно рыба, выброшенная из пучины и глядела в одну точку. Голова казалась пустующей бездной: ни мыслей, ни чувств, ни желаний.

Внезапно приступ удушья вернул к действительности. Это вовсе не воспоминания…

Где она? Как здесь оказалась? Где Михаль?

Мадлен попыталась встать, но грудь сдавило так, будто на нее опустили могильную плиту, а тело точно подхватила ладонь великана. Все вокруг закружилось бешеной каруселью, – блаженство сменялось подлинной пыткой, пытка – блаженством, боль холодной бесчувственностью.

И так до бесконечности.

Она потеряла счет времени и два раза погружалась в полный мучений сон, наполненный событиями ужасающей реальности. Порой ей казалось, что она приходит в себя. Душили слезы… Но минуты просветления рассудка столь скоро вновь сменялись безумным падением, что невозможно было сосчитать, сколько мгновений те длились. Мадлен готова была кричать, то сжимаясь от чудовищной боли, то дрожа от холода. Она металась по полу, отчаянно пытаясь подняться и унять агонию. Не избавление ли это, явившееся как благодать небесная?

Спустя какое-то время Мадлен пришла в себя и поднялась на ноги.

– Дитя мое, – услышала она.

– Кто здесь?

От окна отделилась тень и медленно стала приближаться. Дама, одетая в черное, с черными же волосами, украшенными седыми прядками и скромным чепцом, взяла Мадлен за руку и отвела к креслу.

– Присядь, дитя мое, ты утомлена, – велела она.

Да пред нею королева-мать! Облаченная в черное, итальянка нисколько не изменилась. Ее лицо, сокрытое полумраком, излучало величие и ту покровительственную снисходительность, свойственную царственным особам.

Она уместилась в кресле напротив, и чинно сложив руки на черном шелке платья, начала:

– Дитя мое, ты, верно, знаешь, зачем я здесь?

– Нет, мадам, – вымолвила Мадлен, дрожа не то тот страха, не то от охватившего ее чувства безысходности, какая бывает у застигнутых врасплох.

– Но ты, несомненно, знаешь, что ты суть совершенство. Сиятельная простота, какой столетия назад могли похвастаться лишь истинные королевы. Но сия чистота не была бы столь разительна, если б при всей правильности, не поражала необыкновенностью. Все твое существо словно изваяно рукой Создателя, словно лишь для того и создано, чтобы отчаянно броситься в безумный хаос земного существования. Каждый дюйм твоего тела – словно струна божественной лиры, готовой неустанно испускать Песню Песни…

– Вы, кажется, уже говорили мне это, – осмелев, заявила Мадлен. – Вы могли бы и не утруждать себя сладкими речами, мадам. Если я попала к вам, значит у меня нет иного выбора, кроме как быть одной из ваших верных служанок.

– Другой разговор, хочешь ли ты этого? – ввернула королева.

– Гонец, посланный мадам Монвилье, верно, позаимствовал у Меркурия крылья, раз поспел предупредить о замыслах вашей товарки герцогини Немурской.

– Да ты должна быть благодарна Меркурию за спасение. Иначе тебя бы ждала долгая и мучительная расправа.

– Но ведь и вас тоже!

– Брось, дитя мое, – расхохоталась Катрин. – Мой испанский зятек, конечно, острозуб, но не настолько. А вот ты без покровителя в этом чудовищном мире пропадешь. Мир подхватит тебя, точно пушинку и поглотит, едва ты успеешь гневно топнуть ножкой. Потому что если некий предмет встречается не столь часто, он тотчас становился роскошью, ниспосланной дьяволом. Ты, дитя, очень красивая девушка…

Но ты не просто стеклянный сосуд, способный, как и иные оккультные знаки, свести с ума и дать лишь опустошение, ибо борьба за абрис, есть суть сама борьба, не более. Ты окружена пылающим ореолом. И прелесть твоя заключается не только в анатомической точности, некогда подсчитанной древними эллинами, следом Марком Витрувием, затем и Леонардо да Винчи. Совершенство рожденной с участием всех пяти сил, все пять духов отдали разом часть себя, явив на свет мистическую розу воплоти, розу о пяти лепестков. Каббалисты наделили образом пентакулы пятую сфиру – сфиру Марса и Огня. Иные называли этот пятилистник – розой Венеры, который свято берегли храмовые прислужницы – иеродулы. Если и существует нечто вроде философского камня, священного Грааля, печати Соломона, Древа Жизни и прочих метафизических символов, то это женщина, каждой дюйм ее – сложная математическая формула, символы коей сливаются воедино, в знак равенства, образуя совершенство. Но всегда найдутся и те, кто назовет сей дар пороком, просчетом Творца, ржавым гвоздем в теле Христа.

Гарсиласо появился во дворе трактира в полночь. Верхом он объехал небольшой домишко от западной стены к восточной в поисках лестницы, которую по приказу хозяина должны были оставить где-то здесь. Лезар долго не думая велел прислонить ее как раз к окну «высокородной девицы». Привязав коня к резной ограде, цыган скользнул на второй этаж, осторожно толкнул оконную раму и спрыгнул на пол.

– Дьявол! – прошипел он вне себя, едва свет огнива озарил беспорядок и бесчувственную Мадлен, лежавшую среди разбросанных по полу простынь, подушек и осколков злосчастной бутылки.

В мгновение ока Гарсиласо понял, что отравил ее, и в три прыжка оказался подле несчастной.

– Барышня! – он поднял ее и встряхнул, затем прижал ухо к груди, стараясь услышать биение сердца. Но она повисла на руках, как увядшая роза, а голова безжизненно откинулась в сторону.

Перекинув девушку через плечо, он рванулся к окну и через несколько секунд уже несся по направлению к заставе Сент-Антуан – через широкую брешь в стене, что находилась недалеко от ворот, можно было беспрепятственно выбраться за пределы Парижа. Гарсиласо не смог придумать ничего лучшего, чем отвезти ее в монастырь бернардинок в Пор-Рояле, располагавшийся ни много, ни мало в пяти лье от города, где – он знал наверняка – монашки недурно врачевали. Да и оставаться близ Парижа было опасно – мадам Немур будет искать сбежавшую сестрицу сожженного.

Добравшись до цели только лишь к рассвету, он опустил Мадлен на влажную от росы траву, и вновь прижался ухом груди, все еще питая надежду, что сердца стук воскреснет на свежем воздухе, но девушка по-прежнему ни на что не реагировала. Бледное лицо ее словно светилось в предрассветной тьме.

– О Дьявол, святой Кукуфас, Фабрициано и Филиберто Толедские! – вскричал он, поднимаясь с колен и устремившись к необъятным почерневшим воротам монастыря.

Он барабанил по ним руками и шпорами сапог до тех пор, пока маленькое решетчатое окошко не распахнулось.

– Кто вы и что вам угодно? – на Гарсиласо в недоумении уставился сонный глаз привратницы.

– Прошу вас, ради Господа вашего, спасите ее.

– Кого?

Не дождавшись объяснений, монахиня закрыла ставенку и принялась за замок. Открывая засов, она обернулась и пару раз окликнула по именам нескольких сестер.

Когда небольшая калитка распахнулась, Гарсиласо тотчас оказался окружен силуэтами в темных вуалях.

– Кто это?

– Опустите ее, мессир, мы поглядим. Сейчас принесут носилки. Мари, прошу.

– Она еще дышит.

– Ран нет, должно быть, яд, – шептались монахини, плотным кольцом сомкнувшись над телом девушки.

Гарсиласо впервые за свои четыре десятка лет испытывал такую тревогу.

– Дьявол побери, ее можно спасти? – вскричал он, не сдержав пытки неизвестностью.

Одна из старших бернардинок поднялась и строго поглядела на цыгана.

– Кто вы этой несчастной?

– Кузен.

– Кузен? – сдержано переспросила монахиня. – Объясните, что произошло.

– Она страдала… – неуверенно начал Гарсиласо, чувствуя, что пристальный взор вопрошаемой подловит даже незначительную ложь в его повествовании, – по брату своему, которого казнили нынче днем, и с горя опиумного порошка… хлебнула, вином запив его.

– Сколько?

– Пригоршню… две, а может больше. Я не знаю. Но вы спасете ее? Она будет жить?

Бернардинка не ответила. В эту минуту принесли носилки и Мадлен, уложенная на них, исчезла в проеме калитки, темным хвостом туда же канула процессия монашек. Гарсиласо поддался за ними, но калитка захлопнулась прямо перед его носом.

– Дьявол! Дьявол! Впустите! – прокричал он, несколько раз со зла ударив о кованные доски врат.

– Еще раз имя злого духа сорвется с ваших уст, вы никогда не увидите вашу кузину, мессир, – оконце, в которое тонкий голос пропел нравоучение, открылось на мгновение и тотчас наглухо затворилось.

Утро следующего дня разбудило Мадлен неясным светом, льющимся откуда-то сверху. Голова была тяжела, словно налита свинцом, в ушах гудело, пересохло во рту, в пробужденном сознании маячили языки пламени, которые вечно теперь будут преследовать ее. С трудом она подняла веки, и взор упал на серый потолок. Склонив голову к струящимся лучам, она увидела заостренное узкое окно с решетками, и в страхе сердце словно остановилось.

– О, слава святым, вы наконец очнулись! – ласково проговорила монахиня, склонившись над девушкой. – Я – сестра Мария. Как вы себя чувствуете?

Глаза Мадлен округлились, руки, покоившиеся на белой простыне, задрожали.

– Нет! – не своим голосом прокричала она и с силой оттолкнула ошарашенную бернардинку.

– Милая, успокойтесь!..

– Нет! Не прикасайтесь ко мне! – девушка вскочила на ноги и, пронеслась по кровати, устремилась к двери, но сестра успела поймать обезумевшую. Обхватив за плечи, она встряхнула ее несколько раз, чтобы привести в чувства.

– Этого не может быть! – обмякнув в объятиях сестры Марии, охрипшим голосом прошептала Мадлен. – Мне все это привиделось? Скажите, матушка Китерия сильно сердится? Она прикажет выпороть меня?

Сестра была поражена затравленному взору, который обратила на нее девушка.

– О чем вы говорите? Нашу настоятельницу зовут Бернардетта, как святого Бернарда. И никакой Китерии у нас нет.

Брови Мадлен поползли вверх. Она медленно высвободилась из рук монахини и отошла на шаг. Вновь окинув стены взглядом, она поняла, что находится в одной из странноприимных палат, но совершенно другого монастыря, не в Лангедоке.

– Где же я тогда, раз не в монастыре Благословенной Марии? А-а, о господи!.. Я верно в самом Лувре?

– Нет, что вы! Это обитель Пор-Рояль. Париж рукой подать. Но вы, что же, ничего не помните?

– А как же королева?

– Какая королева?

Девушка опустила голову и вернулась к кровати.

– Так что же произошло на самом деле, – упавшем голосом проговорила она. – Михаля моего сожгли? Или я была у королевы? Я не могу собраться с мыслями…

– Вчера после полудня, – осторожно начала монахиня, присев рядом, – сестра Лазарина принесла весть из Парижа о том, что наконец поймали колдуна Кердея… Не может ли быть так, что это и есть ваш брат, по которому вы скорбите?

– Михаль Кердей ни в чем не виноват! – бросила Мадлен, разрыдавшись. – Не виноват! Не виноват! Он пробыл в этом злосчастном городе всего несколько часов. Он не колдун… Это не его должны были казнить, а нашего отца, который уже мертв. Скажите, сестра Мария, но разве справедливо совершать in effigie над живым человеком, даже если он сын осужденного? Он безмерно верил в Господа и Святое Писание, и не было на свете человека более благочестивого. Но его все равно убили, обвинив в том, чего он не совершал. Он искал в вере спасения, а нашел позорную гибель.

– Такова воля всевышнего, бедное дитя. Святые отцы действуют по наитию, которое диктует им Господь, устами их сердец. Если тело вашего брата предали очистительному огню, значит, есть другой грех, тайный. Просто так ничего не случается. Господь не допускает никаких случайностей.

Мадлен вскинула ресницы, в глазах ее промелькнул ужас.

Монахине известно что-то.

Верно, в бреду проговорилась.

Мадлен молчала с минуту, ожидая, что сейчас на нее падет град обвинений, но сестра опустила голову и смотрела в пол.

– Но как же правила аутодафе? – спросила Мадлен.

– Аутодафе произошло три года назад. Нельзя было иначе утолить жажду возмездия горожан.

– Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию, – вскричала Мадлен, побелев от ярости. – Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь!

– Этот человек осквернил тысячи могил.

– Мертвым уже все равно!

– Не смейте!..

Монахиня встала и, сложив руки у груди, зашептала молитву.

– Бедное дитя не ведает, что говорит, – закончила она и обернулась к девушке. – Вы в отчаянии, поэтому едва не обременили душу тяжким грехом. Его душа, быть может, вознеслась в рай, а ваша – низвергнется в ад, коли вы повторите то, из-за чего здесь оказались. Путь истины у каждого свой. Ваш – длинной лентой вьется сквозь терновые кусты и облака покоя, и не вам дано его прерывать.

Мадлен нахмурила брови. Про опий в вине она позабыла, и оттого не предала значения рацеи монахини, всецело отдавшись гневу.

– Нет лучшего способа покончить с собой, нежели отдаться в ваши руки.

– В руки Господа, – строго поправила сестра Мария, прекрасно понимая, что имела в виду эта хрупкая девушка, глядевшая исподлобья, словно обруганное дитя. – Не стану спрашивать, отчего вы так враждебны. Верно, есть причины. Но покаяние всегда – облегчение и, коли есть вам, что поведать, вас выслушают и дадут напутствия. Хотите ли вы говорить с нашим исповедником, или же с матерью-настоятельницей?

Девушка опустила ресницы, едва сдержавшись от нервной конвульсии; это слово будет вечным напоминанием того, сколь милостивы эти женщины, прятавшиеся за тусклыми покрывалами и рясами.

«Нет» – хотела ответить она. Но понимая, что и без того наговорила недозволенного, опустила голову. Сестра, верно, побежит и доложит обо всем настоятельнице.

«Меня обвинят в ереси, – в страхе подумала Мадлен, и тотчас ее сердце скрутило от невыносимой боли. – Но отчего я не испытывала страха, когда говорила обо всем этом Михалю? Бедный Михаль! Он ведь поверил мне сразу, хоть и виду не подавал сначала. Я его погубила… О несчастная!»

Мадлен подняла глаза. «Да», – хотела произнести она. Но, что же ждет ее, попавшую в объятия отчаяния и готовую совершить насилие над собой? Несколько часов изнурительной проповеди, долгие месяцы послушничества, уговоры, которые точно тиски обхватят ее душу и будут сжиматься до тех пор, пока она не даст согласие на пострижение, а это – верная смерть. Лучше уж сразу признаться во всем и нырнуть в огонь – тот, что они зовут очистительным.

Мадлен глубоко вдохнула, ее лицо исказилось, и она едва не заплакала. Верно, так ощущает себя человек готовый сделать шаг в пропасть.

– Бедное дитя! – Сжалившись сестра Мария, присела рядом и легонько тронула подбородок девушки.

– Страдания твои пробегают по твоему хорошенькому лицу, словно грозовые облачка по небу. Ты еще слишком молода…

Эти слова, сказанные монахиней с бесконечным сожалением и болью, заставили Мадлен поглядеть на нее иначе. И не было сомнений, что эта девица двадцати или двадцати двух лет, находясь здесь, в сосредоточие отрады и благодати Господней, тоже невообразимо страдает. Быть может, в Пор-Рояле нет обычая предаваться грехам с «учителями любви», а настоятельница не хватается за плеть, когда, уцепившись за полу ее рясы, умоляешь не вести в «покои учителей любви», но изо дня в день монахиням приходится говорить одно и то же, слушать одно и то же, и думать об одном и том же, ибо, если мысли вдруг заведут несчастную в мир, к которому с детских лет обязана питать ненависть, но которого не знает, то отчаяние ворвется в душу, подобно порывистому ветру в распахнутое окно, и вихри его всколыхнут жажду жить, а не влачить существование рабы несуществующих благ. О, как страшна борьба меж частями рассудка, одна из которых служит предписаниям, а другая – телу! Нет на свете человека, который бы остался живым после столь страшной битвы. Тех, кто нечаянно касался проклятущей завесы над запретным, ждал очистительный огонь.

– Тебе есть куда идти? – спросила Мария. – Ах да! Кузен твой совсем заждался у ворот – сутки не покидает своего поста. Ну, вот и замечательно. Твою одежду почистили и залатали. Лети, птичка! Горе долго не живет в сердцах столь юных. А настоятельницы нашей сейчас нет. Когда вернется, я придумаю, что ей сказать.