Текст книги "Пять ран Христовых"

– Что за пансион? – спросила Джаелл в некотором удивлении. – Впервые о нем слышу! И кто такая мадам Монвилье?

– Ба! Ты не знаешь? Королева не рассказала своей поверенной, откуда ей поставляют ее замечательных сирен? – рассмеялся Гарсиласо. – Я открыл сию тайну, бегая по Польше, по Франции, исполняя нелепые поручения герцогини. Ранее, должно быть, моя госпожа, так же сделала для себя это удивительное открытие. И задумала сыграть в игру с королевой. Но все пошло не так, как, видимо, она задумала…

Чем глубже уходило повествование Гарсиласо, тем сбивчивей оно было. Голос дрожал, слова путались. Он перескакивал через события, затем вновь возвращался, чтобы досказать. Все чаще он восклицал, вскрикивал. Страсть захватила его полностью, вырвавшись сонмом искр, точно из жерла долго спавшего вулкана.

– Но дочь этого колдуна – воистину яблоко от яблони недалече падает! – оказалась не так проста, как девицы ее возраста. Она разгадала тайные намерения матери настоятельницы. Госпожа меня предостерегла, наказала в случае, если барышня не смолчит, внушить братцу, что она тронута умом после малярии. И точно, как только простодушный братец вывел ее из монастыря, красотка немедля рассказала все. Тот – благодушный агнец, святейшая душа – послушник-бенедиктинец, ни слову не поверил, но не это его спасло и не это погубило!

Он воспылал страстью к сестре. Попал в ловко расставленные сети точно так же, как и я! О Джаелл, видела бы ты, как терзался этот несчастный, как изо всех сил пытался противостоять ее чарам. Куда ж ему против воспитанницы Лангедокской курвы! – рассвирепевший Гарсиласо вскочил и зашагал туда-сюда, яро хватая себя за волосы, точно это его низвергли в бездну, а не Михаля. – Я только сейчас понял, как страдал тот малый. Раньше я потешался над ним… Бедняга носился тогда по пристани с обезумевшим видом, искал ее, точно мамку… И нашел. Нашел именно тогда, когда удача впервые отвернулась от меня. Должен был я внемлить голосу судьбы, узреть ее знак, но ведь нет! Едва мы отъехали от ворот Нанта, как на нас напала шайка Грегуара. Но они меня признали не сразу, и Мадлен испарилась. Вернее, я помог ей вырваться и умчаться вперед. Но наконец отбившись от этого тупоумного… О, в пылу погони я проскочил мимо нее, а когда понял это, ибо дорога вверх по Луаре вела одна, и с нее свернуть Мадлен было некуда, – меня ожидал сюрприз. Эти безумцы – чета Кердей, взявшись за руки, шли мне навстречу и глядели друг на друга, точно Орфей и Эвредика. Мне же, как Аристею, пришлось отойти в тень, дабы не оказаться замеченным. Я следовал за ними в Анжер и Самюр, безвольно влекомый, не понимая какая же их конечная цель, куда эта безумная девица ведет свою жертву. Оказалось, что жертва сама себя вела. Прямо в сердце ада. Ибо, что произошло потом не смог предугадать даже я. Они устремились прямиком в Париж. Оставив сестрицу молиться в церкви Сан-Северен, сам Кердей отправился в особняк Гизов. Я нашел Мадлен разгуливающей в поисках неугомонного брата совсем в другой части Парижа и, увы, прежде чем мы его отыскали, произошло несчастье. Кердея схватили и повели к костру, ибо отец его года три назад должен был сгореть на площади Сен-Жан-ан-Грев. Я было предположил, что парижане совсем обезумели в неуемной жажде расправиться с негодяем, тревожившим прах их родственников, ведь старший Кердей так и не бросил дурацкую затею потрошить чрево кладбища Невинно Убиенных, пока ему не надоело каждый раз вызывать дьявола, дабы тот пособил и отвратил от него судилище и казнь. Знаю, что он живым и невредимым покинул Париж и отправился туда, откуда я родом. Сел на голландский корабль, что шел к земле обетованной. А несчастного сына его сожгли за срок меньший, чем понадобился бы для обеда. Но все было не так просто, как показалось на первый взгляд. В тот день, когда казнь закончилась, а проливной дождь затушил костер (недосожженное тело несчастного инока безжизненно висело на цепях), я отправился к герцогине. И выяснились некие подробности беседы этого блаженного бенедиктинца и госпожи. Инок обрушил на нее грады обвинений, требовал суда… А та посчитала разумным напомнить, чьим сыном является пришедший читать филиппики, и сделала это столь ловко, что мгновенно был поднят на уши весь дом. Злобного колдуна выволокли сначала на задний двор, где до полусмерти избили: челядью обуяла жажда мщения, и господа ничего не смогли с этим поделать, преспокойно наблюдая с балкона за сим побоищем, точно патриции с седалищ Колизея. Затем отряд швейцарских солдат, присланный Гизом, выволок его на улицу. К тому времени весть, что поймали самого Кердея, облетела Париж трижды, и несколько сотен, а то и добрая тысяча заполонила переулок Вольных Граждан. Парижан было не унять. Всех точно покусали бешеные псы. Бьюсь об заклад, что многим было неизвестно, что это вовсе не тот человек, смерти коего они столь неистово жаждут, более того, будущий монах.

Его поглотил огонь столь стремительно, я даже не успел сообразить, что ведь, когда Кердея судили, приговор был вынесен всей семье. Дело темное, запутанное. Точно без происков дьявола не обошлось. Но, увы, несчастного Кердея не стали бы убивать столь поспешно, если бы моя дорогая госпожа не захотела, чтобы он замолчал навеки и как можно скорее. Кроме того, и Мадлен была на волоске от той же участи. Герцогиня не знала, что та в Париже, вернее, я предполагаю, Михаль не стал говорить, что прибыл в столицу с сестрой. Сгорели бы оба! Я собирался ее привезти герцогине, опоил ее опием… едва не отравил… Отчего-то Господь хранит девчонку. Она пробыла целые сутки в Пор-Рояльской обители, а герцогиня узнала об этом только наутро следующего дня. Но я опередил ее. Ловко спутал следы, и направился во Фландрию, в то время как ее люди во весь опор неслись в Сен-Мало, дабы успеть до отплытия какого-нибудь суденышка, должного увести барышню Кердей к той же чертовой земле обетованной. Они ее там не нашли. И теперь за ней гоняются все цепные псы инквизиции, ибо мадам Анна не успокоится, пока на свободе разгуливает та, кто ведает всеми грязными ее тайнами. Более того, история эта столь громогласно пронеслась над столицей, что вряд ли прошмыгнула мимо зоркой итальянки. Жажда королевы изловить Мадлен должна быть куда больше жажды герцогини сделать то же самое, ибо погрязла ее величество со своим лангедокским монастырем по самые уши. Не просто монастырем, а оплотом доминиканского ордена, понимаешь, Джаелл? Ох, что-то мне подсказывает, в Пруйле скоро произойдет несчастье. Пожар, наводнение, извержение вулкана, или еще что. Но пансион исчезнет со всеми монашками и пансионерками…

По щекам потрясенной Мадлен текли слезы. При воспоминании о бедном Михале, она едва держала себя в руках, дабы не разрыдаться в голос, до крови искусав кулаки и губы. Самые разнообразные мысли и желания вспыхивали, сменяя друг друга. Отомстить, убить, умереть, закричать… Она позабыла обо всем, о Гарсиласо, который заслуживал жалости, о Филиппе, что нуждался в помощи, о себе. Она уже была готова броситься в обратный путь, чтобы, подобно Михалю в гневе предстать перед тем, кто ее искал, и кто был повинен в стольких несчастьях, свалившихся на ее семью.

– Я так и не поняла, с какими поручениями ты был послан в Нант, – спросила цыганка, и в тоне ее скользнуло недоверие.

– Глупая ты! Совсем не слушала? Встретить я должен был ее – Мадлен Кердей.

– И?

Гарсиласо замолчал, верно, призадумавшись.

– Да, – протянул он, – в суматохе ведь я и позабыл, что поручения должен был передать некто, кто назовет пароль… Пять ран Христовых. Да, я вспомнил – пять ран Христовых. Но никто ко мне не подошел с этими словами. Вернее, я просто не явился на пристань в назначенный час, не исполнил приказ и увез ее. Сам увез.

– Никакого пансиона не существует. Ты все это выдумал. Либо опять притворяешься либо окончательно дураком сделался, – отозвалась цыганка.

– Есть, точно есть! – горячо заверил Гарсиласо. – И я уверен, что девица Кердей говорила правду, ее собирались отправить Филиппу, в качестве прямого доказательства благочестия пруйльского пансиона. Очень все уж слаженно придумано! Она разгадала заговор…

– Ты, Гарсиласо Суарес де Фигероа из Мантильи, – с печальным привздохом сказала она, – ты, мой мальчик, мой Фаусто, ты наконец угодил в капкан, куда более страшный, чем, если бы попал в руки Судилища… Любовь для иных счастье, а для тебя – крах! А природа твоих промахов, действительно, заключается в ней.

Ответом Джаелл была тишина – затишье перед самым настоящим ураганом, ибо Гарсиласо, словно очнувшись ото сна, внезапно вскочил на ноги.

– Что это я разоткровенничался с тобой сегодня! Все это касается меня одного… Да! Ты права! Она завладела моим разумом. Я безумен от любви! Впервые за столько лет я устал ото лжи и ощутил потребность вернуться к достойной жизни. Если свергли Альбу, я пойду служить самому Филиппу, государю мадридскому! Я вернусь в Испанию! Хочу быть доблестным героем, хочу носить латы с гербом Габсбургов и морион с перьями, хочу, чтобы она смотрела на меня с тем же восхищением, с каким глядела на этого испанца.

Цыган, швырнув носком сапога камень, бросился к лагерю.

– Я сделаю это! Ради нее! Пропадите вы ко всем чертям. Никакой Америки вам не видать… – добавил он на ходу.

Джаелл осталась сидеть на берегу одна. Но вскоре что-то бормоча себе под нос, тоже поднялась и, ковыляя, направилась вслед за Гарсиласо.

Ошеломленная Мадлен едва нашла в себе силы встать. Брезжил рассвет, и ей необходимо было добраться до повозки. Стараясь не задевать колючки, не издавать нежелательного шума, она тихо выбралась из засады…

Весь следующий день она пролежала в повозке бледнее савана. Мысли устали хаотично носиться, и Мадлен смогла наконец взвесить все. Если бы имела силы, то вернулась бы, как возжелала тотчас же, и взыскала бы двойную цену с герцогини за ее коварное предательство. Но сил не осталось. Все острее чувствовала Мадлен, что обречена, нет пути назад, и впереди ничто не ждет. Конец, который она с таким трудом отодвигала, настиг ее, ибо нет ничего более неотвратимого, чем конец. И что толку продлевать мучения приговоренного, коль все сводиться к одному и тому же…

День пролетел, ночь, следом вновь солнце показало свои лучи и устремилось к зениту. Жозе уже начал беспокоиться – Мадлен без отрыва глядела в одну точку, щеки ее потеряли краску, уголки губ опустились, под глаза легли темные круги.

Несколько раз он оставлял фургон, и вновь вернувшись, качал головой и, мыча, толкал девушку в плечо, пытаясь привести в чувство. Та лишь недовольно хмурилась.

В очередной раз покинув пленницу, Жозе не вернулся. Вместо него явился Гарсиласо.

– Вставай! – сказал он.

Мадлен послушно поднялась и скользнула под холщевой занавесью наружу.

День стоял на редкость солнечный и ясный; ни тучки на небосклоне, ни даже самого малого облачка. Дождей уже не было дня три, почва успела высохнуть, кустики и редкие деревца глядели вокруг пестрыми зелено-желтыми с багрянцем кронами, выделяясь, и соперничая друг с другом в красоте на ярком фоне голубого неба. Легкий ветерок, несший с реки прохладу, играючи сносил с них янтарные листочки, где-то со стороны ближайшей деревни раздавалось коровье мычание, рог охотника из рощицы… Один только вид пышущего недовольством Гарсиласо мог испортить всю эту замечательную картину!

Мадлен поймала себя на том, что замешкала, невольно наслаждаясь всей этой красотой, и ею вновь овладело чувство обреченности. Верно, в последний раз глядела на небо…

У фургона, фыркая и колотя передними копытами землю, дожидались два готовых к дороге скакуна. Они были не только снабжены седельными сумками доверху набитыми всем необходимым в дороге, но и сами являлись созданиями весьма породистыми и выносливыми. А стоили, вероятно, по сто флоринов каждый. Верно, путь будет не близкий.

– Один из них – твой.

Перехватив недобрый взгляд цыгана, Мадлен поспешила усесться в седле.

– Двигайся вслед за мной. Любое движение в сторону, и я тебя пристрелю.

Гарсиласо указал затянутой в перчатку рукой на два великолепных пистолета заткнутых за широкий черный пояс, которые, впрочем, не очень-то испугали девушку. Но все же она решила, что лучше проявить покорность, пока они не отъехали на почтительное расстояние.

Мадлен было, что сказать этому возомнившему себя господином самодуру! И если она собиралась сделать это, то уж не в присутствии своры цыган.

Наконец когда в полном молчании, направляясь на юг, они покрыли около лье, девушка холодно спросила:

– Куда мы едем?

– Подальше отсюда, – отозвался цыган. – Разве не этого ты хотела?

– В таком случае, быть может, стоит наконец объясниться, мессир Фигероа. – Голос Мадлен звучал резко, она бесстрашно глядела в затылок цыгана, ожидая, когда он соизволит обернуться. Тот не преминул сделать это, но не тотчас же, как бы поступил на его месте человек, застигнутый врасплох. Нельзя было сказать, был готов ли он в конце концов услышать это имя из уст Мадлен, а может вновь сыграла его безупречная выдержка, или же, напротив, будто молнией пораженный, он не смог осознать сразу произошедшее. Тем не менее Гарсиласо натянул поводья и медленно развернул коня.

Губы его растянулись в хищной улыбке.

– А-а-а! – прошипел он. – Старая гадюка не успела бы все выболтать. Стало быть, ты подслушала.

– Вы самый бессовестный из врунов, которых я когда-либо встречала! – горячо бросила она в лицо Гарсиласо. Тот окатил ее насмешливым взглядом, затем провел рукой по рукоятям пистолетов, желая напомнить, подобное поведение может оказаться для нее весьма пагубным и наконец с театральным вздохом воскликнул:

– Благодарность не является одной из ваших добродетелей, барышня. Уже который раз я вынужден в этом убедиться.

– Благодарность за то, что погубили моего брата и губите меня? О да, я следила за вами и слышала каждое ваше слово. Вы ничтожество! Прихвостень! Жалкий пес, жадно алчущий, когда со стола хозяев соскользнет кость пожирней про вашу душу. И если в вас и загорелась искра благородства, и вы не позволили мне умереть вместе с Михалем, то лишь затем, чтобы потом грубо надругаться над спасенной, в очередной раз утолив жажду жалкой плоти. Так? За что вы держите меня, как заложницу и обращаетесь, как с самым последним ничтожеством в вашем таборе?..

– Все, все, довольно! – Гарсиласо нахмурил брови и поднял ладони кверху. – Вы живописали темную сторону достоинств знакомства со мной. А как насчет того, что я дважды спас вас от швейцарцев? Или, быть может, вы смогли бы сами уберечь себя в незнакомом городе от целого отряда рыскающего повсюду в поисках беглянки? Не будь я доброжелателен к вам, вы тут же после своего спуска с подоконника гостиницы были бы связаны и с кляпом во рту направлены в Париж к мадам Анне, которая уничтожила бы вас на месте.

– Ох, лучше бы так оно и было!

– Отчаяние не лучший советчик. Я не стал делать то, чего вы продолжаете настойчиво требовать, едва ваша рана по бедному братцу вновь засвербела, ибо это желание если и не неискренне, то сиюминутно. Вы недолго скорбели по нему. И в тот день, когда я предложил план спасения и обещал доставить в любой порт, быстро согласились и, не раздумывая приняли мое предложение. Так? Я предложил вам убежище! А нынче вы с видом пленной королевы окатываете меня ушатом презрения. Я не потерплю, чтобы, отведав с моих рук, вы упорхнули, будто канарейка!

– Я не бесчувственное существо, не рабыня, которой можно как угодно распоряжаться и не дитя, за которого нужно все решать. Вы обещали проводить меня в порт! Но мы блуждаем по Европе уже несколько месяцев.

– Без меня вы пропадете. Вы – женщина, следовательно, д о л ж н ы молчать и подчиняться, – невозмутимо парировал Гарсиласо. – Уж так вышло, что я стал для вас покровителем и благодетелем. Слушайтесь же хотя бы благоразумия ради! Я, кажется, не так много прошу и не к чему пока не принуждаю.

– Вы великодушны, – губы Мадлен скривились в презрительной полуулыбке. – Весьма. Благодарю, но дальше я пойду сама.

Едва она перекинула ногу через луку седла, Гарсиласо схватился за эфес.

– Попробуй.

Девушка замерла. Пожалуй, пистолетами он воспользоваться не успеет, но догнать – догонит, увы, в два счета. Так просто избавиться от цыгана не удастся. Долго не говоря ни слова, Мадлен гипнотизировала насмешливый взгляд Гарсиласо, мысленно в отчаянии представляя, как холодная сталь кинжала пронзает его горло, как он бьется в конвульсиях и молит о пощаде…

Кровь закипела в ее жилах и ударила в голову. Жажда мести вдруг стала равносильной нехватке воздуха. Но Мадлен удержалась от порыва, решив, что подходящих моментов теперь может быть множество… Лишь усыпив Аргуса можно получить шанс его уничтожить. Она убьет Гарсиласо! Убьет, как только такая возможность представится.

– Хорошо… Похоже, у меня нет другого выбора… Может быть, тогда вы расщедритесь на последнее снисхождение для своей пленницы?

– Просите, – Гарсиласо чуть наклонил голову. В эту минуту он, верно, чувствовал себя могущественнейшим из султанов, в душе радуясь, что удалось побороть непреклонность девушки. – Я постараюсь ни в чем вам не отказывать, если конечно это не касается того, что вы уже успели сегодня дважды требовать.

– Я хочу, чтобы ваш пленник – Филипп Эгмонт, прежде чем мы отправились в путь, получил свободу.

Мадлен безмятежно и покорно, видит бог, чего ей это стоило! взирала прямо в глаза Гарсиласо, рискнув назначить цену за себя саму – наибольшая выгода, что она могла извлечь. Если бы ей удалось вызволить этого молодого человека, то она с успокоением могла бы считать, что полдела сделано.

– Возвращаться?! Из-за этого дрянного мальчишки? – взорвался он. – Мне нет до него никакого дела! Пусть благодарит своего бога и святых за то, что так легко отделался от меня! Вам ведь ныне неизвестно, что когда-то его отец содрал с меня шкуру. По пустячному делу! Просто так! Потому что я – цыган! Я еле унес тогда ноги.

– Искренне вас жаль, – равнодушно отозвалась Мадлен. – Но мстить сыну, по меньшей мере, глупо: дитя не должно отвечать за провинность отца.

– Вот и оставим его в покое, – Гарсиласо натянув поводья, сделал движение головой в сторону горизонта. – Трогаем! К вечеру мы должны быть у Хертогенбоса.

Мадлен задрожала от гнева. Но прежде, во взгляде Гарсиласо и особом тембре голоса она почувствовала ревность. Ей бы следовало ухватиться за нее и воспользоваться, подобно тому, как пользуются зеркалом, когда желают поймать лучик солнца и отражением света ослепить глаза. Но Мадлен была из тех, кто легко воспламеняется бешенством. Она держалась из последних сил, но оставлять неповинного ни в чем гёза в лапах цыган она не желала – они растерзают беднягу. Да и разве его свобода дороже ее собственной? Требование одно отдать за другое вполне законно.

– Вы представляете себе, что с ним сделают ваши соплеменники, когда поймут, что вы их обманули? – не выдержала она, и тоже сошла на крик. – Вы ведь собираетесь сейчас бежать? Точно трус, потому как наобещали с три короба этим демонам, а исполнить сие не в силах. Вы боитесь их гнева! Право, мне их сейчас по-настоящему жалко. Сделали несчастных своими рабами. Но рабы, вдруг пожелали платы за верность…

– Мальчишка покинет их скорее, чем они это осознают, – сдержанно ответил тот, пропустив мимо ушей ее обвинения, – если, разумеется, сообразит как.

– Я не тронусь с этого места, пока не буду уверена, что он свободен!

– Дабы пощадить вашу тонкую психику, я не стал претворять в жизнь все, что задумал на его счет. Вам ведь известны причины, по которым я имел на то право.

– Я не стану вновь уверять вас в обратном, поскольку это бесполезно. Вы погрязли в грехе, ваши руки обагрены кровью невинных, вы лгали так часто, что ад, который вам уготовлен, теперь слишком слабая кара! – в порыве вскричала Мадлен. – Пусть же вас сожрут ваши же демоны, скурвы сын!

Девушка натянула поводья, но Гарсиласо успел предугадать это намерение. Он попытался задержать коня Мадлен за уздечку, но получил сильный удар хлыстом по лицу. С диким криком едва не вывалился из седла, и это дало возможность девушке обуздать вставшее на дыбы животное и направить его в сторону лагеря. Вся во власти безумной ярости, она понеслась обратно, предвкушая, как откроет свою тайну черным демонам и как они ее растерзают, положив конец невыносимым мучениям…

Когда Гарсиласо, превозмогая боль, – хлыст задел левый глаз и прошелся по щеке, – пришел в себя, Мадлен была уже в четырех сотнях футов от него. Он изо всех сил вонзил шпоры в бока лошади, желая, во что бы то ни стало догнать ее до того, как она ворвется в лагерь и сделает страшные признания, которые могут унести и ее жизнь, и его собственную.

Однако как бы Гарсиласо не старался, девушка отлично держалась в седле и не уступала ему в скорости. Когда до лагеря оставалась не больше десяти шагов, он успел заметить, как Мадлен резко остановила коня, соскочила с седла и бросила поводья подоспевшему Жозе.

Минутой позже Жозе получил поводья коня вожака и с огромной тревогой проследил взглядом за тем, как тот яростно пронесся мимо и одним ударом повалил девушку в пыль.

– Чего ты этим добивалась? Что ты себе вообразила! – вскричал он, совершенно позабыв об осторожности. А цыгане уже успели сбежаться, выстроиться полукругом, и с замиранием сердца наблюдали за перепалкой. Они мало понимали в словах и в значении ссоры, но для удовольствия было достаточно того, что они видели.

Гарсиласо же, казалось, вовсе не обращал ни на кого внимания, он низко наклонился к Мадлен и процедил сквозь сжатые зубы так, чтобы понятно было только ей одной:

– Желала меня проучить? Думаешь, я только из-за того, что не в силах найти судно, покинул табор? Поверь, я и не из таких ситуаций выбирался! А вторая причина, о которой я умолчал, заключалась в моем собственном желании уйти, и увести тебя отсюда. Но ты мало признательна мне за это!

– Ежели мам споткач когошъ такего як ты в небе, то воле ишч до пекуа, – глядя на него исподлобья, огрызнулась Мадлен.

– Естес таня курва! Ты будешь ползать за мной на коленях в пыли и молить о пощаде, – процедил сквозь зубы Гарсиласо.

Вдруг он обернулся к цыганам и резко сорвал с себя рубашку, обнажив испещренную тонкими белыми шрамами загорелую спину.

– Знаете, кому я обязан этим восхитительным отметинам? – грозно спросил Гарсиласо, и люди, помня, что когда-то в Брюсселе эта спина спасла их жизни, молча потупили взор. Тогда Гарсиласо повторил с вой вопрос, но, вновь получив в ответ молчание, ответил сам:

– Его светлости графу д'Эгмонту! – прокричал он, плюясь от ярости. – Но коли я не могу отомстить д'Эгмонту-старшему, поскольку он уже мертв, почему бы не рассчитаться с его сынком, тем более что он теперь с нами. Привести сюда этого мальчишку!

Какое-то мгновение цыгане продолжали сохранять безмолвие, осмысляя сказанное. Но когда они вдруг уразумели, что к чему, тотчас дружно подхватили яростные слова вожака и, одержимые скорой расправой над неожиданной добычей, с дикими криками понеслись в повозку колдуньи Джаелл, где до сих пор поправлялся от раны молодой гёз. Как бы ни была могущественна старая цыганка, но она не смогла предотвратить приближающуюся беду. Жадная до крови, неистовая толпа ворвалась в узкое пространство ее фургона и подобно громадному чудищу поглотила многочисленными когтями бедного юношу, который вряд ли мог что-либо заподозрить в эту минуту. Она в миг бы его разорвала на части, если бы не властный окрик Гарсиласо, который, подняв руку, приказал опустить жертву на землю.

Все, что могла сделать Мадлен – в порыве кинуться на Гарсиласо и огорошить отличным цыганским, который успела выучить за это время. Она сыпала проклятиями, колотила его кулаками, кусалась, грозясь разделаться, как только Бог даст ей такую возможность. Гарсиласо ответил долгим протяжным смехом, искусственным и злобным, как смеются, наверное, разве что только черти в преисподней. Насмеявшись вдоволь, он приказал Нинару усмирить ее, но так, чтобы она имела счастливую возможность присутствовать при готовившемся экзекуции. Мадлен затуманенным взором пробежалась глазами по лагерю: во всей суматохе, что творилась вокруг молодого Эгмонта, не было видно Жозе – он словно сквозь землю провалился. В отчаянии девушка принялась вырываться из рук Нинара и звать на помощь единственного друга. Только поймав озлобленный взгляд Гарсиласо, она поняла, что совершила огромную оплошность, выдав доброе расположение Жозе и, быть может, обрекла его. Тем временем Филиппа успели связать – он не сопротивлялся и был мгновенно побежден, его повалили на колени и связали запястья за спиной вместе с лодыжками. В таком положении он не мог даже поднять головы и едва держался, чтобы не потерять равновесия.

– Что же мы сделаем с этим господином?

– Убить! Убить! Вырезать сердце! – послышалось со всех сторон. Гул и улюлюканье содрогали внезапно ставший неподвижным и сухим воздух. Птицы перестали петь, солнечные лучи не грели, а небо давило с тяжестью гири на землю.

– Это мы успеем всегда. И потом мы могли бы освободить себя от тяжкого греха и предоставить сию редкостную возможность испанским солдатам, которые, приняв дар, возможно, оставят нас в покое. А то и еще кое-что может от них перепасть, – насмешливо и невозмутимо говорил Гарсиласо, не отнимая горящего взора от Мадлен. – Может быть, начнем с плети? Это будет справедливо весьма.

Толпа мгновенно изъявила согласие, и Гарсиласо назначил палачом одного из самых рослых соплеменников, того, кто мог достойно справится с задачей – некого дона Сальвадора, цыгана, жившего когда-то в Андалусии и пришедшего в Нидерланды с солдатами Альбы. Дон Сальвадор искал славы в одной из рот маркиза д'Эльмареса, но судьба вновь привела его на путь вечных скитаний. К гёзам у него была особая неприязнь, и потому Сальвадор с огромным удовольствием взялся за плеть, состоящую из туго свитых тонких кожаных ремней десять футов в длину.

Эгмонта освободили от веревок и потащили к первому попавшемуся дереву, где привязали за руки к оголенной толстой ветви. Гарсиласо сам разорвал на его спине холщевую убогую рубашку и сделал два первых взмаха. Филипп сдавленно простонал. Мадлен не успела зажмуриться, как белая спина юноши увенчалась косыми кровоточащими полосами, а лицо Гарсиласо окропилось парой-тройкой капелек крови, которые сделали его выражение еще чудовищней и безумней.

Удовлетворившись этим, вожак швырнул нагайку Сальвадору. Тот не заставил себя долго упрашивать и с ожесточением принялся ею управляться. Кожаные ремни, просвистев в воздухе, оставляли багровые полосы на коже молодого гёза, тот отвечал лишь глухим стоном сквозь сжатые зубы.

В порыве нового приступа гнева Мадлен резко выдернулась из чуть ослабевших рук стражей и кинулась на Гарсиласо.

– Ты безумец! Жестокий негодяй! – прокричала она. – Останови сейчас же это!

Мадлен не успели сразу же поймать, и это вселило в нее силы. Она вцепилась мертвой хваткой в пояс вожака и попыталась выдернуть из ножен его стилет.

Гарсиласо грубо отпихнул Мадлен, прежде чем она успела вооружиться. Мадлен рухнула наземь почти без чувств и тут же была подхвачена подоспевшими цыганами-стражами.

– Свяжите руки и в фургон, – приказал вожак и устремил невозмутимый взгляд на несчастного Эгмонта, который изо всех сил стараясь побороть боль, вздрагивал при каждом прикосновении нагайки к коже, уже изодранной в одно кровавое месиво.

Мадлен была безжалостно связана. Цыгане не ограничились одними запястьями, которые стянули толстой веревкой за ее спиной, а затем прикрепили к жердям и запихали в рот кляп, который едва не задушил бедную девушку.

Столь очевидная беспомощность вселила в нее еще больший гнев, она принялась извиваться и пыталась высвободить руки, но только причинила очередные страдания. Ей удалось избавиться только от кляпа. Но она затихла, в ужасе прислушиваясь к тому, что происходило снаружи. Ни единый звук, – а их было множество: от внезапного воя ветра, который налетел, словно желая выказать протест против происходящего, до беспрестанного гомона, которое производило племя этих полудиких, – не мог толком ничего сказать. Слабый стон Филиппа перешел в крик, а затем в сиплый хрип, который вскоре внезапно оборвался. Мадлен показалось, что они стащили мертвое тело юноши и принялись терзать на части, лакать кровь и раздирать плоть зубами…

Слезы накатили на глаза, и девушка попыталась подобраться к бреши в холсте. К сожалению, этого не удалось сделать – поводок, на который ее посадили, оказался слишком коротким.

Тем временем погода резко стала ухудшаться. Ветер усилился, и небо заволокло тучами.

Мадлен долго терзалась в путах, желая, если не ослабить узлы, так хоть переломать реи, чтобы освободиться от привязи. Но тщетно. Пришлось лечь набок, как позволяла веревка и попытаться успокоиться.

Табор долго не расходился. Цыгане шумели, затем Гарсиласо принялся что-то объяснять на их языке, а соплеменники едва дыша, внимали его словам. Он рассказывал про Америку и, под монотонный звук его голоса девушка едва не задремала.

Потом воздух сотрясся от невероятного шума: цыгане принялись громко петь, бить в бубны и играть на виолах. Топот их босых ног, отплясывающих дикий танец вокруг костра, содрогал землю, казалось, до основания.

Празднество в честь предстоящего путешествия на райский континент смолкло лишь глубокой ночью с первыми каплями дождя.

В надежде, что Джаелл, или Жозе наконец придут и освободят ее, Мадлен пролежала связанная в одном положении, не имея возможности пошевелить хоть пальцем. Но о ней словно позабыли вовсе.