Текст книги "Пять ран Христовых"

Невзирая на неоспоримую пользу появления Люме, Буазо едва сдержал недовольство и отнесся к помощи со снисходительной благодарностью. Но тем не менее не устоял перед приглашением на сказочно прекрасную «невесту ветра» сверженца-адмирала, зная при этом, что барон преследует коварную, достойную его кичливой сущности цель – дабы слух о его фееричном появлении здесь и фантастичном богатстве достиг ушей Оранского. Людовик де Буазо, будучи на добрый десяток лет старше барона, – а барону стукнуло уже тридцать шесть, – глядел на того с затаенной усмешкой, считая Люме чванливым павлином, который меж народно-освободительной войной и собственноличным обогащением предпочел выбрать второе, грубо прикрываясь первым.

Пока адмирал и капитан «Эпира» неспешно пробирались к полуюту флейты, а последний не умолкая рассказывал гостям о путешествии в царство африканского самодержца Дауда, словно к нему на чашку чая зашли добрые приятели, Филипп д'Эгмонт засыпал на ходу. После целого дня, проведенного с лопатой в руках на верхушке одной из дамб, он ни о чем другом не мог думать, кроме как о сне. Он едва держался, чтобы не упасть где-нибудь на скученный ворох канатов – судьба Ромеро все еще не была решена. Перед взором Филиппа стоял красноречивый полный горечи взгляд, коим кузен окинул его в момент встречи. Ромеро ненавидел его, это было очевидно.

– Друг мой, Филипп, – Люме вырвал юношу из полусна, когда все трое уселись за стол, – вам, похоже, не кажутся занимательными мои истории.

– Вовсе, нет, адмир… то есть господин барон, – отозвался молодой человек, тут же вскинув глаза на Буазо, но адмирал, казалось, за внимательным разглядыванием серебряных приборов и белоснежного фарфора, не заметил осечки Филиппа. По совести, тому было абсолютно все равно, как его подданные и друзья называли барона де Люме.

– Хм, – шкипер усмехнулся и, обернувшись к адмиралу, продолжил. – Ну что вы скажете, мессир Буазо. Как вы находите флейту?

– Если бы она не была построена по проекту такого выдающегося инженера, как Питер Янсон Лиорне, я бы счел этот корабль весьма странным решением. Скажу откровенно, мой друг, он на первый взгляд… не особо поворотлив, – нашелся адмирал.

– Вы не один такого мнения, сударь! – Люме не обиделся на острый укол Буазо. – Все Адмиралтейство города Хорн наперебой твердит несчастному Лиорне, который, по их мнению, сотворив «такое», растерял все благоразумие, будто у этого корабля нет будущего. Однако я решился сделать вызов всему этому сброду! Я построил эту чертову флейту на свои деньги! И как видите – она превосходна во всех отношениях. Иногда, скажу вам по чести, не стоит бояться чего-то нового. Посмотрите-ка хотя бы на это уникальное изобретение – штурвал. Ведь чтобы повернуть ваши посудины хоть вполоборота, требуется, по меньшей мере, с десяток крепких ребят, а мой корабль можно развернуть кругом одним лишь мизинцем. М-мм? По-моему это просто чудо!

– Это так, не спорю.

– А формы? Вы не находите их совершенными, адмирал? Благодаря им, на корме удалось разместить восхитительные каюты, а верхняя палуба над ютом так и просит, чтобы там установили дополнительные орудия. Это не говоря еще о том, что имеется батарейная палуба под твиндеком. Столько пространства благодаря форме! Кроме того, вы удивитесь – корпус сделан из сосны, благодаря чему он раза в два легче и быстроходней любой безоружной барки.

– Из сосны? Но она же гниет как мокрое сено! – адмирал скривил презрительную усмешку.

– Да, если не покрыта краской особого состава!

– Этот едва уловимый едкий запах… – Буазо поморщился, улыбнувшись краешком тонких обветренных губ. – Не он ли исходит от вашей пресловутой краски?

Капитан «Эпира», глубоко вздохнув, ответил:

– Признаюсь, да. Но это единственный недостаток!

– Представляю, как воняет в трюме и кубрике, если даже до ваших роскошных кают доносится этот аромат!

– Э-э, наученный всему нос матроса должен сносить такие самые малые неудобства, в особенности, если их кубрик воистину царские покои. Я позаботился о койках, обеспечил их наимягчайшими матрасами, рундуках, которые теперь не будут перекатываться с одного места на другое, едва на море налетит легкий ветерок… Кстати о легком ветерке! Вы не заметили, что на грот– и фок-мачтах нет ни брамселей, ни брам-стеньг? Они несут только марсели, а их значительно превышающая высота – относительно нижних основных парусов – позволяет с легкостью справляться с ними даже в самый тяжкий шторм.

– Да оснастка здесь упрощена донельзя, – отозвался адмирал, больше уделяя внимания блюдам и вину, которые подавал высокий худой негр в белом с голубым поясом арабском халате без рукавов.

– Я все к чему это, адмирал, – после некоторого молчания сказал Люме, предварительно отпив из хрустального фужера красного кипрского вина. – На этих судах дело гёзов может продвинуться куда дальше. Флейта дешева, быстроходна и легкоуправляема.

– Я подумаю об этом, – сухо сказал Буазо.

Далее Люме настаивать на своем предложении не стал, зная, что адмирал, чье самолюбие было сильно уязвлено всем этим роскошеством, не будет более сговорчивым. В планы барона отнюдь не входило биться головой об стену, принуждая его к чему-то. Предложив помощь и получив холодный отказ, нисколько не расстроившись, поскольку он счел свой долг выполненным, бывший адмирал морских гёзов обратил весь интерес, по примеру адмирала нынешнего, к устрицам, приправленным пряным соусом.

Воцарилось тишина, прерываемая приглушенным звоном хрусталя и бряцаньем серебра о фарфор. Однако спустя короткий промежуток времени молчание поспешил нарушить Буазо, который почувствовал, что был чрезмерно сух с гостеприимным хозяином.

– Друг мой, я обещаю, что еще раз ознакомлюсь со всеми достоинствами этого нового судна. Несмотря на то, что вы все же незаконно разгуливаете по Голландии, принц оценит ваши старания, – произнес он сдержанно, затем обернулся к Филиппу и заговорил с ним. – Но думаю, эта беседа несколько утомила нашего юного друга. Филипп, вы все молчите, а тем не менее мне бы хотелось знать, где вы пропадали все это время. И господину барону также будет интересно послушать ваш рассказ, ведь едва он покинул пост адмирала, вы тут же исчезли.

Молодой человек, который с трудом скрывал усталость во время продолжительной беседы двух адмиралов, мгновенно встрепенулся.

– О мессир Буазо, я знал, что вы спросите за мое произвольное удаление из флота, – воскликнул он, покраснев. – Но вы прекрасно знали, как я отнесся к отставке мессира Люме. Я также никогда не скрывал своего отношения к его высочеству, ибо его высочество никогда не скрывал неприязни к моему отцу. И на меня его благоволение не распространилось… – Эгмонт запнулся и потупил взор, но, подавив свойственное ему волнение, вновь продолжил:

– Решение отправиться вслед за человеком, который был мне не только командиром, но и заменил мне погибшего родителя, я принял мгновенно и отнюдь о нем не жалею. Плохо только, что мне не удалось его отыскать ранее. Прошу простить меня, господин де Буазо, я не хотел как-то вас оскорбить…

Барон просиял, услышав подобные речи. Людовик Буазо же тепло улыбнулся:

– Если дело только в этом, то я давно уже простил вас, бедное дитя, – сказал он. – Но известно ли вам, что принц остался недовольным вашим поступком и объявил вас изменником?

– Известно, – с грустью ответил Филипп, которому сие «счастливое» известие сегодня сообщили более чем десяток раз. Но, несмотря на это, морские гёзы продолжали относиться к нему по-прежнему, а едва узнали, что он всего лишь переметнулся в ряды лесных братьев, поспешили выразить лишь восхищение.

– Что же вы намерены делать теперь? – осведомился Буазо.

– Вам, известно, адмирал, что перед тем как покинуть флот, я искал аудиенции у его высочества, но принц не пожелал меня видеть и слышать, поскольку наперед знал, что я хотел ему сообщить. Мне ничего другого не оставалось, как уйти. Мой долг перед ним выполнен. И выбираю сюзереном вольный ветер.

– Вас не в чем упрекнуть, Эгмонт, – Буазо мягко улыбнулся.

– Благодарю, – порывисто воскликнул Филипп.

– Но прежде вы поведаете мне наконец, мой мальчик, что с вами приключилось после вашего ухода?

– О да! Разумеется! – Филипп принял сосредоточенное выражение лица и начал. – Судьбе было угодно, чтобы я не смог разыскать господина барона, который после суда провалился, словно сквозь землю. Тогда я нашел лесных братьев у Ньюувпорта. И первое, что мы предприняли, – собрали крепкий отряд в помощь принцу Людовику. Но у Мооки его разбили…

Молодой человек коротко поведал о своих похождениях на суше. После того, как покинул флот, где, обучившись морскому делу, капитаном прослужил на небольшой шхуне «Звезда», он решил продолжить войну с испанцами в рядах лесных гёзов. Целый год они слонялись по просторам Фландрии в поисках средств на войну. Он рассказал о том, как переправляли оружие в Роттердам, о нападении и о ране; о том, как его спас Серафим – белокурый мальчик лет шестнадцати на вид, совершенно неясным образом путешествовавший с цыганами; о счастливой кирасе с гербом Габсбургов, которую он снял с убитого испанского офицера, и которая позволила ввести в заблуждение этих самых цыган, ибо они решили, что раненный – испанец, и намеревались содрать какой-либо куш за спасенную жизнь. Рассказал о вожаке, который имел тайные счеты с его отцом, а сие, по существу, и послужило причиной плена. Рассказал о старой цыганке, которая с первого дня опаивала его снотворным зельем, о наказании в сорок ударов плетью. И о последующим за сим побеге.

– Однако ваш Серафим, хоть и молод, но храбрец! – заметил адмирал.

– Вот воистину пути Господни неисповедимы! – со смехом воскликнул Люме, во второй раз выслушавший удивительную историю юного Эгмонта. – Стезя ваша – море, сколько вы не пытались от него уйти, судьба все равно привела вас к нему. Я смею надеяться, что теперь-то вы никуда не денетесь. И коли вам, как и мне, осточертела эта глупая война, то предлагаю, не раздумывая, остаться. Вы отличный моряк, Эгмонт! Вы почти в одиночку водили «Звезду», а такое не под силу даже нашему Бругу. Оставайся! Мне нужны такие люди, как ты, мальчик мой. Ручаюсь, скучать не придется!

Филипп принялся горячо благодарить, раскраснелся и опустил голову.

– А как себя чувствует наш пленный капитан де Ромеро? – внезапно спросил Буазо, заставив Филиппа взволнованно заерзать на стуле.

Люме сжал челюсти и на его скулах выступил едва зримый румянец, свидетельствующий о беспокойстве пред разговором, каковой миновать никак бы не удалось. Само собой разумеется, что единственный пленник при любых обстоятельствах мог бы вызвать некоторые споры насчет своей особы. И Буазо и Люме одинаково желали обладать им, с той лишь разницей, что Люме имел в планах свести с ним счеты, а адмирал стремился предоставить пленника принцу Вильгельму в качестве некого трофея. Оба движимые вполне естественными и разумными желаниями в данном случае, одинаково считали, что обладают всеми правами на него.

Люме не был из тех людей, которые виляют перед битвой с целью выиграть время, он всегда шел напропалую, выпятив грудь колесом и выдыхая пар из раздувшихся, как у породистого скакуна, ноздрей.

– Я полагаю, вы не станете препятствовать тому, чтобы пленник остался у меня? – спросил он у Буазо, нахмурив брови. Филипп вздрогнул. Выглядело так, будто громоздкий галеон брал на абордаж легкую джонку. Но джонка была весьма верткой, надо отдать ей должное.

– Вы имели бы на это полное и абсолютное право, мой друг, если бы не ваше… хм… тайное здесь пребывание, – спокойно возразил адмирал, который в прямоте нисколько не уступал собеседнику. – Что, по-вашему, я должен буду сказать его высочеству, когда до него дойдут слухи о пленном коменданте одной из вражеских застав?

– Скажите, что он сбежал, – небрежно швырнув на стол салфетку, ответил Люме. – Как и все остальные.

– На мой взгляд, это будет, по меньшей мере, несправедливо по отношению к столь храброму воину, как граф де Ромеро-и-Гелре. Вы ведь сами видели, как он один, оставленный своим войском, отчаянно бросился на нас с обнаженным мечом. Один, – адмирал сделал ударение на этом слове, – против тысячи! Поступок достойный уважения, и он не останется без огласки. Голландцы – народ бойкий на язык, и в мгновение ока до принца долетит весть о подробностях этого сражения, о пленнике в частности.

– Что за черт! – выругался Люме выслушавший речь адмирала с всевозрастающим на лице изумлением. – Вы заступаетесь за того, кто поверг Монс, Мехельн, Наарден и Гарлем в ужас смерти, того, кто давеча отдавал приказания не оставлять в живых ни одного жителя, ни камня на камне от самих городов!? Вы слагаете в его честь панегирик! Адмирал?! Это же он сегодня утром потопил с десяток ваших посудин!

– Я просто воздаю должное доблести солдата, – спокойно парировал Буазо. – Ибо он – солдат, пешка в руках сильных мира сего. Ему приказано драться и убивать, он дерется и убивает. Его долг подчиниться, ибо он присягнул. Мы бы не лучше обходились с ними, с испанцами, ежели бы судьбе было угодно изначально иначе распорядиться ролями победителей и побежденных. Вы сами жгли паклю на головах католических монахов в Хоркуме, не удосужившись у них осведомиться, имели ли они какое-либо отношение к инквизиции, или нет. Это война, мессир Люме, но мне кажется, в нашем случае пленник заслуживает, если не свободы, то, по крайней мере, милосердия и врача.

– Вот именно, адмирал, это война, и посему пленник – благородного он рода, офицер ли, или простой солдат, останется при своей участи. Что за небывалое сочувствие к нему? – с сухим смехом ответил Люме. – Ручаюсь, трюм – это еще царские покои, по сравнению с теми клетками, которые выбрал в качестве тюремных камер себе Суд Инквизиции. Кроме того, я еще не дал распоряжений насчет пыток. Это удовольствие я оставлю на десерт.

– Если тот еще не отдал богу душу.

– Дьяволу, адмирал. Ибо этот сосунок слуга нечистого!

– Нет, он просто умелец. – Адмирал не желал уступать; и если не просьба Эгмонта, то, свойственное ему упрямство двигало им. – Я не могу понять, откуда в вас столько ненависти к этому человеку? Не думаю, что вами движут патриотические чувства. Всем известна эта история у Гарлема. И на вашем месте, я бы подобающе принял капитана Ромеро у себя, ведь он освободил вас когда-то от той же участи, каковая ныне постигла его.

– Освободил? – щеки гиганта запылали, глаза метнули две испепеляющие молнии. – Он просто-напросто оценил мою жизнь в нисколько. Прогнал, будто шелудивого пса.

– Вы рассуждаете, как глупец! Что же вы желали? Смерти? Или, быть может, ваш карман жгла сумма в несколько тысяч флоринов, которой вы не пожалели бы поступиться, дабы все в округе знали, что барон Гильом де Люме, граф де Ламарк стоит недешево! Вас легко узнать. Вы как были, так и остались варваром, с пиратскими убеждениями.

– А я и есть пират, черт возьми! – вскричал Люме в иступленном гневе. При этом он столь резко вскочил из-за стола, что стул, находящийся под ним, с грохотом перевернулся. – Я пленил этого человека! И принадлежит он мне! И, стало быть, я буду поступать с ним так, как пожелаю!

– Все же я осмелюсь напомнить, друг мой, – возразил адмирал, – что пленниками, равно как и победой, распоряжается только его высочество принц Вильгельм, а ваше положение здесь зыбко. Надо напомнить, что счет принца более уемистый к этому человеку, чем ваш. Вспомните Монс.

Слова, сказанные им, были более чем правдивыми; Люме посинел от злости. И, видя, что раскаты его громогласного голоса не произвели на Буазо ни малейшего впечатления, ибо тот оставался сидеть на месте, безмятежно попивая кипрское вино, барон вернул стул на место и, усевшись, добавил, уже гораздо более спокойным тоном:

– Вы взяли Лейден. Что вам еще нужно? Оранский и не спросит о пленниках.

– Город еще под осадой, – возразил Буазо.

Вдруг Люме изменился в лице: сначала побледнел, затем вновь резко стал пунцовым.

– Ах, вот оно что! – ударив себя по лбу, воскликнул Люме и расхохотался. – Ну, вы хитрец, адмирал! Город не взят еще, говорите! Ну, конечно! Вы беспокоитесь о том, что я со своими людьми и четырьмя оснащенными судами скроюсь, едва получив этого Ромеро! Я правильно вас понял?

– Почти, – Буазо криво улыбнулся и встал из-за стола. Разумеется, то соображение, что высказал Люме, входило в перечень беспокойств адмирала. Кроме всего прочего Буазо понял, что, как ни прискорбно, но этот упрямый верзила ни за что не пожелает расстаться со своим Ромеро, и настаивать на этом нет смысла, по крайней мере, пока город не взят окончательно. Мало того, что этот бесстыдник самовольно позволил себе вторгаться в его войну, да еще распоряжался его пленниками.

Несмотря на видимое спокойствие, адмирал рисковал разразиться гневом, но голос разума ему подсказывал – как ни крути, а без помощи этого «пирата» он едва ли сможет что-либо сделать в предстоящей битве за Лейден, и портить с ним отношения было бы неблагоразумно, тем паче из-за пустяка. Жизнь одного человека, увы, не стоила целого города.

Адмирал в раздумьях сделал пару шагов по каюте.

Филипп же, тем временем с замиранием сердца следивший за исходом «сражения», уже намеревался занять место ретировавшегося вдруг адмирала, как адмирал жестом руки остановил юного Эгмонта и заговорил сам:

– Благодарю вас, мессир Люме, за столь прекрасный ужин. Таких яств я не видал со времен правления ее светлости Маргариты. Вы обладаете завидным вкусом.

Капитан «Эпира» в ответ почтительно склонил голову, но в его взгляде промелькнуло непонимание.

– Я, быть может, оставлю вам пленника, – продолжил адмирал, – все же против истины не пойдешь – вы его вполне заслужили. Но у меня есть одно условие. Если вы примите его – больше мы к этому разговору не вернемся.

– Какое?

Буазо взглянул на Филиппа и безнадежно вздохнул:

– Вы поднимите его с трюма и немедленно предоставите лекарю.

Перехватив взволнованный взгляд Филиппа, Люме тотчас догадался о причине внезапной жалости адмирала к пленному испанцу. И, вероятно, продолжил бы спор, если бы не опасался, что гнев Людовика де Буазо вполне может заставить его пойти на крайние меры. А именно – здесь, в самом сердце Голландии, где море мгновенно может обратиться в сушу, или, в лучшем случае – в мель, что крайне усложнит скорую ретировку, – именем принца – правителя Голландии арестовать его самого и его людей, а суда просто-напросто реквизировать.

– Это будет разумней, – Буазо приблизился к барону и заглянул в его прищуренные глаза. – По крайней мере, вы избежите репутации изверга. Вытащив его с того света, вы с чистой совестью, в честном поединке сможете взыскать с него за поруганную честь, коли вы продолжаете еще считать, что она на самом деле поругана. Ибо, какой вам толк оттого, что он умрет в трюме? Вы не сможете в полной мере насладиться желаемой местью. Говорю вам, сохраните ему жизнь, а потом мстите, сколько вам будет угодно. Люди сложат легенды о вашем великодушии.

Барон с минуту гипнотизировал адмирала полу-тупым, полу-упрямым взглядом, затем резким движением вырвал из-за пояса кинжал, схватил со стола не откупоренную бутылку вина и со всего размаха отбил от нее горлышко. Сделав такой глоток, что опустошил большую половину бутылки, он швырнул ее на стол, отчего осколки фарфора и хрусталя разлетелись в разные стороны, оставив в центре огромное, увеличивавшееся багровое пятно. Филипп, привыкший к подобным выходкам капитана, только прикрыл веки, зная, что после приступа ярости он обычно быстро добреет.

– Следуйте за мной, – только и сказал Люме. Затем направился к двери и, рванув со всей силы ручку, вылетел из кают-компании точно пушечное ядро.

– Благодарю вас, мессир Буазо, – прошептал Филипп.

***

Деревянный люк, жалобно скрипнув, захлопнулся над головой Ромеро. Исчез свет единственного факела, что принесли с собой матросы, их дружный топот подкованных железом сапог, веселые пересмешки.

Его спустили на самое дно судна, где хранился балласт, и куда влага просачивалась сквозь подводную часть корпуса. Колени и ладони утонули в вязкой пахнущей серой и дегтем жиже.

– Сам виноват, сам… глупец, идиот… – не осознавая, что говорит вслух, Ромеро оперся о стену и попытался подняться. Но обессилено рухнул обратно. Едва слабость окажется сильнее, он падет ниц, лицом в сию омерзительную жидкость, от которой несет мертвечиной, и захлебнется в ней, словно в тарелке с супом.

Ромеро вздохнул, прислонился к перегородке, откинув затылок назад. Голова была тяжелой, как мортира. Тяжелые веки все норовили сомкнуться. Вдох, выдох, вдох, выдох… Ни сырости, ни холода, ни боли он не чувствовал, только иногда от раненного плеча по спине и груди пробегала обжигающая судорога.

– Нет, не спать… только не спать…

Внезапно над головой что-то щелкнуло, заскрипело, и вспыхнул свет. Чья-то тяжелая ладонь легла на лоб, стиснула пальцы, впившись острыми, как толедские клинки, когтями в волосы. Ромеро отпрянул.

– Кто здесь?

Свет поглотил стены и пол, слепил глаза. Он лился мерным потоком с потолка, точно ручей, заливая все вокруг. Ромеро завертелся из стороны в сторону, пытаясь смахнуть незримую ношу. Тяжелое дыхание пришельца жгло лицо.

– Кто здесь? Кто?

– Капитан Ромеро, довольно дурачиться. Вас ждет трибунал, – донеслось до него.

Откуда шел голос? Одновременно и близко и далеко, подле его левого виска и из самого дальнего угла.

С удивлением Ромеро вдруг обнаружил, что стоит на ногах, босыми ступнями на мокрой траве, а дождь стекает по шее за ворот рубахи. А вместо смрада нос щекочет запах мокрой хвои.

Мотнув головой, он зажмурился. Свет исчез. Вокруг вновь образовалась прежняя темнота, но за шиворот текли ручьи ледяной влаги, а взор ослеп. Тело против воли била мелкая дрожь.

– Вы повинны в смерти наемного солдата, вы ослушались приказа, вы таскаете за собой продажных девок в костюмах оруженосцев.

– Что? – Ромеро ощутил, как нечто тяжелое опустилось на его затылок.

– Вы приговорены. – Висков коснулось раскаленное железо. – К распятию…

Свет, тьма, все смешалось в какую-то невообразимую полную мерцаний, разноцветных теней и бликов картину. Голос, что возник у потолка, теперь лился из груди Ромеро, из его уст, ушей. На глазах, должно быть, повязка?

– Я хочу видеть ваше лицо. Кто вы? Я хочу видеть вас!

– Я король Испании, Филипп Второй Габсбург Божьей милостью.

– Король Испании… Я сошел с ума… Я сошел с ума? Заснул? Снится?.. Где я?

И тут его оглушило, словно тысячи иерихонских труб:

– Не слышишь, сколько свидетельствуют против тебя?.. Не слышишь?.. Не слышишь? Сколько свидетельствуют! Против тебя! Тебя, тебя, тебя…

Ромеро вскинул руки, чтобы коснуться говорящего, сделал шаг, другой. Трава была скользкая, в ушах гудело, по лицу бил соленый морской ветер. Это дамба. Кирквее. Да, точно – Криквее. Наконец вспомнил!.. Рассвет грядет, вот и мачты показали крестообразные очертания, а гёзы вновь затянули протяжную песнь.

– Отчего я здесь один? Я смог бежать… Нет, нет… Похоже, все это мне привиделось… Господи, я живой или уже умер?

Скользкая, мокрая трава вдруг обернулась раскаленной пустыней, впереди виднелись очертания голого холма, увенчанного крестами. То были не мачты, то были гигантские распятия.

– Да будет распят! – громыхнуло в ухо. Ромеро ощутил невыносимое оцепенение и тяжесть. Видел только серую землю, свои истерзанные стопы, не мог вздохнуть, попытался поднять голову… Губы вдруг обожгло горячее прикосновение, и он обрел силы, уголком глаза заметив знакомое личико, кроткое и прекрасное, обрамленное золотыми прядями волос и белой накидкой.

– Магдалена, – проронил он, не осознавая, почему он произносит это имя.

И вдруг вновь все исчезло, распятия обернулись мачтами, кругом бушевало море. Вода захлестнуло лицо. Ромеро зажмурился. Серое небо и кресты мачт потонули в тумане. Он почти захлебнулся, как кто-то тихо зашептал на ухо.

–Ты лежишь ничком, пронзенный рогатиной в самое сердце, но пораженное насквозь, оно продолжает биться, – и голос этот имел столь поразительную власть над Ромеро, что он тотчас ощутил, как невыносимая боль пронзила плечо.

Дернулся, потянувшись руками к груди, но не смог пошевелить и пальцем. Похоже, и вправду, приколот к земле рогатиной. И не было никакого сражения у Зутервуде. Он потерял Кирквее и гниет пригвожденный к этой злосчастной дамбе. Поднял глаза – вовсе не на земле он, а словно парит, и множество разноцветных голов склонилось под ним, а вдали белели стены Иерусалима…

Пораженный четкостью картины, Ромеро встрепенулся и завертел головой. Судорога вернула глазам ясность. Осознав, что вновь заснул, он с облегчением вздохнул. Нет ни дамбы, ни крестов-мачт, ни короля Филиппа, ни стен Иерусалима. Только тьма. Он в трюме. Вот и скользкая стена, и зловонная жижа плещется у ступней. Но откуда голоса? Не может быть так, что он говорит сам с собой. Здесь кто-то есть, кто-то прячется в том углу. Над ним просто решили потешиться.

Ярость охватила Ромеро.

– Проклятая лихорадка! – прорычал он, против воли стуча зубами и чувствуя, как каждая буква произнесенных им слов впивается в пересохшее горло, точно жала тысячи ос.

– У меня много имен, – отозвался голос.

– Что тебе надо? Убирайся, убирайтесь все…

Вдруг стало невыносимо печь. Холодная вода не приносила облегчения. Напротив, она как будто закипала. Душило ощущение, что вокруг в темноте угрожающе роится некто или нечто, что-то вокруг происходит незримое, опасное, сулящее страх.

Страх!

Это словно вновь вывело Ромеро из объятий бреда. Неужели он струсил?

– Так бывает… так бывает… это все оттого, что я еще жив… это лихорадка.

– Вставай! – не унимался голос.

– Замолчи!

– Вставай, надо идти. Ты же не будешь сидеть здесь вечно.

В воспаленном мозгу вдруг пронеслась мысль, что он напрасно борется с этим невидимым врагом. Ромеро решил не отвечать. То тут, то там возникали повелительные реплики, голос то умолял, то дрожал от гнева, взывая к каким-то языческим божествам, клянясь растерзать и растоптать его. Кожей Ромеро чувствовал жалящее прикосновение.

Их становилось все больше и больше, они появлялись отовсюду и сквозь нескончаемый гул в ушах то приближались, унося в царство сна, поражая сознание, точно разрядом молнии, то исчезали вовсе, возвращая на мгновение в реальность, стирая границы меж мирами.

Откуда они взялись? Откуда эти призрачные тени? Почему пространство, заполненное темной смрадной субстанцией, то сжимается, лишая возможности глотнуть воздуха, то вдруг превращается в бесконечную дыру, грозящую поглотить? Сколько тысячелетий он пребывает во власти их царицы – невидимой огромной гидры, которая подчинила его, сделала бессильным, сжимала виски в щупальцах-тисках, выпивала все силы и жизнь, превращая каждую частичку ноющей плоти, к которой прикасалась, в холодный камень, затем чтобы вновь из холодного бесчувственного камня превратить в ноющую плоть.

– Признайся! Признайся! Склонись! Признайся! – хрипела она.

Ромеро сжимал зубы, сдерживая стоны. А гидра, злорадно насмехаясь над ним, с укусом вливала в него яд вместо крови, которую жадно вытягивала по капле из пересохших жил, принимала то один облик, то другой, то начинала петь песни из далекого детства голосом матери, то взывала куда-то тревожно, то возвращала ему сознание на короткие мгновения, то отнимала его снова…

– Сын мой, что же ты наделал? Скольких людей ты погубил? Мне никогда не замолить твоих грехов…

– Все, все, хватит… – застонал он. – Где ты? Кто ты?

– Я рядом. Я – дух Наардена, Монса и Гарлема.

Ромеро оттолкнулся от перегородки и рухнул на пол. Вода хлестнула по щекам, плеснула в глаза. Один лишь дюйм отделял его от смерти – достаточно повернуть голову, одно усилие, всего одно. Тени скрежетали, приближаясь. Они тащили за собой большой крест.

– Смерть, смерть, – шептали они.

И обрушился на Ромеро сонм яркого света. Еще более яркого и невыносимого.

– Смерть Господня! – эхом пронесся голос – живой, ясный, другой.

По воде захлюпали незримые ноги, а свет с потолка спустился к полу.

– Хосуэ! Мы опоздали – он мертв! – вновь услышал пленник. Голос, пришедший сверху, был встревожен и до ужаса знаком, но ответить и тем более попытаться отыскать в лабиринте памяти имя того, кому он принадлежал, Ромеро не в силах был сделать.

– Да нет же! Жив еще, – сказал, нахмурившись, адмирал де Буазо, который вместе с Филиппом склонился над истекающим кровью телом испанца. – Какой смрад! Ни за что бы не поверил, что судно отстроено несколько месяцев назад! Похоже, у вас тут течь в трюме! Проверьте отсеки.

– Нет никакой течи, – безучастно отозвался барон. – Просто-напросто сегодня не было времени откачать воду.

Он ленивым движением руки велел трем матросам, которые наблюдали за происходящим сверху, спуститься, дабы помочь адмиралу и юному Эгмонту поднять раненного по веревочному трапу наверх.

Едва Ромеро был раздет и уложен (Филипп отдал кузену свою койку), на ступенях трапа показалась облаченная в черное фигура корабельного хирурга. И все, поддавшись единому порыву, расступились, дабы дать ему дорогу.

– Итак, – сердито сказал Люме, когда лекарь принялся раскладывать на бочонке до блеска начищенные хирургические предметы, склянки и белые куски тканей, предназначенные для перевязок. – Мессир Гембизе займется им. Отправимся наконец в постели, и дождемся утра в них. Завтра нам понадобятся силы.

Он кинул недовольный взгляд на стонущего в бессознательном состоянии завзятого врага, пробубнил что-то вроде: «Будь он неладен, демон!», и поднялся на палубу. Буазо, который, с чувством исполненного долга, уже и сам ощущал потребность вернуться к своей флотилии и заснуть крепким сном, послушно последовал за капитаном «Эпира». А Филипп, проследив взглядом, как по очереди покинули кубрик вслед за Люме адмирал и трое матросов, еще задержался на пару минут.

День был трудным, а ночь и того трудней. Благо она шла к концу. Звезды на небе померкли, а на востоке забрезжила тонкая полоска рассвета, свидетельствующая о скором наступлении нового дня. Буазо в ожидании шлюпки подставил окропленное мелкой испариной лицо ветру, порыв мгновенно затрепетал на седых волосах адмирала. Устремив взгляд в сторону Лейдена, он заметил на судах мелькающие огоньки, и острое предчувствие внезапно сковало его сердце… Вдруг прогремел выстрел. И только после этого он обнаружил как по темной водяной глади, лавируя меж другими кораблями, скользя, будто на коньках по льду, летела лодка. Один из капитанов морских гёзов, размахивая флагом и одновременно подгоняя двух гребцов, что-то кричал.