Текст книги "Пять ран Христовых"

– Ну, и что же? Такова жизнь! Кроме того, Гарсиласо применял его только в службе лотарингскому дому. Во всех остальных случаях имена и образы ему подсказывало его богатое воображение. Мингер Дорд, месье Пешо, мадемуазель Лора. Да-да! Он переодевался старой девой, торгующей цветами, чтобы, миновав гнев губернатора Нуайона, без страха посещать альковы красавиц-дочерей, сначала Дианы, а следом Элоизы.

– Но откуда же вы все это знаете? Неужели Гарсиласо сам рассказал?

Цыганка горько усмехнулась и, выпустив изо рта облако дыма, ответила:

– Конечно, сам. Ведь, я его мать.

Глаза Мадлен округлились, а рот от изумления открылся.

– Вы? Мать Гарсиласо! – воскликнула она.

– Да, та самая нерадивая цыганка, которая была осуждена на костер собственным возлюбленным. Мне пришлось оставить маленького Фаусто, чтобы успеть скрыться.

– Не может быть!..

– Отчего же не может? Чтобы избавиться от меня и дитя, которое породил, отец Гарсиласо объявил меня колдуньей. Но падре Суэно помог мне бежать. Я покинула Мантилью и оказалась во Франции, где волей случая была замечена мадам Екатериной – ее привлекли мои глубокие познания медицины, греческих авторов, и умение читать по книге судьбы. Прежде я жила в Сен-Жермене, у тетки одной из своих учениц, зарабатывала себе на хлеб лекарским искусством и гаданием.

В Лувре я прожила пять лет, потом королева-мать решила от меня избавиться, и мне ничего другого не осталось, как снова бежать: быть врагом такой могущественной особы, как мадам Катрин, весьма опасная штука.

– Как же так произошло, что вы стали ее врагом?

– О, это отдельная история, я, может быть, расскажу ее позже… После двух лет скитаний я оказалась принятой в табор. Все то же умение врачевать и предсказывать будущее вселили уважение моим новым соплеменникам. Вслед за тем судьба моего сына и моя пересеклись.

Он не слишком обрадовался, узнав, кто я. Долго смотрел с ненавистью и бесконечным презрением. Но потом его отношение смягчилось. И если он не признал во мне мать, то, по крайней мере, проявлял уважение. Он позволил приблизиться к нему, как никому доселе не позволял, я была его сообщницей, он делился со мной планами и идеями, открывал мне душу, поверяя тайные страдания и боль…

– Простите, я не знала всего этого! – ошеломленно промолвила Мадлен.

Джаелл, отрешенный взгляд которой был устремлен куда-то сквозь пространство, вновь вскинула на Мадлен горящие, точно в лихорадке глаза.

– Покорись ему! Будь кроткой! По собственной воле, как он того хочет! – горячо воскликнула цыганка.

Мадлен промолчала, поджав губы. Цыганка вновь взяла девушку за запястье и взглянула на множество тонких линий и разветвлений на ее ладони.

– Если ты не останешься с ним, тебя ждут огромные страдания. Жизнь твоя полна разочарований и бесконечных препятствий.

– Не говорите ничего! – отдернув руку, воскликнула Мадлен. – Я не хочу ничего знать… так, умереть проще, без надежды на счастье!

– Надежда не спасет тебя! Ты только обманываешь себя. А этот мальчишка в конце концов превратится в страшного демона, и…

Цыганка не договорила. Она настороженно прищурила глаза и затаила дыхание, словно стала прислушиваться к чему-то. Мадлен, удивленная этой внезапной паузой, открыла было рот, чтобы спросить, в чем дело, но Джаелл нервным движением остановила ее.

За разговором незаметно подкралась ночь. Уже давно должны были сделать привал и начать приготовления к ужину. Неожиданно сидящий на козлах цыган принялся что-то кричать и остановил повозку. Ему ответили еще два встревоженных голоса, которые потонули вдруг во внезапном грохоте несущегося табуна лошадей. Произошедшая остановка скорее была вынужденной.

Взгляды Мадлен и Джаелл в страхе пересеклись. В этот же момент полог, прикрывающий вход в повозку, приподнялся – заглянула перепуганная и взлохмаченная цыганка. Она принялась что-то бессвязно кричать на своем языке и указывать куда-то пальцем. Джаелл тщетно пыталась успокоить женщину и расспросить ее, но та не могла ничего толком объяснить, тряслась в каком-то иступленном приступе ужаса, словно напала орда восставших из могил мертвецов. Старая колдунья не стала тратить время, отпихнула цыганку и выскочила вон, а та встревожено засеменила за ней.

Мадлен двинулась следом. Густой туман спустился на землю, он позволял видеть лишь футов на десять впереди себя. Было сыро, пахло дождем. Вереница фургонов стала в беспорядке, словно возницы бросили вожжи и устремились со всех ног куда подальше. Все носились взад-вперед, ругались, что-то друг другу доказывая.

Среди встревоженных цыган мелькали всадники: немецкие рейтары, судя по амуниции. Они почти не задерживались на месте внезапной стоянки табора, появляясь, словно из ниоткуда, проносились мимо и исчезали в темной густоте тумана.

Похоже, солдаты бежали…

– Пофорайчивайт, кол не желает окасат затоплинн фотой, – эта фраза, сказанная с корявым немецким акцентом одним из верховых, заставила Мадлен похолодеть от страха.

Неизвестно сколько девушка простояла вот так с открытым от удивления ртом. А сердце тревожно билось от предчувствия грядущей беды, или же, напротив, грядущего спасения…

– Голландцы пробили плотины, открыли шлюзы на реках, и вода идет на нас, – постаралась ответить на немой вопрос девушки Джаелл, которая появилась из тумана, будто призрак.

– Как? Что значит, пробили плотины? Зачем?

– Зачем? Это ты у них спроси! – возмутилась цыганка. – Но, похоже, само провидение преграждает нам путь… Что ты встала здесь, как вкопанная! А ну назад, в повозку! – Джаелл картинно повысила голос, затем оглянувшись по сторонам, схватила за локоть Мадлен и прошептала ей в самое ухо:

– Если желаешь бежать, то для сего самое время.

Сердце девушки забилось еще сильней.

– О!.. Благодарю вас…

– Но подумай хорошенько, окончательно ли ты решила идти против судьбы?

– Джаелл, молю вас, не разрывайте мне душу и сердце! – горячо воскликнула Мадлен. – Вы были так добры и великодушны ко мне, что причинять вам боль было бы черной неблагодарностью с моей стороны.

Старая цыганка пристально поглядела в глаза девушки, и во взгляде этом смешались сожаление и мука.

– Иди, – сказала она только.

Мадлен еще раз горячо повторила слова благодарности и поспешила соскочить с деревянных ступеней, но Джаелл вновь задержала ее.

– Держи, – сказала она, развязав свой пестрый платок, украшенный мелкими оловянными монетками, нанизанными на нити частой бахромы, к коему на петле из кожи был прикреплен нож. – Он пригодится тебе.

Девушка послала ей полную признательности улыбку, а когда чуть позвякивавший монетками пояс лег на бедра, она обняла за шею цыганку и прошептала:

– Вы были бы мне замечательной матерью, я искренне сожалею, что приходится прощаться.

– Иди, – сухо, но, не сдержав слез, повторила Джаелл, и указала куда-то направо от себя, – фургон, где твой Эгмонт, в десяти шагах.

Мадлен не стала терять времени. Судьбе было угодно, чтобы ее повозка и повозка Эгмонта ехали в хвосте и остановились вдали от основной стоянки. А туман надежно скрывал беглянку от глаз взволнованных цыган, которые мало на что сейчас обращали внимание: одни продолжали вести нескончаемые споры, другие без ведома вожака направили повозки и лошадей назад, склонные доверять бегущим, словно от самого дьявола, солдатам. Слышно было, как в сыром пропитанном тиной воздухе проносились их гневные, встревоженные голоса. И только слабые очертания брошенных повозок в тусклом свете мелькающих факелов напоминали бедной девушке, что голоса эти принадлежат людям, а не чудовищным ундинам, словно по волшебству вышедшим из пучины грозного Рейна, чтобы поглотить табор в наказание за их преступления.

Она почти на ощупь двигалась к означенному месту, стараясь не споткнуться и не привлечь нежелательного внимания.

Повозка, которая когда-то принадлежала Джаелл и ныне являлась тюрьмой для мессира Филиппа, стояла, склонившись набок: одно из колес угодило в яму. Поблизости никого не было, только доносилось неясное бормотание и в шагах пятнадцати мелькали два факела, точно лесные светлячки или светящиеся крылья сказочных существ. В любом случае оттуда, где находились хозяева сих ночных светил, невозможно было что-либо разглядеть, и Мадлен, все еще помня о стражах пленника – диких собаках, прирученных племенем, с опаской заглянула под холщевый полог.

Эгмонт лежал недвижимый, набоку, затылком ко входу, со связанными за спиной руками. Сквозь небрежный шов на рубашке – кто-то милостиво заштопал единственное, что могло прикрыть спину Филиппа, – проглядывало свидетельство той ужасной пытки, какой подверг его Гарсиласо: кровоточащие раны от ударов кнута. Но пленник был один, и, в предвкушении удачи, сердце Мадлен застучало еще сильней. Девушка легонько взлетела по ступеням и опустилась подле на колени.

– Вставайте, мессир Эгмонт, – прошептала она, тронув его за плечо. Но тот не шелохнулся. Влажные пряди, прилипшие ко лбу, и мертвенная бледность, которая казалась еще разительней из-за неясного света лампадки, заставили ее забеспокоиться.

– Мессир Эгмонт, – вновь позвала Мадлен и непослушными от волнения руками нащупала рукоятку ножа у себя на поясе. Тревога овладела ею: лезвие с легкостью рассекло оковы, но освобожденные руки даже не попытались отреагировать на возвращение сей пресловутой свободы. Филипп лишь безвольно перекатился на грудь…

– О святая матерь божья! – прошептала Мадлен, с трудом веря, что опоздала, что молодой человек, быть может, уже мертв…

– Нет, нет, нет, – чуть ли не плача прошептала испуганная девушка и изо всех сил затрясла его за плечи. Но тщетно.

Мадлен подняла глаза. Ее помутневший от слез взор пробежался по пространству фургона, и она, заметив кувшин с водой, что стоял в углу у входа, схватила его и вылила содержимое в лицо молодого человека. И только тогда тот пошевелился.

Девушка возвела руки к небу, с ее уст сорвалось горячее «О господи!».

– Мессир Филипп, молю вас… совсем нет времени… надо бежать…

– Это вы? – Филипп криво улыбнулся, и тут же уронил голову. Промычав затем что-то невразумительное, он перевернулся набок и предпринял попытку встать, однако которая не увенчалась успехом: пленник вновь бессильно уронил голову и руки на пол и тяжело вздохнул. Мадлен помогла ему подняться, стараясь не тревожить израненные плечи и спину, и коротко объяснила, что произошло пока он находился в забытьи.

Молодой человек поморщился и потер полуприкрытые опухшие веки. Похоже, он с трудом понимал, что та говорила, лишь безвольно уперся на предложенную руку.

Двое беглецов, будто тени – одна неслышная, легкая, словно перышко, другая согбенная, едва державшаяся на ногах, – выбрались наружу и обогнули повозку.

Теперь необходима лошадь.

Но завладеть ею было гораздо трудней, чем подумать об этом. Поскольку сначала ее нужно было освободить от оглоблей. Затем не возбудив недовольства, поскольку эти животные не особо жаловали тех, кто не причислен к священному списку их хозяев, вывести на дорогу, и в конечном итоге – оседлать. Оседлать?.. Да и седла на той лошади, которую Мадлен собиралась по-цыгански одолжить, не было, ведь нет седла на запряженной в повозку лошади.

Не дожидаясь деятельности товарища по несчастью, девушка вооружилась ножом и, нашептывая ласковые слова, принялась приближаться к фламандскому тяжеловозу. По первому взгляду на него сложно было сказать, что он способен на быстрый аллюр, – о чем явственно сообщали толстые короткие ноги и широкий круп. Такая порода была хороша для перевозки тяжестей, но не для побега.

Выбирать не из чего. Быстро и аккуратно Мадлен разрезала крепкие ремни. Избавление же от деревянных частей упряжи заставило здорово попотеть бедную девушку. Это дело заняло у нее бог знает сколько времени и произвело достаточное количество шума, чтобы взволновать лошадь. Но Мадлен вновь приласкала ее, прошептала что-то по-цыгански в самое ухо и та, видимо сочтя ее за свою, успокоилась.

В то время Эгмонт стоял, припав плечом к повозке, голова его безжизненно скатилась на грудь. Он бывало вздрагивал, пытался очнуться, но тотчас, сраженный полусном-полузабытьем, вновь замирал. В конце концов он просто скатился к колесу, распластавшись на земле. Мадлен в ярости громко выругалась и топнула ногой. Подобного малодушия и безразличия она и предположить не могла. Держа поводья одной рукой, другой она попыталась привести Филиппа в чувство.

– Не-ет, – заплетающимся зыком отозвался он и махнул рукой. – Я не мог-гу… нет сил…

– Что? – изумилась Мадлен.

– Нет сил… идите без меня, ве-еликод-душный Серафим.

– Что-что? – Мадлен со злости рванула гёза за рукав. – Я потеряла на вас столько времени! Живо проснитесь, черт бы вас побрал.

На него жалко было смотреть: он еле двигался, похоже, даже сопротивляться не мог и готов был делать все, что от него потребуют. Мадлен взяла его за руку, помогла подняться и словно ребенка подвела к лошади; Филипп как во сне, вскарабкался на нее.

Туман по-прежнему стелился густыми клубами по земле. Мадлен, усевшись позади товарища, направила животное в противоположную грозящему наводнению сторону. Перед тем как тронуться, она невольно обернулась, бросив последний взгляд на табор: окутанные серым маревом вставшие кое-как повозки, едва уловимые тени, мелькающие огоньки факелов. Большая часть племени, хоть и находилась в смятении, но, очевидно, не желала возвращаться назад. Табор, обуянный хаосом, был слишком занят собой, чтобы заметить беглецов. Только один человек, который, казалось, был способен решить сколь угодно огромное количество проблем одновременно, мог интересоваться ими – Гарсиласо.

Вожак появился тотчас же, как Мадлен оглянулась. В одной руке он нес факел. И вышедший из марева он походил на злого демона, мгновенно явившегося к месту, где был нарушен сотворенный им порядок.

– Мадлен! – голос его, будто молния, полный гнева, ненависти и отчаяния прорезал сумрачное пространство.

В ответ девушка посильнее ударила пятками в бока лошади и, судорожно вцепившись в поводья, стрелой понеслась в самое сердце темноты. Она все удалялась вглубь, все темней становилось.

А Эгмонт и вовсе потерял сознание. Теперь он был не просто бесполезен, он был обременителен. Не обращая внимания на бешеную скачку, на ухабы, на бесконечные ямы и рытвины, способные в любую минуту швырнуть обоих по разным сторонам, он болтался, словно мешок с требухой, жутко мешая Мадлен. А она изо всех сил удерживала его меж вытянутыми руками, одновременно пытаясь управлять лошадью и сохранять равновесие. Бог знает, чего ей это стоило! Из фламандского тяжеловоза с трудом получалось выжать хоть какую-то скорость, к тому же складывалось впечатление, что спустя некоторый промежуток времени, беглецы начали подниматься в гору.

Мадлен проклинала все на свете: лошадь, Эгмонта, который чудом еще не вывалился, дорогу, туман, кромешную тьму…

Однако этаким вот необычным способом им удалось покрыть довольно значительное расстояние, и девушка начала с облегчением и надеждой полагать, что погони за ней никакой нет. Гарсиласо, видимо, потерял их или, может, не стал догонять вовсе.

Беглянка замедлила ход, пытаясь прислушаться. Но ее сердце стало, когда сквозь могильную тишину она услышала конский топот. И едва успела вновь припустить в бешеный галоп непривыкшего к подобным скачкам Боливара, как донесся яростный вопль Гарсиласо:

– Ты не сможешь далеко уйти! Вернись, маленькая ведьма, иначе будет хуже.

Все ее тело затрепетало. Догонит! Непременно догонит, ибо его вороной испанский жеребец в стократ быстрей и выносливей ее тяжеловоза с двумя всадниками на спине, порядком измученного и долгим путешествием в упряжке, и невероятным темпом.

– Филипп! Мессир Филипп, что же с вами? Проснитесь наконец… – вырвалось у охваченной отчаянием бедной девушки.

Молодой человек не услышал и не собирался приходить в себя, а тем временем Гарсиласо и впрямь, казалось, приближался, ибо голос его стал более явственным и громким: он продолжал сыпать угрозами, мастерски перемежая тираду отборными ругательствами на всех языках, какие знал.

– Мерзкая шлюха! Я знал, что ты удерешь с ним!.. Стой, коль не хочешь порции свинца в затылок!.. Я убью вас обоих!

Мадлен изо всей мочи взывала к Богу о помощи, исступленно вбивая каблуки в бока несчастной и измученной лошади. А Гарсиласо долго не стал упрашивать себя насчет оного желания поделиться количеством свинца, заряженного в пистолет. Он был в двадцати шагах от беглецов: Мадлен слышала, как тяжело дышал его жеребец, когда внезапно раздались два выстрела, один за другим, почти одновременно. Ее что-то обожгло и толкнуло вперед: первая пуля попала девушке под лопатку, вторая – уложила животное. Мертвый тяжеловоз и оба всадника с пронзительной быстротой покатились куда-то вниз, а Мадлен с сожалением, а, быть может, и облегчением, подумала, что это конец…

Она почувствовала, как плавно погрузилась в холодную воду, и принялась опускаться ко дну, не имея ни сил, ни желания сопротивляться стихии, когда вдруг чья-то рука подхватила ее и потянула наверх. Девушка даже не успела испугаться, оказавшись тут же над поверхностью воды. Потребовалось несколько секунд, чтобы отдышаться, оттереть глаза, привыкнуть к темноте и разглядеть спасителя.

– Можете ли вы плыть? – голос Филиппа по-прежнему был слаб – он надрывал силы, чтобы говорить и производить какие-то действия.

– Куда плыть? Здесь так темно! Где мы? – Мадлен от отчаяния едва не плакала, совершенно позабыв, что Эгмонт видит в ней молодого мужчину – равного себе и, может быть, даже более способного сопротивляться обстоятельствам.

Тем не менее Филипп подхватил свободной рукой какой-то плывущий мимо предмет – то ли деревянную лохань, то ли обломок полусгнившей лодки.

– Цепляйтесь, Серафим.

Девушка, сделав над собой усилие, чтобы потянуться к спасительному «нечто», выгнулась дугой и, испустив жалобный стон, потеряла сознание…

Очнулась Мадлен на жесткой бугристой поверхности, отдаленно напоминающей обыкновенную черепицу. Она осторожно ощупала ложе, с трудом поверив, что это действительно черепичная крыша: о том свидетельствовали небольшой скат и наличие рядом дымоходной трубы, возле которой она и лежала. Как же она могла оказаться на крыше, сколько времени она пробыла в забытьи? Где мессир Эгмонт? И куда делся Гарсиласо?

Ломило спину, мокрая одежда вызывала озноб, что-то теплое и липкое залило бок и бедро. Темнота и туман еще не отступили, но ведь должен был хоть когда-нибудь придти рассвет!

Мадлен пошевелилась и застонала.

– О благословенная матерь божья! Вы пришли в себя! – над ней выросла чья-то взлохмаченная голова, заставившая ее вздрогнуть и испустить сквозь сжатые зубы глухой стон. – С вами все в порядке?

– Да, – ледяным голосом ответила Мадлен. Воистину, только женщина была способна сказать, что с ней все хорошо, когда она, напротив, умирала от холода, и, имея пулю под ребром, истекала кровью, пологая, что ее слова будут восприняты как прямая противоположность того смысла, что подразумевало ее короткое «Да». Но Филипп был мужчиной. А мужчинам, как ни странно, присуще воспринимать прямой, а не косвенный смысл сказанных слов.

По сему Эгмонт, успокоившись, уселся поудобней и принялся вглядываться в маячащие вдалеке огоньки.

– Где мы? – спросила Мадлен.

– Не знаю… На крыше какой-то крестьянской фермы.

– Как нам удалось сюда попасть?

– Оглядитесь! Вокруг нас вода. Мы приплыли сюда на деревянном обломке.

– Как это произошло?.. Где Гарсиласо?

– Он гнался за нами. И верхом бросился в воду. Но, должно быть, его лошадь напоролась на что-то и потащила всадника за собой на глубину: они оба канули на некоторое время под воду. Потом долго плыли за нами их безжизненные тела.

Мадлен попыталась подняться, но боль пронзила тело, и она безжизненно уронила голову. Не может этого быть! Гарсиласо мертв? Великий мистификатор и лгун мертв? Сердце девушки охватило жгучее чувство жалости, будто только что этот человек и не гнался за нею, не желал убить… Не такой судьбы она хотела бедному Гарсиласо. И как ведь будет горевать несчастная Джаелл.

– Какое сегодня число? – вдруг спросил Филипп, ворвавшись в мысли девушки вопросом столь нелепым, что едва можно было поверить, серьезен он, или шутит.

– Число? – изумилась та. – Точно не знаю, но, вероятно, уже начало октября.

– 1574 года?

– Да, – Мадлен была крайне удивлена, на мгновение даже забыв о боли.

– Слава богу! Мне казалось, минул уже, по меньшей мере, год!

– Почему… вам так казалось?

– Я потерял счет времени в вашем таборе. Цыганка, что ухаживала за мной, опаивала меня какой-то дрянью, благодаря которой я навеки рисковал поселиться в царстве Морфея. Я полагал вначале, что это снадобье поможет мне скорее поправиться, но оно лишило меня сил и воли. Если бы не вынужденное купание в холодной воде, я вряд ли бы пришел в себя, – смеясь, сказал он, но затем серьезно добавил. – Вы, наверно, были удивлены, найдя меня таким… Я вынужден просить у вас прощения, за то, что невольно стал помехой… Теперь я дважды ваш должник…

– Вот как!

В одно мгновение Мадлен сразу все стало ясно: состояние молодого человека было вызвано именно дурманящим рассудок напитком, секрет его знала одна лишь Джаелл. Видимо она не желала распрей и раздоров в племени, которые без сомнения навлек бы молодой гёз на цыган. Она поступила одновременно предусмотрительно и низко: все же ведь старая цыганка оставалась верной своему народу, и гораздо в большей степени верной своему сыну, не желая, чтобы возник спор между ним, пленным и девушкой. Однако цыганка весьма своеобразно решила этот вопрос.

– Но вы сами так и не сказали, как попали к цыганам, – осмелился спросить Филипп, заметив, что вслед за вспышкой удивления, которую явил мнимый Серафим, последовало гробовое молчание.

– Послушайте, мессир Эгмонт, – проговорила она, едва преодолевая боль. Сил не хватало, чтобы дышать, а с каждым сказанным словом рана давала о себе знать. – Наш табор сделал вынужденную остановку неподалеку от деревни Зутервуде, потому как по пути встретился бегущий отряд солдат. Они сообщили, что голландцы прорвали плотины. Вы ведь из здешних краев, не так ли? Ответьте, что это могло значить?

Эгмонт от удивления подпрыгнул.

– Прорвали?! – воскликнул он с воодушевлением, которое мало что-либо говорило Мадлен и привело ее в состояние еще большего раздражения. – О, да ведь это так замечательно!

– Что замечательно? О ясны пёрун! То, что мы сидим здесь посреди воды на крыше?

– Вы, верно, не знаете, но адмирал Буазо во главе целого флота должен был пройти по затопленным равнинам Голландии, чтобы освободить Лейден от испанской армии, – почти прокричал Филипп, от радости вскочив на ноги.

– Будьте осторожны, вы рискуете провалиться, – заметила Мадлен. – Опуститесь. Что дальше?

– Они весь август и весь сентябрь ломали дамбы и плотины, начиная от Схидама и Роттердама! Где мы говорите, остановились? У Зутервуде? Да бог мой, до самого Лейдена рукой подать! Осталось лишь надеяться, что суда добрались… А они добрались! Видите огни? Это наши! Ох, – молодой человек опустился наконец на колени, – голова невыносимо кружится! Это все оно – зелье той старой колдуньи…

Мадлен слабо улыбнулась. Если и на самом деле корабли его соратников где-то неподалеку, значит, есть надежда, что с первыми лучами солнца их обнаружат.

Юный гёз тем временем, тяжело дыша, улегся рядом. Он проявил не меньше мужества, ослабленный, добравшись вместе с ней до спасительной крыши. Кроме того, внезапная радостная весть отняла у него остаток сил, и он, вновь поддавшись действию дурманящего напитка, погрузился в сон.

Мадлен сама едва боролась с дремой, которая охватывала окоченевшее и ноющее тело. Лишь надеясь на рассвет, она изо всех сил старалась дождаться пения петухов.

Первые солнечные лучи прорезали густую пелену тумана вместе с оглушительным пушечным выстрелом, который повторился троекратно и замер на мгновение с тем, чтобы прозвучать вновь. Это было не более чем в десятой части лье от них. Филипп тотчас же вскочил на ноги – теперь он чувствовал себя гораздо лучше, но, бросив беглый взгляд на Серафима, вскрикнул от ужаса:

– Бог мой! Вы ранены?!

Юноша лежал бледный, как полотно, без сознания, а серая рубаха и жилет, туго стягивающий стан, были насквозь пропитаны кровью.

Молодой человек определил, что бедняга еще дышит и, зачерпнув в ладонь прохладной воды, плеснул в лицо.

– Где ваши корабли? – тотчас спросил храбрый юноша.

– Корабли-то здесь! Но вы… вы ранены!? В вас стреляли… Кто? Этот Гарсиласо? Я ничего не помню… Почему вы молчали?

– Пустяки! – отозвался Серафим, и попытался встать, но тут же рухнул на руки Эгмонта без чувств. Крови было потеряно достаточно, чтобы лишиться и последних сил.

– О святые мощи! – воскликнул в отчаянии Филипп, добавил пару крепких выражений, и осторожно опустив его, кинулся к краю крыши.

Туман был, казалось, еще гуще, чем ночью. Но сквозь его непроницаемую завесу молодому человеку удалось различить очертания мачт на западе. Но разве это поможет!? Как с кораблей сквозь эту беспросветную мглу разглядеть двух несчастных, затерявшихся где-то на крыше дома одинокого, затопленного уже, должно быть, неделю назад селения. Филипп сложил руки рупором и принялся взывать о помощи. Ему отвечали лишь пушечные залпы, дикий крик, отдаленные звуки сражения. Что происходило там, разглядеть было просто невозможно, пока туман под потоком солнечных лучей не рассеялся. Взору Эгмонта предстала невероятная картина.

Водная гладь распростерлась до самого горизонта, поблескивая мириадами разноцветных искорок, словно огромный граненый бриллиант. Вокруг выступали потемневшие от влаги крыши домов и пара церковных шпилей, деревья почти полностью оказались под водой, и только несколько желто-зеленых островков подтверждали то, что здесь жили люди, паслись стада и благоухали сады. Вдали, куда были устремлены утренние лучи солнца, виднелось нечто, что когда-то было дамбой. А перед ней, увенчанные клубами серого дыма, стояли с десяток кораблей со спущенными парусами, которые и остались за дамбой, ибо не могли пройти по вырытым проходам по причине глубокой осадки. Происхождение дыма сразу стало понятно Эгмонту, бой шел за дамбой, где и находилось сосредоточение всего флота славного адмирала Людовика де Буазо: остальные сто девяносто судов.

Филипп снял рубашку, размахивая ею, точно сигнальным вымпелом, принялся громко кричать.

Через четверть часа его наконец заметили, ибо прозвучал выстрел в воздух, и ему ответно помахали с бушприта одного из самых больших судов. Еще столько же времени понадобилось, чтобы от того же судна, поблескивающего позолотой на корме, отделилась шлюпка, каковая быстро принялась приближаться к убежищу беглецов.

– Как вас занесло сюда? Здешние жители еще в начале сентября покинули дома, – раздался голос крепкого светлобородого матроса средних лет, с лицом, продубленным ветрами и покрытым мелкой сеткой морщин. Он, приставив лодку к крыше, осторожно перебрался на черепицу. – О!.. Не верю глазам своим! Мессир д'Эгмонт?! – удивленный и в то же время радостный голос моряка заставил молодого гёза смутиться и просиять от счастья.

– Здравствуйте, господин ван Шнель, – сконфуженно ответил Филипп, тоже узнав товарища по оружию не сразу.

– Вот так встреча! А мы уж думали, что ты давно отправился к праотцам. А это что же такое? – ван Шнель указал на раны от плети на голой спине юноши. – Ты был в плену у турок? Или сбежал от суда святой инквизиции?..

– Ни то, и ни другое. Мы гостили у цыган. Мой друг ранен. Необходимо поспешить с помощью.

Только сейчас новоприбывший заметил лежащего у дымоходной трубы паренька. Он подозрительно пощурил глаза и присел подле на колени. Ничего, не сказав, Шнель поднял его на руки и аккуратно уложил на дно шлюпки.

Мадлен, потревоженная чьим-то прикосновением, тотчас очнулась.

Боли она уже не чувствовала, ибо тело онемело и отказывалось подчиняться. Безразлично глядя в слепящее глаза ясное небо, девушка вдруг ощутила легкое покачивание – лодка, в коей она неизвестно как оказалась, отчалила от крыши под усилием весел. Широкоплечий незнакомец в шерстяной шапочке быстро принялся ими орудовать, и лодка заскользила по зеркальной водяной глади. Филипп также взялся за весла, и греб с невероятным старанием. Он глядел вперед, бросая иногда на нее обеспокоенные взгляды.

– Святые небеса! – вдруг воскликнул Филипп, вперившись взором куда-то за борт лодки. – Что за плавучий дворец!

Огромный в сто футов длину и двадцать в ширину корабль выделялся на фоне грубых и неуклюжих барок и баркасов. Он имел странную для того времени форму сложенных лодочкой ладоней. Линии были плавны и гибки. Корма содержала множество позолоченных оконных рам, которые богато сочетались с красным деревом и свидетельствовали о наличие удобных кают. Борта, ощетинившиеся пушками, поражали новизной и безукоризненностью, спущенные паруса являли голые мачты и реи, уймищу канатов и тросов, а на носу, гордо вскинув голову, красовалась золотая сирена с яркими сапфировыми глазами. «Эпир» – красавец-корабль, носивший имя древнего государства, от него вполне справедливо веяло неким античным величием и воинской доблестью.

Мадлен не помнила, как оказалась на палубе плавучего дворца, но размеры его и убранство девушку поразили не менее Эгмонта. Однако едва взобравшись, поддерживаемая с одной стороны Филиппом, с другой Питером ван Шнелем, она тут же была окружена нескольким матросами. Те принялись издавать удивленные восклицания и нелепые шуточки, понятные только им. Все на корабле были во власти какого-то возбужденного веселья. Верно, сражение, что слышалось издалека – палили из пушек, рокотали аркебузы и мушкеты, – завершилось победой голландских матросов.

Филипп со сдержанной улыбкой и плохо скрываемым нетерпением пытался успевать отвечать на уйму вопросов, которые обрушила команда. Ван Шнель недовольно растолкал своих братьев и приказал позвать лекаря. В этот момент матросов обуяла новая волна радости – кто-то крикнул, глядя за правый борт, что шкипер и часть его команды наконец прибыла на трех шлюпках с места сражения в добром здравии.

Шумная орава, словно полчище муравьев, в мгновение ока заполонила спардек, сокрыв за многочисленными спинами пушечные порты, основание грот-мачты и деревянные ступени трапа, ведущего на спардек. Внезапно толпа расступилась, и в самом центре возник испанский офицер в разодранном камзоле, с ног до головы покрытый густым слоем пороховой копоти. Его руки были связаны, а на некогда белой сорочке, что виднелась сквозь оторванные полу и рукав, выглядывали алые пятна крови. С коротко остриженных темно-русых волос и смуглого лица стекали ручьи воды смешанной с кровью и грязью, а взгляд был преисполнен бесконечным презрением и безразличием. Мадлен, вздрогнула, ибо уже имела несчастье быть знакомой с испанскими солдатами, с их ожесточением, невероятной заносчивостью и высокомерием. Но сия картина заставила ее почему-то тотчас же вспомнить бедного Михаля, залитого кровью, безжизненно повисшего на руках швейцарских солдат.