Текст книги "Пять ран Христовых"

V

. Побег

Длинный темный коридор тянулся, точно вел в бесконечность. Мадлен шла на ощупь, нервными пальцами касаясь холодного камня стены. Выступ, ниша, дверь, гладкий алебастр… Вновь выступ, вновь ниша, дверь, но не та… Мадлен точно знала, что от поворота слева нужно насчитать седьмую.

Дернув ручку, девушка нашла открытой комнату, к которой столь долго пробиралась. Воистину Господь благоволит ей. Она тихо вошла. Все пространство помещения было залито светом луны. Полог большой кровати задернут. Мадлен тотчас распахнула его.

О да! Та, кого она искала, почивала в эту ночь одна.

С невозмутимым спокойствием Мадлен приблизилась к ажурному столику, на коем оставили графин и бокал с недопитым вином. Вынув из корсажа небольшую горошину, она опустила ее в пурпурную жидкость. Горошина упала на дно, медленно вздымая кверху стремительные пузырьки. Следом, вооружившись огнивом, ночная посетительница принялась за все свечи, что смогла здесь отыскать.

В комнате стало уже совсем светло, когда хозяйка опочивальни наконец промычав что-то, открыла глаза.

– Гвенола? – раздался сонный немолодой голос. – Ты?

– Нет, это не Гвенола, мадам, – ответствовала Мадлен.

– О всевышний! Кто здесь?

– Я, – Мадлен ступила из-за угла просторной кровати, за которой пряталась. Ее рука сжимала опущенный пистолет, длинное узкое дуло терялось за складками атласной юбки.

– Что вам здесь нужно?

– Мадам Немур, – обратилась девушка к герцогине, ибо это была она. – Я уже год нахожусь при дворе… Столько всего произошло, но мне ни разу так и не довелось побеседовать с вашей светлостью.

– Ч-что ты хочешь слышать? Зачем пожаловала, дочь антихриста?

– За что вы убили Михаля, моего бедного брата?

– Я и пальцем к нему не прикоснулась, безумная девчонка. Это сделали горожане. Гвенола! – что есть мочь закричала герцогиня и опустила ноги на подушечку у подножья кровати. Вся ее грузная фигура, облаченная в белые ночные одежды, дрожала точно под холодным ветром. Должно быть, обратила внимание на оружие… Мадлен усмехнулась, заметив обуянный ужасом взгляд, каковой герцогиня задержала на пистолете.

– Гвенела не придет. Она крепко спит.

– Жан! Жан де Шокас!

– Ваших стражников тоже нет на месте.

– Что вы сделали с ними?

– Что вы сделали с моим братом? – Мадлен решительно подступила на шаг.

– На помощь! – завопила Анна д'Эсте.

– Пусть этот особняк не столь размашист, как Лувр, но вас никто не услышит.

– Что ты хочешь? Ты убьешь меня? Да ты сгоришь на костре, как твой брат!

Мадлен не ответила, взяла бокал, куда давеча опустила яд, и поднесла его матери лотарингского семейства. Но не столь близко, дабы та в первое же мгновение опрокинула вино, и… поступила бы таким образом весьма опрометчиво.

– Вот яд. Вот пистолет. Как вы предпочитаете умереть?

– Сумасшедшая!

– Я не намерена надолго здесь оставаться, поэтому даю вам три минуты. В пистолете вращающийся барабан, разделенный на шесть узких цилиндров. Каждый цилиндр содержит пулю. Это новое изобретение оружейных дел мастеров Аугсбура. Я буду стрелять раз в полминуты, начиная от пяток. Если вы не предпочтете яд, последняя пуля пробьет вам голову. Зачем вам такие страдания? Я милосердна в отличие от вас и той толпы, в которую вы швырнули моего бедного Михаля.

– Выстрелы будут слышны.

Вместо ответа Мадлен подняла дуло и нажала на собачку. Раздался приглушенный хлопок, точно кто-то ударил в ладоши, а герцогиня, выронив бокал, взвыла, как подстреленная выпь, и ухватилась за ступню. Меж ее пальцев заструились кровавые ручьи. Девушка не промазала, попав аккурат в пяту, как и обещала.

– Вам будет трудно ступить и шагу.

Но герцогиня Немур не звалась бы матерью всего лотарингского дома, не будучи сильной духом и телом. С раненной ногой она все же поднялась и устремилась к двери. Но тотчас рухнула, ибо вторая пуля угодила ей в щиколотку другой ноги, раздробив кость.

Через тридцать секунд Мадлен размозжила герцогине левое колено, еще через полминуты – правое. Следующая пуля пробила левое легкое, чуть выше сердца – девушка знала, куда метить и как продлить мучения несчастной женщины барахтающейся на полу в луже крови. Остался один выстрел.

Мадлен нагнулась, чтобы перевернуть ее на спину… Но, о, что случилось?!. Белые одежды исчезли, грузное тело растворилось и лицо на мгновение потеряло очертания. Перед Мадлен лежала не Анна д'Эсте. Не Анна д'Эсте корчилась от безумных судорог, истекала кровью, металась, точно Лазарь на раскаленной решетке… Это был совершенно незнакомый человек, загорелый, сильный, со светлыми короткими прядями волос и серо-голубым умоляющим взором…

Вдруг резкий толчок сотряс комнату. Мадлен взмахнула руками, чудовищная боль пронзила запястья. Она зажмурилась. Но когда открыла глаза, оказалось, что она вовсе не в опочивальне герцогини де Немур, не в особняке на улице Вольных Граждан, в котором доселе никогда не бывала, а лежит связанная на полу фургона, точно молодой барашек, которого везут на убой.

Это был сон! Это вновь был сон.

Мадлен еще с минуту лежала, широко распахнув глаза, осознавая, где она.

Вновь всего лишь наваждение, иллюзия, рожденная больным истерзанным рассудком, который желаемое выстраивает во вполне реалистичные картины, подобно миражам в пустыни. Мадлен никак не могла привыкнуть к этому. Неужели кошмары никогда не покинут ее, до последнего вздоха будут служить вечным напоминанием о былом недуге.

Тяжело вздохнув, она попыталась вспомнить, что произошло, и было ли произошедшее реальностью, или она еще не окончательно пробудилась? Запястья крепко связаны. Где она? В монастыре, в особняке Гизов, в повозке? Но стены не похожи на серую каменную кладь кельи. А неподалеку слышны неясные голоса и шум.

С наступлением сумрачного утра, едва пропели первые петухи, племя принялось шумно копошиться, словно вновь собираясь куда-то. Властные крики Гарсиласо, лошадиное ржание, глухие удары по дереву – кто-то чинил колеса фургонов, лязг подбиваемых подков – все это говорило лишь о том, что цыгане вознамерились покинуть лагерь.

Так оно и было. Спустя четыре часа они тронулись в путь, но удача не была на стороне скитальцев – остановившийся к утру дождь пошел с новой силой, размыл почву и заставил вереницу повозок встать. И только спустя чуть более полусуток, едва почва немного просохла, – глубокой ночью цыгане вновь заскрежетали колесами.

С видом Моисея, ведущего народ к земле обетованной, Гарсиласо вел цыган по пути лжи, играя их наивным простодушием и бесконечным доверием, каковое они продолжали к нему питать.

Прежде чем собраться, он держал полную призыва и воодушевления речь. Только Джаелл и Мадлен – благодаря подслушанному разговору на берегу Рейна – знали, что Гарсиласо словно перед смертью желал вкусить блаженство быть повелителем, пресытиться почитанием, каковое он нашел в этих дикарях, нищих, потерявших душу и проклятых богом. Что он держал на уме, никто не знал, но Мадлен предчувствовала: когда-нибудь, может статься, завтра, она проснется, а это неистовое бушующее племя, не найдя подле себя своего предводителя, поймет, что оказалось обманутым и брошенным на произвол судьбы.

Девушка в очередной раз попыталась поправить связанные за спиной руки, за все это время они страшно затекли и ныли, но каждое лишнее движение только причиняло очередную боль. Мадлен вздохнула и с силой сжала веки, сдерживая слезы.

Внезапно занавесь ее повозки приподнялась, и в проходе появился сундук – большой старый инкрустированный слоновой костью и кое-где окрашенный в бирюзу сундук Джаелл.

– Мне приказали ехать с тобой, – раздался голос цыганки, ибо вслед за сундуком показалась и сама Джаелл. Не произнеся больше ни слова, она вынула из-за пестрого тряпичного пояса, что болтался на худых бедрах, нож и ловко разрезала веревку на руках девушки. Затем выглянула наружу и что-то крикнула по-цыгански.

Через две минуты перед Мадлен были разложены размоченный в вине черствый хлеб, полголовки сыра, какая-то настойка с мягким ягодным запахом и пригоршня сушеных фруктов. Мадлен одарила Джаелл улыбкой полной признательности и сказала, что не хочет есть. Слабость и боль во всем теле отбили не только аппетит, но желание жить. Последние несколько часов девушка испытывала острое, непреодолимое чувство, будто душа готовится расстаться с телом…

– Что за глупости! – проворчала в ответ цыганка. – Ну-ка быстро наворачивай, девочка моя. У тебя иссякнут все силы, и ты не сможешь двигаться.

– А разве это нужно здесь? – печально спросила Мадлен, потирая саднящие и покрытые синими ободками запястья. – Раз вам приказано ехать со мной, значит тот бедный юноша… его забили насмерть, да?

– Нет, он жив. Куда он денется, твой Эгмонт? Он мужественно вынес… но только где-то около сорока ударов. Гарсиласо пока держит его под присмотром псов. Ему только зверью и осталось доверять.

Полу-собаки, полу-волки – зрелище ужасающее. Девушка едва успела обрадоваться, как застыла в ужасе.

Цыганка горестно вздохнула.

– Ничего не поделаешь, Гарсиласо совсем голову потерял.

– А Жозе?

– Что Жозе?

– Гарсиласо не сердит на него?

– Жозе сильно его огорчил… – проговорила цыганка с тяжким вздохом, заставившим сердце Мадлен похолодеть от дурного предчувствия.

– Боже, только бы он и ему не причинил ничего дурного!

– Он просто не успел, дорогая. Жозе исчез.

– Как исчез? Куда?

– Этого никто не знает. Но где бы не находился, он в большей безопасности.

Это немного ободрило Мадлен. Со вздохом облегчения она сделала глоток напитка, затем заела его одним кусочком сыра и двумя высушенными ягодами. На большее у Мадлен не хватило ни сил, ни желания.

– Ты слишком мало ешь, милочка. Посмотри, как ты исхудала!

Девушка только улыбнулась на заботливую укоризну Джаелл.

Спустя два часа, которые Гарсиласо отвел на отдых, вереница повозок и всадников двинулась дальше, с намерением к исходу дня добраться до деревни Зутервуде. Тихим шагом, дабы не слишком измотать животных.

Джаелл вынула из сундука огромную трубку, которую всюду носила с собой, – истинное произведение искусства из дорогой породы дерева, украшенное абстрактной почти дьявольской росписью красно-оранжевого оттенка. Она набила ее каким-то пахучим зеленым веществом, высекла огонь при помощи огнива и трутня. Затем подожгла и с нескрываемым удовольствием принялась вдыхать и выдыхать клубы дыма, в сие же мгновение он заполонил малое пространство фургона.

– Хочешь отведать? – спросила она Мадлен, с удивлением рассматривающую все эти манипуляции.

– Что это?

– Табак! – многозначительно ответила Джаелл и хитро улыбнулась. – Его привезли с далеких земель мореплаватели, когда еще была жива королева Изабелла. Смотри, надо вдохнуть побольше дыма через это маленькое отверстие и, продержав его немного в легких, выдохнуть.

– А что дальше?

– Дальше… сама посмотришь. По крайней мере, это не смертельно. Гляди! – цыганка вдохнула дым и, через четверть минуты выдохнула его уже не таким густым и терпким.

Мадлен взяла трубку и осторожно прикоснулась к ней губами.

– Смелее, она тебя не укусит!

Дрожа от волнения, она проделала все, что наказала цыганка. Сначала Мадлен почувствовала тепло внутри себя, затем острое жжение. Выдохнуть дым ей не удалось – он вырвался сам, вместе со страшным приступом кашля, который терзал ее еще некоторое время. Потом девушка ощутила легкий озноб, глаза заволокла дымка, и если бы не истерзанное горло, она сочла бы, что чувствует себя замечательно.

– Еще? – с доброй и одновременно насмешливой улыбкой осведомилась Джаелл.

Мадлен отрицательно покачала головой и поспешила укутаться в одеяло. Дьявольское зелье оказалось весьма приятным, оно, действительно, изгоняет тяжелые думы и делает тело легче перышка, как о нем писали в одной книге, название коей Мадлен сейчас вспомнила бы с трудом.

Около часа женщины молчали. Джаелл набивала трубку за трубкой. Выкуривая каждую, она не удосуживалась сделать хоть самый короткий перерыв.

– Ты единственная, кто может остановить эти безумства, – внезапно сказала она, не оборачиваясь. – Дай мне руку.

Мадлен, которую под воздействием волшебного зелья мысли унесли высоко под облака, вздрогнув, сначала с опаской поглядела на бронзовый профиль цыганки, затем послушно протянула ладонь и спросила:

– Почему вы так считаете?

– Потому что Гарсиласо потерял голову по твоей вине… О, я так и думала, шанс есть! – глаза Джаелл сверкнули какой-то болезненной надеждой, когда она пристально начала разглядывать ладонь Мадлен, вертя ее во все стороны и рассматривая под разными ракурсами. – Линия твоей судьбы раздваивается… Раз, два… пять! Пять раз! Тебе ведь только семнадцать?

– Да.

– Какую чудовищную судьбу тебе уготовил Создатель. Пять ответвлений линии судьбы, пять русел удачи и пять русел смерти. Налево расположились счастливые линии, а направо лежат линии погибели. Ты всегда будешь выбирать смерть. – Джаелл скорчилась, сжав виски, и простонала. – Пять истин откроется тебе! Пять истерзанных и проклятых душ… Первый раз ее лик исчезнет объятый огнем. Следом он канет в морскую пучину. Третий сгниет в земле. Четвертый с кровавой пеной у рта растворится в воздухе… И явится дух. И все вернется на круги своя, как солнце встает с тем, чтобы вновь скрыться.

– Что это значит?

– Мне было видение. Каждый раз, стоя перед выбором, ты будешь отворачиваться от счастья. Ибо предначертано тебе искать лишь того, в чьих жилах течет твоя кровь. И сейчас так. Но ты не отворачивайся, а погляди хорошенько. Гарсиласо – твое счастье и покой. Ты сможешь изменить его. Ты спасешь и себя, и его. Ты сможешь остановить безумства… только тебе это дано! Спаси его, милая, спаси, – цыганка вцепилась мертвой хваткой в плечи девушки, горячо шепча эти совершенно непонятные речи.

– Я не могу вас понять! – вскричала в страхе девушка.

Джаелл внезапно отпустила ее. Как ни в чем не бывало, откинувшись на стенку сундука, принялась вдыхать и выдыхать облака едкого дыма.

– Прежде он никогда таким не был, – заговорила она, спустя минуту молчания. – Ведь ты сама все знаешь, сама все слышала… Не так ли?

Щеки девушки залились краской; она сразу поняла, что цыганка имела в виду подслушанный разговор.

– Откуда вы знаете?

– О, не скрывай, барышня, ты считаешь меня ведьмой! Ведь так?

– Нет, нисколько, – поспешила заверить Мадлен.

– Ты довольно долго сидела тихо. Но вот в тот момент, когда мы заговорили о тебе, я услышала слишком явный шелест. Благодари Бога, что Гарсиласо в этот момент впал в такое дремучее забытье, что если бы в кустах вместо тебя стоял целый кавалерийский полк, он бы и его не заметил.

Мадлен сконфуженно опустила ресницы.

– Вы ничего ему не сказали… – пробормотала она.

– Нет, разумеется, – Джаелл поглубже вдохнула, блаженно прикрыла темные веки и, выпустив дым, добавила. – Ты, конечно, можешь постараться и сбежать отсюда. Но тогда не удастся вызволить этого юношу. Ведь ты из-за него до сих пор здесь, м-мм?

– Мессир Филипп, похоже, уже взрослый мужчина. Он ведь поправился, и сам в состоянии о себе позаботиться. Полагаю, он не ждет помощи от слабой и беззащитной девушки! Напротив, он давно уже должен был догадаться, что я точно такая же пленница, как и он, и предпринять что-либо, – расстроено воскликнула Мадлен.

– Морочишь голову Гарсиласо. Мучаешь и его, и мальчишку.

– Это неслыханно! Почему вы повторяете одно и то же? Я никого ни к чему не принуждала и, господь с вами, ничью голову не морочила. Этот человек позволяет вести себя с женщиной, как с понравившейся безделушкой, которая в итоге и виновата!

– Все так! Некоторые события случаются неожиданно, не вовремя и совершенно некстати. Судьбе нравится иногда забавляться со своими детьми, и она охотно это делает, а мы страдаем. Твоя вина – это неизбежность. Но ты можешь исправить ее, только ты… Ведь если хорошо поразмыслить, Гарсиласо – марионетка в твоих руках. Ты беснуешься, гневно размахиваешь руками, и марионетка вторит твоим действиям, а ежели ты будешь кротка и покорна – она ответит тебе тем же…

– Вы находите правильным, что я должна ублажать первого попавшегося на пути и пожелавшего меня мужчину? Простите, если я покажусь вам несколько грубой, может женщинам вашего племени и свойственно подобное поведение, но я все еще ношу благородное имя и не имею никаких прав порочить память предков.

– И это говорит пансионерка мадам Монвилье? – расхохоталась цыганка.

Мадлен побледнела от негодования.

– Как вы смеете! Что-то мне подсказывает, вам хорошо известно, каким образом попадают к мадам Монвилье особые пансионерки, в числе каковых была и я.

Глаза цыганки сузились, она пристально поглядела на Мадлен, даже отпрянув немного, впившись взором в раскрасневшееся лицо девушки так, словно желала вычесть сколько лжи, сколько истины выражало оно.

– Не кипятись! – вдруг улыбнулась Джаелл. – Хочешь, я поведаю тебе историю Гарсиласо? Он всегда казался тебе таинственным и подозрительным, ведь так?

– Вы не сможете меня убедить! Я не люблю Гарсиласо! Я никогда не смогу его полюбить!

– Ты разгневана, потому что он дурно обошелся с тобой вчера.

– Он всегда дурно обходился со мной! – из глаз Мадлен хлынули слезы. – Он… мог спасти моего брата. Он мог предотвратить такое несчастие!

– Перестань. Он так и поступил бы, коли успел. От судьбы не убежишь. Успокойся и послушай.

Мадлен нахмурила брови; однако она не смогла скрыть, что хочет услышать тайну Гарсиласо. Внутри, глубоко-глубоко внутри зародилось щекочущее чувство, каковое люди зовут не иначе как любопытство, а Святая Церковь почитает одним из семи тяжких грехов. От Джаелл не могло ускользнуть то, как во взгляде девушки внезапно загорелся слабый, но весьма очевидный огонек.

– Гарсиласо Суарес де Фигероа – это ненастоящее его имя. Нельзя и сказать, что оно выдумано, поскольку… он украл его у своего господина, – начала цыганка. – В действительности же Гарсиласо зовут Фаусто Суэно. Родился он и вырос в Мантилье. Мать его была цыганкой, а отец конкистадором – знатным испанским грандом. Оба отказались от дитяти при рождении, и потому воспитывал его священник, который выучил юного Фаусто не только чтению и письму, но языкам и таким наукам, о каких простой человек вряд ли мог и подозревать. Он готовил себе замену, ибо мальчик рос чрезвычайно смышленым, способным к ораторскому искусству, писал стихи и был крайне благочестивым. Все бы хорошо, но ранняя смерть падре заставила Фаусто оставить богословие и пойти в услужение одному молодому дворянину – господину Гомесу Суарес де Фигероа, к которому сразу проникся дружеским, почти братским, чувством. Молодые люди были одного возраста, оба – незаконнорожденные. Только Фаусто считался безродным, а его хозяин – сыном губернатора колонии Перу в Америке и перуанской принцессы, дочери императора Тавантин-суйу. Гомес прожил в столице империи инков целых двадцать лет, на родине он был почитаем, как принц крови, а в Испании – таким же бастардом, как и Фаусто. По приезду в Мадрид истинный Гомес Суарес де Фигероа питал надежду на обретение должного места в обществе, на открытую службу при испанском короле, а получил пинок под седалище. Это очень опечалило Гомеса. Настолько, что он бросил воинскую службу, которая ограничилась несколькими походами в Италию, бросил друзей и заперся в своем доме, никого не желая ни видеть, ни знать.

Тем временем, побывав вместе с хозяином в Италии и вдохнув запах пороха, Фаусто понял, что вовсе не богословие, а воинское дело его стезя. Но его происхождение ему ничего не сулило, кроме как быть простым ратником, или того хуже – прозябать в дворовых всю оставшуюся жизнь и не видеть ничего кроме сухой и жаркой Мантильи. Он осознавал это, амбиции жгли душу. Ведь он был не простым слугой, он был слишком хорошо образован, он не мог прожить жизнь, как бессильное, отдавшееся течению, существо. Он знал, что ему уготовлена иная судьба, и не желал сидеть в глухой дыре, дожидаясь, когда снизойдет благодать.

Вот тогда-то Фаусто и решился пойти на тяжкое преступление. Это был первый и потому самый трудный шаг на пути к пороку.

Узнав, что при дворе короля Филиппа Испанского один из высокопоставленных родственников его хозяина – герцог Фериа направлен в Париж с дипломатической службой, Фаусто добился у него аудиенции. Представившись именем хозяина, да столь ловко (правда, без пары бумаг, которые он прихватил из секретера истинного Суарес де Фигероа и того факта, что герцог не знал в лицо своего пресловутого дядю, у него бы ничего не вышло), он рассказал его слезную историю, и о боги! сердце молодого посла откликнулось. Он был крайне тронут и загорелся огромным желанием помочь заморскому родственнику.

Фериа помог перебраться Гарсиласо во Францию и представил весьма влиятельному духовому лицу – кардиналу Шарлю Лотарингскому. Прежде чем начать новую службу, тот по примеру старого хозяина сменил имя Гомес на Гарсиласо – имя отца Гомеса. Господин Суарес де Фигероа оказался тезкой двум своим дядькам, которые не слишком хорошо с ним обошлись после приезда в Испанию. Имя Гомес тому стало противно, и близких людей он просил называть себя именем погибшего отца. Фаусто сделал то же лишь из соображения, что имя Гомес Суарес де Фигероа могло оказаться известным кому-нибудь здесь, и тогда его бы тотчас отправили на виселицу за самозванство. И потом, он твердо решил придерживаться точностей жизнеописаний хозяина, дабы благодушный родственник однажды не заподозрил чего неладного.

Таким образом настоящий Гарсиласо Суарес де Фигероа, де Ла Вега жил в добровольном заточении и едва ли кто мог быть уверенным, что он еще жив, а Гарсиласо-самозванец служил у кардинала. Служил посыльным тайных поручений, для которых, по сути, требовался человек храбрый, отчаянный, не особо вникающий в дела политики, дворянин верный слову и в то же время за достойную сумму готовый жертвовать головой. Он осознавал важность этой, хоть и продержавшей его в тени шесть лет службы, поскольку первичной целью его было – доказать глубокую преданность делу и господину.

В течение этих лет он выдержал тяжкую борьбу с самим собой. Его терзало нетерпение, жажда славы, он мечтал о жизни героя, победителя, жизни полной достатка. Но все это оставалось для него недоступным. Вынужденный исполнять мелкие поручения, Фаусто таскался по Франции и Фландрии, озлобленный, полный желания вернуться на родину, кинуться в ноги истинному Гарсиласо де Суарес де Фигероа и покаяться в обмане. Пока не столкнулся с цыганским табором, то бишь с нами. Ему легко было войти с цыганами в связь, ибо он сам наполовину – цыган. Зная также то, что цыгане народ гонимый и слабый, крайне нуждающийся в человеке, который со своим могуществом смог бы покровительствовать им, он решил воспользоваться этим…

Лет пять, до его появления, мы стояли табором у стен Брюсселя, пока в город не ворвался новый наместник – герцог Альба. При королеве Маргарите нас мало притесняли, она гонялась за истинными революционерами, мы для нее не представляли никакого интереса, но герцог мгновенно решил с нами разделаться, узрев в нас гнездо ереси. Некий профос, редкий негодяй, не помню его имени, был назначен, чтобы вершить над нами суд. Видит бог, мы от него натерпелись немало. Однако Гарсиласо, словно играючи, этого ублюдка самого отправил на костер, и заслужил тем самым огромное расположение племени. Он явился к нам, будто с небес, заставил с открытым ртом выслушать рассказ о его божественном происхождении и поверить в то, что он послан нам духами далеких предков. Разумеется, он все выдумал. Мастерски выдумал! Смешав рассказ прежнего хозяина Гомеса де Фигероа о заморской стране инков, познания о наших обычаях и невообразимое, свойственное только ему обаяние, Гарсиласо окончательно вошел в доверие цыганам и стал не только сыном богов с неизведанных земель, но в высшей степени благодетелем. Не скрою, я помогла ему избавиться от старого Мейо и занять место вожака – поддержка в моем лице оказалось предопределяющей. Но Гарсиласо, водрузив воображаемую корону, вполне оправдал все чаяния племени. Последующее за сим «царствование» этого необычайного вождя походило скорее на цирковой номер, хождение по канату над пропастью, на приручение огня…

Сделав ложь смыслом жизни, Гарсиласо рисковал бесчисленное множество раз, улыбался в лицо неминуемой смерти, и та обходила его стороной, будто прокаженного, будто дьявола, посадившего на цепь саму Фортуну. Он мастер, фокусник, его ремесло было возведено в ранг искусства! Для него не существовало ни одной запертой двери, ни одного замка, всюду он проникал, будто сквозь стены, ни одна бумажка не была для него недоступной, равно как и любые средства.

Даже для меня некоторые вещи, каковые ему удавались, остаются полнейшей загадкой. Он может наплести такие сказки, что все те, кто их слушает, тут же становится его верными слугами. Казалось, он знает целый мир, владет всеми языками и ведает обо всем, что бы где ни происходило на земле. Ему нет равных! Он будто вода, изменчивая, принимающая цвет и форму, проникающая дождем всюду, обрушивающаяся внезпаным ливнем. Человеку не дано его уничтожить. И если бы только цыгане – дети лжи – понимали полноту его игры, то непременно бы ее оценили. Однако они были ему и без того благодарны, но только за то, что он стал их оберегом, почти идолом, удачей, которая наконец снизошла на них, ибо Гарсиласо был кормильцем и защитником, за что однажды – всего лишь однажды – ответила его спина.

– Он рассказывал мне эту историю, – тихо сказала Мадлен.

– О его знакомстве с графом д'Эгмонтом? Да, Гарсиласо остался весьма недовольным этим человеком и искренне радовался, когда голова принца полетела с эшафота. Эгмонт покинул этот мир, но оставался Альба, который все еще щекотал нам пятки. И Гарсиласо, желая навеки покончить с гонениями, которые обрушил на нас наместник, выкрал тогда некоторые бумаги, изобличающие связь бургомистра Брюсселя со сторонниками Молчаливого. Как он это сделал? Так мог сделать только один он – втерся в доверие к первому, представившись посланником второго. И бургомистр открыл для «сынов и дочерей египетских» двери брюссельских казематов и отдал приказ не трогать цыганское племя, расположившееся табором в предместьях Брюсселя.

Тем временем кардиналу Лотарингскому пришлось покинуть двор, а Гарсиласо он рекомендовал, как наинадежнейшего слугу, племяннику – молодому принцу герцогу Гизу-младшему.

Так Фаусто-Гарсиласо перешел от одного хозяина к другому, который, несмотря на юный возраст, уже успел отличиться как умелый военачальник. Он одержал победу над турками в Венгрии, когда ему минуло лишь шестнадцать, и принес победу в сражении при Жарнаке, не говоря уже о тех победах, которые обессмертили имя его отца – Франциска де Гиза. То был человек, которому служить – огромная честь, и Гарсиласо упивался сей честью – ее он вполне заслужил.

Однако радость была недолгой. В течение двух лет никаких завоевательных походов не предпринималось, если не считать кровавой схватки с гугенотами в августе позапрошлого года. А герцог, решивший пока ограничиться дворцовыми войнами, к великому разочарованию Фаусто, нисколько не изменил положения его дел, ни вправо, ни влево. Испанец де Фигероа оставался по-прежнему агентом тайных поручений, каким был при его преосвященстве кардинале Лотарингском. Хуже всего то, что выполняя поручения его матери, известной политиканши мадам Немур, он погряз в бабских склоках между ней и королевой. Нет ничего более унизительного!

Но одно из поручений герцога к графу де Буссю вновь забросило Гарсиласо в Брабант, где он нашел свой подопечный народ несчастным и полным отчаяния: герцог Альба изгнал нас из предместий города.

И на сей раз Гарсиласо явился как божий посланец, он соблазнил нас землями Франции. И мы направились в Пикардию. Там он обвел вокруг пальца Антуана д'Эсте – губернатора Нуайона, обесчестил двух его дочерей и заставил подписать разрешение, которое и даровало нам волю в этом городе.

Спросишь: «Зачем ему все это понадобилось?»

Он нашел в нас покорность, которая словно бальзам проливалась на обожженную чрезмерными амбициями и неосуществленными мечтами душу. Ему доставляла удовольствие игра, каковую он вел с нами и с теми, кого обманывал ради нас. Он считал себя неуловимым. Это окрыляло его.

Старая Джаелл еще долго рассказывала о тех запутанных историях, в которые попадал Гарсиласо, с какой легкостью затем из них выпутывался, как ловко водил за нос правосудие, доставал подписанные высшими сановниками бумаги, коими снабжал тех цыган, которые занимались торговлей или другим ремеслом. Она рассказывала с таким упоением и нежностью, гордостью и почти любовью, словно вся растворилась в воспоминаниях, словно это единственное, что радовало ее в жизни, словно ничего иного и не было, что могло воскресить в ней теплоту и столь взволновать.

А часы тем временем летели с безумной быстротой. Солнце весь день сокрытое под серыми низкими тучами и вовсе закатилось за горизонт. Джаелл зажгла лампаду, и в тусклом свете обе женщины продолжили беседу.

– Итак, на чем я остановилась? – молвила цыганка, заметив как юная слушательница с замиранием ждет продолжения.

– В Нуайоне мы пробыли недолго, – продолжила она, – через год нас погнали, как стадо прокаженных, и нам пришлось вернуться назад – к Брюсселю, в надежде, что там хоть что-то изменилось к лучшему. Мы отправили гонца к Гарсиласо, который покинул нас на это время, дабы возвратиться к службе. И Гарсиласо вернулся… вместе с тобой, барышня… однако с тем, чтобы терпеть неудачу за неудачей… Тебе уже известна эта история с рекомендательным письмом графу де Буссю. Скажу тебе, дитя мое, на этот раз, вознамерившись влиться в армию наместника, Гарсиласо был движим только одним – он желал начать жизнь с чистого листа. Он лелеял надежду, что снискав благоволение великого Альбы, он сможет получить то, за чем гнался всю жизнь, – славу героя и, ныне, твою любовь, или хотя бы малую степень снисхождения… Ты бы ни за что не стала глядеть на простого цыгана, да и на мелкого шпиона тоже, ведь так? Совсем другое дело – капитан Фигероа! Если бы ему удался этот замысел, мы бы навеки потеряли своего вожака, – и Джаелл замолчала, откинувшись спиной на сундук, вновь набила трубку табаком и закурила.

Мадлен осталась крайне удивленной рассказом. Несомненно, Гарсиласо был гением, гением зла, лжи и предательства, человеком, который, не найдя способов удовлетворить самолюбие среди благородных и владетельных сеньоров, смог это сделать, став цыганским королем.

– Боже мой, – воскликнула она наконец после долгого молчания и раздумий, – но как же… Как же истинный Гарсиласо Суарес де Фигероа? Его имя использовали в коварных и нечистых целях. И он об этом совсем ничего не знает!