Текст книги "Пять ран Христовых"

I

. Призрак Монса

Третий день Хосуэ де Ромеро – коменданта лагеря, расположенного близ деревни Зутервуде, терзала лихорадка. Добралась малярия из осажденного города: к утру лекарь объявил о двенадцатой смерти в гарнизоне. А капитан едва мог усидеть на месте, ибо над лагерем нависла еще более устрашающая опасность – голландская вода, которую голландцы спускали, словно бешеного пса с цепи, не имея другого средства противостоять сильнейшей в мире испанской армии. Он маялся, в предчувствии беды не находя себе места. По нескольку раз проверял посты, поднимался на смотровую башню, с высоты ее на фоне безоблачного неба хорошо видны шпили и башенки осажденного Лейдена, темное пятно города Гааги и многочисленные палатки у Ламмена и Лейдердорпа – два основных лагеря, один из которых возглавлял генерал Вальдес.

Облокотившись о балки перил и сжав руками пульсирующие болью виски, Ромеро гипнотизировал зелено-желтые просторы, испещренные каналами и лужицами, оставленными после первой попытки гёзов затопить Голландию. Деревня Бентхёйзен – слева и Зутермер – справа глядели из воды почерневшими от влаги и огня крышами домов, церквей и мельниц, а между ними в лиге от Зутервуде, ближе к востоку полумесяцем распростерлась широченная дамба, крепкая, как крепостная стена – единственное, что еще могло сдержать безумную стихию.

За этой дамбой с тяжело произносимым голландским названием стояли, уткнувшись носами в рыхлую почву, двести судов адмирала Людовика де Буазо. После нескольких побед природа воспротивилась коварным наглецам и вновь послала им ветер с северо-востока. Вода медленно попятилась восвояси, откуда прибыла, то бишь к плотинам Схидама и Роттердама.

Так и не стала истинной родиной Хосуэ земля его матери Лауры ван Гелре. Ровно с того дня, как дал клятву оставить проклятущую Фландрию и вернуться лишь в числе завоевателей.

Ромеро был кастильцем лишь наполовину, принадлежал славному и благородному роду de sangre, хоть и простых идальго.

Дед погиб защищая корону Карла при Вильяларе, а отец ходил в завоевательные походы в Алжир и Рим под знаменами генерала Альбы, которому тогда было немногим более лет, чем самому Хосуэ сейчас, и умер во время одного из восстаний реформатов в Брюсселе. Зато мать – являлась одной из последних отпрысков графов Гельдернских и состояла в родстве с весьма высокопоставленным лицом, его Хосуэ в шутку и с презрением называл «мой фламандский дядюшка». Сию влиятельную особу звали граф Ламораль д'Эгмонт – наместник двух провинций. Он слыл первым вельможей в Нидерландах, пользовался особым покровительством короля Филиппа и занимал не последнее место в Государственном совете при Маргарите Пармской.

Смерть отца ввергла семью Ромеро в пучину нищеты и немилости. Увы, фламандская знать не желала признать вдову простого испанского капитана, испанцы же с презрением отнеслись к браку, где невеста в качестве приданного подарила старому вояке Ромеро титул. Случай распорядился так, что Хосуэ оказался на стыке вражды двух народов, и сам того не осознавая, следуя по велению молодого, необузданного сердца, шепчущего в юном возрасте порой лишь одни глупости, раздувал сию ненависть, слишком часто и не слишком к месту обнажая шпагу, давая волю неудержимому сквернословию. Одна из стычек окончилась для двадцатидвухлетнего Ромеро-и-Гелре отлучением из рядов действующей армии наместницы Маргариты, в кою был зачислен по прибытию из Алькалы. Университет Алькалы-де-Энарес научил его не мудрствовать в вопросах, касающихся чести. Ромеро играл со смертью, совсем позабыв, что его действия иные могли расценить как политическую игру.

В отчаянии вдова Ромеро бросилась к ногам высокородного родственника, моля оказать покровительство и вернуть чин офицера сыну бравого воина, отдавшего за короля жизнь. Но сколь ни были велики заслуги Ромеро-старшего, сколь ни было благородно происхождение Лауры ван Гелре, Эгмонт не пожелал уступить. Погрязшему в делах урегулирования испано-фламандского вопроса министру было ни к чему иметь такого мятежного племянника. Он посоветовал кузине отправиться к испанским родственникам в Испанию и искать покровительства у них.

Выйдя за ворота дворца Эгмонтов, вдова Ромеро дошла до улицы Мясников и, рухнув без сознания, более уже не пришла в себя.

Хосуэ обвинил в смерти матери всех смертных, Бога и Дьявола. Своей вины признать он не пожелал даже перед лицом собственной совести.

Следующие события были столь стремительны, что юный Ромеро-и-Гелре счел их божественным знаком, напрочь позабыв о горе. Не успел он покинуть страну, как в Брюссель, где имел несчастие родиться и вырасти, донеслась весть о прибытии Альбы – полководца, коему служил отец. Хосуэ считал герцога достойнейшим из военачальников, и вот уже который год мечтал не прозябать в Нидерландах, разгоняя отряды мятежников, а воевать под его знаменами. Первой мыслью, что возникла у юного Ромеро после смерти матери – вернуться в Мадрид и найти генерала. Но искать того не пришлось, генерал сам нашел Ромеро.

Герцог был крайне рад принять в свои ряды сына одного из лучших капитанов, тем паче, что это послужило бы хорошим примером для тех восставших, в коих еще теплилось желание вернуться под крыло своего государя. Испанский генерал принимал сына испанского капитана, не позабыв тонко намекнуть на его «бунтовскую», фламандскую половину.

– Хорошо известно, – сказал он, – что король не раз выказывал охоту принять своих детей, в каком отчаянном положении ни вернулись блудные сыны.

Фламандские корни юноши продолжали вызывать предубеждения. Но эти предубеждения юный Хосуэ вознамерился затопить лавиной побед, чтобы заткнуть изрыгающие оскорбления пасти и тех, и других. Всю свою предприимчивость и силу вспыльчивого характера он направил на завоевание непокорной и заносчивой Фландрии, и за каждую кампанию тревожился так, словно был самим королем Филиппом.

В следующий же год, зачисленный в отряд под командованием генерала Санчо де Лондоньо, блеснул отвагой в бою при Далеме, где испанская армия разбила трехтысячное войско бежавшего от суда предводителя восставших принца Вильгельма Молчаливого. Альба не стал поощрять юношу повышением в чине, но как опытный и дальновидный военачальник не преминул отметить страстное рвение и высокие способности молодого человека. Герцог приблизил его к себе, и уже через полгода Ромеро сражался в рядах эскадрона легкой кавалерии под началом сына Альбы – дона Фадрике де Толедо.

После победного сражения у реки Геты, в конце октября 1568 года, Ромеро был назначен капитаном на место убитого маркиза д'Эльмареса. Предстала задача доказать заслуженность звания, кое жаловали столь скоро. И Хосуэ не преминул это сделать.

Во время тяжелой осады Монса Ромеро избавил город от готовых вторгнуться войск принца – прибывшее подкрепление расположились лагерем неподалеку, в деревни Герменьи, с намерением утром совершить нападение. Отрицательный исход будущего сражения мог бы подрубить на корню все последующие победы Альбы. Ромеро выиграл осаду с блеском. И после одни прозвали его дьяволом, другие – олицетворением безумной отваги, а третьи, подхватив испуганный возглас какого-то мальчишки из лагеря принца, – Призраком Монса.

Ромеро предложил дону Фадрике собрать отряд из лучших стрелков и подобно легендарному Тамерлану, освободившего Стамбул от Баязета Молниеносного, создать иллюзию нападения всей армии и атаковать ночью, захватив вражеский лагерь врасплох.

Получив согласие, капитан возглавил сей отряд, вооруженный мушкетами. И заставил бежать армию Молчаливого до самого Нивеля прежде, чем последняя разобрала численность напавших, их оказалось-то всего триста душ.

Альба одобрил сие мероприятие, не удержавшись от восхищенной похвалы, ибо никогда прежде не удавалось избавиться от целой вражеской армии без единой потери. Честолюбие Ромеро было удовлетворено лишь отчасти. Он бросился пополнять список побед испанской армии с еще большим воодушевлением и страстью, по-прежнему желая утолить гнетущую обиду, нанесенную фламандским родственником, а испанцев заставить вспомнить к какому славному воинскому роду он принадлежит. Герцог, дабы проверить искренность намерений молодого человека, однажды предложил ему остаться командиром гарнизона какого-нибудь из завоеванных городов. Но Хосуэ наотрез отказался, и устремился на север вслед за своим генералом – доном Фадрике.

Армия сына Альбы оставляла за собой руины вместо некогда цветущих городов.

У Гарлема (города, который Ромеро несколько раз посещал в детстве с матерью) пришлось столкнуться с чрезмерно до болезненности самолюбивым противником – адмиралом, бароном де Люме, графом де Ламарк, о коем шла слава бездушного головореза с неистовым нравом дикаря. Противником барон был под стать спесивому Ромеро, всегда желавшему потягаться с подобными гигантами. Под предводительством этого человека, что уже добрый десяток лет возглавлял флот морских гёзов, Вильгельм Оранский двинул четырехтысячный отряд для освобождения города. А дон Фадрике, призванный своим отцом «взять город или умереть», ибо осада длилась уже несколько месяцев, навстречу направил своего самого отважного и сметливого из капитанов – Ромеро с числом конного отряда всего в несколько сотен, с надеждой, что тот вновь сотворит чудо, как во время осады Монса.

Сын Альбы был в отчаянии: чертов принц нищих вновь собрал несколько тысяч наемников, а армия наместника таяла на глазах, вынужденная рассеяться по всем Провинциям и вести бои и на море, и на суше. Как, должно быть, хороши дела этих фландрийских менял на море, коли они оставили флот без своего адмирала и направили его сюда, к Гарлему!

Ромеро со своим ничтожно малым отрядом уже приготовился к гибели, когда решение подсказал коварный ландшафт окрестностей города. Справа распростерлось широкое озеро, а слева – болота, похожие на зеленые, сочные луга…

Воодушевленный спасительной мыслью, Ромеро велел солдатам занять место на узеньком перешейке меж озером и топями. Он сам разведал местность, несколько часов кряду отстукивая почву прикладом аркебузы и проверяя прочны ли здесь узенькие тропинки, соединяющие город с селениями.

Появление полков адмирала отряд Хосуэ встретил мощным залпом аркебуз и мушкетов. Гёзы, позабыв или, быть может, не зная вовсе, о том, что находятся на болоте, понеслись на неподвижно стоявших испанских солдат с бешеной опрометью, и тотчас канули под зеленый ковер зыбкого пространства. Когда Люме заметил, куда заманили их неприятельские стрелки, было уже поздно – половина армии Оранского наполняла легкие голландской тиной.

– Проклятье! – кричал адмирал, едва сдерживая ярость и тем не менее весьма осторожно пробираясь узкими, но твердыми тропинками к коннице Ромеро. – Я растерзаю тебя, щенок, голыми руками!

– Никто сюда не тянул вас за уши, – хохотал капитан. – Как же вы плохо знаете свои земли, сеньор адмирал.

– Не называй меня сеньором, щенок! И откуда это испанец так хорошо знает окрестности… этого… проклятье… осторожнее там, левее… Дьявол!.. Ну, куда прешь, дубина?.. знает окрестности этого города?

– Моя мать – фламандка, и я мальчишкой прожил здесь три лучших года, – с горечью прокричал ему Ромеро, впервые вдруг почувствовав укол совести при воспоминании о добродушном и гостеприимном Гарлеме, где жили две сестры матери.

– Ах, вот оно как! Ну, стало быть, именно Гарлем и станет твоей могилой, ублюдок, опозоривший славное имя графов Гельдернских. Опозорив своим появлением на свет имя Гелре, ты опозорил и имя Ламарк. Известно ли тебе это?

– Конечно, мне известно, – не меняя тона и не обратив и толики внимания на оскорбление. – Я знаю геральдику графов Гельдернских. Ламарки лишь младшая ветвь нашего рода. Бой решит, чье происхождение выше.

Сражение было ожесточенным, с огромным количеством потерь, но Ромеро наголову разбил остатки армии Люме. Мало того, даровал ему и сотне пленных жизнь и свободу, вместо того, чтобы сдать дону Фадрике или потребовать выкуп. Освобожденный Люме расценил этот жест как насмешку, но все ж не преминул случаем воспользоваться дарованной жизнью, и дал деру, пророчески крикнув на ходу:

– Когда-нибудь мы сочтемся, щенок. Клянусь, это последняя твоя победа!

– Я обещаю ходатайствовать перед своим господином за жителей несчастного Гарлема, – ответил, беззлобно улыбнувшись, Ромеро.

Ромеро сдержал слово.

Когда дон Фадрике увидел возвращающегося капитана, изумлению не было предела, и в сердцах он крикнул, что за столь славную победу готов исполнить любую просьбу Ромеро. Тот просил пощадить город. Но солдаты восприняли его просьбу с яростным недовольством, вновь припомнив его «грязное» происхождение.

– Кровь брюссельки в нем опять подала голос!

– А может он и не разбил солдат Люме, а те поджидают нас за озером?

– Это не чудо – несколько сотен против нескольких тысяч, – это колдовство.

– Да уж, там, у Монса можно было еще назвать сию удачу волей случая. Но отбить самого Люме!.. Это дьявольщина, не иначе!

Ромеро выслушал товарищей, терпеливо стиснув зубы. Дон Фадрике разогнал недовольных, а Ромеро пообещал, что жителям предъявят лишь выкуп.

Но когда армия сына наместника въехала в город, солдаты рассыпались по многочисленным улицам и принялись грабить дома, не дождавшись приказа генерала. Дон Фадрике лишь пожал плечами, ибо идти против воли остававшихся без жалования более полугода, было явным безумием. Столь яростный поток невозможно было удержать ни одной плотиной, даже именуемой Альбой.

Слова Люме оказались пророчеством. Победа у гарлемского озера стала последней победой Ромеро. Что-то произошло с тех пор, что-то надломилось меж ним и его товарищами. Ему перестали доверять. А, быть может, тому виной внезапный недавний стыд за чрезмерную озлобленность, что он привез с собой из Алькалы; быть может, стоило лишь испытать угрызения совести, как тотчас удача отвернулась. Достаточно было пропустить луч сомнения в душу, как убежденность в собственной правоте принялась разлагаться, и дьявол уже не имел полномочий покровительствовать…

С тех пор каждый поход Ромеро терпел поражение.

Алкмар, где он трижды шел на стены города, и трижды терял своих людей в ледяной воде и подо льдом.

У Амстердама, когда гёзы, воспользовавшись примером Ромеро, вернули ему «Призрак Монса», разбили остатки его отряда, трусливо отступавшего от Алкмара ночью. Ромеро предстал перед Альбой один и едва не был казнен за непростительную ошибку. Генерал простил молодого капитана, доверил ему приступ Польдерварта. Но и Польдерварт Ромеро отстоять не смог. Взирая на солдат, после неудачной атаки спасающихся бегством, от стыда и отчаяния едва не лишил себя жизни. Один из его лейтенантов – шевалье де Ламот – прошедший вместе с ним весь путь от Далема до Лейдена, выстрелил в руку капитана, прежде чем тот успел бы всадить клинок меж ребер.

К двадцати четырем годам удача, казалось, и вовсе отвернулась от Ромеро, а судьба продолжала наносить удар за ударом. Внезапное низложение Альбы и возведение на его место герцога Луиса де Рекесенса-и-Суньига, победителя при Лепанто, храброго адмирала, но одного из тех, кто с презрением относился к фламандцам – все это было не в пользу Хосуэ. Тот мгновенно впал в немилость. В конце июля 1574 года, сразу после падения Польдерварта, под предлогом расположения и заботы о пошатнувшемся здоровье капитана, наместник сослал ее в Монс и назначил командиром гарнизона, как когда-то в шутку предлагал Альба.

Однако в конце августа вызвал обратно – охранять редуты вокруг Лейдена, ибо с нежеланием признал, что капитан с его дьявольской смекалкой – один из немногих, кто мог противостоять растущей армии принца Вильгельма.

Но самое многое, чем мог довольствоваться с тех пор Ромеро – это просиживать штаны, охраняя небольшую голландскую деревушку в четверти лиги от города, где уже более месяца, имея в подчинении всего пять сотен душ, сидел в полном бездействии. В то время как самому Рекесенсу достались лавры Нимвергена и Антверпена. Ему удалось умертвить обоих братьев принца Молчаливого.

Итак, до середины сентября 1574 года испанская армия, состоявшая из восьми тысяч испанцев, валлонских и немецких рейтаров под начальством генерала Вальдеса, томилась ожиданием, надеясь, что горожане, съедят левую свою руку, а затем и правую, следом по примеру гарлемцев, начнут помирать от голода и, наконец, сдадутся.

Но в начале осени оказалась затопленной первая застава – Ландсхейден. Гёзы прорвали плотины и открыли все шлюзы на реках Иссель и Маас, их судна прошли по залитым польдерам и напали на дамбу ночью, застав врасплох всех, кто нес гарнизонную службу. Голландцам не составило труда перебить их, и армия генерала Вальдеса, размещенная в радиусе лиги у стен города, у селений и на верхушках дамб-дорог, – узнав о воде, готовой поглотить полстраны, едва не покинула постов.

Еще во время осады Алкмара Оранский издал указ о разрушении плотин. Город пришлось оставить, он стоял меж лагун, и отступать было некуда. При осаде Лейдена имелась возможность отойти к Гааге. Посему после небольших волнений, которые были тут же устранены, приняли решение отстаивать позиции и быть готовыми к наступлению флота. Кроме того, за Ландсхейденской дамбой и еще одним заслоном, где уже успели дать небольшой отпор и покорежить пару десятков голландских барок, вода начала резко спадать, а корабли сели на мель, что вырвало из груди испанских солдат вздох облегчения.

Не имея возможности атаковать, обе стороны выжидали несколько дней.

Ожидание окончилось крепким зюйд-вестом, он поднял воду и погнал ее на деревушки Зутермер и Бентхёйзен. Победа не была на стороне испанцев, уставших от целого года бесславного времяпрепровождения в обществе распутных девок и вина, – чего из-за близкого присутствия главного штаба имелось в изобилии. Трех дней оказалось достаточно для неприятеля, чтобы сломить их и добраться до середины пути.

Затем вода снова спала. Но это нисколько не утешило оставшуюся половину испанской армии, ибо те прекрасно знали, наученные горьким опытом, что морской ветер не преминет вновь погнать ее через бреши в плотинах. Среди солдат, которые уже несколько месяцев не получали жалования и лишь лелеяли надежду грабежа некогда процветающего Лейдена, участились бунты. Наемники предпринимали не одну попытку ретироваться. Да и сам Вальдес со вздохом поговаривал, что пора бы мотать в Гаагу. Только жалость расставания с городом, осада коего так муторно протекала в течение целого года, и разве что страх перед наместником, который не пожалует побежденных, останавливали генерала.

Отступив вновь, вода пожаловала драгоценное время на размышления. Генерал принял решение оставить посты, ежели дамба будет взята проклятыми голландцами.

– Крик… Кирэк… – пытался вспомнить капитан название сей спасительной громады.

Отчего Вальдес позволил раздробить армию и сосредоточить основную ее часть там, откуда исходила меньшая опасность? Гарнизон осажденного города составлял всего-навсего не более трех сотен человек, артиллерии не было вовсе, горожане умирали от голода и малярии, в то время как с юга наступала целая флотилия, пожирающая не жуя каждый заслон, словно кусок хлеба с маслом. Почему не собрать на этой чертовой дамбе треть армии? Вернее, треть того, что от армии осталось… Численность гёзов после нескольких атак не превышала и двух тысяч. Почему не разбить это сборище неучей и нищих?!

Генерал Вальдес же предпочитал отсиживаться у себя в Лейдердорпе, с надеждой уповая, что тысяча с четвертью вышколенных его бойцов с высоты тридцати футов отобьют-таки ораву необузданных голландских дикарей. Но что же доселе этого не произошло с предыдущими заслонами, более укрепленными?

Ромеро еще долго бы стоял на смотровой башне и терзал себя мрачными раздумьями, если бы не усилившаяся лихорадка…

Он сделал шаг к стремянке, прислоненной к верхней площадке башни, как вдруг его лицо обдало свежим ветром, порывистым, принесшим с собой соленый запах моря… запах смерти.

– Клянусь, это последняя твоя победа, – услышал Ромеро вновь. Третий день его преследовал голос, неустанно твердящий эту фразу, преследовал похоронный перезвон колоколов. Когда лихорадка спадала, голос исчезал. Но стоило только вновь проклятой горячке заняться, он возвращался.

Ромеро пошатнулся. Дозорный на башне, который в этот момент поправлял в губках курка горящий фитиль заряженной аркебузы, отбросил ружье и кинулся поддерживать коменданта. Ромеро знаком показал, что все в порядке, но, спустившись на несколько ступенек, остановился и спросил:

– Кто стоит на часах после тебя?

– Ханен, сеньор.

– Так передай ему: заснет на посту – я убью его, – проговорил Ромеро и, пропустив еще две ступеньки, добавил: – Тебя это тоже касается.

Солдат вытянулся по струнке и в знак полнейшего подчинения отдал капитану честь.

Ромеро же, чувствуя, что ноги становятся ватными, а в глазах предательски темнеет, отправился в палатку военного лекаря, которому до атаки на Ландсхейден доводилось заниматься лишь излечением похмелья у большинства солдат. Но после яростного нападения флотилии морских гёзов мудрейшему эскулапу пришлось изрядно потрудиться над теми, кто вернулся с полей, или, точнее, луж сражения.

А ведь еще эта малярия! Утром насчитали двенадцать трупов, а к полудню к дюжине добавились трое несчастных, коих унесла болотная лихорадка. Воздух здесь был влажным, тяжелым, воды в реках и озерах покрылись нездоровой пеленой, какая бывает в середине осени, болота зацвели, превратившись в рассадник всяческой дьявольщины, которая и порождала болезнь. Тьма насекомых роилась над палатками, не давая покоя ни днем, ни ночью. Добрая половина осаждающих изнывала от укусов, другая – от кашля, третья – разделила участь Александра Македонского.

Ромеро, как мог, держался на ногах. Но в который раз он шел к лекарю, дабы тот пустил кровь. И не затем чтобы, ослабив лихорадку, лечь в постель, не для того, чтобы дождаться излечения в покое и, набравшись сил вновь приступить к своим обязанностям! Ромеро – доблестный солдат, но ему совершенно было наплевать на то, как работает механизм его тела. Он вообразил, будто, пустив кровь и получив небольшое облегчение, будет способен выдержать болезнь на ногах. И это крайне возмущало врача.

– Я отказываюсь делать кровопускание сеньору, пока сеньор не ляжет в постель хотя бы на часа два, – воскликнул тот, когда капитан, заявился в его палатку с видом кота, вернувшегося домой, дабы вытребовать у хозяина молока. Он невозмутимо уселся на табурет и вытянул на столе обнаженную по плечо руку, которая содержала уже пару свежих ран от вышеуказанного лечения. На возмущения лекаря Ромеро промолчал и, с трудом скрыл сдержанную, однако не лишенную лукавства улыбку, показав тем самым, что не уйдет отсюда, при всем уважении к достопочтенному доктору, доколе не получит того, за чем пришел.

Доктор, не отрываясь от инструментов, которые старательно раскладывал на оловянном подносе, окинул быстрым взглядом капитана. Руки эскулапа дрогнули, когда он обнаружил сильнейшую бледность Ромеро, блеск в глазах и крупные капли испарины на лбу – дурные предвестники малярии.

– Я удивляюсь, как вы вообще держитесь на ногах!

– Не терзайте меня лекциями. Мы на войне, черт возьми, или где?

– Я не стану пускать вам кровь, – отрезал лекарь.

– Вы же сами говорили, «кровопускание удаляет кровь, придает гибкость позвоночнику и проясняет зрение, – неохотно и устало ответил Ромеро, тем не менее намекая изречением пророка Мухаммеда на происхождение лекаря. Тот был мориском, но тщательно сие скрывал.

– В разумных количествах! – покраснев от негодования, воскликнул эскулап. – В разумных, смею повторить! Вы же, сеньор, желаете остаться вовсе без крови. Вы погибнете от кровопускания скорее, нежели от малярии.

– Ну, тогда дайте какое-нибудь снадобье, микстуру… Что, у вас там не найдется какой-нибудь пилюли? Сделайте что-нибудь, чтобы гарнизон не остался без меня.

Лихорадка окончательно завладела Ромеро. Он кое-как поднялся и, шатаясь, вышел. Лекарь проследил взглядом за капитаном, тяжело вздохнул, приступив к изготовлению сей панацеи, каковая могла подкрепить силы упрямца за два часа. Он едва верил в вероятность существования подобной «микстуры», однако смешал несколько ингредиентов в жестяном сосуде. Рука потянулась к флакону со снотворным… Но вспыльчивый Ромеро не простит подобных шуток.

Когда вместе с зельем врач приблизился к палатке капитана, тот отдавал приказания лейтенанту Ламоту.

– Теперь ваш начальник – сеньор де Ламот, – бросил он, головой указав на лейтенанта, и ступил внутрь. А Ламот весело насвистывая «Слушайте, слушайте, все любезные галлы о победе благородного короля Франциска…», направился проверять стоящих на оружии, посты, насчитывать удалившихся-вернувшихся, и прочее, что возлагалось на плечи того, кто носил звание коменданта гарнизона.

Тяжело дыша, Хосуэ стянул с себя портупею, затем колет и расширил шнуровку на вороте сорочки. Бросив взгляд на походную кровать, впервые ощутил страх: а вдруг не поднимется?

– Алонсос, – окликнул Ромеро маячащего все это время подле оруженосца, – ровно через два часа ты придешь и разбудишь меня. Приказ ясен?

– Да, сеньор, – отчеканил юный паж.

Алонсос служил ему со дня изгнания из рядов армии – юноша ненароком стал свидетелем смерти Лауры ван Гелре, бросил службу в доме Эгмонтов и отправился воевать вместе с непокорным племянником своего высокородного господина.

– Кто сегодня несет караульную службу на башне? – нервно проведя рукой по лбу, спросил Ромеро, к стыду не вспомнив, что ответил часовой, у коего уже осведомлялся по оному поводу не более чем час назад.

– Ханен, сеньор.

– Можешь идти. – И опустился на кровать.

– Вы зря отправили слугу. Он понадобится вам… – вмешался лекарь.

– Я справлюсь сам! Вы же клятвенно пообещаете, что после того, как дадите мне это ваше зелье, тотчас удалитесь к тем больным, которые нуждаются в вас поболее моего. Поскольку я никогда не хворал серьезно и хворать не буду, исключением могут быть только раны, и то – не каждая.