Текст книги "Пять ран Христовых"

– Вы жуткий упрямец, Ромеро! Ведь это малярия, – тихо ответил медик, и преподнес ему бокал с дымящейся лечебной жидкостью.

– Нет у меня никакой малярии, – огрызнулся Ромеро и залпом осушил бокал.

Три четверти часа он провалялся в постели, а уснуть так и не смог. Чертово предчувствие душило. Однако ощутив себя после зелья лучше, он, точно непослушное дитя, вскочил и оделся.

Когда лекарь вновь обнаружил Хосуэ на смотровой башне, лишь нахмурил брови, но выказать негодования не решился.

После захода солнца ветер с запада принес тяжелые тучи, от влажности стало душно. Во власти тяжких дум и вновь усилившейся лихорадки Ромеро, казалось, обезумел. Несколько часов он носился со сменой часовых, придираясь к каждой мелочи и взрываясь бурей негодования, когда кто-либо пытался ему возразить. Поставил триста человек на оружие, пять десятков из них направил осуществлять тщательный обход по периметру лагеря и на валу. Остальные были заняты чисткой оружия и лат. В эту ночь спали только те, кто не смог подняться по причине недуга, черным проклятием веявшим со стороны Лейдена.

И только когда пароль был успешно принят из Лейдердорпа, капитан наконец обессиленный уселся у костра.

– Небо черное… – пробурчал он, решив поделиться опасениями с лейтенантом. – Не нравиться мне это, Ламот. Надо направить лазутчика на дамбу. Пусть поглядит, не прибыла ли вода.

– А нужно ли? О поражении нас оповестят бегущие с дамбы,– язвительным тоном заметил Ламот и вновь запел:

Трубите в трубы! Бейте в барабаны!

Смелей друзья!

– Это не смешно. Нужно послать лазутчика, – прервал Ромеро.

Ламот поднялся со вздохом недовольства. Он понадеялся на пару часов передышки, которая наконец наступила спустя долгое время столь чудных приготовлений к неясно какому наступлению, которое, похоже, пригрезилось в бреду бедному больному коменданту. Но, также как и врач, лейтенант не посмел возразить, и оба молодых человека направились к палаткам, где были расположены кавалеристы.

Ламот был валлоном, родом из Эно, говорил по-французски, как и большинство его сородичей, был храбр и прямодушен, обладал веселым нравом, но слыл повесой и большим охотником до вина и юбок. Его никогда не интересовало за кого и против кого он дерется, вопросы противостояний кальвинистов и лютеран, реформатов с католиками, фламандцев с испанцами были слишком сложными, чтобы Ламот возымел желание тратить на их рассмотрение хоть толику времени, коего и без того в последние несколько лет оставалось немного. Конечно же, он имел некое мнение насчет всего происходящего, но оно ограничивалось короткой фразой – война войной, но бытие наполнено и иными удовольствиями. Часто его можно было встретить в захудалом придорожном трактирчике, каковой являлся единственным на все Зутервуде, в объятиях очаровательных голландских крестьяночек – а те не гнушались принимать ласки от испанских солдат. Лейтенант ловко пользовался валлонским происхождением, которое вкупе с бойкой французской речью, молодостью, безмерным обаянием и напористостью, прокладывало дорогу к сердцу любой, даже самой неуступчивой девицы. В противоположность ему Хосуэ был аскетом по убеждениям, слишком взыскательным к себе и окружающим, человеком, не допускающим никакого баловства в жизни, неспособным на жалость и на снисхождение ни к самому себе, ни к кому другому. Того требовало бренное существование солдата и, уяснив эту теорию раз и навсегда, он не изменял ей. Изъеденное червем вражды и ненависти сердце Ромеро билось лишь от сражения к сражению; война оставалась для него единственным смыслом.

Добравшись до палаток, где размещались кавалеристы, капитан и лейтенант вошли в одну, обнаружив двух спящих, но троих с сонными лицами, успевших принять должный вид.

Ромеро повелительным жестом приказал разбудить бездельников – их ждало немедленное наказание.

Одному из тех, кто пробудился ото сна скорее, прежде чем вошли господа командиры, тотчас было объяснено задание.

Некоторое время спустя лазутчик исчез за поворотом вала, а Ромеро и Ламот возвратились к костру. Ветер стал усиливаться, воздух наполнился влагой и заметно похолодало.

Минул час.

Посланный на дамбу должен был уже вернуться, потому как времени на путь занимало не более получаса. Но тот не возвращался.

Это весьма волновало как Ламота, так и самого Ромеро, которого ко всему прочему продолжал бить озноб – час от часа все сильней. Он нервничал, предчувствуя, что силы еще понадобятся, а проклятая болезнь собиралась безжалостно их отнять. Осушив две бутылки вина, он приказал Алонсосу принести еще.

Вино не помогало, лишь отяжелило голову, и Ромеро решился самому себе пустить кровь. Когда бы Ламот и верный оруженосец знали, что означают следующие действия Ромеро, то непременно его остановили. Но оба непонимающе глядели, как тот поначалу нагрел кинжал на пламени костра, разорвал рубашку до предплечья, облил руку остатками винного спирта, не преминув сделать последний глоток перед предстоящей процедурой. И прежде чем Алонсос вскрикнул, Ромеро нащупал артерию на локтевом сгибе и проткнул ее острием. Кровь ручьем потекла по руке и закапала на землю.

– Успокойся, юнец, – проговорил он, с силой надавливая на руку. – Я так часто видел, как это делает наш добрый лекарь, что научился сам.

– Пускать кровь самому себе – это грех, – решился возразить паж. – Вы знаете, как ее остановить?

– Знаю. Не мешайся! На, иди, принеси еще бутылку рейнского.

Ромеро всучил пажу пустой кувшин с последними каплями спирта на дне, затем нагрев докрасна кончик кинжала, прижег ранку. И, стиснув зубы, чтобы ненароком не лишиться чувств (еще чего не хватало!), перевязал ее остатком рукава.

– Вот и все, – с улыбкой произнес он. – Меня, если признаться, больше беспокоит наш гонец. Где его черти носят, интересно знать?

– Весьма интересно, – отозвался Ламот, покосившись на коменданта, – уж очень нездоровые искорки плясали в его глазах.

Внезапно где-то далеко что-то грохнуло, и небо озарилось неясным оранжевым свечением. Оба молодых человека застыли на мгновение, глядя на побледневшие лица друг друга.

Ни слова не говоря, Ромеро ринулся к смотровой башне. Напрочь позабыв о слабости и боли, в секунду взлетел по стремянке и к ужасу обнаружил часового, обнявшего ружье и мерно храпевшего.

– Ах ты, дьявол! – загремел капитан, приводя в чувство негодника крепким и ободряющим подзатыльником.

– О майн комантир! Майн камантир… Я только… Я не…

Удар кулака разгневанного Ромеро пришелся прямо в челюсть часового. Два раза взмахнув руками, тот вывалился за ограду, словно птенец из гнезда. Истошного воя снизу капитан и не услышал. Он глядел на дамбу, которая по всей длине пребывала в озарении множества огней. То были вовсе не костры гарнизона, их должно было быть два или три, то были горящие палатки… А в ореоле зарева темнели очертания мачт палящих по лагерю кораблей.

Вода прибыла! Ее пригнал ветер, что нес с собой смерть…

– Разрази меня гром! Бей тревогу! – прокричал Ромеро.

Подоспел и Ламот.

– Тревога! К оружию! Не разжигать огней! – приказывал лейтенант, носясь по лагерю, как ошалелый. За какие-то две минуты он собрал всех на пространстве между валом и палатками, оставленном для построений и смотров. В это время Ромеро одним глазом следил, как собирались его солдаты, другим – вглядывался вдаль.... Он уже сотни раз обдумывал это. Он знал, что рано или поздно случится так, что бессознательная ватага голландцев нападет на следующее препятствие, прибудет вода, или же нет. Но вероятнее всего, случится сие, когда коварный зюйд-вест поможет им.

На дамбе тем временем метались черные точки. Они разили, стреляли, падали, вновь вставали, или не вставали. Трудно было понять, кто там кого…

Ромеро заметил знак, каковой мог знать лишь человек армии Вальдеса. Одна из черных точек водила факелом по воздуху особым образом – стало быть, просили подмоги. Лицо капитана просияло. Он даже не особенно опечалился, когда заметил, спускаясь, что знак исчез, словно тот, кто держал спасительный факел, понял – его увидели. Но скорее было иначе: сигнальщика просто убили.

В мгновение ока Ромеро решился на план, который лелеял все это время. Самое главное – просили помощи, значит, не имели в мыслях бежать, значит, шансы отбиться были! И черт с ним, с приказом!

Ромеро спустился и предстал перед немногочисленным войском с самым наибодрейшим видом, словно никакая болезнь к нему и не прикасалась.

– Нужно триста человек добровольцев. Остальные останутся охранять гарнизон и держать оборону, если в случае нашей неудачи врагу удастся добраться и сюда.

Необходимое количество людей тут же нашлось. План Ромеро был известен нескольким офицерам, которые заранее отобрали лучших бойцов для сего дела. Капитан приступил к коротким инструкциям.

– Итак, друзья! – начал он. – План прост: мы незаметно проберемся к дамбе и тотчас, немедля, перейдем к атаке – яростной и стремительной атаке, дабы враг не успел опомниться. Кроме того, мы зажжем на некоторое время факелы на седлах лошадей, которых спрячем в рощице неподалеку от подножья дамбы. На должность конюшего и его помощников я назначаю трех человек. Цель: спрятать животных, по моему знаку зажечь факелы, затем по моему же знаку их потушить и удалиться. Это смутит голландцев, они отовсюду начнут ждать той части, которую мы изобразим в рощице, – поскольку всем известно, что ночь темна и скрывает в самых потаенных уголках опасность. Уверен, они потеряют бдительность в местах наиболее горячих. Так поступил Ганнибал в войне с Фабием Максимом, и это принесло ему победу.

Слова Ромеро встретили одобрительным кивками.

– Призраку Монса тоже не раз приносило это победу, – крикнул кто-то.

– Удача за нами!

– Да, оказывается, бывает, что и мышь кота съела.

Ромеро ухмыльнулся, про себя обрадовавшись общему согласию и боевому настрою солдат.

– В лагере оставить все как есть, огней не разжигать, не создавать видимой суеты. Пусть полагают, что мы продолжаем мирно почивать, настолько долго, насколько это возможно. Ламот, вы остаетесь за коменданта. Надеюсь всем все ясно. В бой!

Солдаты подхватили клич и кинулись к лошадям.

– Вы собираетесь возглавить эту кампанию, несмотря на нездоровье? – осведомился Ламот, нагнав капитана, тот проверял лошадиные подковы, что по его приказанию уже обернули старыми тряпками.

– Ламот, я здоров, – отрезал Ромеро, не удостоив того и коротким взглядом.

Ламот замер на мгновение, в изумлении не найдя что сказать на это. Он глядел на Ромеро подобно тому, как перед нападением троянцев на стан греков, отклоняющийся от боя по причине обиды на царя, Ахиллес глядел на стремящегося ворваться в пекло сражения Патрокла. С той лишь разницей, что благородный лейтенант, напротив, всем сердцем желал остановить изнуренного болезнью друга.

– Мне казалось вы доверяете мне, сеньор…

– Поэтому я и оставляю тебя здесь. Мой план ненадежен. Уповать на испуг этих одержимых – все равно что играть в кости с дьяволом.

– И ты идешь на это? Идешь сам, и ведешь за собой еще три сотни человек?

– Да, но не попытать счастья – пожалуй, тоже грех. Тогда нас накроет вода, и мы будем погребены здесь, в этом проклятом месте. Ты, друг мой, не находишь, что это мало достойно доблестного солдата и христианина? Да черт раздери, триста моих людей стоят тысячу голландских нищих! Может, все и обойдется! Пожелай удачи.

– Отправь меня, – Ламот не собирался так просто сдаваться.

Но капитан мало уступал ему в упрямстве.

– Нет, не проси, – сказал он. – Я слишком долго ждал этой минуты. Ты знаешь, что с тех пор, как Рекесенс занял место герцога Альбы, мне ничего не светит. Он едва ли не в лицо мне предложил иди к чертовой матери… Еще эта проклятая малярия!.. Я не хочу гнить от нее в постели. Дай мне умереть как подобает солдату. Но прежде я попытаюсь спасти дамбу. Клянусь, я сделаю для этого все возможное… и невозможное.

Молодые люди обнялись и, стиснув челюсти, чтобы не проронить набежавшую слезу, разошлись каждый в свою сторону.

Через четверть часа, когда все приготовления были закончены, а всадники уселись верхом – кто один, кто по двое, поскольку, лошадей, к сожалению, было вполовину меньше, чем солдат, а на пешие прогулки времени не было.

Вооруженный длинными аркебузами, пиками, наточенными рапирами, шпагами и алебардами отряд Ромеро направился к дамбе, где ежемгновенно что-то вспыхивало и громыхало, небо озарялось по мере приближения все ярче и ярче. Капитан даже обеспокоился, что при таковой яркости света их могут заметить, и приказал ехать быстрее.

Рощицы они достигли ровно спустя полчаса.

С трудом, стараясь удержать в руках оружие, отряд продвигался вверх по крутому склону дамбы. Наконец тридцатифутовая высота была взята и передовая линия показала головы над верхним ее краем.

Справа шла рукопашная. Пускали в ход самое непредсказуемое оружие: мелькали вилы, рогатины, тяжелые топоры для убоя скота, гарпуны. Единственное что утешило – не палили пушки с кораблей: видать из-за их малочисленности не запаслись достаточным количеством картечи и пороха, или из страха покалечить своих на дамбе. Но испанский гарнизон был близок к отступлению. Ромеро дал знак идти на приступ. С отчаянным криком солдаты ворвались в бой, как раз в спину атакующих гёзов.

Первый залп оказался удачным. Ничего не подозревающие гёзы, уже успевшие оттиснуть гарнизон к левому концу дамбы, получили мощный град пуль сзади. Полегла если не треть голландцев, то число близкое к ней. Оставшаяся часть с диким ором ринулась назад, прямо на Ромеро, тогда как, со стороны воды откуда ни возьмись, появился еще один отряд гёзов. Ромеро оказался окруженным в плотное кольцо, оставалось уповать на храбрость солдат и на факелы, которые тем временем зажгли на седлах животных.

А те оказались в самую пору, поскольку противник тут же купился на уловку. Отряд Ромеро, получивший некоторую свободу с тыла, вновь принялся наступать. Хосуэ дрался, словно обезумев, делая невероятные усилия, дабы преодолеть слабость. Никто и не поверил бы, что в эту минуту он испытывал страшнейшую боль в затылке и в висках, точно голову уже изрешетили гёзовские пули. Он рубил, колол, держа в одной руке обломок копья, в другой шпагу, отражая удары первым и нанося их второй. Он успевал давать указания, находил ободряющие слова, которые трудно было подобрать в столь жаркий час, поднимал раненых, заставляя выжимать из себя все силы и идти в пекло сражения снова.

Страшнейший гул, крики, вопли, стоны, пелена порохового дыма… Это походило не на бой, а на мясорубку, и угодившие в нее оказывались раздавленными острыми беспощадными жерновами. Но Ромеро продолжал продвигаться вперед, пока с облегчением не узрел, что ряды голландцев настолько поредели, что всюду мелькают лишь черные камзолы и латы со знакомым гербом…

В это мгновение рой пуль просвистел в воздухе, точно стайка жужжащих пчел. Ромеро ощутил жжение сразу в нескольких частях тела: одна скользнула по бедру, другая задела кирасу, третья оставила царапину на подбородке, а четвертая коснулась лба. Глаза Ромеро тотчас залило кровью, и он на мгновение потерял зрение. Стреляли теперь и с кораблей: голландские аркебузиры – а люди неизвестным образом словно рождались на их палубах – ловко обстреливали берег. Очевидно, что голландцы получили подкрепление, – сотня испанских бойцов, которые минуту назад окружали его, ныне лежали ниц.

Капитан с удвоенной силой взывал к тем, кто еще был жив. Гёзы, что новой волной посыпали с трапов, с особым жаром взялись за наступление. Беспорядочный бой, где с трудом можно было определить, где свой, а где враг, к ужасу Ромеро выходил из-под контроля. Он постоянно пребывал в самой гуще схваток, и ни минуты не было, чтобы оглядеться и должным образом оценить ситуацию. Рана на лбу кровоточила, заливала глаза и поминутно заставляла оттирать их.

Опасность нахлынула отовсюду и сразу: со стороны кораблей, с тыла… Бой стал почти бессмысленным, поскольку отряд Ромеро поредел и рассеялся, и каждый в одиночку уже стоял против десятка противников. Они сражались подобно германцам в войне с Цезарем, – с отчаянным безумием, до абсолютного изнеможения. Однако сколь велико было их мужество, столь истощены были физические силы. И если бы только второе можно было черпать из резервов первого!..

Тщетно Ромеро пытался собрать их воедино. Ночной покров, бешеный хаос – все это не оставляло никаких шансов на положительный исход, и он с отвращением подумал об отступлении. Осознавая близость поражения, Ромеро и вовсе перестал ценить жизнь – бросался на острие клинков с безумством обреченного, разил с ожесточением загнанного тигра, пока не оказался поглощенным безумным водоворотом.

Сердца солдат похолодели, когда голос капитана, неизменно отдающего приказы, голос, перебивающий беспрестанные вопли, внезапно сорвался и замолк…

Обессиленного и израненного его повалили на землю. Но Ромеро нашел в себе силы перевернуться на спину, и уже собирался проткнуть одного из негодяев, как был мгновенно сражен рогатиной, – острая, как бритва, она, скользнув в плечевой вырез кирасы, пронзила насквозь в каких-то парах дюймов от сердца и пригвоздила к земле. Ромеро выгнулся дугой, дернулся в судороге, которая волной прокатилась по всему телу, и, не успев проронить ни звука, провалился в беспамятство…

– Капитан мертв! Ромеро мертв!..

Ромеро уже не услышал, как весть о его смерти мгновенно облетела остатки отряда, который, не имея больше сил и следуя примеру соратников из гарнизона дамбы, ринулся в бегство. С диким воплем радости голландцы понеслись вслед, нагнали и всех перебили.

Сознание Ромеро вернулось оттого, что по лицу хлестала вода. Спустя три часа долгого и упорного боя, черные тучи, которые подобно тяжелому прессу нависали над дамбой, разверзлись и обрушили немыслимые потоки дождя. Вода омыла лицо от крови, глаза наконец смогли видеть. Он лежал посреди мертвых тел, ни живой, ни мертвый, хлопал глазами, с трудом осознавая, что произошло.

Повертев взором туда-сюда, Ромеро дернулся, чтобы встать, и взвыл от боли. Он попытался приподнять голову, осмотреться, но не смог и на дюйм оторвать затылок от земли и не узрел ничего кроме серой мглы, которая заволокла все небесное пространство. Он поднял руку, потянулся к плечу, нащупал рогатину, попытался выдернуть ее, и этого ему не удалось. Задержав дыхание, Ромеро стал прислушиваться, надеясь услышать хоть что-нибудь кроме хлюпанья бившего частыми холодными каплями дождя о помертвевшую поверхность дамбы с непроизносимым голландским названием… Наконец Ромеро с горечью осмыслил – неравный бой, отошедший к левому краю дамбы, окончился.

Тишина вдруг перестала быть тишиной, гул дождя обволок пространство и подобно капле, упавшей на землю, рассыпался на множество звуков: плач, смех, где-то вдали вновь запел церковный хор. Это было словно приходом Судного дня: под пение ангелов, под шелест дождя. От правого конца дамбы ясно отделилась мерно шествовавшая процессия серых теней со спрятанными под капюшонами лицами. Ангелы смерти. Они приближались, и пение их приближалось… Ангелы, ангелы, ангелы на фоне панорамы серо-фиолетового неба… Все вокруг закружилось, небо, покачнувшись, понеслось прямо на него.

Ромеро зажмурился и впал в беспамятство.

Через час он вновь пришел в себя, вновь дернулся, позабыв, что приколот, словно мотылек к картонке. Судорожно вцепившись обеими руками в древко и извиваясь, точно змея, опять пытался избавиться от рогатины.

– Последняя твоя победа! – звенело в ушах.

– По-след-няя! – пели серые безликие тени.

– Кровь Господня… Я проклят! О, дьявол, забери же теперь мою душу!.. Забери мою душу!..

В это мгновение словно из ниоткуда вновь послышалось пение – несколько звонких голосов.

Ромеро настороженно прислушался – слишком явно они звучали, слишком грубо, голоса фальшивили, выкрикивая голландские слова. Тьфу, дьявол, это гёзы, празднуют победу…

Следом возник свет – небольшой отряд гёзов, вероятно, рыскающий по дамбе в поисках остатков оружия и снаряжения.

Один из пришельцев, заметив какое-то шевеление, нагнулся над лицом Ромеро и посветил фонарем. Капитан не успел сообразить, что стоит затаить дыхание и притвориться мертвым. Его глаза встретились с глазами гёза.

– А-а, псина испанская! Не издох еще? Вот тебе… получи, щучье отребье! – прокричал тот, вырвав из плеча капитана рогатину с тем, чтобы вонзить ее уже куда метче – в самое сердце. Но освобожденный изогнулся от боли и невольно, будто пружина, дернулся в сторону. Оттого рогатина впилась в почву, покрытую слоем липкой от дождя грязи в нескольких футах от него. Взбешенный неудачей гёз исторг шквал голландской ругани, выдернул рогатину, вновь попытавшись настичь корчащуюся и стонущую цель. Было слишком скользко, вокруг образовались целые озера, гёз оступился и рухнул всем телом в слякоть, подняв верх отвесные волны темно-коричневой жижи. На шум явились несколько его товарищей. Фонарь погас, прогремел выстрел…

– Куда ты стреляешь? – разнесся в пространстве над дамбой разгневанный голос.

– Дьявол подери, ты убил Мартина!

На сей раз Ромеро нашел силы замереть и не выдать себя. Он лежал, прижавшись лицом к земле, и сквозь чуть приоткрытые веки наблюдал, как гёзы осматривают тело его недавнего противника. Один из них поднялся и, приблизившись к Хосуэ, носком сапога перевернул его на спину. Судорога пробежала по всему телу Ромеро, но темнота скрыла это от глаз гёзов. И они ушли.

Внезапная удача отбила жажду смерти. Напротив, теперь, освобожденный, уверенный, что если не Бог, то сам Сатана услышал мольбу, он возжелал, во что бы то ни стало жить, вернуться в Зутервуде. Там он организует засаду! Гёзы пожалеют, что родились на свет!..

«Aut vincere, aut mori… Aut vincere, aut mori (Победить или умереть. (лат.))», – точно обезумев, шептал Призрак Монса.

Собрав все силы, он встал. В голове горела лишь одна мысль – добраться до гарнизона.

Падая и вновь поднимаясь, скользя по мокрой почве, переступая через тела мертвых, он в конце концов добрался до края дамбы. Внизу было так темно, казалось, что под ногами зияла бездна ада.

Оступившись в очередной раз, Ромеро покатился по склону и в мгновение очутился у подножья. После такого полета он долго не мог заставить себя идти вновь. Однако этот полу-испанец, полу-фламандец хранил в себе нескончаемый запас сил, он был слишком горд, как истый испанец, чтобы покориться судьбе, и, как фламандец до мозга костей упрям. Или, может статься, минутное помешательство, невероятное возбуждение, порыв, подаривший ему нечеловеческие силы, являлось тому причиной, но, тяжело дыша, он приподнялся, упираясь одной рукой о землю, доковылял к рощице.

Начало светать. Откуда-то доносилось лошадиное ржание. На этот раз фортуна смилостивилась, надежды оправдались: гёзы не тронули лошадей?! Да, ну и зачем гёзам лошади на кораблях?

Однако то, что увидел Ромеро, не совсем походило на благоволение судьбы, каковому он обрадовался поначалу. Около сотни мертвых животных, блестевших мокрыми телами, покрывали пространство, где рощица плавно перетекала в чей-то покинутый сад. Над ними носились несколько живых, с наброшенными на головы мешками. Солдаты потушили факелы, но не успели отойти: всем троим отрубили головы. Пожалуй, теперь ясно, почему эти смутьяны носили на шапках надписи: «Лучше турок, чем папист!». Они вели себя как настоящие варвары.

Конь Ромеро, по счастью оставшийся в живых почуяв близость хозяина, с диким ржанием тут же оказался подле него. Капитан дотянулся до поводьев и, дернув их, прошептал:

– Садись, садись, мой хороший.

Подобно покорному верблюду, живущим в персидских и берберских пустынях, конь опустился на колени, а Ромеро сделав над собой последнее усилие, взобрался в седло. Полулежа на шее лошади, он объехал всех животных и сдернул с голов мешки. Послушные кавалеристские кони, привыкшие к строю, двинулись вслед.

Несмотря на тяжелые облака, все еще роняющие на землю обильные потоки, стало значительно светлее, и часовой на смотровой башне лагеря у Зутервуде заметил приближение едва державшегося в седле всадника, который, точно караванщик, вел за собой два десятка лошадей. Часовой немедля кликнул Ламота, и тот, совершено не подозревая, кто это мог быть, но, зная наверняка, что вернулся кто-то из своих, послал двух солдат навстречу.

Несчастного пришлось снимать с седла – он так обессилел, что не мог и руки поднять. Ламот, лекарь и еще три офицера встретили командира с возгласом удивления. Они имели несчастье наблюдать за исходом событий, происходящих на дамбе, и мало верили, что кто-то вернется.

– Отправьте гонца в Ламмен, – прохрипел Ромеро и потерял сознание.

Его отнесли в палатку. К счастью, раны не представляли никакой опасности жизненно важным органам. Лезвие рогатины чудом не задело легкого. Однако был поврежден плечевой сустав, насквозь пробита лопатка и переломана ключица. Но лекарь знал, если правильно сделать перевязку, кости вскоре срастутся и рука будет спасена.

После он дал Ромеро двойную дозу опиумного сиропа. Тот очнулся только к вечеру.

– Позовите Ламота, – первое, что он попросил.

Лейтенант тут же явился в палатку командира.

– Как ваше самочувствие? – спросил он.

– Вы задаете глупые вопросы, друг мой. Лучше скажи, кто-нибудь, кроме меня, вернулся оттуда?

– Нет, – с горечью ответил лейтенант.

– А какие вести принес гонец?

– Вальдес велел отступать.

– Отступать?! Нет! Ни в коем случае… – Ромеро застонал, когда в нервном возбуждении попытался резко подняться. – Ни о каком отступлении не может быть и речи. Умереть, но не быть позорно изгнанными! Если ему так надо, пусть бежит. Трус! Игра только началась. Вели послать еще одного гонца, пусть скажет, что мы намерены обороняться дальше, даже если это грозит трибуналом.

– У нас только двести человек, – покачал головой Ламот. – Это против возможной тысячи. Поражение неминуемо, даже если бы все остальные условия нам благоволили.

Но Ромеро, казалось, не слышал.

– Я знаю, – ответил он. – Нужны пушки.

– Ромеро, я не вижу никакого выхода, кроме того, что предлагает генерал. За пару дней они пророют в дамбе дыры, и из них хлестнет вода. Нас смоет в океан. А вы рискуете поплатиться за неповиновение.

– Друг мой, ежели нас смоет в океан, отпадает надобность в трибунале. Послушай меня! Вот карта, – Ромеро встал, добрался, ковыляя, до стола, где лежала развернутая карта окрестностей Лейдена, начерченная им самим. Глаза его горели, на мертвенно бледном лице пылал болезненный румянец. Тяжело дыша, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание, он принялся объяснять суть нового плана:

– В случае если им удастся пробить и эту дамбу, вода пойдет прямо, затем отклонится к северо-востоку… потому как, если глядеть на Лейден, то справа местность приподнята. Будут затопленными… только низины. За ночь… мы перенесем наш лагерь на десятую долю лиги в сторону Гааги, по линии… которая идет вдоль дороги, и окажемся в безопасности, по крайней мере, часа на… три. А этого достаточно, чтобы оказать сопротивление. Выкопаем ров… вот так, – дрожащим пальцем Ромеро прочертил по карте траекторию, – длинной… м-мм в шагов этак тридцать… больший не успеем, обнесем его валом. И встретим корабли гёзов пушечным залпом… У нас всего две кулеврины… Этого мало! Но… пустим в ход осадную артиллерию, можем попытать счастья и выпросить что-нибудь у самого Вальдеса… А если он откажет, будем драться тем, что есть. Утром необходимо будет послать кого-нибудь, дабы разглядеть, сколько их осталось. Уверен, они все выползут на дамбу, чтобы копать… если они еще не начали это делать… О! Если б мы не испытывали такого недостатка в людях, можно бы было устроить обстрел…

Ламот с жалостью глядел на капитана. «У него горячка, он бредит, бедняга», – подумал он, но вслух произнес:

– Пошлем человек двадцать. – С ним спорить – себе дороже, все равно сделает по-своему.

– А ты – к Вальдесу! – подхватил Ромеро.

– Я?!

– Ты и никто другой! Езжай прямо сейчас. Надо чтобы он поверил нам, и прислал хотя бы еще пару сотен и пушки…

– Но мортиры Вальдеса против гёзовских барок… – с сомнением начал Ламот и запнулся. – Да и дело вовсе не в мортирах, разрази их гром, и не в Вальдесе. Люди, и наши оставшиеся две сотни, и те, что у Ламмена и Лейдердорпа, сами отказываются воевать и требуют отступления. Солдаты недовольны, более того, они в отчаянии. Болотная лихорадка забрала уже несколько сотен. Это проклятое место. Боюсь, что назревает бунт.

– Бунт?! – вскричал Ромеро, потом тяжело вздохнул и тихо добавил. – Пусть меня черти съедят, если бы я не поступил точно так же на их месте! Но ты езжай, а здесь я сам разберусь.

Солнце село, дождь прекратился, но небо все еще обволакивала плотная пелена облаков.

Ромеро приказал построиться, и когда солдаты встали перед ним в ряды колонн, он молча прошелся от одного конца шеренги, к другому, хромая, подобно богу огня – Вулкану, и пылая яростью, подобно самому Марсу.

– До меня дошел слух, что вы не желаете драться, господа! Это так? – прокричал он, вкладывая в вопрос как можно больше гнева. – Кого черта тогда вы здесь? Вы год проторчали на этом самом месте, бездействуя, в ожидании чего? В ожидании боя! Вот он, час настал, а вы как шелудивые овцы пытаетесь разбежаться! Жалование ваше за стенами этого города!… – Ромеро простер руку к Лейдену. – Или, быть может, вы испугались того, что мы вчера, потерпев поражение, потерпим его и в следующий раз? Отвечайте!

Войско молчало, потупив взоры. Ни один не желал выказать недовольство командиру в лицо, когда тот пребывал в таковом бешенстве, все знали, какой крутой нрав скрывал капитан под маской хладнокровия. Примером служил несчастный Ханен, тело его предали земле сегодня днем.

Внезапное смирение солдат породило в Ромеро надежду. Сделав пару шагов, он продолжил:

– Есть ли здесь, кто не верит в мощь и непобедимость испанской армии?

Тишина воцарилась такая, что слышно было, как трещат бревна в кострах.

– Выступите на шаг вперед. Виселица ждет!

Бледный и раненый командир, несший перебинтованную руку на перевязи из грубого бесцветного полотна, с гневно поджатыми губами, со сверкающим яростным взором являл собой пример несгибаемой воли и мужества. Бесспорно, достойный уважения, один из немногих, кто считал, что дело должно быть доведено до конца, либо не начато вовсе, Ромеро вызвал невольное восхищение. Что заставило их призадуматься о собственной доблести, каковую они, казалось, несколько подрастеряли, часть утопив в вине, часть отдав вместе с любовью женщинам, и часть, как ни странно, погибла сама по себе, не подпитываемая обещанным жалованьем.