Текст книги "Шуршание философа, бегающего по своей оси"

БОЛЬШИЕ НАД НАМИ

Что-то началось. У всех людей что-то началось внутри – синхронный процесс, коротко: генерация смысла жизни. Люди остановились и смотрели на себя со стороны через вымышленные ситуации или через других людей. Через катастрофы, угнетения, голод – так люди смотрели внутрь своего существа, так люди приспосабливались к этому новому знанию, которое гласило: человек обязан исполнить предназначение вида.

У одних душа на потусторобусе летала на огненную планету, у других пупок тикал и развивалось абстрактное мышление, третьи видели, как создавались мысли в их голове, но это единицы из множества. А для толпы: глобальное равнодушие, тающие льды, ожирение, майя, терроризм, болезни, голод, открытые краны с водой… Распределение миссий закончилось, и возникло много свечей на потолке, праздник огня: теперь люди питали солнце – так о себе возомнили. Выборы плюшевых медведей и первый чемпионат по кризису. Взрыв, и там же – лепка из лавы. Прогресс, и тут же – пересаживание духовного облика.

…Он стоял у черты перед стеклянной перегородкой окна и отчаянно забрасывал в себя знаки, направлял на себя знаки, входил в своё будущее и присылал оттуда информацию сам себе. Обычно это так медленно происходит, что человек не замечает деталей; это как ртуть – судьба вязкая, залипаешь в ней, так залипаешь, что глаза-уши заклеиваются. Вот это и есть судьба.

Теперь он почувствовал её: смотрит на улицу и видит, как там город расползся на миллионы знаков. Люди по дорогам идут, а у них из душ валит прошлое, как дым из душ валит прошлое у них. Потом оно делает круг и приходит к человеку со стороны его будущего.

– Надо же, – удивляется человек, принимая знак, который послал себе сам.

И так у него биография образуется, и так у него происходит жизнь – по этим загадочным маршрутам, которые как бы ниоткуда появились.

Обшарпанные люди, улицы – он не сюда приходил, но как-то же дошёл теперь до этого состояния, когда глаз видит напрямую, всё видит подробно, но не то. Материю надо отбросить, стереотипы, догадки: он хочет проникновения глубокого и ясного. Для этого вопрос нужен. Вот и вопрос: суть человека – это что?

Зажмурился, провёл сеанс удержания мысли – особая математика власти над собой, полезная игра. Напряжение, концентрация… Кажется, получилось.

Вилли прислонился к окну и увидел, что по улице шастали ноги, и над каждой парой по телу – всё вместе это называлось жизнь. Ещё головы крутились, захватывая пространство, глазами цепляли всё подряд, а потом не могли разобраться в этом, искали какие-то ориентиры, драли на разные реальности, а всё было проще: мир был как диаграмма силы, где человек – одно из состояний этой силы.

Он так увидел это. Стоял у окна и видел, что люди вокруг – это не просто люди, но что-то ими управляет, а именно – над ними существа какие-то разных размеров: над кем-то они огромные, но таких очень мало людей. Некоторые влюбленные, и ещё дети, и совсем немного творческих. Это как будто тени сверху, это сила, которая продавливает пространство особым образом – и так получается человек.

Вилли выходит из границ здания и идёт по пыли, но это не пыль, это единица пространства: пыль, тротуар, это придаёт равновесие мелочам, это придаёт постоянства мелочам, потому что человек нуждается в постоянстве, но он совсем не нуждается в тщетности, как многие путают. Тщетность совсем не нужна, но случился переход живого к самоусложнению, и люди начали строить везде стены, через которые они не могут пройти.

Старое потрескавшееся небо с обеих сторон. Он остановился и смотрит на этот бульвар из тех вот, что над людьми. Эти сверху резкие такие, забирают в себя все эти сезоны, погоду, информацию макушкой хватают, всё отовсюду (хватают), перекручивая это в фарш человеческого характера. Города нет вообще, город – такая же выпуклость, только силы над ней никакой не видно, как будто его люди сами выдавили, и вот поэтому он только для людей и есть. Мир – это реализованная мысль.

Он стоит тут и смотрит, как они идут, эти гиганты: такие равномерные, не тени, но как будто сила какая-то.

– Что это такое? Вы видите? – спрашивает он у первого попавшегося.

– Людей вижу?

– Нет, вон тех, что над ними.

– А что там?

– Большие.

Прохожий пожимает плечами и идёт дальше, а Вилли стоит тут, как будто хочет почувствовать их – закрыл глаза и представляет (что он и сам большой).

– И кто я теперь?

Идёт, и те идут, и что-то за макушку тянет их к общей цели.

– Мы сцеплены все тут. Я не человек уже, я большой – вторгся в свою верхушку и живу оттуда. Но кто нами управляет теперь?

– Можно назвать их «сути». Они воплотились в человеке и выдавили его из пространства как бы.

Теперь он знает. Отправил себе ответ из будущего и сейчас сам его получил – очень наглядный вышел ответ.

Как будто одна из стен рухнула, и стало отчетливо видно, как люди проживали себя на опыте. Это были не ситуации, но именно люди, разные по своей природе: преднамеренно-талантливые, зараженные ритмом суеты, поперхнувшиеся царством божьим. Они шли по своим делам, и в это же время мысль реализовывалась в мир через больших.

…И Вилли понесся по улице, и кричал всем: «Смотрите, вот они, вот они!». И люди поднимали головы вверх, и видели больших, и пытались допрыгнуть до них. И они смеялись, когда поняли, что есть эта внутренняя сила, такая огромная, что в тело не вмещается, и они плакали от счастья.

Он забежал в какой-то бар.

– Ты видел? – спросил он у бармена.

– Да. Но что это было?

Какой-то мужчина обернулся.

– Как, вы не знаете? Мы изменили своё направление только что. Теперь люди не идут к своему концу. Люди сами могут выбирать себе будущее.

– Ну, здорово.

Парни чокнулись пивными кружками и дружно приветствовали новую эпоху.

ФЕЙГА СРЕДИ ДЕРЕВЬЕВ И НИКОГДА НЕ ВИДЕТЬ ЛЮДЕЙ

Она сидела на стуле и гостеприимно морщилась. Ей казалось, что она улыбается так: оскал в четверть лица, скулы вытаращены и немного прикрыты глаза. Лицо исторгнутое, никому не досталось – ей. Ноги из юбки, прибраны под стул, рука пальцами бежит по колену – нервная, но она вся из такого: глаза мощные, волосы чересчур. Улицами ходили, её не видели, теперь наткнулись тут, садятся поговорить: скучно им или ищут.

– Что? – спросил. – Расскажи.

– Я была раньше очень толстая, в детстве, – сказала.

– Да ну?

– Очень толстая.

– Ясно. А любишь фильмы или пироги?

– Люблю.

– Можем пойти в кофейню утром? У меня есть «Крёстный отец».

– А я не верю в это.

– Во что?

– Ну, в то, что религии там, обряды.

– А я и не говорил.

– Поняла.

Куда-то подевались вспышки. Раньше её снимали, а потом выключилось. Она сама как фотография – никуда не денется, мыски приросшие – хотела балериной быть, встать и уйти – тоже ведь концерты, представления, но этому с детства учиться. А она толстая была в детстве.

– Ты всегда так боялась людей?

– Я не всегда.

– Тебе платят?

– За это?

– Да. Хорошо платят?

– Мы договорились, что мне не будут платить. Просто они разрешают мне жить в их доме.

– И у тебя есть своя комната?

– Да, наверху небольшая комната. Я развесила там лампочки.

– Ясно. А тебя можно поцеловать?

– Ну да, меня можно поцеловать.

Она закрывает глаза и сосредоточенно ждёт, когда к ней подойдёт это – концентрация жизни, рот мокрый, как у всех. Ей не жалко. Если им так нравится мотать мокрыми челюстями её губы, надо потерпеть… Всё, рот отъехал, и лучше бы успокоиться, но нет: опять открывается прерывисто (видимо, очередной текст).

– Не помню твоего имени.

– Меня зовут Фея, но лучше Фейга.

– Это же другое имя.

– Ну, все имена разные.

– Ладно, Фейга. А вот скажи, у тебя есть цель?

– Сейчас?

– Да нет. У тебя есть большая цель?

– Я хочу жить в доме среди деревьев и никогда не видеть людей.

– Ты немного странная.

– Возможно. Доктор Калеб говорит, что мне не нужен дом, но нужно разговаривать со всеми, тогда я пойду на поправку.

– А чем ты болеешь?

– Ну, я не люблю людей.

– Это со всеми бывает.

– Наверное.

Она как в музее каждый раз – экспонат, но только говорить приходится, но только приходится позировать, переворачивать глаза, как все они делают. Еда идёт в рот, который недавно целовался. Через зубные щели продираются волокна бордового мяса, человек жуёт. Тут ещё и ресторан сразу же: у них свидание.

– Все едят на свиданиях, – продолжает она мысль.

– Это удобно. Тебе удобно так?

– Конечно, я не голодна.

– Тогда я поглажу тебя по щеке. Мне нравится, как ты стараешься.

Одинакового размера пальцы плывут по направлению к голове. Она трясет коленкой и пробует не отвернуться, не выпасть… Ведет взглядом большую бежевую руку из пространства к своему виску, теряя её из поля зрения только в конце. Рука елозит по щеке вверх-вниз и затем возвращается обратно в пустоту. Так странно, что у него нет лица и всё по частям: рука, рот, голос…

Конечно, никто не учил её быть фейгой, и это не в один момент началось. Она медленно съезжала с этой общепринятой полосы, она падала в кювет и была при этом подозрительно счастлива, так что кто-то принял всё это за искусство и стал выставлять её в передвижной галерее с единственной работой, которой была она сама. Посетители оплачивали входной билет в неё и после этого могли делать всё, что угодно, кроме того, что могло испортить работу, повредить её внешне или изнутри. Этого вот делать нельзя было.

Раньше считалось неприличным просто смотреть и трогать, и люди забирали фейг к себе домой, выкупали навсегда и потом запускали в понятные человеческие обстоятельства. Это было весело им – наблюдать, как фейга растеряется, попав в стандартную человеческую жизнь. Это было смешно им, и все вокруг уважали благородный поступок и то, что человек так весело развлекается.

Некоторые влюблялись серьезно, привыкали к фейгам, хотели их обезопасить, спасти, но взамен была только видимость, и сказка получалась дурного сюжета, но собственники не хотели её останавливать: собаки, дети, дачи – они добавляли новые детали в произведение. И всё-таки картина мира не складывалась.

Фейги не гордились собой и не проповедовали себя, они мирно прикреплялись к чьей-то жизни, чтобы кормиться, и тихо мечтали о своём одиночестве. Это было довольно жестоко с их стороны – они разрушали людей иногда, но их самих невозможно было разрушить, они были по-своему неприкасаемы.

– Моё время истекло, кажется…

– Да.

– А ты будешь тут дальше сидеть?

– Буду тут сидеть.

– Что ж, я ничего не понял, что ты такое, но было интересно.

– Хорошо.

Рот отлетел от руки, подобрал голос, и всё это двинулось к двери. Фейга закрыла глаза и оказалась перед окном. Она приподняла раму, и в нос забрался свежий запах возрожденных деревьев. Тишина поражала своей полнотой и величием. Она была дома. Это сложно было кому-то объяснить, как она туда попадала, как она выстроила этот дом: все захотели бы туда войти, но это было нельзя, поэтому она не рассказывала.

– Девушка, а вы не заняты?

– А где мы?..

– В кино.

– Нет, я не занята.

– Тогда можно вас поцеловать?

– Меня можно.

Она сморщилась, оскал в четверть лица, скулы вытаращены, и немного прикрыла глаза. Так она улыбалась гостеприимно, и люди с удовольствием заходили на эту экскурсию в живого человека, как в дом, построенный из незабытых обид.

ТАК ТРУБИЛИ УЛИЦЫ

Вот он такой. Стоит на тротуаре с раскинутыми руками, в своем замкнутом плаще-рулоне, в кропотливых ботинках, без зонта и марочных часов; он классический прохожий – чердак шляпы, он прохожий, только он стоит. Двигаются машины шинами, электронные светофоры – трехглазые палки, рекламные экраны, галогенные витрины, телефоны, примотанные к вискам: голос переходит в сигнал, и везде эти волны, компьютеры, магнитные стены. Глубокий длинный шум растворен в ушах, как привычка; раньше тут были лошади, потом их же силы, и, наконец, вывелась такая вот уличность – громкая и глухая единовременно.

– Кто бы такое объяснил?

У него закрыты глаза, уперты ноги, туловище и только руки – из стороны в сторону, он как будто летает, или это управление ветром, или защитная реакция: нервы – но он совершенно спокоен. На лице такая тишина, сосредоточенность и даже мимики нет – тишина. Это какая-то идея – в его манере, в его поведении; это какой-то умысел. Но пока тайна замкнута, как и плащ.

– Что-то он нечеловеческое испытывает…

– Думаете?

Потоки людей из стороны в сторону, горожение, пульсация, зуд. Хочется движений побольше – из кожи вон; хочется постоянно метаться, прыгать выше своей головы, и кто-то бы попрыгал, но снизу батут из листового асфальта. Жизнь – это колебания частиц, полей, везде нужны колебания. А тут вдруг этот стоит – размеренный, моношляпный. Выжимает из публики чувства. И кто-то кинул монету, но шляпа у него на голове и, кажется, он не денег ищет. Руками не реагирует на звон: руки отдельно летают, пальцы сведены – разные витки из ладоней. Это ли какое колдовство?..

Вопросы выветрились в метре от него, как будто никого не слышит, но что-то большее с ним – он чувствует – особые способности, и это слух, память, адаптация к современности. Как он выдергивает это руками, что он выдергивает? Как он ваяет – из ничего, что ли: скульптор или городской сумасшедший? Пальцы на одной нитке – иногда раскрываются, и оттуда выходит не звук, но хотя бы жест, такой плавный, как тонкая ирония.

Это дирижер. Теперь они догадались – по тому, как он красиво вывернул локоть, теперь многие раскусили, и где-то здесь должна быть музыка, но – обычный тротуар, и люди-шаги… Откуда здесь музыка?

Что-то вставлено туда, в его руки, что-то под кожей – дирижерские палочки, или просто вены вздулись, напряжены. Немного передохнул – и новые фигуры прямо из пустоты выстраивает. Замахивается и берет сверху, правой немного приглушил и обеими вывел в волну такую…

– Я что-то слышу, как звук, но много тоньше.

– Внушение?

– Я что-то слышу.

И другие начали собираться, закрывали глаза, сосредотачивались – и точно: где-то вокруг был новый звук, что-то скрытое, воздержанное (ша)…

– Это же музыка!

Пешеходные клавиши, арфы из домов, рожок для неба – офисная акустика, электрические импульсы как новые струны… Толстая дама, которая первой услышала, разгадала секрет.

– Есть такой инструмент – терменвокс. Это когда играют на физических полях, запуская туда руки, изменяют колебательный контур и появляется звук. Это концерт перед нами, это современное искусство, вот оно какое – не сразу и догадаешься…

Нота шевелится, как биение, неозвученный манифест: что-то не так идет, какая-то пагуба в этом мире, отсюда и музыка такая – тихая, беспомощная музыка. У каждой эпохи есть свой звук. Теперь это излучение, неслышимые барабаны и немые скрипки.

…И люди хлопнули себя по головам, мол, точно же – это игра на шуме. На звуках и информации концерт. И как они раньше не поняли? Кто-то решился повторить, но дальше смеялись. Дирижер пробыл тут до вечера. Доиграв завершающий этюд, он поднял руки в последний раз, чтобы удержать шляпу, сделал небольшой поклон и смешался с толпой.

НАМ НУЖЕН ЧЕТВЕРТЫЙ

Мужчины, которых она хотела, не давали ей искренности, только возбуждение, но и этого было немало: после такого она катилась по утреннему городу как липкий карамельный шар, собирая собой невидимые городские шорохи, запахи океана, мусор с бордюров, песок и цветы. Прикосновения оставались на нервах, и некоторое время ещё она чувствовала их, выискивала порами засекреченные куски пространства. Такие чисто телесные ощущения.

Потом – всё. Через пару дней этот парень звонил ей из своего потного рабочего будня, и им говорить было не о чем особо – какие-то возвраты, погода, дребедень. Так всегда бывает, и она не понимала, зачем вообще звонить, если точно будет не о чем разговаривать.

Ей мало нравились физиологические мужчины, гораздо интересней были те, что думали. В отношениях они были ленивые и простые, но зато из них получалось вытянуть парочку полезных вещей: легенду или шутку. Такие были ей по душе. С ними удавалось дружить, к ним можно было приходить с сигаретой и menses, приходить и укладывать себя в складки их живота, и в складки их ума – такие мужчины были лучше всего. Иногда они «подумывали о семье», но очень редко, в основном, когда видели чужих детей: им хотелось бы посмотреть, что получится из их биологического материала; это же нормальное интеллигентное развлечение – делать детей, чтобы посмотреть, как именно они тебя повторят.

Иногда они вычитывали ей за легкомысленность, но это было не от злобы у них, просто они старались получить свой поцелуй, ради чего иногда даже прибегали к нотации, хотя обычно им это было лениво, так как поцелуй можно было получить во многих других местах и без использования каких-то трудоемких методов. Но всё же лень у них была вполне адаптационная. С ними было хорошо путешествовать и выходить в свет. На свету они становились более расслабленными, почти всегда напивались и начинали петь, или читали долгие готические стихи, а потом находили в себе какую-то новую ипостась, например, представляли себя львами рыкающими, и даже их большие карьерные животы не могли пошатнуть их эту тёплую алкоголическую иллюзию.

Те, кого она хотела и те, что думали – это было два типа мужчин, с которыми она проводила время. Больше никакие варианты её не устраивали, точнее, всех остальных она рано или поздно записывала в один регистр: там были мужчины убыточные, будто вырезанные из природы кривыми ножницами. Когда она вычисляла таких, то сразу же переставала замечать, и они как-то сами собой растворялись в пространстве, хотя иногда она о них спотыкалась, и ей это было малоприятно – спотыкаться о ровное место, поэтому каждый раз после такого она давала себе установку ходить осторожнее.

Мужчины ей были интересны ровно четыре месяца в году, ну, иногда ещё урывками, если нужны были деньги или внимание – такие капризы, она же была женщиной чистого, в некотором смысле, одногранного типа – женщина чувствующая. Итак, только четыре месяца в году – в основном, томные осенние и начало весны (и то не залпом, а если суммировать дни) она проводила с мужчинами, а всё остальное время Рани отдавала широкорату, андрогину и люсечке-сверхсамке, то есть представителям остальных трех полов, каждый из которых был частью их любовного союза.

С тех пор, как была открыта духовная многополость, все наболевшие вопросы тут же разрешились, вся эта неразделенная страсть, измены, слезы, исступления – все это понемногу отошло, и люди стали искать «докирпичики» себя, неспешно, никуда не торопились, ни с кем не ссорились. И если раньше кому-то становилось скучно – быт и деградация ценностей, то теперь человеку не обязательно было придумывать для своей жизни какой-то долгоиграющий смысл. Ему не обязательно было искать высших развлечений, потому что всё уже было придумано: почти половину биологического срока жизни человек искал свои «составные части».

Рани называла их союз «капибара», и это было удобно – давать название союзам, можно было не тратиться на долгие предложения: «Как твоя капибара?», и сразу всё понятно. Некоторые придумывали гербы своим союзам, ну там щиты, животные, какие-то символы, вензеля, но им пока было рано об этом думать, ведь они никак не могли подобрать пятого – пятого по счету, но фактически он назывался четвертым, так как в пятии более полых союзах была особая нумерация. Мужчина всегда считался четвертым, пятой была женщина, которая замыкала кольцо, а на первом месте располагался умилительный андрогин.

Это было открытие, жить после которого стало легче и интереснее, были перетрактованы многие литературные произведения, выведены новые образцы жизни, и всё это было как внезапно рухнувшая на человека свобода – вот ему запрещали смотреть на солнце, а теперь – смотри, сколько хочешь.

Разумеется, где-то оставались ещё ветхие духовники – такие, кто жил по старому образцу, то есть, создавал устойчивые пары вида «мужчина и женщина», но теперь это было крайне неудобно и даже опасно: были случаи, когда женщины умирали от брака, а мужчины почти всегда становились такими безобразными – сидели в летних креслах с большим рыхлым лицом и никак не могли привести себя в тонус. Все страдали от таких примитивного типа отношений, и все становились рыхлыми, поэтому многие, конечно, вовремя одумывались и прекращали это посмешище – семью из двух человек.

Для сотворения детей было достаточно и стандартной биологической пары – в этом смысле ничего не изменилось. Но кому было интересно сотворение детей, когда можно было сотворить что-то намного более смелое, а именно – «полноту жизни»?

В гармоническом смысле капибара была почти завершена, требовался только мужчина, один качественный добротный мужчина. Они сразу же определили типаж – вот этот самый ленивый мыслитель, именно такой типаж они предполагали в качестве четвертого. Конечно, можно было отступать от регламента, потому что они всё-таки искали духовного партнера, но внутренний мир часто проецировался на внешности, и надежные люди выглядели именно как надежные люди – спокойные, уверенные в себе мужчины классического образца. А капибара искала именно надежность – всего остального у неё в общем духовном поле было с лихвой.

Итак, они искали мужчину. Каждый начинал свои отношения, то есть, формировал пару, а потом, если всё шло хорошо, кандидат знакомился с другими членами союза, и вступал отношения со всеми по очереди до тех пор, пока где-то не выявлялось проблемы, и тогда поиски надо было начинать заново.

Таковы были новые времена. Рани приветствовала их улыбкой изо дня в день, делала свои дела, бегала на свидания, любила капибару, и всё у неё было прекрасно, ровно до той поры, когда она встретила Фикса. Это был истинный мужчина плотной массивной породы, сильный, надежный, с четко очерченными скулами, как у гор, и его раскованная деловитость приводила её в восторг.

Фикс отличался от других тем, что его было много, он был полноценен сам по себе, и ему как будто бы не надо было собираться ни в какие союзы, и сам он был против всяких устойчивых человеческих образований, игнорировал бары, митинги и всевозможные общественные увеселения. Он был такой вот надежный и самодостаточный, что вызывало в Рани массу разнообразных чувств – от зависти до восхищения, плюс смущение от того, как сильно он подходит их капибаре, и как сильно их капибара была ему не нужна.

Этот мужчина был такой ироничный, такой праздничный, своетипичный, на лице как будто ухмылка зависла, и никто не мог ее отодрать. Рани так любила смотреть на него, трогать его, слушать, что он говорит. Сначала это было обычное соединение, проба, но потом стало всё сложнее расставаться, и оба были озадачены, потому что почувствовали что-то такое пространственное, многомерное, и это было выше ощущения и больше близости. Им даже говорить было не обязательно – в том смысле, в котором каждый говорит о себе, а потом все делают вид, что это общие интересы – так им было не обязательно, но они всегда находили, что обсудить.

Когда устанавливалась тишина, они передавали мысли по коже, по волосам, проводили через руки, и мысли становились такие длинные, как прошлое и будущее на одной нитке, и сами они были на одной нитке, в одном пространственном отсеке, и больше никого не требовалось – это была догадка, которую они запирали вне своей головы. Думать об этом всерьез никто из двоих не решился бы.

Так они встречались. Днем ходили каждый на свою работу, вечером ходили по рукам: Рани ужинала со своей капибарой, а Фикс навещал друзей, но ночью они непременно встречались. Гуляли просто по улицам или шли в крытые ромашковые поля, где он одаривал её отборной лаской, и он рвался напополам, чтобы что-то сделать для неё – размножиться и стать всем сразу, заменить ей андрогина, широкората и люсечку. И она чувствовала это всё – не только телом, но и где-то вокруг себя, и она чувствовала, что в эти минуты они были в бесподобном меньшинстве, и это было похоже на полноту жизни.

Граница между ними таяла день ото дня, ещё немного – и можно было срастись, но тут не в тканях было дело, а в том, как они внутренне дополняли друг друга – очень точечно. И Рани уже начинала нервничать оттого, что так сильно затянулись эти пробные отношения, и пора было решаться на что-то кардинальное, а решаться можно было только на одно – ввести его в капибару. Никакие другие варианты даже не появлялись у неё в голове. Другое дело, что Фикс совершенно не хотел никуда себя вводить, и ей предстояло как-то корректно его уговорить, что ли, приспособить, как-то его переменить…

– Но что я делаю?

И она затягивала эти переговоры, как затягивают веревку на шее, и задыхалась, снимая себя с петли, а потом снова становилась на стул и читала стихотворение и выбивала стул, чтобы из раза в раз брать всю их беду на себя. Хотя беды-то никакой и не было. Фикс как-то спросил у неё, что случилось, и она все рассказала, и тогда он предложил испытать: ну, мало ли, что-то перевернется в нем, это же было так естественно – собираться по частям в одно, люди же это делают, ну, и он тоже попробует. В общем, они договорились на пятницу – пятый день недели, в некотором смысле символическая придумка.

И в пятницу всё прошло просто замечательно. Сначала был общий ужин, и капибара варила сыры в котелке с вином, и мужчина тоже варил, дальше они посмотрели какое-то кино в гостиной, а потом люсечка-суперсамка утащила гостя к себе в комнату. А Рани сидела за стеной и прислушивалась, и волновалась на тему того, чтобы только его не забраковали. Так все выходные он переходил из комнаты в комнату, от одного капибарца к другому, и пока его всюду утверждали: люсечка была крайне довольна этим вариантом, ей даже отношения не понадобились, чтобы рассмотреть в Фиксе истинного четвертого. Широкорат был достаточно лоялен, но не только сейчас, а вообще по жизни, ну и сейчас тоже. А вот на андрогине случилась заминка. Он вроде бы ничего не имел против такого типа мужчин, и ему всё нравилось у данного кандидата – всё, кроме его ухмылки, которую никак не получалось отодрать.

– Я не могу, не могу это выносить. Какая у него неромантичная мимика, и ещё эти шуточки. Нам только циника тут и не хватало.

– Но нам и не хватало циника!

– Пока ничего не отвечу.

Так заканчивались выходные. Фикс сидел в комнате у Рани и проводил параллели рукой по её животу.

– Мило у вас. Но даже если капибара меня примет, я не смогу к этому по-серьезному отнестись. Я свободный человек, сложно-составной, мне не нужны эти гербы и эти фотоальбомы.

– Ну, знаешь, это многие так говорят, а потом как соберутся «в пять», понимают, что только тогда жизнь и началась.

– Видишь ли, Рани, несмотря на это громкое открытие, все люди по-прежнему неодинаковы, нет закона, который бы делал их абсолютно идентичными.

– Даже закон природы?

– Природа человека непознаваема.

Так они болтали у неё в комнате, потом он поехал к себе домой, а чуть позже, вечером, андрогин вынес своё решение. Это был отказ. И все выслушали и разошлись, но Рани в который раз упала со своего стула и теперь не хотела себя вынимать из этой веревки, и не хотела себя распутывать. Ей было как-то обидно, что ли. И она накинула кофту, и пошла на прогулку, иногда так приятно было пройтись по вечернему городу. Она шла, а внутри у неё гнило что-то такое ветхое, архитипическое, и она удивлялась, откуда взялось это недомогание.

А потом Рани остановилась около того поля, где он передавал ей свои мысли по волосам. Она стояла там, под углом к собственному телу, и не могла понять: она сейчас угол или женщина, так же, как и человек, идущий по ночному городу – для кого-то тень, или страх, для кого-то – безразличие.

И это была единственная её правда: человек всегда есть многое. Он состоит из тысячи очертаний, и его нужно грандиозно отображать – с разных сторон, другими людьми, качествами – чем больше, тем лучше. Люди выпуклые, как дерево, люди не на плоскости. Люди – одно из пяти. Как же она забыла. Пора было выкинуть этот стул для стихотворений. Сколько дурацкого пафоса…

Она фыркнула сама на себя, потом вынула из сумочки фотографию капибары и сразу же почувствовала эту составляющую: человек совершенен, когда он собрал себя. Только так. И Рани достала телефон, самое последнее слово в контактах – это Фикс. Запустила себе руку в волосы – там никаких мыслей от него.

«Мы говорим отказ». Она уверенно стерла номер, убрала телефон и пошла домой.