Текст книги "Шуршание философа, бегающего по своей оси"

…Это было раннее утро. Рори вышел из самолёта, и мягкий весенний воздух окутал ему лицо. Фером просыпался, как после долгого сна, или это человек сам просыпался – непонятно было пока. Он закинул рюкзак за плечи и шагал по внешнему аэропорту уверенной походкой, не перемешивал своё тело с окружающим пространством, но предвкушал свои счастливые времена в этом городе. Он шёл по аэропорту, и вокруг плавно вырастали волны из деревьев, и возникали дебри, и свет свешивался страшными клочьями с облаков…

Рори прижался к стене и вынул платки для слюны, он достал целую пачку платков из кармана и приготовился упасть, как множество раз падал в своей жизни, но в этот раз он совсем по-другому обрушился, он рухнул так безнадёжно, как будто из него вынули двигатель, основную деталь, которая запускала эту человекомашину.

– Они украли её, забрали просто так… Он соврал мне.

Тело его лежало обмякшее около стены, но последний импульс двигал ноги по тропинке: Рори забегал в свой волнообразный лес, где ему предстояло спрятаться навсегда.

РАЗНОЦВЕТНОЕ

Серое примятое небо, капли – почти молекулы, висят плотно, воздух как из воды. Человек в красной бейсболке размазывает пену по асфальту, носятся корзины с газетами, бормочет океан что-то. Гиль открывает баночку с рефрешкой[1]1
  Рефрешка – цветная газированная вода в алюминиевой банке.


[Закрыть] и вливает в себя этот красочный пузырчатый раствор. Теперь он разноцветный человек: внутри у него столько оттенков – не сосчитаешь.

– Хелло, Ванесса, я рефрешку пил, – говорит он с гордостью соседской девчонке и выпускает шумную радужную отрыжку.

– Мне мама тоже купит на рождество, – говорит девочка с угрюмой завистью. – И вообще, я сок пробовала из бутылочки четыре дня назад, так вот!

– Сок из бутылочки! Да ну?! – говорит Гиль и заглядывает Ванессе в глаза, пытаясь угадать по оттенкам на радужке, не врёт ли она и не обманывает ли его насчёт сока.

Девочка высокомерно кивает.

– Здорово, – с неохотой признает поражение мальчик.

А потом они бросают друг в друга два кулачка грязи из лужи, смеются и убегают глазеть на паром, который хоть и приходит-уходит два раза в час, но всё равно всегда интересно понаблюдать, кто там катается, какие-такие люди, и в какой одежде, что у них на футболках написано, и как они смеются, и о чём говорят. К тому же, флаг у парома такой красочный, на ветру дёргается, как юбка у тёти из вентилярии.

– Хромой из серого дома рассказывал, что если к белым подбегать и говорить, что ты голодный, то они денег дают, просто так! Веришь в это?

– Как это – просто так? То есть, вот ни за что?

– Ну, они жалеют, как бы, человека, помогают ему.

– Это мне не понятно, они же могли на это рефрешки себе купить или галинью с карри? Зачем они отдают?

– Хромой говорит, что у белых деньгами все карманы забиты, они их даже не считают никогда, только подкладывают и подкладывают. А если какой белый захочет на эти деньги рефрешки купить, то столько её получится, что можно заставить весь амбар китайский, где рис хранят, видела его?

– Он же огромный, этот амбар! И что, везде там рефрешка будет?

– Везде.

– Ого.

– А ещё хромой говорит, что белые едят в ресторанах по выходным. Это такие места, где цены на еду в десять раз больше, чем в магазине, но зато еда там разложена красиво по тарелочкам, и её приносят люди в костюмах с блестящими пуговицами. Белые иногда там ужинают и даже что-то такое пьют… одна бутылка стоит как полтора года в той красивой школе на Каунде учиться.

– И они платят столько денег?

– Платят.

– Где же они все эти деньги берут?

– Хромой как-то на пароме катался и разговаривал с белым, который работает чемоданом… нет, кто-то другой он… Дипломат! И вот он работает этим, и ему каждый месяц дают за такое кучу денег.

– Надо же! А если я буду сумочка, мне дадут денег?

– Думаю, что должны дать, это же не очень большая разница – между дипломатом и сумочкой.

– Мне дадут кучу, и я куплю рефрешки баночек сто… А лучше двести. Сама буду пить и с тобой поделюсь.

– И мы будем разноцветные каждый день!

– И наши отрыжки радостные поднимутся вверх, и там слепятся цветные облака.

– Точно! Давай-ка ты поскорее становись сумочкой.

– Ладно… Только вот как это сделать?

– Ну, смотри: ручки у тебя есть…

– А всё остальное?

– Надо подумать.

Они сели на бордюр и почесали головы. Уже паром два раза причалил-отчалил, уже рыбаки вытащили на берег вечерний улов из семи гароп и одного страха, а они так и не смогли ничего придумать.

– Кажется, я понимаю, почему у этих белых так много денег. Не так-то просто стать сумочкой, что уж про дипломат говорить, намучился он, наверное, тот человек, – вздохнула девочка.

– Это точно. Вот ничего ведь в голову не лезет, а мама говорит, что я самый умный в семье. Знаешь, что? Давай не будем больше им завидовать, белым, а будем их уважать за то, что они такое придумали.

– Давай. И ничего, что мы рефрешку раз в два месяца пьём, зато можем веселиться и играть, а не ломать голову над тем, как стать каким-то предметом.

– Вот-вот. К тому же, карманы у меня дырявые, если бы сюда кто деньги положил, сразу бы выпали.

– И мы потом бы их не нашли и расстроились. Нет уж, пусть будет, как сейчас.

– Да!

Ванесса сгребла в кулачок немного слякоти поплотнее и швырнула в лицо Гиля так, что чуть весь рот ему грязью не забила, однако, он сумел вовремя спохватиться и запульнул в девочку камнем – прямо в лоб. Оба рассмеялись и продолжили беседу.

– А что ещё хромой говорил? – спросила Ванесса, потирая свежую шишку.

– Ещё он говорил, что у белых есть дома в несколько этажей, и что они могут выбирать, на каком этаже будут спать, а ещё у них там есть специальный ящик для костров, так что можно прямо в комнате разжигать, а во дворе дыра квадратная, и вода в ней голубая-голубая. Там они купаются. Это хромому мама его рассказала, она в одном из таких домов убирается.

– Купаться во дворе и голубая вода, надо же!

– И ещё им полотенца каждый день новые приносят. Хотела бы ты каждый день новое полотенце иметь?

– Сильно бы хотела! Вот я бы их пачкала – изо всех сил, а мне бы с утра чистые давали.

– Хорошо бы было.

– Очень неплохо.

Паром со звуком выпустил пар и потянулся лениво к другому берегу, а Гиль с Ванессой улеглись на колючей траве и смотрели в вулканное небо.

– Сейчас начнётся. На сколько ставишь¬? – спросил мальчик.

– Считаем до пятидесяти трёх.

– А ты сколько говоришь?

– Сто пятнадцать!

– С ума сошёл! Лето же!

– А вот скажу сто пятнадцать.

– Закрываем глаза.

Один, два, три, семьдесят пять, девяносто четыре…

– Девяносто шесть! Ты продула!

– Ну, ты тоже не угадал…

– Ладно, ничья, но признай, что я лучше высчитываю, за сколько оно свалится.

– Ерунда! Завтра ещё раз сыграем, а пока отстань, я хочу посмотреть.

Они откинулись на спину и глядели туда, наверх, и видели эти спектральные взрывы, и как многие цвета возникали над головой – лиловый и оранжевый, синий и красный – словно кто-то большой отрыгивал после рефрешки.

– Знаешь, всё-таки хорошо, что я не стала сумочкой, у сумочки же нет глаз, и как бы я смотрела сейчас на эти разноцветности?

– Да, ничего бы не увидела, обидно. Но я бы тебе пересказывал.

– И чем бы я тебя слушала? У сумочки даже ушей нет.

– Я и забыл. Очень хорошо, что мы остались теми, кто мы есть.

Закат уходил, наступала темнота, мягкая, тёплая, пахло травами и солёной водой, которая снова и снова перетекала из океана в воздух, из воздуха в людей и обратно, перемешивая человеческие мысли, перетасовывая настроения и выкидывая результатом эти неимоверные цвета, эти красочные заповедные конструкции.

ПОДДЕЛКА БРЕНДАБОГ

Цепь ощущений – потом, сначала цепь как граница между состояниями, но они подготовились: постились и размышляли о грехах, в основном, будущих, но «всемилостив Отец наш». Теперь вот эта худь, острое бедро – стержень прихожанина, а на него уже мирские ценности эксклюзивные намотаны: платье по фасону стихаря, приподнятые в благоговении пяточки (праздничная подпорка – шпиль), резные скарабеи, печати из терракоты и праведный клатч на руке. Тело умаслено благовонием, на голове платок из ангельских волос. Пономарь немного квадратный, и поэтому у него мозг из угла в угол катается, но зато душа внутри чистая и спокойная, через неё он и смотрит, вычисляя лукавого в толпе. Но худь не лукавая точно – он видит по лейблам, решает тут же, что надо бы направить её по жизненной тропе. Алтарщик этот хоть и без алтаря, но зато с полномочием – цепочку снимает и пропускает овец несчитанных к свежим водам нового модного завета.

И худь пошла бы к водам, но сперва осмотреться надо, изучить пути, приводящие к царству. Сначала выбирала, куда, а потом выпала прямо в священный мрак: а там свечи без огня, но за здравие, там милостивый око металлогалоген, там золотой свет с потолка – небесное откровение. И прихожане приходят или прихаживают, а потом стоят тут, окутанные мирской скромностью, стоят смиренно – это одни, а другие трясутся ещё, трясут свои тела под звуки габриелевых мандолин, пропитываются божественным духом, погружаясь в динамичный экстаз.

Человек, к примеру, девушка (худь) – она же девушка, дева поистине, только наоборот. Руки упругие, тонкие, волосы с зеркальным покрытием, губы-подушечки, гуттаперчевый бюст (сейчас деву подробно рассмотрели). Сидит на пружинном стуле поперек, лицом светит, хочет поделиться с кем-то этим своим таинственным настроением, вибрацию передать, хочет безрассудности, тесноты, кремния, но тут главное не переборщить, поэтому начинает она с веры и исступления – танцует.

Она дева, но не совсем, это точно. Вынимает харизму, спину распрямляет и готовится совершить растление сердец, но на самом деле жаждет исповеди особого вида, которую производить можно будет тут же, после пятой евхаристии, а для этого тут всё готово:

Сангри́я из крови Христа, Текила, Курвуазье, Бифитер.

Быстро и ярко – везде. Процедуры на любой вкус: вживление характера, импланты смысла, порок животворящий, столкновение с бесом – борьба телами. И этот перезвон, вносящий шаткость в умы, отображается в умилении сердца. Перезвон сотрясает тела, и «соединяются все народы, землю населяющие», и вот оно стадо едино, и единый пастырь – в голубом колпаке парнишка протирает пластмассовые круги.

И она смотрит на него возвышенно и входит медленно в четвёртое состояние благодати. Она такая девочка приятная, светлая вся, плоская, как икона, со стула встаёт и начинает снова плоть прислонять к звукам, ноги энергично двигаются, расслабление, платье приподнимается, а под ним тело горячее, чистое – худь к исповеди подготовилась.

Украшенная не целомудрием, но платьем этим, она впускает в недра свои волю к спасению, но риза души её не хочет сиять белизной, примешиваются к ней и бесовские помыслы, и притворство, и сладострастие. Но это же ничего, кому-то нравится даже, вот ему нравится – человеку в бежевом пиджаке, он совсем даже не страшится такого порока, подходит к деве, ртом к уху подбирается и говорит:

– Можно вас исповедовать, оно же – угостить?

А она ближнего не обидит. И они сидят вместе около тёплой стеклянной церкви, у которой купола хрустальные над мойкой перезваниваются, где спасение жидкое и моментальное.

Курвуазье, Бифитер, Кровь Христа.

И он гладит её по голове, отпуская все грехи. Помолились, сблизились, и он готов провести языком по её губе, а она пьяненькая, смешная, ей всё равно, когда так. И снова по их телам бежит разжиженная благодать, и оба к вечности подбираются. Свечи повсюду, чил-аут. Она сваливается в одно из кресел, и он за ней туда, в вере своей силён, сжимает ей грудь правой ладонью, прикладывается губами к образу, вознося ожидания как молитвы.

Крики те «царь небесный» из неё вынул, а потом резко ушёл, оставил благословение за бретелькой и ушел, а она тут, как ересь, немного озадаченная этим скромным таким благословением, но не так уж. Грехи конвертировать по-прежнему выгодно, и это истинное её возношение. Сейчас она к мирскому готова: бедро заострить и идти к утешителю, где готовый дух продают, любимый её – сладкий с амброй, или что-нибудь из новинок.

Худь теперь сидит спокойно на стуле – полувер, полушария срослись, и это состояние просветления, это здесь церковь новая, это здесь город знаменитых икон – вокруг. Терновые венцы по магазинам – держи-дерево, подставной огонь жжет, фимиам в трубочках намного удобней, чем из кадила, а ещё люди над предметами трясутся – всеобщий страх.

– Но это обычный танец – дева говорит. – Танцуй.

И сейчас она больше, чем дева, – носитель мнения. Сожженная на покупном костре (можешь – разожги), удавленная обстоятельствами, вываренная в словесной жиже, дева и пошла бы на курсы по убийству воображения, но только она и так уже неврастеник.

– Вот-вот, – подтверждает.

Расплачивается, берет свои сокровища со шкалы уровня и уезжает в ад.

* * *

(вместо окончания)

– Простите, я не знаю дороги, – говорит таксист.

– Тогда домой поеду. Сверните на светофоре и по прямой.

– А если молния в капот?

– Хорошая погода и никакой грозы.

Ехали-молчали, за окнами витрины, темнота и огни искусственных цветов падали горизонтально, как предчувствия, или без цели, просто так осыпались. Они ехали, и это был обычный автомобиль изнутри, и стены не выламывались, и не текло стекло. Чудеса закончились, чудес никогда и не было – маленькая фальшь.

– Вы часто на этих тематических вечеринках? – водитель заговорил.

Худь что-то писала через телефон, смотрела на экран и теперь даже глаз не подняла – так и отвечала, не прерываясь.

– Бываю по настроению. На вечеринках.

– И как там?

– Ну, как там… Все ходят.

– И вы, как все?

Она какое-то время молчала, тыкала в экран и, кажется, уже пропал разговор, но она вдруг подняла глаза, подняла глаза и тут же вскрикнула:

– Мы не туда едем! Вы заблудились!

– Я не заблудился. Хочу вас пригласить кое-куда. Можно?

– Что вы творите?!

– Хочу вас пригласить…

– Да я услышала!

– Вы не бойтесь. Это обычная прогулка, вы не бойтесь, пожалуйста, вот, можете забрать мои права. Только не бойтесь.

Худь выхватила карточку, которую он ей протягивал, посмотрела на фотографию, личные данные прочитала внимательно, включила телефон.

– Я сообщение отправлю, мало ли.

– Конечно.

– У меня в первый раз такая ситуация. Очень неожиданно… Да и поздно уже.

– Это ненадолго, прошу вас.

– Ответ уже пришёл, видите? Если что-то со мной случится…

– Доверьтесь мне, пожалуйста.

– Ладно, только отвезете меня сразу же, как попрошу.

– Тут же отвезу. Как только попросите.

Скоро они были на месте. Вышли из автомобиля и двигались по прогулочной дороге. И ниоткуда не лился на них белый свет, и ниоткуда не сыпались хорошие примеры, и манны не сыпались, и ангелы, людей тоже тут не было, и не было никаких чудес (потому что чудес не существовало никогда), а была такая металлическая ракета, тело-ракета, шаровидное здание, врытое в землю.

– Планетарий?! Это тут при чем? – взорвалась девушка.

– Можно вас сопроводить?

– Да я была там. В школе нас водили.

– Ещё раз посмотрим. Там туманности можно увидеть, и звезды, и луну…

– Ну и что?

– Ведь это очень красиво.

– И дальше?

– Простите за навязчивость, можем вот тут присесть?

– Какая-то скамейка… Да что вам надо?

– Хочу вам показать.

– Только без всякого там…

Девушка сняла босоножки, подложила журнал и села на скамейку, осторожно – чтобы платье не помять.

– Поднимите, пожалуйста, голову…

Она скептически хмыкнула, но долго не сопротивлялась – подняла.

– Видите?

– Что вижу?

– Небо. Такое блеклое, серое, темное, звезды как будто старые – уставший космос. Кажется, что светильники перегорели, и созвездий никаких не видно, и ещё эта дымка – всё размазывается, всё такое нечеткое, непонятно, как люди могли любоваться этим из века в век. Мутное некрасивое небо и редкие невнятные огоньки.

– Это потому, что мы из города смотрим…

– Вот именно, – сказал он особым тоном и отошел немного.

Худь подняла брови и посмотрела в его сторону.

– Так что вы хотели показать?

– Это и хотел. Извините за беспокойство. Я отвезу вас домой.

Девушка вздохнула капризно и хотела уже обуваться, но вдруг какая-то остановка, мысль, и она замерла на своем месте, ещё раз голову запрокинула и долго смотрела туда, как будто хотела увидеть этот спрятанный смысл.

– Забыла, как это называется… слово такое… Аналогия! Да, точно! Это ведь аналогия с тем, что на вечеринках, да? Созвездий не видно обычным глазом, и брендабога тоже не видно, но это не значит, что они – подделка? Вы об этом же? Вы же об этом?

Человек пожал плечами.

– Кажется, я поняла, поняла… А что, можно и зайти ненадолго. Давайте зайдём. Только я подготовлюсь: придумаю желание…

Таксист улыбнулся вежливо, подал ей руку, и они пошли к кассам обсерватории.

БУМАЖНАЯ МАМА

Он был ребёнок обычный: глаза яркие, большие, поспешный рот, деловитость, голова-пух, коллекция настроений – такой же, как другие, ребенок, вот только мама у него была бумажная. Любимая бумажная мама. Она приходила к нему по вечерам чаще, иногда днём после обеда; она пахла деревьями. Она появлялась из-под подушки обычно или оказывалась в шкатулке на столе – он всегда удивлялся, как она умела так незаметно прокрасться в комнату, чтобы получился сюрприз.

Она появлялась, и Вигор говорил:

– Мама пришла!

И не случалось ни дня, когда её не было рядом.

Мама рассказывала ему о странах, в которых она жила. Она путешествовала по миру. На континенте слонов она видела бога-какао, сусеки летучих мышей, людей с синими глазами, которые капали себе чернила каракатицы, чтобы стать шаманами, рассказывала про театр на острове, и как у природного явления нашли сознание, описывала экзотические виды шумов, и как в бушах сумасбродная саранча грызёт деревья вместе с птицами. Она писала про такие места, куда приезжали лечиться сказкой люди с кризисом эмоций, люди-бумаги, пророки, коммерсанты, и мама вот поэтому туда поехала: она же была человек-бумага.

Мама присылала ему подарки. В основном, через родственников передавала, иногда через знакомых. Так у него появились маски, в которых танцуют, чтобы ускорить исполнение желания, блестящие фигурки жаб, сосуды из страусовых яиц, деревянные барабаны, пахнущие чужими местами. Пару раз она даже присылала живых птиц – теперь они чирикали тут в клетке около окна.

Мама никогда не вкладывала фотографии, и он думал, что у неё нет лица, но оно и не важно было – он видел её целиком, как человека-тетрадь, и бережно сохранял в памяти их общение. Не только в памяти сохранял: у стены стояли огромные шкафы, в которых лежали мамины письма. Она отрывала от себя по листочку и пересылала ему – так Вигор себе представлял. Иногда он доставал их оттуда и строил настоящие пространственные дома, или разбирал письма по темам, вчитывался в какую-то одну историю и в прямом смысле видел, словно перед ним происходило – как хлопок растет в чистой соли, как летит над океаном рыба, как чешет длинный красный нос кахау из семейства мартышковых.

Иногда ему очень хотелось рассказать ей о своих впечатлениях, нарисовать для неё открытку, чтобы она носила её с собой как закладку, но мама просила не делать этого: она же может уехать из той страны, куда он пишет, и тогда его открытка попадёт в переделку. Или, того хуже, какой-нибудь злой почтальон станет над ней смеяться, или даже напишет гадкую шутку на конверте, и он потом очень расстроится, когда получит её назад. И поэтому Вигор никогда не писал ей писем, боясь злого почтальона, а если и писал, то сразу же прятал в ящик.

Мама была шершавой, мягкой, светлой. Она писала разными цветами, но иногда простым карандашом, и это были истории о том, как грустно бывает жить так, без близких людей и семейных ужинов, как страшно бывает. И Вигор плакал, разгадывая её шуршащую тоску. Он понимал, что у бумажных людей и дома такие же, а как мама будет жить в этом огромном доме? Разве что, он её в блокнот положит, или в какую книжку, но маме, наверное, тесно будет и в блокноте, и в книге. Пусть лучше она дальше путешествует по своим бумажным странам, а он её будет любить – очень сильно, так сильно, чтобы она смогла чувствовать, будто они вместе.

Первые перемены в сознании у Вигора случились, когда он пошёл в школу. Общаясь со сверстниками, он постепенно понял, что у других детей мамы вполне обычные, выпуклые, и только у него одного бумажная мама, которая не печёт ватрушек и не устраивает ему заварное детство, но зато интереснее всех на свете описывает мифических хвостатых и как правильно обнимать ногами диких лошадей. И он начал ещё сильнее гордиться собственной мамой, тем более, что ватрушек он мог и в кондитерской купить на карманные деньги.

Чем взрослее он становился, тем ему страшнее было спать ночами: ему виделись какие-то беспросветные монстры. Вот и сейчас: кровать вертикальная, и он летает, во сне и после сна, он летающий мальчик, собранный из чернильных узоров, он – потомок блокнота, бумажный мальчик, исписанный небывалыми историями. Так он себе виделся в снах, так он себя ощущал, когда просыпался, и удивлялся, почему сны казались кошмарами, ведь ему не стыдно было быть бумажным, и ничуть он этого не стеснялся. Только вот с ночными монстрами, вполне конкретными, сложнее было сражаться, и тогда он вызывал маму на поддержку: придвигал ящик с её письмами, и они вместе воевали с чудовищами.

Первое общение с косичковыми было тоже на записках: он искал девчонку, которой интересно будет с ним переписываться, и такие девочки находились, но ни одна не писала так здорово, как его мама. Вигор перечитывал письма и учился выдумывать красивые фразы, учился не сдерживать эмоции и давать полные описания. Он полюбил выполнять этого вида задания, особенно ему нравились сочинения, и он часто получал высший балл – старался, потому что это сближало его с мамой.

И он рос, как любые другие дети – любил порезвиться во дворе, побегать в футбол, любил теребить животных, разводить жуков, собирать кленовый сок с большого паркового дерева, откапывать глину в яме и лепить из неё корабли. Постепенно событий стало так много, что он начал рассказывать об этом маме, но это были не письма: он завел дневник и выкладывал всё начистоту, всё, что с ним случилось за день. И ему казалось, что мама каким-то образом его слышит, и он даже пытался угадывать её мысли, придумывал её реакции на эти сообщения.

Вигору исполнилось шестнадцать, и он получил свою первую премию – за лучший рассказ. Это была юношеская премия, но всё равно он был немало доволен, и мама была довольна, она даже прислала два письма в один день. Где-то в пропасти рассудка пульсировала мысль о том, что письма из дальних стран не могут так быстро приходить, но он все эти сомнения прогонял, убеждая себя, что, наверное, у него была какая-то очень важная мама, и она пользовалась особой секретной почтой, по которой все сообщения приходили практически мгновенно.

Ещё он немало удивился, когда нашёл в одной из книжек текст маминого письма, вот точно, слово в слово про мифических хвостатых, как она писала. Бумажный сын растерялся, но это было временное сомнение. Вскоре он успокоил себя, начав думать, что это по маминому письму и было написано, и хоть век этого произведения плохо совпадал с веком текущим и далеко уходил в глубины времени – мало ли случалось подделок.

Вигор становился известным в некоторых кругах сочинителем. К двадцати трем годам у него вышла книга, которая получила хорошие отзывы, и он был очень доволен таким обстоятельством, и они с мамой радовались успеху вместе: он накупил вкусной еды и устроил пикник около шкафа с её письмами.

– Вот так, мам, кажется, я писатель.

И она отвечала ему мягким родственным шуршанием.

Когда ему исполнилось двадцать пять, Вигор немного утратил веру в то, что мама когда-то приедет к нему. Ему было стыдно, что он отрекся от главной религии, что он предал своё детство, но больше не было волшебства в этом бумажном общении. Он не чувствовал человека с той стороны букв, там был какой-то автомат, какая-то наборная машина, но точно не мама. Он не верил, да и письма уже давно перестали приходить.

Взрослые люди стремительны, дотошны и упрямы. Они охотятся за правдой, хоть и очень боятся этой правды. Они страшатся такой правды, которую не получится пристрелить или скормить собакам. С ней надо будет жить дальше – и это как лезвие в голове, лучше бы никогда о нём не знать. Но иногда от правды не увернуться. И Вигор ощущал, что однажды придет его черед. Правда охотилась за ним, и в какой-то момент она напала на него: непонятно, кто на кого охотился.

Внук приехал к бабуле на выходные. Сел на скамейку в коридоре и начал разматывать ботинки. Дверь была полуоткрыта, и оттуда слышались голоса – бабушка беседовала с подругой.

– Сегодня день рождения – у неё. Хотела поздравить, но она трубку не берёт, наверное, думает, что буду её упрекать.

– Могла бы хоть как-то проявиться за столько лет, эгоистка… Но ты героиня: все эти письма.

– Как же я изнервничалась! Всё боялась, что он наткнется на одну из этих приключенческих книг, откуда я переписывала… Но вроде бы обошлось.

Вигор почувствовал тик в середине горла и холод. Его трясло, внутри миллионы букв бились о стенки сосудов, это же была его кровь – мамины письма, это была его жизнь – а оказалось, что только спектакль. Он надломился от обиды теперь. Как фибры, больно рвались привычные смысловые нити. И он сидел, искаженный, на улице, и в него заново загружался сюжет его жизни.

Вот так бывает. Однажды пространство распадается на два точных куска, как старая ткань распадается, и человек где-то там обычный стоит, традиционный, в платье из ценностей, а где-то в другом месте он же – моток нерва. Всё это было отложено для него: сейчас подошло и – занавес. Орган надежды атрофировался, и, как разноцветный гной, из него вытекала воспаленная память. И Вигор понимал, как в людях вырастают вопли, как в них вырастают такие раны, которые уже не получится залечить.

– Привет, ба, – он зашёл, как ни в чём не бывало. – Чего бы поесть?

Она немного растерялась, почти испуг, но быстро запрятала.

– Сегодня только пирог с вишней. Как же ты не предупредил, я бы наварила пельменей!

– Хотел сюрпризом.

– Садись и будем ужинать. Молодец, что приехал.

Этой ночью он вытащил шкаф на задворки, разложил сухую траву, закурил и бросил спичку в траву. Шкаф горел долго, письма тонули в черноте, расползаясь на мифических животных и сказочные растения.

– Прощай, мама.

Вигор прибрался в комнате, оставил свои книги и уехал до наступления утра, стараясь никого не разбудить.