Текст книги "Шуршание философа, бегающего по своей оси"

НЕОФИТЫ

Они стояли там – по одному, но все. Света не было почти – фары вместо сияния, перевёрнутые поезда – по горизонтали, как хордовые, никаких ракет, только поезда и люди в металлических стенах – общество, туда и оттуда, больше никаких путей. Ещё они сидят там, сидят друг напротив друга, и им никуда не деться, теснота, взгляды. И им никуда не деться: поезд как оболочка, смотрение в упор, и нет никаких разрешений – все собраны в единое пассажирие.

Сонные позы, чтение, или уставились на соседа напротив, цепкие (глаза), бездна, роли, обдумывание предстоящего вечера, пёс на колёсах у старика (лапы не ходят) – морда в кудряшках с коричневыми ресницами.

– Косматый – имя.

Как комета опять же, но тут искажение любой мысли, банка для вызревания толпы, всё такое большое в своей мелкости, количество душ на единицу скамейки. Духота ещё, взаимное изменение. Поезд, как микроволновая пещера, из стороны в сторону – гремит. Внутренностью обрасти – обросло, внутри девушки скрижали, мужчины трансформировались, и все вместе тащили этот порядок из хаоса. Четыре стадии существования (пятая ещё не началась), но здесь уже такой намёк из ситуации: кто-то сильный запустил мысль, и остальных как током ударило – это мысль была одна такая на всех, разумный ток. Они переглянулись, и все в один момент поняли:

– Мы не знаем.

– Как это сказать? – кто-то случайно произнес, как будто вырвалось.

Некоторые отшатнулись: «Неужели это вслух можно?»

Как резкое замыкание – общая мысль, и им стало стыдно друг на друга смотреть, и они отворачивали головы, и они прятали глаза, и мяли свои пальцы под сумками. Стыд обволакивал их головы изнутри, и через него ничего не проходило внутрь, только стыд там был, стыд, и ни борьбы, ни возражений себе – стыд.

– Стыд, – констатировал тот же случайный.

«Как вы можете? Мы все в одинаковой ситуации. Как вы можете?» – шипели щекотно.

Нужен был императив, срыв индивидуальный, перелом всех через одного, но никто не решался. В этих подземных комнатах так сильно давило на каждого это ощущение большого провала; и стыд, и испуг, и общее пассажирие.

– А что тут такого? – наконец, выговорил старик, поглаживая пса. – Почему бы нам не обсудить?

И все задвигались, перемешались лица и эмоции. «Кто он такой? Кто же он? Почему он говорит вот так, один? Даже у мира запечатаны губы…». И люди подпрыгивали, толкали друг друга, стараясь заглушить удивление, но потом как прорвало всех – цепная реакция.

– Давайте обсудим. Это поможет.

– Почему бы не сказать?

– Начинаем.

– Нет, я не знаю, извините…

– Вот именно. И я.

– Как, и вы? Вы тоже не знаете?

– Мы все здесь не знаем. И они ёрзали как парады.

– Скажите, скажите до конца… Кто-то может?

Никто не мог. Вновь тишина ползала как паук, и никто не мог, и тишина ползала как паук.

Им всем было в одну сторону, и комнатные горизонтали, и тележки – все туда ехали. Им всем было в одну сторону – людям, и поэтому они сидели друг напротив друга и не могли уйти, не могли оторваться от этой привычки. Всегда нормально проходило, но сейчас откуда-то взялось это чувство: неловкости что ли, неполноценности ситуации. Кто-то сильный запустил общую мысль, и им стало так стыдно. И они все думали эту мысль, и старались держать опущенными глаза, чтобы не получить разряд – столкновение взглядами, но конфуз только нарастал.

– Скажите же вслух! – лопнуло нервное.

– Ну ладно, ладно, – произнес сиреневый старик и сразу вырос в восемь раз над своей головой. И собака его показалась всем символом, и колёса на колеснице. – Я скажу, говорю: нам всем стыдно, потому что мы не знаем, зачем мы живем.

Сначала было молчание, холод общий и только редкие шорохи. Но потом… Их как будто заменили всех. Люди развеселились, и каждый начал поздравлять соседа с тем, что всё стало очевидно, люди начали обнимать друг друга и обмениваться благодарениями. Кто-то вынул губную гармошку, и понеслась музыка. Встали для танца и бесились, как электронные, раскидывали руки, забрасывали головы на позвоночник.

– Как тебя зовут, старик? – вынырнул голос из шума.

– Меня зовут Морис Виль.

– Морис Виль… Морвиль! Морвиль! – размножились голоса.

Толпа приветствовала пророка, люди давились новой верой, давили друг друга, мотались в экстазе по вагону, наваливались на спины и груди, выкрикивали новое слово, которое должно было изменить их жизнь. Поезд остановился и пропустил по себе мелкую дрожь. Это была конечная. Толпа вывалилась на перрон, и каждый метался по полумраку в поисках собственной дороги, чтобы занести туда новое слово, заразить откровением.

– Морвиль! – доносилось со всех сторон. – Морвиль!

…Сиреневый старик подождал, пока вагон опустеет, потом вынес на руках испуганного пса, сделал несколько шагов к скамейке – занято, нашёл пустой уголок вдалеке, добрел кое-как. Сел туда, разместил пса на коленях, зафиксировал колеса лап, чтобы не съехали, погладил собаку по голове.

– Ну что, приятель, проголодался? С утра же ничего не ел.

Он отломил кусочек батона, прямо в сумке отломил, потом вытащил и протянул псу. Косматый посмотрел на него с благодарностью, взял хлеб и стал мять его во рту старыми зубами. Проносились поезда по линии сгиба стен, люди впадали в вагоны как в прострацию и вываливались из них с новым знанием, глаза светились как фонари.

– Это ли озарение?

…Человек и собака сидели на скамейке напротив потока идущих. Перед ними стояла табличка – надпись крупными буквами «Регистрация смысла жизни». В шапку падали батоны и деньги. Сиреневый старик улыбался, пёс на колёсах жевал. Обоим очень нравились эти вечерние сеансы.

СПОСОБНОСТЬ ПРИГЛУШАТЬ

Они сидят на песке. Ветерок небольшой крутит волосы, шуршит вода. Девушка выковыривает узорные ямки, а мужчина потягивает виски из выпуклого стекла. Так сидят они поздним вечером или ранней ночью, старинные друзья, на одном из украденных философами пляжей. Он начинает сам:

– Лис, расскажи мне, какая она.

Девушка разворачивается к нему лицом, глаза как продолжение дали, красочная сила, невесомая, воздух по волосам – заблудился; девушка разворачивается и говорит:

– Она твердая, постоянная, она не даёт тебе спешить или замедляться; она как будто что-то рациональное, но иногда истрёпывает тебя, рвёт, и тогда ты понимаешь, что она такое, и тогда ты садишься на траве где-нибудь в северном лесу, и трогаешь свою шею, представляя чью-то другую шею. Тогда ты мгновенно возрождаешься, и к ушам подходит какой-то комок, и ты берёшь мобильный, набираешь номер и говоришь: «Ну вот, а у нас здесь тепло, плюс шестнадцать сегодня, и на обед был жареный гриб». И дальше болтаешь всякую чушь, слушая, как он смеётся или сопит, а комок в середине шеи уже горячий стал, и теперь самое время распрощаться, и лечь в траву, чтобы рассмотреть, какое небо. И ты ложишься и смотришь. А всё вокруг такое широкое, и ты огромный, счастливый человек, лежишь в северном лесу и трогаешь свою шею, представляя что-то из ещё неслучившегося…

И потом возвращаешься в дом, прижимаешь спину к постели, и чувствуешь, какое там всё цельное, как будто из ниточек – вот тебе и гамак. Укутанный в собственное чувство, засыпаешь. Какое-то воспоминание в голове крутится, смеёшься. Где-то на другом конце мира спит твой любимый шестой позвонок, в который губы упираются точь-в-точь всегда, даже если не прицеливаться. Целуешь его образно, спишь – блаженный сон… Вот такая она, Корт.

Он ничего не скажет, погладит её по голове, и ещё немного виски внутрь. Ему надо бы радоваться, видя, что она влюблена, ему надо быть радостным за неё, однако, этого и раньше не получалось.

…Серо-чёрное просторное небо висит в этих местах по ночам. Ничего особенного – кусок темноты и несколько тонн серебристой пыли – вот и весь сюжет, однако, можно долго на такое смотреть, и совсем оно не приедливое.

– А теперь ты расскажи, – девушка попросит.

Мужчина не сразу станет говорить, немного помолчит, устроится как следует в своей координате, застынет, переменится, а потом, конечно, расскажет что-нибудь. Что-нибудь безвредное и густое выплеснет, приоткроет свой тайничок или просто звук исторгнет изнутри, ни к чему не обязывающая беседа.

– Множество лет, изо дня в день, она здесь. У меня рождаются дети, происходят романы, строятся дома, мои глаза видят мир, я ублажен, я успешен, и всё это – вместо неё, но и вместе с ней.

– Почему ты не сказал?

– Она бы не ответила.

– Ты отобрал у себя жизнь.

– Скорее, нет. Множество лет, изо дня в день…

– Ты мог бы касаться её. Но ты испугался разлюбить, ты трус, Конт, ты не рискнул.

Луна такая неравномерная выскакивает из-за облака, немного сдвигаются полюса, и самая смелая волна цепляется за человеческие ноги, изучая твёрдость, но только на пару секунд она сухопутная, а потом уползает обратно в гигантское тело, чтобы искать своё продолжение.

– Ты думал, это будет обычная история с дурным концом, когда люди протирают друг на друге дырки. Ты считаешь себя очень умным, умнее судьбы и умнее нерва, но только это всё самолюбование, надменность; надо было ей сказать. И надо было мне сказать. Но ты струсил, Корт, ты испугался.

– Это другое.

– Нет, ты испугался просто. Испугался дискомфорта и вывел план.

– Ты не знаешь меня.

– Я тебя не знаю?! Да брось! Я знаю тебя, Корт, и буду дальше знать, как бы ты ни дурил сейчас, пытаясь отказать мне в дружбе.

Так проходила ночь. Они спорили или молчали. Небо постепенно смягчалось, ветер переходил в соль, вода ела песок и падала, грузная, в темноту. Сверкнула первая краснота, зашелестели серые токи в начале леса. Откуда-то слева потекли лодки, шершавые дау вывалились на поверхность живого металла.

– Кстати, как ты тут оказался?

– Проходил мимо.

– Проходил мимо Танзании?!

– Я много путешествую теперь.

– Приезжай в любое время. Я рада тебе.

Она положила голову ему на колени, и её волосы накрыли его знакомой нежностью. Лис просто хотела немного полежать с закрытыми глазами, но в итоге вот так и уснула на нём – тёплая ночь, но лучше прижаться к чему-то живому – так она уснула, а когда открыла глаза, солнце было вздернуто и белого цвета час. Девушка вскочила, сложила в сумку плед и собранные урожаем босоножки, проросшие из песка.

– Уже пора.

– Надо идти.

– Знаешь, Корт, я хотела сказать… Спасибо, что ты счастлив за меня. Я боялась, что ты будешь спрашивать… Но ты не спрашиваешь, и ты не зол. Между нами большая дружба, и это, может быть, не меньше, чем навсегда. Да ведь?

– Да.

– Вот там кафе, можно позавтракать, а я пойду. Мне надо идти.

– Я знаю.

– И помни, что я тебе рада.

– Я помню.

Лис уже давно ушла, а он сидел тут, сидел ещё несколько часов, вращая в руках вынутую из её волос заколку, и смотрел неподвижными глазами на утреннюю харизматичную воду, замкнутую на самой себе, как яростный интроверт. Ничто не нарушало вечности, но что-то было в избытке. Что-то было лишним… Корт вынул из кармана телефон и сделал короткий звонок.

Потом какие-то путешествия, экскурсии, встречи, и день как день пробежал, свалялся в тихие сумерки и обернулся теменью почти истошной.

Вот и ночь. Болтались чудаковатые светильники на поляне, и морщинистая луна падала отражениями в океан, а больше ничего не было видно. Мужчина открыл перед собой зажигалку и увидел сцепленное из деревьев шале – корявую хижину естественного происхождения; разулся и полез телом. Чем-то пахло травным внутри: животные испарения, дым – запахи клубками путались, висели в воздухе, озвучивая мрак. На постели сидела девушка: вычурная спина и громкий нос – дышал; дышала.

– Надо же, Лис, ты вернулась? – спросил он полушёпотом; как сам с собой разговаривал.

Но ему ответили всё-таки:

– Да, Корт, я пришла к тебе.

– Это хорошо. Хорошо, что ты пришла.

Он сел и уткнулся лицом в её волосы. И руки сошлись, сжимали это тело – так крепко, как вмятину оставить, вмять – и обрасти новыми силами.

– Это хорошо, – повторил он и снял с неё платье. – Лис, ты останешься со мной?

– Я останусь.

– И ты не пойдёшь к нему?

– Нет.

– Ты не пойдёшь к нему.

Он поставил пальцы на её шею и начал считать:

– …Третий, четвёртый, пятый… Вот он.

Руки повторяли – грубое воплощение мысли, беглые импульсы – сбежали, вернулись. Корт сжал большими руками с обеих сторон её шею, и что-то в нём такое сейчас проявилось, что-то скользкое внутри, и он поморщился, сдавил руки, но не сильно.

– Мне было больно, знаешь. Мне было не по себе.

– Прости.

– Ты виновата.

– Я не хотела.

– Нет, ты хотела. Хотела заморочить меня.

– Извини.

– Я бы мог быть гораздо счастливее, но теперь я вынужден размышлять, понимать, почему всё так, почему ты забыла меня.

– Я помню тебя, – сказала девушка, задыхаясь. – Я помню.

Он целовал её в шею и спину, и это было так приятно ему – отобрать Лис, получить её назад; так он был доволен собой, что, казалось, не видел ни её заковырок, ни её глупости, ни того, что у неё глаза как-то странно блестят и коричневая плотная кожа. Мужчина трогал тугие волосы, вдыхал её дыхание, а потом вдавил пальцы глубоко в шею и держал так, пока тело не опустилось на подушку.

…Где-то там, в лесу, ломались ветки, носились песни; где-то в лесу угловатые тени мешались с огнём, и возрождались знаки неусвоенных энергий, ссыпаемые бережно чернокожим вершителем в чьи-то доверчивые и простые жизни. Где-то там, в лесу, метались ракушки каури по камням, и остывшие молнии резали древесную плоть, где-то там, в лесу. А где-то тут, в городе, девушка с прямыми волосами в припадке каталась по полу, не желая вынимать из себя этот сгусток, она держала его, как могла; пальцы трещали, выкручивались руки, внутри жгло, а она держала упрямо, не хотела отпускать своё чувство. Но уже ничего нельзя было изменить. Костёр в последний раз вспыхнул и угас, тени исчезли где-то там, в лесу, и разморщинилась луна…

Мужчина подошёл к окну и закурил.

– Лис, прости, но я устал ждать.

Корт посмотрел на своё отражение, выпрямил спину. Он готовился к тому, чтобы снова почувствовать себя любимым.

КАК МОЛНИЯ-МАЛЬЧИК БРОДЯЧИЙ

«Меня зовут Берри, и я не ягода, хотя уже сорок два года все говорят, что я та ещё ягода. Какая именно ягода – та, никто не объясняет, но мне и не надо: я малость замкнутый с детского возраста, но не в том смысле, что мне враждебен весь мир, а в том, что я не способен быть в одной куче со всеми. Когда они объясняют, что я только часть рода, что за мной и передо мной по всемирной пуповине тянется цепочка человеческих жизней, я морщусь и закрываю уши. Потому, что никакой цепочки я вокруг себя не чувствую. Но если уж они так хотят, чтобы я рассказал про своих родичей, то вот что я расскажу.

У моего отца были глухонемые родители, и, когда он плакал, к нему никто не приходил, и с ним никто не разговаривал. Он лежал в корзине на траве, пока его мать пасла коров. Отец вырос злым, слабохарактерным человеком и никогда никого не любил. Его второй сын, мой брат Томигус, полностью унаследовал все отцовские предрасположенности и считал, что люди не услышат его, даже если он будет кричать им прямо в уши. Он утонул в соленом озере в прошлом году, зацепившись волосами за ржавый якорь, и старые моряки, знавшие его, шутили, что он нырял, чтобы биться головой о дно.

Так что брат утонул, а перед этим ещё отец прекратил своё существование, просто распался в один день, не будучи способным удерживать молекулы своего тела в одно целое, и только я как-то спасся, и то не уверен, что надолго, потому что уже сейчас у меня появляются совершенно пустые мысли в голове, и я чувствую эту наследственную муть, которая будет тянуться тоскливо из поколения в поколение, пока не растворится в одном человеке. И этим человеком, видимо, должен стать я.

Ещё у меня, конечно, была мама. Она вышла без шапки на улицу в семь лет и отморозила себе мозг, после чего неделю пролежала в коме, и всё это время её родительница стояла над ней со всей белой церковью, пока мама не услышала колокольный звон, и ангелы не вернули её к жизни. Мама отошла от болезни, но много-много лет после этого падала в обмороки, где снова встречала тех самых ангелов, так что люди были у неё всегда на втором месте. И когда мы родились, она почти с нами не разговаривала, но всё звенела колокольчиком, который вечно лежал у неё в верхнем кармане кофты. Мама ушла от нас пешком куда-то в сторону южного полюса, и мы больше не имели от неё никаких новостей.

Мамина мама, моя бабушка, сначала жила с нами, но потом она перестала ходить и лежала перед столом, на котором стояла еда, и люди ели и пили. И мне рассказывали, что у бабушки внутри тогда не было сердца, а вместо него туда что-то натолкали, а её сердце увезли в научный институт – я думал, что учиться, но выяснилось, что на исследования, потому что оно было таких огромных размеров, что занимало почти всё туловище. Отец говорил, это оттого, что она всем без разбора сочувствовала.

Её муж, мой дедушка, недолго был свидетелем её сердечного роста: он не был свидетелем, но был дипработником, и время от времени он уезжал, пока однажды не уехал совсем. Он уехал работать на Куб, но не смог долго удерживать равновесие, так как с одной стороны у него была моя бабушка, а с другой – новая кубическая привязанность, и в какой-то момент он упал и ударился сердцем, так ударился, что разбил его. В общем, они с бабушкой перестали поддерживать не только совместную, но и собственно человеческую жизнь примерно похожими способами.

Были незначительные вкрапления дяди, который строил испытательные ракеты для испытательного космоса, и тёти, у которой было парализовано лицо, но об этом и сказать больше нечего, кроме того, что виделись мы раз в четыре года по большим праздникам и никак не могли друг друга запомнить.

Так что вот так выглядели судьбы главных для меня людей. В этой истории была ещё моя девушка, но мы остались друзьями ещё до того, как стали встречаться, потому что я не собирался быть в куче, и она тоже не собиралась. Мы не начали быть вместе, вот и всё, что можно сказать про эту историю.

Итак, меня зовут Берри, и я точно не ягода, потому что, во-первых, я больше не расту, но ещё не подвергаюсь гниению. Меня также не съели. Я не вошел в состав варенья – так что я намного меньше ягода, чем все окружающие. У меня собственная корневая система, особые взгляды, и я никогда не чувствовал рядом с собой присутствие куста, так что этот допрос кажется мне почти бесполезным. Я не понимаю, почему они спрашивают меня о людях, в которых я никогда не верил.

Что касается моей собственной жизни, то я рано стал понимать, что происходит вокруг, и, значит, рано стал замкнутым. Сначала люди пытались получить от меня электричество, и клали рядом с собой, и гладили по голове, пытаясь высечь искры из волос, но искр никаких не было. И тогда они начали растить меня гелием: выставляли на солнце с огромной лупой и смотрели, как я буду изменяться в размерах и по характеру. Когда мне удалось сбежать от людей, я долго не мог попасть в свою жизнь, и всё заходил в чьи-то другие по старой памяти: распадался на молекулы, отмораживал мозги, нырял в соленое озеро – больше плакал, работал официантом – отзывался на колокольчик, взял собаку – сочувствовал собакам, выгнал её – взял паузу, чтобы походить по острым углам геометрических органических форм – философское скалолазание. И когда они снова нашли меня, я был уже без вести пропащим для самого себя. И им долго приходилось отучать меня от стояния с лупой на солнце в попытке выгореть и развеяться по ветру.

Я хотел тогда красиво уйти, но они вернули меня сюда. Посадили на место и просят заново рассказать. Я должен быть благодарен, но у меня нет этих эмоций, а есть право – право отказаться от их участия в моей жизни. Это не сложно – уехать отсюда в маленькие города и не давать себе свободного времени.

Меня зовут Берри, и никто никогда не называл меня ягодой. Это мои фантазии, это и есть они – мои фантазии, они помогают мне, но они и преследуют меня. Они испортили мою семью, сделали её уникальной. Они выводят меня из ряда обычных людей, и я никогда не смогу называть вещи своими именами. Даже своё имя я выдумал, чтобы рассказать эту историю, чтобы быть вашего поля…»

Ягода, бродячий рассказчик, взял коробку с мелочью, положил в рюкзак, туда же – картонные титры, маленькие колокольчики с руки, подвесной камин, искусственный космос, взял всё это, сглотнул и побрел на новое место.

ТУРБУЛЕНТНОСТЬ

У него лицо такое заповедное, широкие зрачки и мокрый рот. Он сидит на полу, и под ним ковролин мягкий плетётся, как сплетня, а около него женщины в малиновых шапочках носятся, хотят помочь. Маска полуовальная падает из шкафчика и ложится на его рот и нос, парень хочет придержать её, но тут же забывает, что хотел, и потому маску держит женская рука, одна из тех, что в районе плеч перейдёт в шею и завершится малиновой шапочкой.

Рори сидит, и никаких движений в нём нет, глаза большие и мирные, как будто это прострация какая-то, как будто он гуляет где-то, в волнообразных лесах, как будто он на поляне, и свет свешивается большими клочьями с облаков, падают продолговатые лучики. Он гуляет там, внутри, вставной, как протез реальности, а тем временем его тело сидит на ковре самолёта, который летит в страну Фером, где умеют спасать людей.

– Сосуды сужаются.

– Меняется консистенция мозга.

Бортовой врач расправляет парню спину, и теперь тот лежит в отсеке около кресла стюардессы, лежит и смотрит в правый потолок застывшим взглядом, лежит и совершенно не двигается, хотя там он смеется, гуляет в красочных лесах, и лучи-полянки ему радоваться помогают.

Он смущённый такой после каждого приступа, но теперь он не смущён ни капли: обычный человек на полу самолёта – пикник у него или исправление позвоночника.

– Я не ушёл туда. Ничего не было, – говорит он врачу и стюардессам, которые возятся рядом.

– Это о чём вы?

– Приступ. Его не было у меня. Я думал, он вот-вот начнётся, я увидел лес, но не ушёл туда.

– Наши поздравления, – говорят сидящие кружочком вокруг, пропитывая звук равнодушием.

Но Рори мало восприимчив к тону беседы, ему нужно зацепиться за ситуацию сейчас, ему нужно врасти в этот ковёр, приклеиться к этой стенке, только чтобы не вырвали опять, только чтобы не засосало туда. И он прислоняется к кружочку так, как будто хочет обвить себя этим кругом общения, из которого впервые за много лет с ним разговаривают без жалости и без этих вот похлопываний по плечу. Впервые он чувствует себя на равных с людьми. Как будто никогда и не было у него этих вот навязчивых состояний, кувырканий по полу, как будто не было у него веревок слюнных изо рта. Как будто он человек нормальный, обычный человек.

Кому-то хочется выпада, вечности, а он просто лежит тут и наслаждается такой простой и желанной очевидностью – раньше ему казалось, что он ложный, а теперь совсем не кажется. Раньше он разрушался, а теперь сцеплен во что-то.

– И как это вышло?

– Удача.

Стюардессы поздравили повторно и отошли, а парень остался сидеть тут, на полу, как временная достопримечательность, как реактив для эмоций. Обычно зеваки стояли над ним, смотрели на него, но сейчас не то. Люди как будто сами в себе застряли и сидели так – что ни тело, то герметичный сосуд без души. Он только сейчас понял: они забежали в себя. Люди спрятались, а Рори остался тут, нервами наружу, плотный, однородный пассажир, горящая материя, летящая не в чёрную дыру, но куда-то из себя.

Теперь он поднимается и идёт по проходу, показывая, что может идти сам, вот так, с прямой спиной, гордый и приличный, и ничья ему помощь не нужна, и ничьи ему не нужны молитвы. Он идёт по проходу и приманивает одобряющие взгляды, но никто на него не смотрит, почти никто: где-то у самого конца ряда сидит отчетливая человеческая усмешка внутри лица. Мужчина смотрит на Рори в упор и при этом усмехается так очевидно, как будто заговорить хочет или намекает на что-то, проще – сигнализирует.

Рори набирает силы в мышцы и бросает ноги, шаг за шагом. Наконец, он у цели. Врезается глазами в это странное мужское лицо, дышит тяжело, но равновесие не потерял.

– А почему вы ухмыляетесь как бы? – вопрос.

– Я, может, заговорить с вами хочу.

– Мы уже говорим.

– Присядете тут?

Рори отпускает руки, показывая, как он может стоять, ни за что не держась, он отпускает руки и медленно разворачивается, тестируя своё тело на осмотрительность. Потом его заносит, он подминает колено и всаживает себя в ближайшее кресло.

– Куда летите? – спрашивает усмешка.

– В Фером лечу.

– И что там?

– Там людям раздают магнитные коробки, которые спасают писателей и эпилептиков.

– Это что за коробка?

– Это коробка, в которой магнитное поле особое создано; и солнце не может выбросить туда свои токи.

– Вот об этом мы и поговорим.

Мужчина вывел усмешку с лица в голос, и теперь она звенела на перепонках, тряслась там, как подкрадывалась истина какая-то, и Рори чувствовал, что вот-вот увязнет в этом ожидании, провалится в свои волнообразные леса, пойдёт трогать макушкой продолговатые лучи… Но опять его что-то вынуло оттуда. Он тряхнул головой и посмотрел точно в глаза сидящего рядом мужчины, ожидая объяснений, как будто это объяснитель был или пророк.

– Уютная кома, да? И при этом ты всё понимаешь. Химерический голод удовлетворен. Ты увидел, что можешь бороться, ты стал сильный и спокойный, и я вот что скажу: коробка твоя эта, о которой ты говоришь… – мужчина выдвинул решительную паузу. – Ты уже в ней.

Рори немного поводил глазами по стенам, но ничего особенного там не заметил, ни на стенах, ни на потолке.

– С чего вы взяли?

– Я инженер, я говорю тебе: здесь и есть эта особая вселенная со своими законами. Поэтому богатые и летают много: тут их бури на солнце не задевают никак, тут им плевать на образование солнечных пятен.

– И это во всех самолётах так?

– Теперь во многих (так), но этот самолёт немного особенный, в том смысле, что здесь все пассажиры вроде тебя – они пациенты, скорее. Мы тестируем новое магнитное поле, оно немного отличается от тех, что были введены в эксплуатацию, оно другое.

– Чем отличается?

– Это у всех по-разному проявляется.

Ямы хлопали, таскали металлическую машину по туче как на экскурсию, продёргивали сквозь мелкий ток, и люди шатались в своих креслах, не приросшие, но тихие, сжатые люди, завернутые в самих себя – как свёрток с человеком, но это сам человек и есть. Рори смотрел на них, пока самолет продирался сквозь зону турбулентности, и никак не мог уловить смысл этих перемен, которые сейчас происходили со всеми.

– Расскажите ещё.

Мужчина вернул усмешку на лицо, теперь она отображала доброжелательность, но такую не сильно искреннюю, как будто это приманка для откровенных – Рори сразу раскусил, но не стал осторожным: он был слишком счастлив оттого, что удалось избежать этих прогулок с выделением слюны. Беседа не вызывала у него дрожи сосудов, никакого раздражения не было, напротив даже – его с каждой минутой всё больше тянуло поболтать с этим сомнительным типом.

– Итак, это самолёт с особым магнитным полем. Нам поставляют сюда больных и очень творческих, и мы смотрим, как они реагируют. Я видел, что у тебя приступ не начался, хотя ты подошёл близко-близко…

– Я подошел, но меня не закинули туда, я уцелел дважды во время перелета, этого не было никогда, но теперь я нормальный и могу выкинуть эти платки из кармана, теперь я нормальный совсем.

– Ты не спеши. Послушай, что я расскажу. Эти самолеты обшиты специальными листами-экранами, и человек может укрыться тут от раздражающего влияния окружающей среды. Здесь живут писатели и режиссёры – они могут равномерно творить круглый год в наших самолётах, психические больные становятся совершенно обычными людьми, у них прекращаются сезонные приступы, даже некоторые смертельные болезни в ранних стадиях удаётся приостановить… У нас тут нет ни погоды, ни бурь, ни смены времен года. Тихая стабильная жизнь.

– Это важное изобретение. Но получается, что люди, которые хотят никогда не болеть, должны постоянно бывать в этих самолётах?!

– Само собой.

– И каждый раз платить за перелёт? Нужно быть невероятно богатым человеком, чтобы так поступать.

– Но у нас есть исследовательские самолёты, там пациенты ничего не платят.

– И вы медленно отбираете у них «душу», используете информационные ресурсы их жизней, пока они упиваются своим восторгом от того, что стали обычными людьми?!

– Как ты догадался? – рассмеялся мужчина.

Голос у него сейчас немного прыгнул, бровь отрикошетило ко лбу, но он быстро взял себя в руки и восстановил отрепетированную усмешку.

– А если оставить шутки, нам нужны постоянные пациенты, которых можно будет изучать.

– Какому риску они подвержены?

– Многим рискам. Подобные опыты никогда ещё не проводились на живых существах.

– В чём суть исследования?

– Мы пытаемся сконструировать такое поле, в котором всё будет закольцовано, сама структура жизни будет закольцована, то есть, люди, попавшие в это поле, смогут находиться в нём бесконечное количество времени…

– Это будет искусственная вечность?

– Примерно так. И чтобы её создать, чтобы создать это поле, нам нужны творческие и психически нездоровые – те, кто как бы умеет проявлять вечность через себя… Мы должны посмотреть, как влияет это поле на них, и потом мы сможем сдавать эти поля обычным людям.

– Вы хотите сдавать вечность?

– Что-то вроде, – ответил инженер.

Рори хотел бы опешить от такого рассказа, кашлянуть громко и во весь рот, но только глазами хлопнул два раза – хлоп-хлоп, и сказал:

– Двойная выгода, отлично… А зачем вы у нас спрашиваете? Дали бы ток, убивающий человеческую волю, и – готово.

– Нам нужны подлинные люди со всеми их чертами характера, с их мыслями, воспоминаниями, эмоциями. Иначе ничего не получится.

– Ну, судя по виду этих, – Рори обернулся, – у них тут не очень много эмоций. Какая-то инертная вечность.

– Это-то мы и пытаемся исправить.

– И вы хотите, чтобы я тоже стал такой вот размазнёй?

– Они не размазаны. Они обычные люди здесь.

– И им это очень не идёт.

– Да брось, разве ты не ненавидишь эти приступы больше всего на свете?

– Это правда, ненавижу, но я не ненавижу себя, поэтому отказываюсь.

– Не спеши с ответом.

– Я сразу отказываюсь.

Собеседник нервно повёл плечами.

– Уверен?

– Совершенно. В Фероме я сойду с самолёта.

– Это твоё право.

Инженер мгновенно завернул ухмылку в спокойствие, разложил кресло и лёг, повернув голову к картине, которая висела в том месте, где обычно бывает окно, а Рори поднялся и побрёл по проходу, оглядывая пассажиров, которые продали душу за иллюзию, стали намеком на самих себя. «Они как будто обворованные. Хорошо, что я не попался», – подумал человек и торжествующе двинулся к своему креслу, где он хотел немного отдохнуть до приземления.