Текст книги "Век криминалистики"

Гершко после избиения заставили подписать протокол, составленный на венгерском языке, которого он не понимал. Матей, единственный из названных анонимом, избежал ареста, но зато получил столько ударов по пяткам, что признался, будто оказывал помощь при переодевании неизвестной покойницы. Когда арестованных переводили в тюрьму Ньиредьхазы, депутат Оноди сказал тюремным стражникам: «Прогоните этих еврейских ублюдков перед моей усадьбой, чтобы моя жена и слуги потешились».

Дальнейший ход этого дела привел к дикому разгулу страстей и ожесточенным дискуссиям далеко за пределами Австро-Венгрии. Тиса-эсларское дело стало предметом парламентских дебатов в Будапеште и Вене. Прокуратура в Будапеште не видела иного выхода, как назначить перепроверку всего дела под ее контролем, которая была поручена прокурору Сейферту. Одновременно с этим несколько наиболее известных венгерских адвокатов, в том числе и депутат имперского парламента Карл фон Этвёш, предложили свои услуги для защиты интересов арестованных.

Когда в октябре 1882 г. Этвёш закончил изучение материалов дела и поговорил с некоторыми арестованными, он пришел к убеждению, что никаких доказательств «убийства в синагоге» нет и что все это дело построено на слухах, предвзятости, бесчестности и расовой ненависти, при полном отсутствии каких-либо правовых оснований. Кем являлся, по сути дела, основной свидетель Мориц? Не заслуживающим доверия психопатическим ребенком, которому внушили его показания. Что представляли собой признания арестованных? Ничего. Каждый из обвиняемых опроверг бы их, как только его избавили бы от истязателя Бари. Особое внимание Этвёш уделил покойнице, выловленной из Тиссы. Он прочитал протокол, составленный Трайтлером, Кишем и Хорватом. А так как он провел немало процессов в Будапеште и еще больше их наблюдал, то был знаком и с пионерами венгерской судебной медицины, получившими свои первые познания в этой области во Франции. Их звали Айтаи и Бэлки. Но Этвёш очень часто бывал и в Вене, где в прошлом году как раз стал свидетелем того, как под руководством профессора Эдуарда фон Гофмана венская школа судебной медицины получила заслуженное признание. Гофман произвел большую сенсацию, сумев опознать среди полностью обгоревших жертв пожара в венском Ринг-театре большое число погибших по их зубам и по особенностям их скелетов. Этвёш, таким образом, имел определенное представление о возможностях судебных медиков. При изучении протокола вскрытия, произведенного в Тиса-Даде, он пришел к выводу, что оно было проделано крайне непрофессионально. Но если хирурги ошиблись, если найденный труп не был трупом более взрослой девушки или женщины, а был трупом Эстер Шоймоши, – что оставалось тогда от обвинения?

Этвёш заручился в Будапеште обещанием оказать помощь у Йоханнеса Бэлки. Но поскольку тому было всего тридцать два года, Этвёш счел разумным привлечь к делу еще двух патологоанатомов постарше, которые, правда, не являлись судебными медиками, но благодаря своему возрасту и заслугам могли придать больший вес исследованиям Бэлки. 3 ноября 1882 г. Этвёш ходатайствовал перед Бари об эксгумации покойницы из Тиса-Дады и проведении профессорами из Будапешта нового вскрытия. Бари счел его излишним и отклонил ходатайство. Но совершенно неожиданно для Этвёша его ходатайство поддержал прокурор Сейферт. Этвёш не знал, что еще в процессе изучения материалов дела Сейферт также пришел к выводу, что никаких настоящих доказательств вины арестованных нет, и не снимал обвинение только потому, что возбуждение, охватившее в связи с этим делом всю страну, не оставляло иного выхода. Кроме того, только в публичном судебном процессе он видел возможность противостоять лавине лжи и выдумок.

3 декабря 1882 г. профессорам Шейтхауэру, Микалковичу и Бэлки было поручено эксгумировать покойницу из Тиссы и еще раз исследовать вопрос, не могла ли она быть Эстер Шоймоши? 7 декабря медики прибыли в Тиса-Даду. А через четыре недели, 8 января 1883 г., они передали прокурору и судье экспертное заключение, которое в основном сводилось к следующему: 1) найденная в реке девушка никоим образом не была старше четырнадцати-пятнадцати лет; 2) она могла пролежать в водах Тиссы не менее двух-трех месяцев; 3) хирурги Трайтлер, Киш и кандидат на врачебную должность Хорват ввиду полного незнания вопроса об изменениях кожного покрова у утопленников впали в ошибку, утверждая, что покойная никогда не ходила босиком; 4) не может быть речи о том, что покойная часто вступала в интимную связь с мужчинами; 5) существует абсолютная вероятность того, что в данном случае речь идет ни о ком другом, как об Эстер Шоймоши. К тому же уже давно на Территории уезда не пропадал без вести ни один человек, кроме Эстер. Этот факт может лишь укрепить уверенность в том, что девушка, вытащенная из Тиссы, является Эстер, которая вследствие несчастного случая или иных невыясненных обстоятельств могла упасть в воду.

Бари отказался приобщить заключение будапештских медиков к материалам дела. Когда в июне 1883 г. начался процесс по тиса-эсларскому делу и Сейферт предъявил в судебной палате Ньиредьхазы всем арестованным обвинение в убийстве, пособничестве убийству и подбрасывании трупа с целью введения следствия в заблуждение, Этвёш решил заручиться экспертным заключением высшего судебно-медицинского авторитета Австрии. И он обратился в Вену к профессору Эдуарду фон Гофману.

6. Экспертиза венского профессора Гофмана. Путь Эдуарда Гофмана. Тиса-эсларское дело и австро-венгерская судебная медицина. Заветы Гофмана

Эдуарду фон Гофману было в те дни сорок пять лет; это был аристократичный бородатый мужчина, отличавшийся неуемным жизнелюбием и темпераментом.

В том, что в последней четверти XIX века Австро-Венгрия вслед за Францией заслужила титул «второй колыбели судебной медицины», была в первую очередь заслуга Гофмана. Выросший в чешской части Дунайской монархии, в Праге, он был учеником первых тамошних судебных медиков Машки и Попеля и с 1865 г. читал лекции по судебной патологии в этом городе, имевшем немецкий и чешский университеты. В 1869 г. в возрасте тридцати двух лет он был приглашен профессором судебной патологии в Инсбрук, где застал примитивнейшие условия работы – не было ни собственного помещения для научных занятий, ни собственной учебной аудитории. Положение осложнялось конфронтацией с патологами, не желавшими признать, что криминалистическая сторона патологии представляет собой совершенно самостоятельную сферу. В Инсбурке Гофман начал со всей скрытой в нем энергией бороться с ошибочным убеждением, будто «из наличия любых дельных медицинских познаний само по себе вытекает их применение для судебных нужд». За шесть лет он создал фундамент, на котором его последователи Краттер, Дитрих, Ипсен и Майкснер построили в Инсбрукском университете один из главных учебных центров судебной медицины в Австрии.

Когда в 1875 г. Гофман переехал в Вену на должность профессора судебной медицины, он застал прославленную в первой половине XIX века венскую кафедру судебной медицины совершенно запущенной. В борьбе с венскими патологами он окончательно отвоевал для Института судебной медицины, который уже во время его пребывания был переведен в здание покойницкой при венской общедоступной больнице, право проводить все вскрытия для целей судебного следствия, а также все вскрытия в целях санитарно-полицейского надзора в Вене в случаях смерти при невыясненных обстоятельствах.

К тому времени, когда в июне 1883 г. он взялся за экспертизу по тиса-эсларскому делу, рядом с покойницкой общедоступной больницы уже выросло новое здание с большой учебной аудиторией судебной медицины, которой через несколько лет было суждено стать своего рода Меккой для многочисленных студентов из Европы и остального мира.

В научных вопросах Гофман был педантичным человеком, и его лекции зачастую были несколько нудными, ибо он не оперировал ничем, кроме фактов. Поэтому никто не заметил возбуждения, охватившего его 20 июня 1883 г., когда он держал в руках экспертное заключение Трайтлера, Киша и Хорвата, содержащее как раз то, против чего он боролся уже полтора десятилетия, – ошибочную уверенность в том, что любой врач будто бы способен провести судебно-медицинское обследование. Переданное ему экспертное заключение ужасающим образом воплощало в себе эту ошибку.

И все же не в правилах Гофмана было судить о том, чего он не наблюдал сам. Единственным, на что он мог опереться, были протоколы будапештских профессоров, которые, во всяком случае, отличались чрезвычайной тщательностью и научной точностью. Ошибочность же выводов врачей из Тиса-Дады была настолько очевидной, их невежество во многих вопросах настолько чудовищным, что Гофману не было нужды убеждаться во всем этом воочию. Ему нужно было лишь обратиться к своему опыту, накопленному при исследовании трупов утопленников в Праге и Вене, чтобы доказать, что экспертное заключение из Тиса-Дады является сплошным заблуждением, содержащим ошибку за ошибкой, и что эти сельские врачи не обладали даже простейшими познаниями в судебной медицине.

Взять хотя бы вопрос о возрасте утопленницы из Тиссы. Хирурги в Тиса-Даде опирались в своих выводах на «общее впечатление», беглое обследование зубов и заращение лобного шва. Гофман, как и Лакассань, имел в своем распоряжении минимум сведений по вопросу о возрастных изменениях скелета – эту проблему предстояло разработать лишь в будущем. Но даже того, что он знал, было в этом случае достаточно. Если врачи из Тиса-Дады утверждали, что заращение лобного шва у покойной являлось признаком ее более старшего возраста, то это только показывало их невежество. Тысячи раз был доказан тот факт, что лобный шов человека срастается уже на втором году жизни. Из состояния зубов – как оно было зарегистрировано будапештскими профессорами – вытекало, что налицо были все постоянные зубы; лишь зубы мудрости у покойной еще не полностью прорезались. Задние коренные зубы, которые появляются между двенадцатым и тринадцатым годом жизни, были у нее вполне развиты. Следовательно, покойница уже перешагнула этот возраст. Так как зубы мудрости появляются обычно где-то между шестнадцатым и семнадцатым годами жизни, а в данном случае они отсутствовали, то можно было заключить, что покойная еще не достигла указанного возраста. Значит, ее возраст лежал где-то между двенадцатью и семнадцатью годами. Правда, поскольку было известно, что в отдельных случаях зубы мудрости прорезываются лишь к двадцати четырем – двадцати пяти годам, Гофман не ограничился обследованием только зубов. Он изучил описание всего скелета покойной, точнейшим образом составленное Бэлки. Врачи же из Тиса-Дады вообще не упоминали о скелете. Согласно опытным данным, в хрящевых частях лопаток детей ядра окостенения образуются лишь по достижении ими четырнадцатилетнего возраста. У утопленницы же их еще не было. Соответственно три части подвздошной кости срастаются лишь между шестнадцатым и восемнадцатым годами жизни. У покойной же они еще не слились в одно целое. Множество других особенностей развития скелета свидетельствовало о том, что возраст покойной явно скорее равнялся тринадцати, чем восемнадцати годам. Что же касается специально отмеченной величины половых органов умершей, то по многочисленным случаям из практики Гофман знал, что вода способна ослабить тканевые части тела настолько, что они намного превышали свои обычные размеры. Гофман пришел к выводу, что в случае утопленницы из Тиса-Дады речь идет о юной девочке возраста Эстер Шоймоши.

После этого Гофман приступил к проверке утверждения врачей из Тиса-Дады о том, что покойница будто бы пролежала в воде не более десяти дней. Гофман часто имел дело с трупами утопленников, которые после целых недель и месяцев пребывания в воде все еще выглядели удивительно сохранившимися. Причем в этих случаях речь всегда шла не о тех трупах, которые, как это часто случается, всплывают через несколько дней после утопления на поверхность воды, а о тех, которые чем-нибудь задерживались под водой. В то время как утопленники, всплывавшие на поверхность воды, разлагались под воздействием воздуха, с трупами, остававшимися под водой, прежде всего с теми, которые лежали в холодной проточной воде, этого не происходило, вода сохраняла их внутренние органы и придавала белизну их коже. Связь между эпидермисом и лежащим под ним кожным слоем ослаблялась. Через несколько недель поверхностный слой кожи рук и ног поддавался отделению или сам отделялся под воздействием течения. Отпадали довольно большие участки эпидермиса. Из не защищенного кожей тела выходила кровь, и тело становилось абсолютно бескровным.

Именно это и соблазнило тиса-дадских врачей сделать поражающие по своей некомпетентности выводы. То, что труп не разложился, привело их к выводу, что утопленница умерла не раньше, чем несколько дней назад. Обескровленность трупа привела их к утверждению, что покойная погибла от малокровия, в то время как Эстер Шоймоши всегда была здоровой девушкой. Но самым примечательным был их вывод о том, что покойная при жизни никогда не занималась физическим трудом и никогда не ходила босой, как Эстер, а такая кожа на руках и ногах, а также ногти могли быть только у холеной дамы. Трайтлер, Киш и Хорват дали обмануть себя тонкой, такой нежной на ощупь коже. Ногтевые ложа, на которых уже давно не было никаких ногтей, они приняли за заботливо ухоженные ногти, отсутствие которых сразу же заметили медики из Будапешта. Заканчивая свою экспертизу, Гофман сказал: «Мир судебной медицины имеет свои тайны. Они жаждут своего познания и исследования. События в Тиса-Даде кажутся мне ярчайшим примером того, какие ошибки грозят правосудию из-за широко распространенного пренебрежения необходимыми специальными познаниями…»

Когда в июле 1883 г. Гофман передал Карлу фон Этвёшу свое окончательное заключение, он не дерзнул утверждать, что утопленница была Эстер Шоймоши; он писал лишь, что речь идет о юной девушке в возрасте Эстер, пролежавшей в водах Тиссы несколько месяцев. Пока его обширное сочинение своим путем шло в Ньиредьхазу, процесс по тиса-эсларскому делу, начавшийся 13 июня, был в разгаре.

Зал суда в Ньиредьхазе представлял собой арену трудноописуемой борьбы между разумом и ненавистью, между трезвым суждением и свирепой слепотой. Применявшиеся Бари методы расследования были разоблачены. Писарь Пижей был изобличен как бывший убийца и каторжник. Не оставалось никаких сомнений, что Морица Шарфа склонили ко лжи под угрозой расправы. Ни предубежденность судей, ни слабость председательствовавшего судьи Корниса, ни рев рассвирепевшей публики, ни безудержные нападки депутата Оноди на прокурора Сейферта не помешали разорвать хитросплетения из слухов, лжи и шантажа. Они не смогли воспрепятствовать и тому, чтобы профессора из Будапешта, чья экспертиза первоначально была изъята из материалов дела, выступили в качестве свидетелей как раз в те дни, когда Этвёш уже имел на руках заключение Гофмана. Экспертиза Гофмана с его вескими аргументами стала последним камнем в семичасовой защитительной речи Карла фон Этвёша. 3 августа 1883 г. суд оправдал всех обвиняемых.

Хотя Гофман, выросший в атмосфере терпимости, с удовлетворением приветствовал данный приговор, самым значительным для него оставался все же тот факт, что события в Тиса-Эсларе подтвердили перед всеми правильность одной из самых главных целей его деятельности: необходимости специального обучения каждого врача, намеревающегося заниматься судебно-медицинской экспертизой. Гофман, никогда не знавший настоящего отдыха, умер летом 1897 г. в своем поместье Игле от сердечного приступа, немного не дожив до своего шестидесятилетия. Смерть пришла к нему слишком рано. Его цель – не только осуществить, но и закрепить отделение судебной медицины от общей медицины и патологии – не была достигнута. Его же ученик Альбин Габерда показался руководству Венского университета слишком молодым для того, чтобы стать преемником Гофмана. Поэтому на должность Гофмана был приглашен специалист по общей патологии Колиско, и тем самым все вернулось на круги своя. Такое положение просуществовало до тех пор, пока руководство венской школой судебной медицины не перешло в 1916 г. к Альбину Габерде, который предоставил ей выходящее далеко за рамки патологии поле деятельности.

Несмотря ни на что, Гофман остался великой личностью, ибо он не только создал славу венской школе судебной медицины, но и вошел в историю как борец за самостоятельность судебной медицины.

7. Лондон, 1910 г. – начало дела Криппена. Находка в подвале дома на Хиллдроп-Кресчент. Д-р Огастес Пеппер. Положение судебной медицины в Англии. Главный патологоанатом Скотленд-Ярда и министерства внутренних дел. Борьба за идентификацию Коры Криппен. Операционный шов. В дело вступает Бернард Спилсбери

Октябрем 1910 г. датируется применение новых микроскопических методов получения доказательств по одному необычному уголовному делу – путем обнаружения мельчайших, невидимых простым глазом изменений, происшедших в тканях человеческого организма.

История Хоули Харви Криппена, убившего в ночь на 1 февраля 1910 г. в Лондоне свою жену Кору, содержит все предпосылки для того, чтобы стать классическим примером детективной истории.

Внимание широкой публики привлекло романтически-авантюрное бегство убийцы с его переодетой мальчиком любовницей, равно как и тот факт, что арестовать Криппена на борту парохода «Монтроуз» удалось благодаря новому тогда открытию – беспроволочному радиотелеграфу. Из-за такого детективного фасада долгое время почти не замечали того, как сильно повлияло дело Криппена на развитие судебной медицины в Англии.

Началось дело Криппена 30 июня 1910 г., когда мужчина по фамилии Нэш попросил Скотленд-Ярд заняться судьбой его приятельницы-актрисы, которая исчезла без следа еще 1 февраля. В артистическом мире она была известна под псевдонимами Кора Тернер или Бель Эльмор. Ее настоящее имя – Кора Криппен. Она была супругой американского врача д-ра Криппена, который с 1900 г. жил в Лондоне, являясь представителем американской фирмы медицинских патентов «Муньонз-Ремедиз» и зубоврачебной фирмы «Туз спешиалистс».

История, которую Нэш поведал старшему инспектору Уолтеру Дью, выглядела следующим образом. Криппен занимал небольшой дом в Северном Лондоне по адресу Хиллдроп-Кресчент, 39. Здесь вечером 31 января он и Кора принимали своих друзей – артистов Мартинелли. Мартинелли распрощались с хозяевами около половины второго ночи. И с тех пор Кора Криппен исчезла. Нэш охарактеризовал ее как веселую, здоровую женщину не старше 35 лет.

3 февраля в ансамбль «Мюзик-холл Лэдис Гулд» поступили два подписанных ее именем письма. В них Кора сообщала, что ввиду болезни она вынуждена уехать к близким родственникам в Калифорнию. Письма были написаны не рукой Коры. Мартинелли и другие друзья Коры обратились к Криппену за более подробными сведениями. Но вместо того, чтобы дать им эти сведения, он появился на балу со своей секретаршей Этель Ли Нив. Все были еще больше шокированы, когда юная дама стала носить меха и драгоценности Коры, а 12 марта и вовсе переехала жить в дом Криппена. Но 24 марта Криппен сообщил друзьям своей жены, что она умерла в Лос-Анджелесе от воспаления легких.

8 июля старший инспектор Дью направился на Хиллдроп-Кресчент. Там он обнаружил только Этель Ли Нив – невзрачную, но симпатичную девушку примерно двадцатилетнего возраста. Сам же Криппен работал на Оксфорд-стрит. Там Дью и нашел его – занятого удалением зубов.

Криппен оказался маленького роста, чуть старше 50 лет от роду мужчиной с выпученными за стеклами очков в золотой оправе глазами и большими усами. Он не выказал ни малейшего удивления, а заявил инспектору: «Я полагаю, что лучше всего рассказать вам правду… Истории, которые я рассказывал о смерти моей жены, не соответствуют действительности. Насколько я осведомлен, она еще жива». Правда, продолжал он, состоит в том, что жена покинула его с одним преуспевающим джентльменом. Историю же ее смерти он придумал лишь затем, чтобы не вызывать насмешек в качестве обманутого мужа.

Криппен с готовностью сообщил об обстоятельствах своей жизни, которые подтвердили и его знакомые: родом Криппен из штата Мичиган, получил диплом врача, стажируясь в Нью-Йоркском офтальмологическом госпитале, затем занимался врачебной практикой в Детройте, Сант-Яго, Филадельфии, а в 1892 г. женился в Нью-Йорке на шикарной семнадцатилетней красавице, которая была известна под именами Коры Тернер и Бель Эльмор и чье настоящее имя было Кунигунда Маккамоцки. Кора была наделена «небольшим голосом», но большим пристрастием к театру. Ослепленный любовью, Криппен оплачивал многочисленные уроки пения, которые она брала, и даже переехал в Лондон, ибо Кора полагала, что в британской столице карьеру можно сделать быстрее, чем в Нью-Йорке. Однако и в Лондоне Кора не смогла пробиться дальше нескольких выступлений в дешевых мюзик-холлах. Раздражительная по натуре, она сделала Криппена козлом отпущения за свои несбывшиеся мечты, завела целую свиту более или менее сомнительных поклонников и заставила Криппена вести домашнее хозяйство и обслуживать ее гостей. И Криппен ни разу не терял терпения и никогда не заявлял протеста. В последнее время Кора дарила свою благосклонность, по мнению Криппена, американцу по фамилии Миллер.

Такова была предыстория. Криппен провел Дью в свой дом на Хиллдроп-Кресчент, 39, открыл двери во все помещения и предложил помочь полиции в розысках его жены. Дью остался удовлетворен беседой с Криппеном. Он составил протокол, которым думал закончить дело. Однако во время составления этого протокола ему понадобилось уточнить некоторые данные, но когда 11 июля он заглянул для этого на Оксфорд-стрит, то узнал, что 9 июля Криппен в страшной спешке покинул Лондон в неизвестном направлении. Дью тотчас поспешил на Хиллдроп-Кресчент и обнаружил, что дом Криппена пуст. Вместе с Криппеном исчезла и Этель Ли Нив. Лишь теперь у Дью зародились какие-то подозрения. Он приступил к основательному обыску всего дома и 13 июля обнаружил в полу подвала место, где кирпичный пол был расшатан. Когда же он вынул кирпичи и удалил слой глины, то наткнулся на останки какого-то тела – кровавое месиво, в котором нельзя было отличить ни головы, ни конечностей, а, пожалуй, лишь остатки деталей одежды, в том числе дамскую нижнюю сорочку.

Инспектор помчался в Скотленд-Ярд и сообщил о находке Мелвиллу Макнэтену. На следующий день около 11 часов утра на Хиллдроп-Кресчент появился д-р Огастес Джозеф Пеппер, хирург и патологоанатом госпиталя Святой Марии, чтобы исследовать страшную находку.

В 1901 г. Пепперу по делу об убийстве на ферме Моут в графстве Эссекс удалось не только идентифицировать жертву – Камиллу Холэнд, которая три года пролежала в заполненной водой могиле, но и по имевшимся у нее повреждениям установить, что Камилла вопреки утверждению подозреваемого не покончила жизнь самоубийством, а была умерщвлена. Два других громких дела (Дрюса и Деверю) также привлекли внимание общественности. Чистая, тщательная работа Пеппера пробила таким образом первую брешь в традиционной стене недоверия к патологии («бесовской науке»), и в особенности к судебной патологии. В 1908 г. Пеппер ушел с должности главного патологоанатома госпиталя Святой Марии, уступив ее одному из своих учеников – тридцатитрехлетнему Бернарду Спилсбери, но сохранил за собой место главного патологоанатома английского министерства внутренних дел.

Примерно так обстояло дело с развитием судебной медицины в Англии в то утро 14 июля 1910 г., когда Пеппер появился в подвале дома Криппена на Хиллдроп-Кресчент, чтобы подвергнуть осмотру найденные здесь человеческие останки. Он очень быстро понял, что тут поработал человек, хорошо знакомый с анатомией. Убийца не только отделил голову от туловища, но также извлек из своей жертвы все кости и уничтожил либо спрятал их в другом месте, чтобы сделать невозможной идентификацию тела по скелету. Все части тела, по которым можно было определить пол жертвы, были удалены, исчезли все мускульные части и кожный покров. Пеппер велел со всей осторожностью извлечь останки из земли и перевезти их в морг Излингтона. 15 июля он предпринял их осмотр, длившийся несколько часов. Между частями тела он обнаружил остатки пижамы, на воротнике которой была фирменная этикетка «Ателье сорочек братьев Джонс Холлоуэй». Эта при данных обстоятельствах о многом говорящая находка вселила в Пеппера надежду, что убийца, несмотря на всю свою осмотрительность, мог допустить и другие оплошности. Из состояния частей тела можно было заключить, что они пролежали под полом подвала не более восьми недель. Внутренние органы, которые можно было распознать (сердце, легкие, пищевод, желудок, печень, почки и поджелудочная железа), не несли на себе признаков какого-либо органического заболевания. Пеппер дал Уилкоксу частицы этих органов для проверки на содержание в них яда. Дальше этого он пока не продвинулся. То, что лежало перед ним, представляло собой не поддающуюся идентификации мешанину мяса, жира, кожи и нескольких волосков. По длине обнаруженных волос и нижней сорочке можно было бы сделать вывод, что речь идет о трупе женщины. Но такого рода выводы не могли служить доказательствами.

Между тем утром 15 июня руководство дальнейшим расследованием взял на себя Ричард Мьюир, уже известный нам по истории дактилоскопии.

Он ждал результатов со свойственной ему твердостью и непреклонностью. Мьюиру было совершенно ясно, что из «случая Криппена» никогда не получится «дела Криппена», если ему не удастся доказать, что труп, найденный в подвале, действительно является трупом Коры Криппен.

Подруги Коры опознали нижнюю сорочку: она принадлежала Коре Криппен. Но даже это едва ли могло быть доказательством. После полудня 15 июля Пеппер все еще был не в состоянии дать Мьюиру какую-нибудь надежду на успех. Лишь после долгой, утомительной работы он обнаружил большой лоскут кожи размером примерно 14 на 18 сантиметров, на краю которого еще сохранилось несколько волос, которые выглядели как лобковые волосы. Речь могла идти о лоскуте кожи с нижней части живота. Особый интерес Пеппера возбудило одно специфическое изменение на поверхности кожи. Оно могло быть названо и образованием после смерти складок на коже. Но одна деталь изменений на коже напомнила Пепперу, десятилетиями работавшему хирургом, операционный шрам. Мьюир тотчас же опросил друзей Коры Криппен. В результате выяснилось, что исчезнувшая подверглась в Нью-Йорке серьезнейшей гинекологической хирургической операции.

Примерно в это же время Скотленд-Ярд издал циркуляр о розыске Криппена и Этель Ли Нив с точным описанием их внешности. Этот приказ был доставлен также на все отплывающие суда. Один из его экземпляров попал в руки капитана британского пассажирского парохода «Монтроуз», который 20 июля прибыл в Антверпен, где взял на борт среди прочих некоего мистера Джона Фила Робинсона и его сына Джона. На второй день плавания капитану Кендэллу бросилось в глаза, что младший Джон Робинсон проявляет за общим столом явно женские манеры. Дальше – больше: он пришел к выводу, что своим поведением Робинсоны скорее напоминают влюбленную пару, чем отца с сыном. О своем подозрении он сообщил по радио владельцу судна в Англию. 23 июля старший инспектор Дью и сержант Митчелл поднялись на борт морского экспресса «Лаурентик», а 31 июля настигли «Монтроуз» возле Квебека и арестовали Робинсонов, оказавшихся Криппеном и Этель Ли Нив. Когда 10 августа они вернулись вместе с обоими арестованными, то даже и не подозревали о том, что Пеппер за два дня до этого напал на «патологический след», который должен был привести в конечном итоге к идентификации трупа.

В течение почти трех недель возился Пеппер с лоскутом кожи, привлекшим его внимание 15 июля. Был ли это лоскут кожи с передней стороны лобка? Соответствует ли шрам тем шрамам, которые возникают при операциях подчревной области живота, подобных той, которая была сделана Коре Криппен? Ответить на эти вопросы оказалось настолько трудно, что он обратился за консультацией к своему бывшему ученику Спилсбери. С 1889 г. Спилсбери по рекомендации Пеппера посвятил себя исследованию микроскопии тканей, и прежде всего проблеме образования рубцов. Рубцеванием тканей как средством идентификации и как доказательством в отношении особо застарелых телесных повреждений занимался еще Девержи. Он предложил, например, тереть или поколачивать старые участки кожи, на которых больше не заметны прежние рубцы, до тех пор, пока рубцы не выступят как бледные участки на покрасневшей коже. Он также занимался вопросом о различии между шрамами, образовавшимися вследствие болезни, и шрамами от причинения телесных повреждений.

Но лишь с введением усовершенствованных гистологических методов появилась возможность для более основательных выводов. Эта область исследования переживала еще свое детство, когда Пеппер и Спилсбери изучали кусок кожи из подвала дома Криппена. Предположительная идентификация волос на этой коже в качестве лобковых все же не говорила ничего определенного о месте расположения этого куска кожи на теле. Можно было считать доказанным только то, что на коже имелась мускульная и сухожильная ткань, характерная для брюшной стенки живота между половым органом и пупком. В первую очередь речь шла о ректус-мускуле брюшной стенки, о некоторых расширенных сухожилиях, или апоневрозах, а также о меньших мускулах, связанных с ректус-мускулом. В ходе многодневных препарирований, изучения имеющегося материала под микроскопом и сравнения его со срезами нормальной брюшной стенки Спилсбери смог доказать, что данный лоскут кожи покрывал среднюю часть подчревной области живота. Но это вновь выдвигало на первый план проблему шрама. На первый взгляд речь здесь шла о подковообразном изменении поверхности кожи. Однако исследование среза ткани со шрама под микроскопом показало, что обе «ножки» этого подковообразного изменения кожи по природе своей очень разнятся.

Применительно к одной речь явно шла о явлении, возникшем вследствие сморщивания кожи во время лежания в подвале. Кожа внутри такого сморщивания имела столь же нормальную структуру, как и кожа вокруг него. Видны были корешки волос и прежде всего сальные железы, в то время как на операционных шрамах их никогда не бывает, ибо там образуется плотная, лишенная волос и желез ткань. Контур, возникший на коже вокруг исследуемой части, полностью соответствовал узору ткани на нижней сорочке Коры Криппен. Она была, видимо, защемлена в складке кожи, и таким образом ее узор был перенесен на кожу. Целиком и полностью отличной от этого была другая, десятисантиметровая «ножка» подковообразного изменения кожи. Она представляла собой твердую светлоокрашенную узкую полосу, которая несколько расширялась книзу. Такое расширение часто наблюдается на операционных шрамах, которые проходят от пупка вниз; направленное также вниз давление внутренностей часто приводит к расширению нижней части шрама. Доказывалось же наличие операционного шрама следующим образом: под микроскопом любое поперечное сечение кожи, кроме поверхности самого шрама, содержало нормальные волосяные мешочки и сальные железы. Отсутствие этих мешочков и желез было характерным признаком хирургического рассечения кожи и последующего образования рубцовой ткани, в которой нет ни волосяных мешочков, ни желез. Лишь в одном фрагменте шрама Спилсбери обнаружил под микроскопом остатки желез и малых жировых частиц. Но Пеппер как опытный хирург знал, что при зашивании операционных ран самый верхний слой кожи зачастую загибается и что тогда этот самый верхний слой с остатками желез часто врастает в шов. Он знал также, что в многочисленных случаях образования шва отверстия от иголки при зашивании операционной раны со временем полностью исчезали или после них оставались лишь слабые следы. Фактически Спилсбери и обнаружил под микроскопом лишь крошечные их приметы. К 15 сентября после почти восьминедельных трудов Пеппер и Спилсбери пришли к убеждению, что лоскут кожи, который они исследовали, относится к нижней брюшной стенке и что шов на нем по положению и характеру разреза совпадал с теми, которые обычно образуются при хирургическом удалении частей больных женских половых органов. Пока Пеппер и Спилсбери путем утомительной кропотливой работы шли к этим выводам, Уилкокс и его помощник Лафф тоже не сидели сложа руки. Методами, которыми нам предстоит заняться при ознакомлении с токсикологией, Уилкокс 20 августа пришел к выводу, что найденные части трупа содержали смертельную дозу растительного яда гиосцина. Одновременно сотрудники Скотленд-Ярда установили, что 17 или 18 января Криппен приобрел у фирмы «Льюис энд Бэрроуз» пять гранов гиосцина – количество, которое явно не требовалось ему для работы. Наконец, выяснилось, что Криппен имел две пижамы, подобные найденной с остатками трупа. Фирма «Братья Джонс» поставила Криппену в январе 1909 г. три таких пижамы. 15 сентября цепь улик оказалась замкнутой благодаря взаимодействию судебной медицины и органов расследования. Направление, которое должно было избрать обвинение в лице Ричарда Мьюира и Трейверса Хефри, было ясным, и миллионы людей замерли в ожидании начала процесса против Криппена, назначенного на 18 октября 1910 г.