Текст книги "Разгром на востоке. Поражение фашистской Германии. 1944-1945"

«Приглушенный расстоянием рев русской артиллерии становился все более отчетливым, ближе и ближе подкатываясь к Нойбранденбургу и лагерю для военнопленных, где мы были интернированы.

Русские самолеты пролетели над городом и сбросили тысячи листовок, намереваясь ужаснуть немецких гражданских жителей; они сделали это очень эффективно. В одной из листовок говорилось на немецком языке: «Рокоссовский – у ваших ворот». Репутация армии Рокоссовского была таковой, чтобы немцы запаниковали. Дороги были вскоре забиты фургонами, груженными семейным имуществом, детьми и стариками. Немцы устремились на запад, надеясь избежать русских, готовые к чему угодно, только бы не попасть в их руки.

Многие из охранников покинули лагерь и сбежали в направлении американских линий. Некоторые просили у меня записки, где говорилось бы о том, как добры они были к американцам. Несколько из них действительно были приличными, а двое рисковали, помогая нам. Для них я подготовил письма, говорящие о том, как они помогли нам, и искренне надеюсь, что они принесли им пользу. Приблизительно дюжина охранников, включая командира лагеря, переоделась в одежду заключенных и была заперта в каменном блокпосту. Маленький гарнизон окапывался и готовился защищать город. Мы стали рыть траншеи, чтобы укрыться в них, поскольку русские принялись обстреливать город. События нескольких следующих дней были настолько ужасны, что я такого не видел прежде.

Около полуночи 28 апреля начали входить русские танки. Рев был потрясающим. Немецкое сопротивление оказалось неэффективным. Русская пехота ехала на танках (приблизительно по пятнадцать или двадцать человек).

В течение часа после их прибытия Нойбранденбург стал морем огня. Город горел весь следующий день. Едва ли осталось здание, которое не было снесено до основания; католическая церковь, что достаточно странно, оказалась чуть ли не единственным большим сохранившимся зданием.

В лагере стало светло, как днем. Американцы держались спокойно и соблюдали порядок, чего нельзя было сказать о французах, итальянцах и сербах, которые толпой ушли из лагеря и направились грабить город. Русские военнопленные, двадцать одна тысяча которых была зарегистрирована в лагере, а в живых осталось только три тысячи, как ни странно, были единственными заключенными, которые не особенно радовались счастью быть освобожденными. Каждому из них бросили винтовку и велели быстро встать во фронт; в русской армии не считают, что к тем, кто сдается врагу, нужно относиться гуманно. Русский доктор и несколько других, которых заключенные обвинили в сотрудничестве с немцами, были немедленно расстреляны. Немецкого начальника лагеря отвели на холм к кладбищу, заставили вырыть яму, пристрелили и свалили в нее.

На следующий день в лагерь приехал русский генерал. Он спросил об арестованном американце, и парни привели его в мою комнату. Я предложил ему сигару от Красного Креста и кофе. С помощью американского солдата, который говорил по-русски, мы с генералом очень интересно побеседовали. Он сказал, что сигара была лучшей из тех, какие он когда-либо курил, и кофе, безусловно, лучшее из того, какое он пил. Попробовав одну из его сигарет, я не нашел ни малейшей причины не доверять комплименту. Он сказал, что пришлет что-нибудь «хорошее» для меня. Русский солдат принес его дар на следующий день. Это был большой кувшин водки, одного запаха которой оказалось более чем достаточно для меня. Генерал сказал мне, что все русские сожалеют о том, что президент Рузвельт умер, так как считали его большим другом России. Он очень высоко оценил американское вооружение и сказал, что, по его мнению, русские, возможно, не выстояли бы без американской помощи. Это, похоже, было верное утверждение, мы видели, что многое вооружение, которое использовали русские, было американским; например, танки «Шерман» и наши 2,5-тонные грузовики, джипы и бронированные автомобили использовались почти повсеместно.

В лагере появился русский политработник, и немедленно созвали встречу вышестоящих офицеров всех наций. Он прекрасно выглядел, был воспитан и интеллигентен и показался мне одним из лучших лингвистов, которых я когда-либо слышал. Он сказал нам, что мы останемся в лагере, пока не будет установлен контакт с американскими войсками. Он дал нам инструкции на французском, итальянском, польском, голландском и безупречном английском языке. Сказал, что представители наших стран будут немедленно проинформированы о нашем освобождении; американцы (и только американцы) могут написать одно письмо своим семьям и будут отправлены к американским линиям фронта; продукты выдадут без ограничений. Он сказал, что оставляет русского полковника, отвечающего за лагерь, который станет обеспечивать нас всем необходимым, но никто не должен покидать лагерь без пропуска. Я попросил у него пропуск, чтобы собрать американцев, которые работали в группах в Нойбранденбурге или рядом с ним. Он с готовностью предоставил его.

Старый французский священник-заключенный позже попросил, чтобы я пошел с ним в центр города, поскольку он хотел увидеть, как живут немецкий священник и немцы, которые не сбежали. Я восхищался храбростью старика; он, очевидно, не боялся никого.

Когда мы достигли того, что когда-то было небольшим красивым городом Нойбранденбургом, я почувствовал, что вижу конец мира и Судный день. Большинство зданий все еще горели, развалины упавших стен перегораживали улицы. Большая группа немцев, мужчин, женщин и детей, расчищала главную улицу под охраной русской девушки. Другие русские девушки направляли движение танков и бронированных транспортных средств, шедших через город. К телам убитых на улицах относились с безразличием, если они не затрудняли движения. В некоторых местах зловоние сожженной плоти было ужасно. Старый священник не сказал ничего, он лишь тяжело вздыхал время от времени, когда мы видели новые ужасы. Он показался мне своего рода символом Церкви в опустошенном мире, когда, сняв свою рясу, чтобы подняться по развалинам, он останавливался у каждого тела, чтобы произнести короткую молитву.

Мы наконец достигли дома приходского священника и вошли. Дом был частично разрушен огнем и полностью выгорел внутри. Две сестры священника, обе монахини, и его мать и отец, приехавшие к нему, чтобы найти защиту, сидели на ступенях в состоянии шока. Французский священник спросил, может ли он что-нибудь для них сделать. Они покачали головой. Я рассудил, что они на грани безумия и не настроены выслушивать соболезнования.

Каждый русский солдат получал ежедневную порцию водки, а некоторые умудрялись найти какой-нибудь немецкий ликер, так что многие из них большую часть времени было изрядно пьяными. В этом состоянии они освободили американцев от всех их ценностей, прежде всего наручных часов. Затем вынудили рыть для них уборные. Наконец несколько русских солдат вошли в бараки с нашими больными, вынудили их пить водку с ними и потребовали все сигареты. Я больше всего прочего боялся, что какой-нибудь американец ударит русского, а тот в ответ схватится за автомат. Мы слишком много пережили, чтобы потерять людей теперь. Я пошел повидаться с русским полковником, который отвечал за лагерь, но нашел его таким же пьяным.

2 мая в лагерь прибыл американский полковник и взял командование над американским составом. Он был изумлен тем, как к нам относились русские. Он энергично протестовал, но русские фронтовые части не были дисциплинированными войсками».

Утром 28 апреля, в то время как город Нойбранденбург и почти каждое поселение на пути русского наступления обращались в огонь, Кейтель сел в свой автомобиль, чтобы найти Штейнера и приказать ему в кратчайшие сроки снять осаду Берлина.

Когда Кейтель, исполненный «исторической и моральной важности своей миссии», ехал по дорогам к северу от Берлина, он, к своему изумлению, заметил, что войска 7-й танковой дивизии и 25-й моторизованной пехотной дивизии шли на север. Эти войска были частью 3-й танковой армии Хенрици и должны были находиться на пути к Берлину. Вместо этого они двигались к северу в попытке остановить русский прорыв в Нойбранденбурге.

Сначала Кейтель не поверил своим глазам – но сомнения быть не могло. Хенрици бросил вызов самым строгим приказам Кейтеля и Йодля. Дрожа от ярости, Кейтель отправился на поиски Хенрици. Он нашел его на дороге рядом с Нойбранденбургом, близко к фронту, в сопровождении генерала фон Мантейфеля. Процессии раненых и разоруженных солдат и бесконечных колонн беженцев двигались мимо.

Кейтель, с побуревшим от гнева лицом, вызвал Хенрици для отчета. Он говорил о неповиновении, измене, трусости и саботаже, обвинял Хенрици в слабости и кричал, что, если Хенрици только в качестве примера взял бы Рендулича в Вене и расстрелял несколько тысяч дезертиров или повесил их на ближайшем дереве, его армии теперь не отступали бы.

Фон Мантейфель, трясясь от негодования, искал глаза Хенрици. Он был фронтовым солдатом, как и Хенрици, и никогда особенно не верил Йодлю или Кейтелю. В течение нескольких последних дней он почти научился презирать их. Эта сцена была концом.

Но Хенрици смотрел на Кейтеля, не теряя самообладания. Он знал, что поступил правильно. Его движения были предназначены, чтобы привести его группу армий и насколько возможно больше гражданских жителей на запад, в область между северными пределами реки Эльбы и Балтийским морем.

Хенрици спокойно ждал, пока крик Кейтеля не прекратился. Затем он указал на колонны, идущие по дороге, – беженцы и солдаты без винтовок, без оружия, без снаряжения, без транспортных средств, без брони, изможденные, оборванные, преследуемые силами, которые в пятнадцать раз превосходят их по численности.

– Фельдмаршал Кейтель, – сказал Хенрици, – если вы хотите, чтобы эти люди были застрелены, пожалуйста, начинайте!

До этого дня Кейтель не видел фронта. Он никогда не видел стреляющий орудийный расчет в работе. Он беспорядочно озирался, повторял свои приказы двигаться на Берлин, добавил серьезные угрозы на случай возможного неповиновения и отбыл.

Фон Мантейфель едва сумел совладать с собой: почему Хенрици не арестовал Кейтеля на месте?

– Зачем? – спросил Хенрици. Он знал, что события шли к необходимому завершению независимо от Кейтеля.

Поздним вечером в тот же день Хенрици телефонировал Йодлю и доложил, что условия вынудили его отвести южный фланг. Он просто обязан высвободить силы, чтобы выступить против русского продвижения вдоль балтийского побережья. Но голос Йодля был ледяным. Он поговорил с Кейтелем и приказал, чтобы Хенрици держал южный фланг там, где он стоял.

Хенрици спокойно ответил, что не может выполнить этот приказ, не подвергая каждого из своих солдат гибели. Йодль повторил приказ и добавил угрозы. Хенрици повесил трубку. Он бросил на своего офицера по операциям красноречивый взгляд: здравомыслие Кейтеля и Йодля, казалось, было вопросом для спекуляций. Но приказы об отводе южного фланга уже были отданы, и Хенрици не отменил их.

В десять часов той ночью Хенрици доложили, что над портом Свинемюнде нависла опасность быть окруженным русскими. Ответственный адмирал сообщил ему в то же самое время, что Свинемюнде больше не был необходим в военно-морских целях. В городе стоял гарнизон с какими-то плохо вооруженными военно-морскими силами и одной резервной дивизией, в которую недавно рекрутировали подростков семнадцати лет. Хенрици решил оставить город и вывести гарнизон прежде, чем он будет отрезан.

За полчаса до полуночи Хенрици еще раз телефонировал Верховному командованию армии. Он предчувствовал нависший взрыв, но решительно, как было ему свойственно, шел вперед.

По телефону ответил сам Кейтель. Доклад Хенрици о последних минутах 28 апреля был сдержанным, но все же между строк сквозит ярость этой беседы.

«Кейтель, – писал Хенрици, – ответил на доклад командующего множеством обвинений. Причины отказа от Свинемюнде не интересовали Кейтеля. Отношение адмирала, отвечающего за Свинемюнде, казалось ему не соответствующим должности. Он заявил, что не может заявить фюреру о добровольной сдаче последнего оплота вдоль реки Одера. Доклад командующего об условиях гарнизона в Свинемюнде не произвел никакого впечатления. Командующий заявил, что он не может позволить погибнуть дивизии новичков в очевидно бессмысленном бою за цитадель. Кейтель вслед за этим угрожал военным трибуналом и указал на наказание за неповиновение перед врагом. Нужно признать, что здесь мера была полной. Из ответа командующего Кейтель мог сделать вывод, насколько весомо группа армий оценивала его самого и его инструкции. Командующий заявил, что в его интересах не отдавать приказ об обороне Свинемюнде. Кейтель вслед за этим сообщил командующему, что тот снят со своего поста.

Форма, которую приняло это смещение, возбудила опасение относительно дальнейших последствий. Фон Мантейфель, командующий 3-й танковой армией, предложил дать прежнему командующему телохранителя.

Многочисленные и тяжелые основания вызвали решение главнокомандующего Кейтеля. Среди прочих причин казалось нецелесообразным удалять Верховное командование вооруженных сил в момент заключительной напряженности, не будучи в состоянии заменить его. Кроме того, весомым было знание того, что никакая власть на земле, никакой приказ самого высокого уровня, Кейтеля или Гитлера, не мог ничего изменить в будущем ходе событий. Эта акция фельдмаршала Кейтеля оставалась безрезультатной не только для Свинемюнде, но и для событий вообще».

Перед рассветом 29 апреля генерал авиации Штудент, до тех пор командующий 1-й десантной армией, был назначен взамен Хенрици. Штудент отличился в завоевании острова Крит и в глазах Йодля и Кейтеля был человеком, которому можно доверять, который будет повиноваться вслепую до конца. Но должны были пройти несколько дней, прежде чем Штудент мог достигнуть командного пункта группы армий «Висла». Кейтель обязал Мантейфеля до его прибытия выполнять эти обязанности. Фон Мантейфель отказался. Кейтель тогда приказал фон Типпельскирху, командующему 21-й армией, возглавить группу армий.

Хенрици уехал, чтобы доложить либо Кейтелю, либо Дёницу. Но Кейтеля нельзя было найти. В течение ранних часов 29 апреля он должен был в спешке оставить свой штаб, чтобы избежать русских танков, а свой новый штаб ему пришлось оставить на следующий день. Возможно, это было спасением для Хенрици. Он направился на север, чтобы доложить Дёницу, который был уполномочен Кейтелем судить Хенрици военным трибуналом. Но когда Хенрици достиг штаба Дёница, эти инструкции уже были невыполнимы. Поскольку драма в Берлине закончилась.

Вечером 28 апреля в перерывах между русскими артобстрелами офицер по связи имперского руководителя прессы спешил по щебню к убежищу Гитлера. Выражение его лица показывало, что он несет сообщение особой важности. Он имел при себе официальное сообщение агентства новостей Рейтер о предложениях, которые Гиммлер пятью днями ранее сделал графу Бернадоту.

Гитлер пал жертвой нового припадка ярости, не поддающегося контролю. В сопровождении Геббельса и Бормана он ушел в свою комнату. Ни один очевидец этого совещания не выжил.

Гитлер все еще дрожал от ярости, когда возвратился. Он приказал, чтобы офицер по связи с Гиммлером, Фегеляйн, был подвергнут перекрестному допросу. Он внезапно почувствовал себя уверенным, что Фегеляйн только шпион Гиммлера в убежище фюрера. Фегеляйн был монстром, а Гиммлер людоедом, который обещал передать труп Гитлера западным державам.

Прежде чем перекрестный допрос начался, Гитлер отдал приказ о том, что Фегеляйн должен быть расстрелян. Дрожа, он ждал в зале заседаний, пока приказ не был выполнен. Затем пошел, чтобы увидеть фон Грейма.

Фон Грейм отказался оставить Берлин. Он и Ханна Райч намеревались остаться рядом с Гитлером и умереть или встретить с ним победу. Но теперь Гитлер приказал, чтобы они оставили Берлин этой ночью, вылетели в штаб Гиммлера в Шлезвиг-Гольштейне и «обезвредили» его любым образом. Гитлер убеждал фон Грейма не упускать момент.

Фон Грейма, все еще неспособного самостоятельно идти, отвели на самолет. Ханна Райч пошла с ним.

По щебню и воронкам самолет взлетел. Русские зенитные средства пробовали сбить его, но безуспешно. Эти двое достигли Шлезвиг-Гольштейна, чтобы противостоять Гиммлеру. Но когда они застали его в штабе адмирала Дёница день спустя, ситуация уже была иной.

Когда фон Грейм и Ханна Райч улетели, Гитлер снова удалился в свою комнату. Он вышел некоторое время спустя сильно изменившимся. Его ужасное волнение уступило место обреченности.

В час пополуночи Гитлер внезапно прошел странную церемонию, которая удивила даже его самых близких партнеров. Он женился на женщине, которая в течение многих лет была его возлюбленной, Еве Браун, миленькой женщине намного моложе его, которая была беззаветно и до восхищения ему предана. Она приехала из Баварии 15 апреля, поселилась в убежище фюрера и отказалась уехать, хотя чувствовала, что конец наступил, хотела быть с ним в его последний час. И она осталась, призрачная фигура на краю истории.

Церемония сопровождалась молчаливой свадебной трапезой. Гитлер открыл рот только для того, чтобы сказать о наступающем конце. Он заявил, что смерть придет как освобождение к нему, которого предали самые близкие друзья.

Он ушел, чтобы продиктовать свое последнее желание. Его личное завещание не представляет интереса для потомства. Но затем он продиктовал свое политическое завещание, в то время как залпы русских орудий грохотали вокруг убежища.

Он не хотел войны. Война была начата теми международными политическими деятелями, которые были или еврейской крови, или оплачивались евреями. Целый мир не посмел бы отрицать его предложения общего ограничения вооружений. После шести лет сражения, которое будет зарегистрировано в истории как самая великолепная и отважная борьба наций, он не может оставить столицу. Так как сопротивление стало ничего не стоящим из-за дефицита исторической прозорливости, он хотел разделить судьбу берлинцев. Но он не намеревался попасть в руки врагов, которые нуждались в новом зрелище под еврейским управлением. Следовательно, он хотел умереть, если канцелярия больше не могла быть удержана.

– Прежде чем я умру, я выгоняю из партии бывшего маршала Германа Геринга и лишаю его всех прав, которыми мои предыдущие приказы наделили его. Я назначаю адмирала Дёница президентом рейха и Верховным командующим вооруженными силами.

Прежде чем я умру, я выгоняю из партии бывшего командующего СС и министра внутренних дел Генриха Гиммлера и лишаю его всех официальных полномочий. Вместо него я назначаю окружного руководителя Ханке имперским командующим СС и начальником германской полиции и окружного руководителя Пауля Гисслера министром внутренних дел.

Гитлер назначил своим преемником в качестве канцлера доктора Йозефа Геббельса. Борман должен был возглавить партию, Шёрнер – стать главнокомандующим армией.

– Требую от всех немцев, от всех национал-социалистов, мужчин, женщин и солдат вооруженных сил, чтобы они были послушными новому правительству даже в смерти. Прежде всего, я предписываю руководителям и последователям нации строго придерживаться расовых законов и беспощадно сопротивляться международным отравителям наций – международному еврейству.

Было четыре часа утра, когда Гитлер подписал документы. Геббельс и другие подписались как свидетели. Русские орудия били по крыше убежища гигантскими кулаками.

В восемь часов утра трем офицерам в убежище приказали доставить копии завещания Гитлера Шёрнеру и Дёницу. Посланники скрылись в западном направлении. Их последующая судьба осталась неизвестной.

К полудню никаких новостей из внешнего мира в убежище не поступало. В Берлине русские продвигались повсюду. Боеприпасы были почти исчерпаны. Послали еще четырех офицеров. Ни один из них не достиг места назначения.

В десять часов Гитлер собрал свой самый близкий круг. Генерал Вейдлинг сообщил, что русские окружали канцелярию с каждого направления. Где-то вдоль реки Хавель, в городе, батальон гитлерюгенда все еще отважно и трагически держался. Русские танки достигли бы канцелярии не позже 1 мая. И в заключительном усилии спасти некоторые из своих войск генерал Вейдлинг умолял сделать вылазку из Берлина и ручался благополучно вывести Гитлера из города. Гитлер отказался.

Через полчаса Кребс отправил Йодлю следующее радиопослание: «Немедленно информируйте меня: во-первых, где продвигающиеся части Венка, во-вторых, когда они будут атаковать, в-третьих, где 9-я армия, в-четвертых, в каком направлении 9-я армия будет прорывать окружение, в-пятых, где продвигающиеся части корпуса Хольсте». Донесение было подписано «Адольф Гитлер», но кажется вероятным, что сам Кребс породил его.

Ночью 29 апреля, в то время как другой ураган огня охватил город, прибыл ответ Йодля или Кейтеля: «Во-первых, продвижение Венка сорвалось к югу от Потсдама, во-вторых, 12-я армия не способна продолжать атаку на Берлин, в-третьих, 9-я армия безнадежно окружена, в-четвертых, корпус Хольсте в обороне». Это были факты, и они не оставляли никакого шанса для надежды.

В четыре часа утра 30 апреля Гитлер попрощался с окружением и ушел с Евой Браун в свою личную комнату. В полдень он вновь появился, чтобы отдать свой последний приказ: его водитель должен был принести пятьдесят галлонов бензина во двор канцелярии. Гитлер взял завтрак и снова ушел. Приблизительно в три часа тридцать минут дня раздался выстрел. Самые близкие друзья Гитлера вошли в его комнату вскоре после этого и нашли его мертвым. Он выстрелил себе в рот. Около него лежала отравленная Ева Браун.

Два трупа вынесли во двор. Их положили рядом и облили бензином. Кто-то чиркнул спичкой. Борман и его помощники отбежали к укрытию у входа в убежище и наблюдали за пламенем с каменным лицом.

Геббельс, Борман, Бургдорф и Кребс собрались, чтобы решить, что делать дальше. Борман предложил сначала, чтобы оставшиеся в живых в убежище фюрера попробовали прорваться через русские линии и убежать на север или на запад. Но это давало такую небольшую надежду на успех, что Борман сделал второе предложение. Он вступит в переговоры с русскими. Он объяснит, что германское правительство, которое одно могло обеспечить действительную капитуляцию, было теперь не в Берлине, а в штабе Дёница в Шлезвиг-Гольштейне и что поэтому русские должны предоставить охранное свидетельство делегации из Берлина, которая поедет туда и обеспечит согласие Дёница. Безусловно, Борман надеялся быть членом этой делегации.

Геббельс согласился. Он предложил предупредить русских о том, что Гиммлер в настоящее время вел переговоры исключительно с западными державами. Если бы на Дёница не влияли из Берлина, то он мог бы полностью примкнуть к западным нациям против Советского Союза.

Генерал Кребс был выбран как парламентер с русскими из-за его московского опыта и знания русского языка. Кребсу дали письмо, адресованное маршалу Жукову, в котором содержалась новость о смерти Гитлера, и подписанное Геббельсом и Борманом в их новых официальных должностях, полученных в соответствии с последним желанием Гитлера. Письмо уполномочивало Кребса устроить перемирие, в течение которого от адмирала Дёница могли добиться одобрения общей капитуляции.

Генерал Чуйков, командующий штурмом Берлина, занял дом в южном пригороде города. Он стоял за столом в столовой, на котором была разложена карта Берлина. Окна были без стекол. На улице снаружи лейтенант артиллерии выкрикивал приказы. Красный жар неба виднелся сквозь изодранные занавески.

Генерала Кребса ввели в двадцать минут четвертого утром 1 мая. На его униформе остались следы от марша по щебню Берлина. Его лицо было желтым. Позади него следовали три других германских офицера, один из которых был представлен как переводчик.

Кребс сел на стул, предложенный ему, и посмотрел на русских офицеров, окруживших Чуйкова. Его переводчик сказал:

– Генерал просит оставить его наедине с генералом Чуйковым.

– Скажите ему, что здесь присутствуют только члены моего военного совета, – ответил Чуйков.

– Я повторяю, – сказал Кребс дрожащим голосом, – что мое сообщение имеет огромное значение и является особо конфиденциальным.

Он слушал, пока переводчик повторит предложение на русском языке.

– Я наделен властью услышать его, – сухо сказал Чуйков.

Кребс глубоко вздохнул. Затем объявил:

– Адольф Гитлер совершил самоубийство вчера днем. Наши войска еще не знают этого.

Он уставился на Чуйкова, слушая переводчика. Кребс ожидал реакции на эти новости, которые, как он думал, имели особую важность для русских. Но Чуйков не выказал никакого признака удивления или прочих эмоций.

– Мы знали это, – сказал он.

Лица русских были неподвижны.

Кребс пожал плечами. Он вручил свое письмо русскому переводчику, который перевел его. Чуйков хранил молчание. Через некоторое время он обратился к Кребсу с двумя вопросами: во-первых, уполномочен ли он предоставить безоговорочную капитуляцию? Во-вторых, обращались ли с капитуляцией к западным союзникам так же, как к Советскому Союзу?

Кребс пробовал объяснить цель своего присутствия в деталях. Он нервничал и сказал, что на второй вопрос нельзя ответить, так как он и его руководители находились в Берлине и не имели никакого способа войти в контакт с англичанами и американцами. То, о чем он просил, было коротким перемирием, в течение которого Геббельс, Борман или он сам могли разъяснить Дёницу необходимость общей капитуляции.

Кребс никогда не был немногословным человеком. И Чуйков сделал так, чтобы русский переводчик прервал его, чтобы заявить, что единственной капитуляцией, о которой стоит говорить, является безоговорочная капитуляция перед всеми тремя союзниками.

Волнение пересилило Кребса. Он вдруг заговорил на ломаном и все же понятном русском языке.

– Именно для этого я приехал, – произнес он хрипло. – Именно этого я прошу – прервать борьбу, чтобы провести дальнейшие переговоры. Германское правительство больше не находится в Берлине, его руководителя нет в городе, здесь остались всего несколько секретарей, они не могут принять решение без руководителя правительства.

Чуйков отдал приказ сообщить о прибытии Кребса и его странных требованиях в Москву. Это был обычный доклад, и все же Кребс получил новую надежду. Он продолжал говорить поочередно на русском и немецком языках. Он отказывался понять, что не имеет права делать предложения. Почему эти люди, которые овладеют Берлином в течение нескольких дней, сомневаются в сведениях человека, требующего перемирия для обсуждения условий капитуляции с обреченным правительством? Кребс говорил в течение двух часов. Он, возможно, понял, что терпение Чуйкова служило цели выждать время, пока из Москвы не придет ответ.

Наконец, вошел посыльный и вручил Чуйкову бумагу. Чуйков прервал Кребса и резко спросил его, ответит ли он теперь на вопрос о безоговорочной капитуляции перед всеми тремя союзниками ясно: да или нет.

Кребс моргал. Он начал новый поток объяснений и теперь использовал предупреждение, которое придумал Геббельс. Но Чуйков снова прервал его, чтобы спросить: да или нет.

Кребс все еще не ответил. Он заявил, что отвечать да или нет выше его полномочий, и спросил разрешения послать полковника из его эскорта назад в канцелярию, чтобы получить разрешение от Геббельса. Чуйков согласился. Полковник уехал. Кребса проводили в приемную.

Приблизительно в полдень 1 мая полковник возвратился. Он сообщил, что Геббельс желает говорить лично с Кребсом перед принятием решения.

Кребса снова привели к Чуйкову. Позволят ли ему возвратиться? Чуйков дал разрешение, отнесясь небрежно, как победитель, который знает, что ни один человек не может убежать от него. Напоследок Кребс спросил об окончательных русских сроках. Но они не изменились.

В то время как тысячи солдат и гражданских жителей погибали каждый час, в убежище под канцелярией началось еще одно совещание. В конце Геббельс послал генералу Чуйкову сообщение, что советские условия неприемлемы.

В тот же самый день Геббельс отправил Дёницу сообщение, содержащее новости о смерти Гитлера. Это была последняя подпись Геббельса. Он и его семья оставили этот мир. Ничего не подозревая, его дети выпили отравленный лимонад. Вечером Геббельс и его жена вышли во двор канцелярии. Он приказал охранникам СС застрелить их. Затем его адъютант вылил бензин на эти два тела…

Агония Берлина затянулась.

Ни один из воюющих солдат не знал, что Гитлер мертв. Даже Гансу Фритцше, руководителю радиовещательной службы рейха, об этом не сообщили. Но Фритцше больше не мог выносить страдания, которые видел вокруг. Он попробовал добраться до генерала Вейдлинга, чтобы спросить о конце борьбы, но командный пункт генерала невозможно было найти. Он попробовал добраться до Штеега, мэра Берлина, но мэр был тогда уже позади русских линий. Наконец Фритцше пробился в министерство пропаганды – по руинам, мертвым и умирающим людям – и здесь нашел сообщение, что Науман прибудет из канцелярии, чтобы сообщить о ситуации.

Ночь наступила прежде, чем появился Науман. Его лицо и манеры изменились.

– Гитлер совершил самоубийство вчера днем, – сказал Науман. – Геббельс мертв. Все войска канцелярии сделают попытку пробиться из города сегодня вечером в девять часов. Их будет вести Борман. Я убеждаю каждого, включая женщин, присоединяться к нам. Мы начнем ровно в девять часов!

Фритцше встал перед Науманом.

– Вы безумец, – сказал он. – Как долго вы, Геббельс и Гитлер вели нас в пропасть с открытыми глазами? Зачем теперь эта заключительная кровавая резня?

– У меня нет времени для дискуссии, – сказал Науман.

Фритцше объявил, что в таком случае он, гражданское лицо и, вероятно, самый высокий чиновник из оставшихся в городе, сдаст Берлин русским. Солдаты и гражданские жители последовали бы за ним, если бы он сообщил им о произошедшем.

– Дайте нам время для прорыва, – умолял Науман.

Если мы можем верить сообщению самого Фритцше об этих последних часах – а никакой причины не верить пока не имеется, – он согласился дать время, необходимое для спасения, но только при условии, что Борман, руководитель «Вервольфа», прикажет остановить все действия этой организации.

Науман и Фритцше пробежали через руины канцелярии. Борман был в униформе СС, и впервые в его жизни автомат свисал у него с плеча. Беседа была короткой. Борман, возможно, лелеял мысль застрелить Фритцше, но затем позвал каких-то людей в униформе СС: «Вся деятельность «Вервольфа» должна быть приостановлена, включая смертные приговоры. «Вервольф» распущен!»