Текст книги "Искушение"

Входящие на веранду, все в сапогах, в каскетках, в грубой охотничьей одежде лягушачьего цвета, похоже, заляпанной грязновато-зеленой краской, все вооруженные ружьями, с ножами на поясе, обвешанные патронташами, ягдташами, заполнили террасу резкой луковой вонью пороха, мокрой тины, смешанной с диким запахом пера, дробью развороченной утиной плоти.

Их было трое, охотников, и двое сопровождающих егерей, и веранда по-солдатски внушительно загремела сапогами, громким стуком ружей. Ружья ставили в углу, а их куда-то уносили егеря, проверяя на всякий случай стволы. Туда же, в угол, бросали убитых уток в окровавленных ягдташах и без ягдташей; жирные утки шлепались тяжко, отбрасывая змейки шей с подогнутыми головками, с плоскими мраморными клювами, на которых запеклись ручейки крови (как бывает в углах рта насмерть избитого человека). Стук сапог, первобытный запах, жирные шлепки об пол, убитая дичь, добыча, возбужденные голоса – всё когда-то имевшее значение мужественного завершения объединенного удовольствия было сейчас Дроздову понятно, но чуждо, и удивительно было видеть огромную, двухметровую глыбу – выделяющегося среди всех Никиту Борисовича Татарчука в лягушачьей куртке с откинутым капюшоном, открывавшим толстую шею борца, его большое лицо, крестьянское, некрасивое и вместе чем-то притягивающее, точкообразные умные медвежьи глазки, почти женский, чувственный рот, исторгающий, однако, звуки иерихонской трубы, соответствующие его фигуре и не соответствующие его кукольному рту.

– Хрен ты моржовый, зяблик без… хвоста, – трубил Татарчук, швыряя ягдташ в угол. – Какого хрена стрелял, если не видел, в кого стрелял? Журавля ведь угробил, хрен моржовый! Отдай его егерям! Пусть хоть в этнографический музей сдадут. Где твои глаза были? На ягодицах, что ли? Эх-х, умелец!..

– Срам, стыд на всю Европу, – посмеивался Козин, расстегивая ремень, высвобождая из-под него трех крупных селезней, повешенных за перламутровые шеи. – Я вам подал сигнал: «Не стрелять!» Но вы вскинули да шарахнули из двух стволов. Жалко журавушку, жалко горемычную! Да кто у нас, кто у нас!.. – вскричал он, увидев на веранде Дроздова и Валерию, и расставил руки, встряхивая висевшими на вытянутых шеях селезнями. – Мы вас встречаем пухом и пером! Стало быть, к счастью, к удаче! Жаль, жаль, что вас не было с нами!

Возбужденный многочасовым пребыванием на воде, крепким озерным воздухом, простором, стрельбой, удачной охотой, Козин, вероятно, был доволен собой; каскетка и охотничья куртка придавали его высокой фигуре обличье воинственное, боевое рядом с Чернышевым, расстерянным, мешковатым в неловкой для него полувоенной одежде, в шароварах не по росту, заправленных в сапоги. Он вбирал голову в плечи, уставясь на большую, мертво развесившую крылья птицу, с длинным костяным клювом, тонкими желтоватыми ногами. Птицу держал за ноги пожилой егерь, хмуро глядя, как с острого кончика клюва падали на пол кровяные капли, а Чернышов бестолково оправдывался:

– Последний выстрел был, виноват я, виноват… Лодка вошла в осоку, а с берега что-то сорвалось, зашумело, померещилось – гусь… Как же это случилось нехорошо, как неловко! Прости меня, журавушка, – пробормотал слезливо Георгий Евгеньевич, взял голову птицы, вглядываясь в белые пленки меж розовых обводий глаз, и поцеловал в перья. – За что же я тебя, красавицу? За что я тебя…

– Прекрати лазаря петь, гусь лапчатый, – проворчал Татарчук и, вмиг обворожительно расплываясь своим обширным лицом, приветственно потряс, покрутил в воздухе маленькими для своей массивной фигуры кистями, объяснил гостям с обаятельным простодушием: – Рукопожатие отменяется по причине грязных лап! Поклон и любовь вам в наших пенатах. Здоровкаться и пить на брудершафт потом будемо. Гайда всем мыть руки и спустимся перед сауной и обедом пропустить по рюмочке за здоровье уважаемых гостей. Почекайте… Мы зараз.

– Мы пока сходим к озеру, – сказал Дроздов.

Они спустились к воде, солнечной, но уже со студеным переливом у берегов, прозрачной перед холодами до донных камней, где скользили блики преломленного света. Они постояли на мостках, над шлепающими у свай моторными лодками; белел на скамьях, дрожал под ветерком прилипший в кровавых пятнах пух.

Здесь, обдуваемые простором озера, теплом разыгравшегося сентябрьского дня, они молча слушали далекое кряканье уток в осоке островов; то и дело с рассекающим свистом прилетали к островам новые стаи, почти касаясь воды, без плеска садились в камышах, темнели, сквозили там подвижными силуэтами. И Дроздов, с еще окончательно не остывшей страстью охотника наблюдая утиное ныряние меж камышей, в раздумье сказал:

– Никак не предполагал здесь встретить Козина и Чернышова.

– Да, – ответила Валерия, вглядываясь в небо над озером. – Какая синь, какая там радость для птиц! – вздохнула она. – Дайте сигарету, свои я забыла в плаще.

– Не дам я вам сигарету. И сам не буду. Здесь грешно. Давайте просто подышим.

– Давайте подышим.

Дроздов оперся на перила, следя за колебанием светлых теней на дне, сказал:

– Мне действительно показалось, у Татарчука глазки не то медвежьи, не то кабаньи, умные, многоопытные, но манеры просто хохлацкого дяди из гущи. Любопытно. Вы ведь наверняка что-то о нем подробнее знаете по работе в Госплане?

– Чуть-чуть. Знаю, что этот крестьянский на вид дядя выписывает два американских технических журнала и для отдохновения читает детективы на английском языке. Честолюбие бонапартовское. Действительный член Академии наук. В Госплане его боялись, как… как древние греки боялись грома небесного. Если можно так сравнить. Но бывает душкой, когда начнет обвораживать. Веретенников, как будто его отражение только в осколке зеркала изящной обработки. Я думаю: почему они все-таки выбрали вас, Игорь Мстиславович?

– Куда, Валерия?

– Они все связаны.

Татарчук, глыбой возвышаясь за столом, поражая своей физической внушительностью – мощными плечами и шеей, медвежьей неуклюжестью, ласково ободряющим лицом и маленькими, вспыхивающими простонародной хитростью глазами, производил впечатление человека общительного, отзывчивого, живого нрава, что никак не соответствовало до этого сложившемуся представлению Дроздова о нем, – в его манере говорить, в его переходах от русского произношения к особенностям южной певучести, к некоему словесному лукавству не чувствовалось ни жесткости, ни честолюбия бонапартовского.

– В вашем институте дуже много плотиноненавистников! Це так, Игорь Мстиславович? – похохатывая, Татарчук нарочно произнес вместо институт «институт» и опрокинул в изящный свой рот рюмку водки, стал закусывать ветчиной, обильно намазанной хреном. – А щоб тоби шлепнуло! Дуже продирает! – звучно хохотнул он, вытирая салфеткой слезы на веках. – Мой дид говорил следующее. То, що водка дорога – це так. То, що вона горькая – це так. Но то, що вона вредная – це брехня. Ну, ще лупанем по стакашку ради настроения перед сауной. Тост такой будет. Слухайте. Мой дид из кубан-ских казаков род вел, шаровары носил поширше бульдозера. Так я, малесенький, его за шаровары дергал и спрашивал: дид, а дид, а що такэ казак? А он вот як говорит, казак чисто выбрит, глазом сокол и слегка во хмелю, а главное – що? Главное – должен проявлять большую любовь к родине, значит – к отчизне, уважать свою жену. О! – Татарчук значительно поднял палец. – Вот що такое патриатизм! Десять заповедей – детские цацки. Христианские максимы – щенки. Дид бывало первачка хватит, в огород выйдет и на всю станицу орет: «Хде моя сабля и хде мой конь, други мои сердешные? Я без сабли – кобель дохлый. А без коня – прыщ на овце! Саблю мне!» А бабка, которую он очень уважал, с кочергой на него, как ангел с карающим мечом: «Ах, плюгавец! Я тоби покажу саблю, дикар облезлый». И дид молодым козлом сигал через плетень, только бегством и спасался. Так вот, пригубим чарку за то, щоб от оппонентов бегством не спасаться. Нехай не будет кочерег между наукой и технократами несчастными. Ваше здоровье и наше здоровье!

– Чувствуете, какой душка, – шепнула Валерия. – Это он вас пытается обаять.

– Так що? За спилку интеллектуалов? Га? – Татарчук обежал мудрыми глазками всех за столом, крякнул, потянулся чокнуться сначала с Дроздовым и улыбнувшейся Валерией, затем с академиком Козиным и Чернышевым, и не рюмкой, а беглым взглядом не обошел и Веретенникова, воспитанно сидевшего в несколько скромном отдалении, подчеркивая этим почтительное уважение к гостям.

– За спилку? То есть за союз? – сказал Дроздов, взглядывая на академика.

– Отнюдь, – проговорил Козин. – Отнюдь, отнюдь.

Неприятно было то, что он чувствовал какое-то холодное напряжение, исходящее от Козина, хотя академик ничем не проявлял своей холодности, словно не помнил раздорной встречи возле лифта в вестибюле ЦК. Наоборот, перед тем как сели за стол, Козин первый протянул ему руку со словами: «рад во всех смыслах», – но за этим рукопожатием, за взглядом его немигающих глаз скрывалось что-то непрощенное, заостренно выпытывающее, чего вовсе не было в уютно полненьком Чернышове, оказывающем всем своим добролюбивым видом внимание новым гостям.

– И все будет прекрасно, замечательно, – подхватил Чернышов, раскрасневшийся после первой рюмки. – Если между нами будет мир и согласие, то мы непобедимы! Как вы поэтично сказали – спилка! Какой изумительный, звучный украинский язык! Это родной язык вашей матери и вашего отца!

Татарчук, по-видимому, не расслышал это восторженное восклицание и, собрав веки в узенькие щелочки, заговорил с ласковой певучестью:

– Так вот дид мой, кубанский казак, швыдко спасался от рогача и швыдко бежал аж до базару. А тут хохот – все в курсе, отчего дид драпал. А дид тогда шаровары поддергивал, грудь колесом, подбородок к небу и петухом меж рядов: «Да що вы „га“ да „га“? Який рогач! Дурни! Жинка меня с одной буквы понимает. А вы гагачете!» С одной буквы! – подчеркнуто повторил Татарчук и снова поднял палец. – Сократ! Платон! Сенека! Все вместе. Хитрец и вояка. Так вот. У нас есть талантливые люди и неплохая организация. Но у нас есть и очень неплохая дезорганизация. Тут все гарно, все на высоте. Весь алфавит в тумане. Некоторые ученые мужи даже термин сами себе присобачили – плотиноненавистники! Ось как! Ха-ха! Недоразумение. Практики чистосердечно хотят все делать для того, чтоб прочно и несокрушимо стоял советский дом, – заговорил Татарчук без малейшего акцента. – Теоретики пытаются встать в контрпозицию. Всё грехи у нас шукают, бисовы дети! – вновь перешел на певучий украинский говор. – Живем, як разведенные… Так чи не так, Игорь Мстиславович?

– Это не совсем так, – с умеренной твердостью, насколько позволяло обезоруживающее добродушие Татарчука, возразил Дроздов. – Подавляющее большинство ученых работают на практиков. Лишь единицы в контрпозиции. Да и не в контрпозиции – это слишком громко, а просто остаются со своим мнением. Наверно, таким образом и те и другие ищут по крайней мере если не истину, то здравый смысл…

– Истина? Вы произнесли слово «истина»? – академик Козин, в важном молчании разделывавший на тарелке кусочек рыбы, отложил вилку и нож, затем сухими пальцами сделал летающий жест над тарелкой, говоря ядовито: – Но позвольте спросить вас откровенно и честно, коллега, кому нужна в двадцатом веке бескрылая истина, ежели она не облегчает жизнь? Ежели не карьерным болтунам, то кому она помогает? – Он показал насильной улыбкой крупные прокуренные зубы. – Может быть, не она, матушка, нужна людям? Истина – в хлебах! В хлебах! – Он постучал костлявым пальцем по краю хлебницы. – Сколько угодно судите меня за практицизм, а истина в хлебах, а не в камнях. Накормить человечество и надеть на тело одежды – вот она, великая истина! И не надобно вспоминать банальную, набившую оскомину формулу не хлебом единым… Не красота и не красотишка спасет мир, а хлеб! Хлеб! Христа распяли в первом веке. В двадцатом и двадцать первом, надо полагать, второго пришествия не будет. Ежели явится мессия, его распнут снова. Только по-современному! Изощренно! Не накормит человечество – распнут!

– Как вы страшно говорите, – заметил Чернышов. – Не звери же люди…

– Истина всегда страшна, где дело идет о животе! И никакие, тут… не хлебом единым!.. Проблема хлебов одна – быть или не быть, жизнь или смерть! Все другое – никчемная болтовня! Защита природных красот – это сотрясение воздуха либеральной интеллигенцией и дилетантами от журналистики! Какая красота нужна нищему и голодному? Что для него насущнее – хлеб или нравственность? Нет хлеба – правит аморализм!

Козин убрал свою неудобную улыбку, худощавое лицо напряглось выражением одержимой страстноети, непреклонной веры, и Дроздов подумал, что многовлиятельного советчика ведомств Филимона Ильича с его практичностью и напором давящей воли недооценивает Тарутин, что библейский пример камней и хлебов имеет околдовывающую силу.

– Стоит ли подменять цели? – сказал Дроздов. – Пока еще наши плотины никого досыта не накормили. Где эти хлебы? Наоборот – наши водохранилища затопили и подтопили четырнадцать миллионов гектаров ценнейших земель, где не только хлеба выращивали.

– Че-пу-ха! – вскричал Козин, задирая колючую бородку. – Кто вам дал эти данные? Затоплено лишь два с половиной миллиона га! У вас глубоко лживые данные! Кто-то вводит ваш институт в заблуждение! Вы все время сомневаетесь! А сомневаясь, не сделаешь ничего! Эт-то самоочевидно! Так-с!

– А кому выгодна эта ложь?

– Врагам гидростроительства? А значит – врагам нашей экономики? Откуда-то возникла боязнь водохранилищ! Чушь! Любое водохранилице можно приравнять к природному, к естественному объекту, к озеру, например! Единственный недостаток – сбросы, превращающие водохранилища в мертвые зоны. В то же время заиление может происходить и в обыкновенных озерах! Лес рубят – щепки летят! В белых перчатках ездили только на балы!

– Всё! Всё! Всё! Ша! Дуэлей не будет! Не трэба! – И Татарчук с непререкаемым миролюбием замахал руками, останавливая обоих. – Несмотря на значительное улучшение, наступило некоторое ухудшение. Это цитата из докладной одного моего инженера. Вот орел! Вселенский грамотей! Щоб не было улучшения-ухудшения, приглашаю всех в сауну. Дмитрий Семенович, все готово? Приглаша-ай гостей дорогих, – договорил Татарчук, нетерпеливо поторапливая. – Распорядитель сегодня ты, так что и сауна под твою ответственность. Ты сегодня служка, Дмитрий Семенович.

Веретенников без улыбки взметнулся у стола, исполненный любезного достоинства, нацеленный к действию, отчеканил вибрирующим голосом:

– Час назад сауна готова. Жду только команду.

– Сенк ю, вери мач. Приглаша-ай, министр, – повторил с ленивой лаской и обещанием удовольствия Татарчук и первый поднялся из-за стола с тяжеловесным поклоном в сторону Валерии. – Вы у нас одна женщина, поэтому вам покажут малесенькую женскую сауну.

– Спасибо, но я не любительница саун. Я найду себе занятие.

– Совершаете ошибку, – сокрушенно пожалел Татарчук. – Многое теряете. Но… в доме есть и хороший бассейн.

– С хвоей, – подтвердил Веретенников и, приближаясь быстрыми шагами, почтительно отодвинул стул, освобождая Валерии выход из-за стола.

– Бассейн – это лучше, – ответила Валерия и заговорщицки шепнула Дроздову. – Вот так. Вы в сауну, а я в бассейн. Держитесь и не скучайте.

– Буду.

– Скучать?

– Держаться и не скучать.

– Лучше уж держитесь. О, черт возьми! – Ее глаза заискрились смехом. – Опять начался словесный флирт, как в Крыму. Я говорю серьезно. – Она взяла его за рукав, серые глаза ее потемнели, стали пристально строгими. – Держитесь. По-моему, начинается главное. Кубанский казак – первоклассный охотник.

Сухой жар исходил от прогретых догоряча полок, проникал сквозь мохнатое полотенце, и Дроздов чувствовал, как вместе с щекочущим тело потом уходила тяжесть собственной плоти и незнакомое блаженство безмятежного освобождения понемногу охватывало его. Он закрыл глаза, думая, что, по-видимому, в этом состоянии телесного благолепия пребывали и Татарчук, и Козин, и Чернышов, лежавшие на знойных полках поодаль друг от друга. Все молчали, слушая короткое шипение мгновенно испарявшейся в раскаленных тенах воды, время от времени выплескиваемой на жаркие камни Веретенниковым. Одновременно с паром от камней подымался запах распаренного эвкалипта, заполняя сауну, проходил ветерком, облегчая дыхание терпкой свежестью, и ощущение благости переносило Дроздова в августовский Крым, на полуденный, залитый солнцем пляж, к тому праздному лежанию на песке, когда ни о чем серьезном речь не вязалась, а мысли были незатейливые, прозрачные, подобные скоротечным сиреневым утрам на берегу:

«Почему мне на память стал приходить Крым?»

И Дроздов чуть приоткрыл глаза, глядя на жемчужный свет вправленных в деревянный потолок плафонов, и тотчас повернулся на бок, услышав кряхтение, посапывание, вздохи на соседней полке, где расположился Татарчук.

Весь осыпанный капельками пота, он уже не лежал, а сидел на полке, спустив огромные ноги, массировал обеими руками широкую, жиреющую, странно безволосую грудь, большой, но крепкий, как у борца, живот, туго обтянутый плавками, его размякшее, влажное лицо выражало счастье.

– Ах, хорошо! Ах, не грешно! Ах, божественно, чудесно-то как! – повторял он с придыханием. – Жизнь-то дана нам единственная, а, Игорь Мстиславович? Второй в резерве нет. И не будет во веки веков. Так неужто плоть нельзя парком побаловать? Можно. И это-то благословение всевышнее!.. Иначе – конец. А живем-то мы как? В суете. В заботах. В грызне. В тотальной порче нервов. В стрессах. О чем всей душой сожалею, понимаете ли, так это о том, что монастырских гостиниц нет. А было их в России около полутора тысяч. – Он полотенцем промокнул лицо, шею, плечи, бросил полотенце на колени, в сладостном изнеможении продолжал: – Уехать бы так на недельку в какой-нибудь провинциальный монастырёк, в тишину, в душевное смирение, в голоса молитв, пропариться бы в монашеской баньке – и наступило бы очищение духа. От всей скверны мирской. Нет веры – и нет согласия между людьми. Восточная мудрость гласит: не говори в толпе о Боге. А как бы хотелось общего понимания! Вам в душу этакое настроение не приходило?

– Изумительный вы романтик, Никита Борисович, – послышался разжиженный голос Чернышова с нижней полки, и его плоские ступни зашевелились, подтверждая состояние душевного умиления.

Безмолвный Веретенников, белотелый, безукоризненно стройный, обмотанный вокруг бедер полотенцем, отмеченный кокетливой сиреневой шапочкой на глянцевитых волосах, подобно восточному жрецу, священнодействовал возле тенов, ублаготворяя гостей, настаивал эвкалиптовые листья в эмалированном тазу и эмалированной кружкой плескал настоянным кипятком на камни, снизу распространяя по амфитеатру сауны благовонный пар.

– Романтик? М-м! Хорошо, что не дурак, – снисходительно покряхтел Татарчук, вытирая полотенцем грудь, по которой, застревая в жировых складках, текли струйки пота. – В этом смысле я тебе, Георгий Евгеньевич, могу совет дать. Если в себе дурачка почувствовал, сделай стены своего кабинета зеркальными, чтоб сам себе виден был.

– Зеркала – как вы остроумно! – воскликнул Чернышов, и плоские ступни его задвигались быстрее, в восторге затанцевали на полке. – Разумеется, зеркала, зеркала, замечательно!

– Да оставьте бытовые всхлипы хоть когда потеете! – подал трескучий голос Козин, вытянувшись длинным костлявым телом на своей полке. – Не льстите хоть в сауне! Неприлично в конце концов!

– При общей вере и согласии светлое общество вполне можно построить. Страну обогатить. Людей досыта накормить бы. Обуть, одеть. Горы свернуть, – продолжал Татарчук, жмурясь от удовольствия и обращаясь к Дроздову. – Иногда ума не приложу – в чем истинный конфликт? В чем недо-разумение? Или мудрецы нашли эффективную замену ГЭС? Нет и пока не предвидится. Атомные станции? Сумасшедшие затраты. Тепловые? Загрязнение окружающей среды. Я не ругаю зложелателей, шут с ними. Но тут и скептику ясно, что будущее Сибири и всей страны без гидроэнергетики – нищета голая. Темное царство. Каменный век. В шкурах ходить будем. Ягодицами сверкать в пещерах. Современная экономика невозможна без мощных электрических систем. Аксиома это, азбучная истина, общее место. А здесь – камень преткновения. Узел несогласия. Вы меня не порицайте, Игорь Мстиславович, но маломощного умишка моего не хватает иногда, чтобы разобраться: в чем у некоторых ученых появилось с нами несогласие? Водохранилища? Затапливание зе-мель? Изменение окружающей среды? Но ГЭС – самое экологически чистое сооружение. Где же альтернатива? Где обоснованный и разработанный разумный вариант? Разумный… Глобальный вопрос! Это, понимаете ли, как жизнь. Жизнь – одна, и вариантов ее нет и за горизонтом не предвидится. Ох, как эвкалиптом-то пахнет! Какой дух! Прав ли, не прав я? Где она, альтернатива? Громите. Опровергайте. Я готов и уму поучиться. Век живи, век учись… О, как все поры дышать-то начинают, вроде второй раз рождаешься… Ублажает, ублажает вас министр-то в своей сауне! Вот что наши чиновничьи стрессы снимает – потом изойти, токсины выгнать…

Он горой загромождал полку, ласкающими кругами растирая грудь и живот, с придыханием покряхтывая, изнеможенно постанывая, между этими звуками произносил слова без нажима, точно бы не требуя ответа, и от его лица, от его большого пышущего тела исходило какое-то всепоглощающее банное наслаждение, которое он заслужил и хочет при-нять сполна. Очевидно было, что благословенный жар, сосновый запах насквозь прогретых досок, это безобидное пристрастие умиротворенно расслабляло его, и Дроздова почему-то занимала мысль, что неоднозначный во многих смыслах Татарчук, по-видимому, любит и умеет жить со вкусом и вовсе неотвергаемыми удобствами, которые приносят отдохновение душе и телу.

– Я вас слушаю, – сказал Дроздов, не торопясь с ответом, замечая, что Козин на соседней полке не пропускает ни одной фразы Татарчука, лежа со сцепленными на ребристой груди руками; сухое, желтое тело его казалось не подверженным стоградусной температуре сауны.

– Так ведь нет альтернативы, – дружелюбно гудел Татарчук, и умные глазки его вожделенно поблескивали между век. – Откуда ж альтернатива, если для ГЭС нужен гигантский склад энергии, то есть водохранилища, а значит, необходимо затапливать земли. Ваш сотрудник Тарутин предлагает даже прекратить все строительства равнинных ГЭС и взорвать, демонтировать существующие плотины. Это и мерзавцу Гитлеру не удалось – взорвать плотины канала Москва – Волга, спустить водохранилища и затопить столицу. Через край он прыткий, Тарутин ваш. Озорник он и экстремист, право слово… Нет?

– На прыткого озорника он не похож, – сказал Дроздов. – Он достаточно серьезен для этого.

– Да? Положим, положим… Вам виднее. Не настаиваю. Я к слову. Вы говорите, что в стране затопили и подтопили четырнадцать миллионов га пахотной земли. Не точно. Но не тут пес зарыт. Опять коснулись аксиомы. За что прошу не порицать. По энергетическим ресурсам, вы это похлестче меня знаете, мы занимаем второе место в мире. Второе местечко. А используем десять процентов технического гидропотенциала. Да, и это вы подетальнее меня знаете. Отстали, безобразно отстали от Италии, Японии, Франции. Они, горемычные, освоили девяносто процентов гидропотенциала. М-да. Несмотря на высочайшую стоимость затопляемых земель. Охо-хо, они никак уж не глупее нас. Не в индюках ходят. И число ГЭС и, значит, водохранилищ на земле растет. Что это – технократическое своеволие и глупость? Упаси и сохрани! Самая выгодная, дешевая энергия. Поилицы и кормилицы реки наши – спасители экономики. В них судьба страны. Они, они спасители…

– А если они не спасут?

– Быть не может. Я практик и опыт малесенький имею. Для меня цифирь – истина. И задача-то ясна: догнать США по производству электроэнергии на душу населения. Есть хорошо разработанная энергетическая программа до двухтысячного года. Она вам известна. Я повторяюсь, Игорь Мстиславович, мне как-то иногда не по душе и страшноватенько: почему некоторые ученые стоят в оппозиции к нам, энергетикам? Иногда шевелится в головке черненькая мысль: нет ли злого умысла против экономики? Хай тебе грец! Не пора ли нам к пониманию, к согласию прийти, как говорится, не военным, а мирным способом, щоб у нас у всех чубы не тряс-лись, щоб институты и всякие комиссии дручки в колеса не тыкали. Ни для кого не секрет, что наши ГЭС на Ангаре, Енисее, на Волге, наконец, остаются самыми эффективными. Во всем мире, щоб нам лихо не было! Ах, боже ж мой!.. А наш институт опять отливает пулю против Чилимского проекта. Ах, боже ж мой, зачем? Зачем нам сражаться?…

Татарчук, истекая потом в целебной сахаре этой комфортабельной сауны, вдыхая эвкалиптовые волны, плывущие в горячем воздухе, казалось, утопал в телесном благополучии, глазки уже нежно светились щелочками на свекольном лице, голос звучал доверительно-сипловато, переходя на певучую интонацию, а фразы текли раздумчиво, бесхитростно, как если бы он душу настежь раскрывал, желая мира и согласия.

«Он знает о последних заключениях по Чилиму. Ясно, что ему показывали ту папку с материалами, которая лежала у Григорьева, а потом была у Чернышова. Несомненно, знает это и Козин. Им впервые оказали сопротивление… могуществу монополии. И они встревожены…»

Дроздов, медля с ответом, посмотрел на Козина. Тот с аскетической гримасой мученика вбирал и выпускал воздух сквозь оскаленные зубы, и непонятно почему пахнуло знобким холодком от его костлявого, жесткого тела, от его воинственно-остро задранной бородки. Дроздова не однажды поражало природное соответствие его нерасполагающей к себе желчной внешности и его непримиримого неистовства против оппонентов-коллег, «не имеющих твердой точки зрения на истины азбучные». Нет, у известного академика не было ни третьего, ни четвертого измерения, не было скепсиса и запасных выходов, ибо он принимал положительные решения или отрицал что-либо без малейших сомнений. С некоторых пор Дроздову прояснилось, что высшие инстанции, утверждающие проекты, не очень охотно расположены к подробному техническому обоснованию, к возможной вариантности, так как внушительность действия, выгоду и результат обещает только практическое дело, лишенное идеально парящих в небесах альтернатив. И здесь всесильная монополия министерств и Академия наук прочно объединялись.

«Но какую роль играет здесь Чернышов? Он приглашен сюда в первый раз?»

Он с притворно благостным видом обтерся полотенцем и перевел взгляд на Чернышова. Георгий Евгеньевич распростерся на нижней полке, круглым животиком вверх, в черных плавках, украшенных серебряным якорьком на кармашке. Он поочередно двигал плоскими ступнями, будто нажимал на педаль пианино, тихонько мычал какой-то неразборчивый мотивчик, своим любвеобильным взором приглашая всех и никого в отдельности ни о чем сейчас не заботиться, а только отдаваться кайфу.

«Похож на кроткого ребенка. Но – знаю ли я его?»

– Вы сказали, что наш институт отливает кулю против Чилимского проекта? – спросил Дроздов и нарочито уточнил: – Куля, значит – пуля, насколько я понимаю.

– Отлично чуете смысл, – закивал Татарчук, поглаживая гигантские колени. – И не простую кулю, а разрывную. Кузница у вас там готовит, чтобы насмерть убить. Что же мы… воевать будем? Из-за недоразумения. Не придем к согласию и пойдем на смертный бой? Упаси нас от беды, от лиха. Что вы, что вы! Я за мирное взаимопонимание. Ох, многое от вас будет зависеть, оч-чень многое… Все будет зависеть. Академик Григорьев, царство ему небесное, – конечно, авторитет, но стар был, сдавать стал в последнее время, склонялся то вправо, то влево, непростительно медленно вопросы решал, стоял на зыбкой позиции относительно Чилима. И думается мне, Игорь Мстиславович, что вы на месте академика Григорьева… глубже смотрели бы на проблему. Тем более что не за горами и выборы в академию… Не в звании, как говорится, прок, а в голове.

Он умолк, все потирая раздвинутые колени тяжеловеса, договорил с добродушной вкрадчивостью:

– Я думаю, что вы… способны смотреть на вещи реальнее.

– При одном условии, вне сомнения! – жестяным голосом произнес академик Козин, садясь на полке, и жилистая шея его надменно вытянулась. – Если почтенный Институт экологических проблем не разложат экстремисты и институт не рухнет в уже завонявшую пропасть нигилизма и организованного бунта! У вас есть Тарутин!..

– Не даете договорить мысль, – досадливо погасил вспышку академик Татарчук. – Ох, вашими страстями турбины двигать, неистовый и оптимальный вы человек!

– Вы подозреваете Тарутина в подготовке какого-то ужасающего бунта? – спросил не без иронии Дроздов, вместе с тем понимая, что им известно о его встрече с Битвиным и о разговоре между ними. – Я не вижу в нем злоумышленника, – добавил он.

– Как это ни странно, вы находитесь под его влиянием, – несколько охлаждая себя, заявил Козин. – Вы, уважаемый в институте человек, а порой, к моему огорчению, пляшете под дудочку бессовестного лжеученого, пьяницы, дебошира! Признаться, я удручен всем тем, что произошло на этих днях. Я решительно не понимаю, почему вы так склонны защищать… как бы это мягче выразиться… даже не глупейшую абракадабру, а ненаучную… подрывную деятельность этой бездарности! Раньше этого за вами не замечалось!..

Дроздов помолчал, чувствуя, что сейчас благоразумнее всего ироничная сдержанность.

– Тарутин талантлив, – сказал он как-то бесчувственно. – Что касается меня, то, право, через каждые семь лет клетки человеческого организма обновляются. Вот и я обновился биологически. Сам себя не узнаю.

– Нужна ли ирония, нужны ли шутки? – заговорил Козин. – Нет у меня настроения впадать в легкий тон.

Меня до крайности беспокоит угрожающая косность тарутиных всех родов и мастей, которые в последнее время готовы взорвать науку! Тарутин, ваш Тарутин!..

– Что Тарутин?

– Противопоставлять один тип электростанций другим может только полный профан, безумец, безграмотный идиот, извините уж покорно! Он предлагает заменить гидроэлектростанции солнечной, ветровой, гидравлической и биологической энергетикой.

Он, как полоумный, повсюду болтает о ветряных и водных двигателях, о малых ГЭС, о строительстве на морских побережьях приливных гидроэлектростанций. И еще у него, видите ли, мечта: производство биогаза из отходов животноводства. И называет он все это очень красиво, просто сказочно – экологическая энергетика! Без водохранилищ. Без плотин на реках. Но этот сумасшедший не учитывает одно: все эти прелести можно использовать только там, где это технически целесообразно. Це-ле-со-образно! За три тысячи лет до нашей эры стали создавать водохранилища. В Римской империи, Месопотамии, Китае, Японии! А в Чехословакии и Индии и сейчас эксплуатируются водохранилища, построенные в средние века. Ваш Тарутин как будто оглупел и не ведает, что иссякают нефть, газ, уголь, и только благодаря гидроэлектростанциям мы не сожгли все леса. Вот вам и экология, извините уж, Игорь Мстиславович, покорнейше!